Текст книги "Кривизна Земли"
Автор книги: Владимир Абрамсон
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
О чем говорили Петра и Дуг ночью в саду, под освещенным окном. Дуг, всегда шутливо – любезный, резко ушел. Женщина что-то крикнула вслед. Петра узнала его и погибла. Мистер Дуглас Стейц, сэр, почему вы не изменили также имя, не сделали пластическую операцию. Любившая кораллы Петра могла бы жить. Вадим испытал только горечь.
Единственный телефон висит в прихожей дома Дуга… и Тины. Вадим отправился пешком в Порт Блер. Шел от зари до зари. Что же случится, окажись его донос неправдой. На пыльном тракте пошел за женщинами с поклажей на головах. Они дали теплую воду. Горячая пыль осела струпьями на потных ступнях, он бросил кеды и шел босым. Это его путешествие, обещанное магмой на горе Диглипур?
Полицейский инспектор Вираса, сидя в кресле, размеренно катал ногой по полу веранды закупоренную бутылку: яичный желток, щепоть корицы, спирт. Через час он выпьет на ночь яичный ликер, по рецепту английских солдат. Слушал Вадима, породистое лицо индуса ничего не выражало. Позвал служанку:
– Дай гостю красного перца от усталости. Накорми, вымой его ноги, спи с ним ночью.
Вадим слушал сигха. Тот сумрачно сказал: – Все живое устремлено в небытие. Цель жизни – небытие? Расставаться грустно, потому что жаль себя. Индийцы придумали реинкарнацию души.
Ни слова о Дуге. Влад чувствует зависимость своей судьбы от медлительной воли Вирасы.
Бледнолицые люди золотого миллиарда приходят и исчезают. Уйдет Дуг, потом Тина и этот бестолковый молодой человек. Навсегда останется Вираса, еще Улилу и пигмеи. Он не испытывает зависти к большим городам и холодным странам европейцев, американцев. Вираса никогда не увидит снега. Миролюбива, нетребовательна его религия бессмертия души, кармы. Все относительно в жизни и иногда смешно. Утром он запросит о Дуге Австралию. И Америку, штат Флорида.
Дугласа Стейца арестовала полиция по ордеру прокурора, подписанному в США. Расскажи кто-нибудь Дугу об измене жены, обошлось бы без стрельбы. Но он увидел сам потную спину и бледные круглые ягодицы жены, старательно раскачивавшейся на… Влажный бисер трудного пота.
Деньги из сейфа мастерской Вадим отнес в большой дом. Они еще не могли увидеться как чужие, Тина плакала. О весне в парке Чаир.
– Дуг просил тебя взять деньги. Возвращайся в Россию.
Вираса конвоирует Дугласа Стейца в Дели. Возни с американцами, европейцами он не любит. Оживляется, когда кто-нибудь из них умирает на Андаманах. Приезжают родственники, полицейский, ссылаясь на юридические правила, по возможности, не отдает труп. Пока не выкупят. Кандалов не нашлось и руки Дуга связали колючей новой веревкой. В самолете он сидит среди обычных пассажиров и рядом Вираса. Вежлив с заключенным: из Америки появятся новые владельцы Флорида Бич.
Тем же «Боингом» летела в Дели бледная, рано постаревшая, отрешенная от мира Тина. В багажном отделении тявкал в клетке щенок, сын беспутной сучки Десси. Прочь с Андаман, он увидит снег.
В делийской тюрьме за Красным фортом Дуг заболел, каждый день Тина приходила в больницу. Суд признал смерть Петры убийством, вина Дуга не доказана. Вадим уверен в обратном, Тина бежит этой мысли. По давним событиям в Линкольн Сити Дуга выдали в США. Америка не бросает своих сыновей на чужбине.
В Подмосковье лег поздний чистый снег. От аэропорта Шереметьево тянулось белое поле, и дальше вся страна представлялась белой и холодной. Тина поехала к родителям в Кунцево. В Москве наступила твердая решимость. Во сне виделся пигмей Улилу и медлительная желтая магма вулкана. Щербатый, в пятнах дешевого кофе стол в лачуге. Тина добилась приема в американском консульстве. В комнате, украшенной фотографиями счастливых обладателей грин – карт, на столе сотрудницы лежало дело Дугласа Стейца, в одну компьютерную страницу. Вглядевшись в лицо Тины и вдовье платье, сотрудница решила – визу дам. В американской жизни был мужчина, ради которого она… Но в Штатах посторонней женщине вряд ли откроют тюремную дверь для единственного свидания. Она безнадежно отговаривала Тину. Впрочем, Флорида – наиболее либеральный из штатов побережья.
Пришла в квартиру на Профсоюзной забрать вещи. Выгоревшая до ржавчины сковородка на газовой плите. Осенью она заклеила окна бумагой. Бумага порвалась, висела клочьями. За окном грязная московская весна. Вадим спросил о судьбе Дуга.
– Из Америки ничего внятного, – Тина виделась с консульской служащей, давшей визу.
– Присяжные во Флориде убийство из ревности не всегда считают низменным побуждением: десять, а то и восемь лет тюрьмы. Года через четыре можно обвенчаться в тюрьме. Срок визы истекает, денег на билет туда – и обязательно – обратно, нет. Тина просит продать двухкомнатную квартиру. Встала перед ним на колени. За что ему такая мука. Болезненная идея Тины – ехать вдвоем в Париж, отыскать Люка, Жиннет, Жака и, угрожая оружием, требовать деньги. Легла в постель и была далека.
Обожженные Андаманами, больше они не встречались и не говорили по телефону.
Ошибка фараона
Летом 1989 Семен получил отпуск и решил ехать в Израиль. Не в Эйлат, в Красном море купаться: женщину разыскать. Назовем ее Нина Ворон.
Дошла до Екатеринбурга, где Семен родился и с переменным успехом живет, московская газета. Семен был взбешен. Нина В. написала о поездке с мужем, известным физиком, в Екатеринбург. Физик пропадал в научном симпозиуме, израильская журналистка Нина В. смотрела по сторонам: «… толпы хмурых, ничем не занятых, плохо одетых людей на улицах: нервозная дерзость и тупость – пишет она. – На пригорке у больницы расположились старики. Они дождались конца больничного обеда и вперегонки бросились доедать. Помчались с холма в колясках и на задах». Нина В. пытается выбраться из городского центра в бывший дачный поселок, где проходит симпозиум. Электрички идут без расписания, она нанимает частника. Старые «Жигули», конечно же, с грохотом разваливаются. Нина В. не отчаивается мрачной действительностью, едет в пригородном автобусе «куда шоферу надо». Мир ватников, мешочников, податливых молодаек, пьяных выпученных глаз. Наконец, банкет по окончании симпозиума. Полуголодные уральские профессора и доценты мигом сметают столы (так у автора) и довольно быстро напиваются. Поименованы закуски и блюда, которых русские ученые не едали.
Взбешенный маниакальным бредом, и сам на симпозиуме бывший, Семен спросит Нину В, в какой стране и когда она была, в том ли городе.
За разоблачениями в Израиль Семен не поехал. Не так он политизирован, чтоб отпуск загубить. Но о статье Нины В. вспоминает с омерзением.
Едет в Италию, без жены Кати. На двадцатом году семейного счастья узнал, что жена без него и недели не проживет, предвечные узы связывают их; Катя молчаливая раба настроений мужа, к Италии не ревнует… должна быть с ним. Поехал один.
Тур начался в Вероне. Утром, съев необъятную неизбежную пиццу, Семен пошел за толпой. Шли женщины средних лет и привели его к дому Джульетты. (На многих языках «Ромео и Юлия»). Тесный дворик, стена без окон и небольшой балкон. Минут через десять явилась на балконе девушка в старинном платье цвета болотной воды. Улыбнулась толпе и скрылась за дверной занавесью. За ней слышен разговор, звон посуды.
– Четырнадцать лет было Джульетте, улыбчивая Юлия вдвое старше – подумал Семен. – Не настроишься на высокую поэзию.
Юлия Шекспира стояла на этом балконе и всю ночь говорила с Ромео о любви. Он мог бы спрятаться внизу, где Шекспир полагал густой, пахнущий ночными цветами сад, и сейчас стоит в тесной толпе Семен. – Утром их тайно обвенчал плутоватый священник. Жених, ненавистный роду Капулетти, уже венчанный муж, готовил веревочную лестницу, чтобы через этот одинокий балкон подняться к первой брачной ночи. Бронзовая статуя Джульетты в углу двора. Женщины, да и мужчины гладят ее обнаженную правую грудь. Таков обычай. Грудь блестит на солнце ярко натертой медью.
Тоскливо.
Верона, ночь. На площади у дворцовой стены спят раскрашенные великаны – туристские автобусы. Взошла желтая большая луна. Каменные трибуны амфитеатра вокруг Арены, где сражались гладиаторы. Женщины – гладиаторы, и гладиаторы – карлики.
На Арене сегодня дают «Аиду» Верди, за тем Семен и приехал. С первыми звуками оркестра тысячи людей зажгли тонкие свечи. (Их раздавали при входе). Красиво. Каменные сиденья хранят дневное тепло. Слова итальянских арий мало значат для Семена, редко слышны известные: любовь, смерть.
Вспомнились томление и страх первой любви. Было на параде мод, может быть первом в тогдашнем Свердловске. Вика на подиуме остановилась левым коленом вперед, будто стремилась выйти в зал, и заключительный поворот головы. Каштановые волосы разлетелись веером и блеснули в свете рампы зеленоватые глаза. Семен погиб навсегда.
На подиуме Арены ди Верона, меж тем, Анна Нетребко и Плачидо Доминго темпераментно поют о любви. Плененная дочь эфиопского царя Аида и Радомес, начальник дворцовой стражи фараона.
– От любви голову потерял – сказал сосед по скамье, пожилой и опрятно – старомодный.
– Кто потерял? – очнулся Семен. Пятнадцать тысяч зрителей вместила Арена, волею судьбы двое русских оказались рядом.
– Радомес. Рассудите, должность его секретная, да встречается ночью с военнопленной, диссиденткой из враждебной страны – Аидой.
Он нанялся в Дом моделей прислугой за все: рабочий сцены, электрик, осветитель. Каждый вечер видит Вику. Модель: с подиума раздеться, подают очередное платье, курнуть зажженную сигарету, в зеркало глянуть – пошла от бедра. На все две минуты. (Не забыть платье надеть, в белье не выйти). Часа через два косметика на их лицах жухнет серыми пятнами. В гонке дивы не стесняются мужчин, вычеркивают из сознания. Сема видел Вику за кулисами в белье и с сигаретой, заговорить с ней не одетой не смог. В конце сезона она подошла. Отец отдал Семену «жигули – копейку», катались на тряской машинке и научились молчать вместе. Семена тяготил скорый призыв в армию, Вика об этом не упоминала. Страстно, до онемения скул, целовались иногда, лезть под юбку и мысли не было. Осмелься он – Вика взглянет удивленно. Ему было восемнадцать, ей уже двадцать два.
– О чем вы мечтаете – сказал сосед. – У нас свидание Радомеса с дочерью фараона Амнерис. Она его любит, а он ее… так. Смотрите, Аида их засекла. А ведь на сцене до взвода солдат охраны!
Семена призвали в армию. Время течет то плавно и скучно, то бурлит: маневры, то полроты в самоволке, то стрельба на посту. Семен вышел в деды и нашил на погоны лычки. Вики не видел года полтора, еще год не увидит. Она пишет редко. Случай помог.
Летом загнали Семена дальний полевой склад охранять. Под деревянными навесами панцирные кровати, ржавые печки – буржуйки, плащ – накидки против атомной войны. Сослан, декабрист в лесной глуши. Палатка в полный рост, жратву на неделю привозят. В помощниках у Семы рядовой Вася Колесников. Вася наладился менять в соседнем селе армейскую селедку на яйца, молоко, что-нибудь с огорода. С учительницей пропадал, Сема оставался один. Всю армейскую жизнь не хватало ему одиночества. Оно и есть свобода.
К вечеру жара спала. Солнце в поперечных полосах облаков садилось за лесами. Неурочный звук мотора. Машина скребет днищем забытую дорогу. Солдат – шофер открывает дверцу «волги», вытекают тонкие женские ноги неописуемой длины. Связистка Тоня, на клавишах штабного аппарата нежными пальцами играет. Высокая, хрупкая русая женщина, мило изящная и молодая, она нравится Семену.
– Полигон, смирно! – кричит он, завидя командира полка Маклакова. Хотя ближе двадцати пяти километров в округе солдат нет. Полковник мнется, пока шофер и сержант отойдут, и ныряет вслед за Тоней в палатку. Жарко им там будет. Шофер вынимает раскладные удилища.
– Пойдем у озера посидим. Тонька кричать будет, страх. Не первый раз вожу, наслушался.
Темнота загустела под высокими елями. У палатки горел костер. Маклаков снял китель, сапоги и портянки. Остался в галифе, завязанных на щиколотках тесемками, и в белой майке. Тоня, увидя Семена, поднялась в палатку. Сема сунулся было ей разыскать свечу, Маклаков остановил взглядом. Он разлил водку.
– Сержант, отойдем, поговорим. Сегодня ты все узнал – и забыл. Десять дней отпуска, не считая дороги.
Обезумели Маклаков и Тоня. Гарнизонные жены в куски порвут.
– Война! Фараон назначил Радомеса командующим эфиопским фронтом! – воскликнул обиженно сосед. – Кадровая ошибка фараона.
– Вы офицер? – тихо спросил Семен.
– В отставке. Кадровая ошибка нашего фараона.
…Забежать на час домой, гимнастерку сбросить. И в уют и тишину Викиной квартиры.
– Викуля, редко писала.
– Тебя, дурака, ждала.
Пошла безоглядная, нежная, жестокая любовь, до боли и бессилия.
Утром вошла Анна Никитишна, мама. (Тещей ее называть? – подумал Семен). Покосилась на растерзанную постель.
– Дело ваше, я не ханжа. Подумай: знакомые Вики кончают университет, сколько девушке на подиуме метаться. И сколько тебе, Семен, еще служить? Мне кажется, у вас с Викой нет перспектив. Решайте, решайте сами. Тонная и интеллигентная дама.
– Хорошо сработала внешняя разведка эфиопов – продолжал сосед. – Пока вы витали под музыку арф, Аида склонила Радомеса к измене. Собрались бежать. Я подозревал его еще со второго акта. В последний момент генерал передумал и сдался древнеегипетским жрецам. Слабак, не достойно офицера, задумал – беги. Получил вышку: заживо замуровали в темнице. Вместе с Аидой, она, правда, по любви за ним пошла.
И затихающие арии из темницы слышит отвергнутая фараонова дочь Амнерис.
…Вернувшись наконец домой, Сема узнал: Вика замужем и ждет ребенка. Достала ее тонная мама. Вика позвонила:
– Поедем на дачу в последний раз, сейчас еще можно. – Поздней осенью за городом холодно и совершенно пустынно. Сыплет крупный ленивый снег.
На даче ставни закрыты, сумрачно и нежило. Обнимая ее уже заметный живот… Как оглохший человек всю жизнь помнит звуки, Семен всюду помнит Вику. Моделька моя.
В Вероне Семен забыл о несчастной Нине В. Освободился от нее. Не из горечи ли плодов жизни черная накипь. В конце концов видеть мир черным так же плохо и неудобно, как носить розовые очки.
Vtorogodnik.ru
Встретились одноклассники через много лет. Феликс точно знал – семь лет прошло, как они пили на выпускном и потом кричали песни под дождем. Рядом со школой заросшее кладбище. В светлых сумерках на тесной аллее, в ногах почивших в мире праведников и грешников, сыграли в футбол. Мяч ударялся в могильный крест и отскакивал. Игра продолжалась, это называлось: пас от покойника. В тот вечер недозволенные бутылки зарыли, до времени, в крупный и грязный кладбищенский песок. Феликса послали и когда он с двумя бутылками перелезал забор, в школьном дворе выстрелила ракетница. Все на миг озарилось багряным. Власов по прозвищу Тупой стрелял не в Фелю, но ракета пошла близко. Повалился с двумя бутылями на школьный двор. Позже вечером он украл у Власа ракетницу и три патрона. На ту ночь (ребята рассказывали) Майка, Шура и Таня поставили расстаться с невинностью. Но не с Фелей же.
Сегодня сидели в шашлычной на Озерках. Феля укрепился на шатком стуле в конце длинного стола и если забывался упирать ногами, стул грозил упасть. За витриной пустырь сероватый. Дальше, за выемкой, угадываются мелкие в плоских берегах озера. Жара спала, и носятся стаей собаки. Кто – то сердобольный их здесь прикармливает. Будто играют, а присмотришься – жалят черную собачонку. И она носится со всеми, будто тоже играя, но изнемогла, и отсюда видно. Собак легче любить, чем людей.
Человек двадцать пили холодное сухое вино. Наши городские и двое уже ново-московских, зацепились в столице. Вряд ли приехали на odnoklassniki.ru, может к родным в летние гости. Говорили, кто и почем трудится во благо, и какие перспективы. Хреновые. Но не у всех: Таня Палозова живет в Петербурге, канд. техн. наук, вычисляет спутниковые орбиты. В восьмом классе он ходил к ней домой: помогала по геометрии. Домашнее платье неряхи Таньки прожжено в двух местах, много выше подола. Феля сунул в прореху палец, гладкая теплая волнительная кожа. Повел палец выше, задирая платье. Таня напряженно молчала. Он сробел и палец вынул.
Студенткой в Петербурге она думала иногда о Феле. Не помнила первого своего девчоночьего опыта. Знала медленный и робкий, сомневающийся ум Фели. Начитанность и книжную интеллигентность. Его чопорных родителей. Они переехали из Москвы и на окраинной улице со всеми здоровались, даже с незнакомыми. Говорили, отец не выдержал смутной новой московской жизни и вот укрылся в тихой и бедной Уфе.
Феля любит редкие слова, чуток к ним. Что же «трава – мурава» и «чудо – юдо рыба кит»? Учительница русского языка не знала и Таня тоже. Красивые слова – «неопалимая купина». Отец рассказал, как у горы Синай увидел Моисей пылающий и не сгорающий куст. Из огня Бог поведал Моисею. Отец не ходил в церковь, Феликса не крестили. Но говорил о пророках и заставил его выучить «Отче наш». Была в том недосказанность. Мама открыла, дед по отцу был настоятелем московской церкви в Филях. Отрекся от Христа в тридцать пятом году и тем спасся.
За столом Таня посматривала на Фелю, ожидая, он скажет что – ни будь. Пусть незначительное и не к месту. Он напряженно, как боязливый глухой, слушал застолье и улыбался.
Коля Хвостов по искренней школьной любви женился на Аде. Через пару лет немцы решили возродить в Германии еврейскую общину и жизнь, Коля вслед за Адой оказался в Нюрнберге. Пока без немецкого паспорта. Встревал:
– У нас в Германии… А в России, естественно, хуже. Надоел сегодня всем.
– Агент безопасной национальности, – сказала Таня. – Ада обиделась, схватила мужа за ухо и трясла.
– Агент опасной национальности, – сказал Феля.
Власов держал, как уверяли, половину базара в городе. За столом добро молчал. Ребята, други искренние, к его делу не пригодные. В его кругу быть таких не может и не должно. Распальцовка да крутой мат. Братва. Пацаны украшали рты зубами базарного золота. Братва меняла советские зубные пломбы на швейцарские. Мода была, Власов не поддался. Впрочем, грубая нахрапистая суровость – при деле. Между собой в обычае спрашивать при встрече о детях, женах. Выпив, клясться им в верности. Он встал и обошел стол. Чтоб налить Феле вина и сочный чебурек положить. Жест.
Тем вечером, когда орали песни под дождем и Феликс повис на заборе с бутылками вина, а Влас выстрелил из ракетницы, Феля был лишним. Чужой на торжище юных самолюбований и любовей. Он остался на второй год и аттестата, естественно, не получал. Но прикипелся и был, ему казалось, одним из них. Еще недавно был интересен непохожестью и гуманитарным началом. Купался в лучах негромкого признания… И поздравить с чужим аттестатом пришел, что выглядело странно. Вился и бесился со всеми. (Психологи говорят о случаях стойкой гиперзависимости от коллектива. О поиске признания именно в данной среде).
– Своего бампера не обгонишь. Тебя здесь не видят, – сказал Коля Хвостов.
Уйти бы Феле, но подходил и спрашивал, кто и куда будет поступать и какие предметы сдавать.
Вился как черная собачка на пустыре в Озерках.
Споткнулся Феликс на переэкзаменовке по геометрии. Летом занимался с репетитором и решал задачки с Таней. Она искренне не понимала, чего не понимает он. Не тупой же. В августе достался, а может нарочно дали, легкий вопрос: квадратура круга. В учебнике мелким шрифтом. Надо сказать очевидное – как ни расширяй многоугольник, приближая его к окружности, площадь круга будет больше площади квадрата. И все. Феля это учил. Он же подумал, надо что-то вычислять, чертить. И молчал. Математичка взмахнула руками, как срывающаяся с места птица. Повела к завучу. Тот всегда улыбался, так устроены его глаза. Крупные морщины сбегают к ним и глаза иронично посмеиваются. Это обмануло Фелю. – Ничего страшного нет, – думал он, пока завуч улыбается и говорит, что ему должно.
На второй год… Феля взял в рот бритву, зажал плоско между зубов. Проглотить бы, и конец. Больно станет. Кровь горлом хлынет? Говорят, самоубийца на миг, по чьему – то высшему велению просыпается в могиле. Черно вокруг, в сырости могильные черви. Он знал, что пугает самого себя и не случится ничего.
Назавтра не пошел в школу. Мама плакала, репетитор молчал и морщился. Сказал:
– Не отсутствие знаний, но черта характера. Мечтатель.
Он прав. В Феликсе жив и другой Человек. Спросите задушевно, сакрально, умных друзей и многие признаются в ночи. Его Человек мужчина и моряк. Моря Феликс никогда не видел. Но видит океанскую зыбь, шхуны, джунгли у песчаного берега, скалы и свет маяка. «ОН» приходит к постели до сна. Хотелось героического и Феля придумывал ЕМУ приключения. Но четко, без клиники, я – не «ОН». Феля живет в реальном мире, который, кстати, мало его интересует… черные смоленые варом лодки, пузатые рыбой. Откуда знает Феля скрип уключин, деревом по железу. Мерный поскрип мачт: фок, грот, бизань. Луна манит в ледяные дали. Шхуна называется «Святая Анна». Низкий, не разогнуться, кубрик. Мечутся тени от яркого света калильного фонаря. Оловянная кружка на столе. «ОН» на палубе в тоскливый час полночи. Полярный день не перешел в ночь, лишь сгустился сумрак. Шуршит ледяная шуга. В тишине надвигается шторм. «Св. Анна» никогда не вернется.
Опоздать на бессмысленный год. «ОН» вздохнул и пожал плечами. ЕГО голоса никогда не слышно. И Феликс как с цепи сорвался. Купить аттестат зрелости не рискнул. Взял на толкучке справку об окончании девятого класса, на бланке школы города Ярославля. Отметки не ниже четырех. Продавец в кепке прошлого века и черных очках. Зашли в пивную и кепкастый четко и казенно вписал ФИО Феликса. Чернильницу и перьевую ручку он вынул из кармана брюк. Не отключаясь, Феля поехал на седьмом автобусе в лучшую школу города. Директор в отпуске, но, как ни странно, дали домашний адрес. Его день, он излучал флюиды.
В автобусе Феликс придумал: отец работает в Анголе, глубоко в саванне. Каменистая степь до горизонта, чахлые купы деревьев. Телефона конечно нет, письма с дипломатической почтой. Отец в письмах беспокоится о новой, после Ярославля, школе. Завтра последний срок для дип. почты, другая через месяц.
Директор тютькал младенца. Ребенок сердился и кричал. Держа запеленутое дитя наперевес, выслушал Фелю и прочел справку.
– Твой отец геолог?
– Дипломат – Феля повысил ставку. Сердце в горло ушло. Спросит о городе Ярославле – и конец. Дурак я.
– Приходи в девятый класс Б.
– В десятый?
– Я географию преподаю. В Анголе каменистой пустыни нет. Влажные тропические леса.
Феликс покорно и сумрачно отсидел девятый, десятый класс. Кряхтя и стеная получил аттестат зрелости. Приличный, мама соседке показывала. На поздравительные речи не пришел.
Не знал нависшей над ним напасти. Жгучего интереса к бывшим своим одноклассникам одолеть не мог. Через школьную уборщицу узнавал, где и когда сбор. Приходил будто случайно в кафе или клуб. Его узнавали и унизительно не приглашали за стол. Иные навсегда исчезли и Феля зачеркнул их с легкой душой. Он подсматривал, подглядывал из – за угла. Каждый год самому себе противен. Вот Таня приехала с явным и большим животом. На пятом году Коля с Адой вернулись из Германии. Шура Щеглова сидит в открытой машине, на жаре подоткнув платье, растопырив короткие ноги. Власов заматерел, шеи не видно. Была Феле кара, они собирались у озера. Не спрячешься на берегу, а подойти смешно. Он кружил поблизости, пока мохнатый бомж не сказал:
– За ними бутылки – мои.
Взяли бы меня в армию, мечтал Феликс. Мама много лет во врачебной комиссии военкомата. Мзды не брала, упаси бог. Сдалась – в Чечне война, еще при Дудаеве Грозный взяли. Сына откосила «по близорукости». Пришлось ему три раза диоптрийные очки на комиссию надевать. Занятно, приблизился туманный мир.
Работал хорошо – на турбине электростанции. Крутится и крутится турбина годы без заботы помощника машиниста, Фели. Всем надбавка за безаварийность. Одного ему не дано – чувства субординации. Иначе не назовешь. Где начальник смены, где главный инженер и директор – он подходит и рассказывает о своем.
Весной вверх по реке мощно идет рыба. Турбину останавливают на ночь. Он надевает резиновый гидрокостюм, наружу только нос и глаза. Лезет в узкий люк, сверху окатывает холодной водой. Вот они, лопасти и лопатки. Турбина, охлаждаемая речной водой, размолотила рыбин пополам, на втором круге еще пополам. Феле подают фонарь и он выгребает. Всю ночную смену. Ему мнится, сейчас сам собой провернется вал. В легкую пыль сотрет, наказав за все, за все. За что? За Валю, Тамару, Марину, Катю. Он оскорбительно и тупо – мстительно порывал с каждой.
Он не любит свое тело. Однажды школьный врач сказала: «куриная грудь». Встал перед зеркалом, действительно, грудина чуть вперед подалась. Феликс высокий, поджарый, каштановые волосы волной, книжно интеллигентный. Любая одежда висит не по размеру. Нравится тихим студенткам, секретаршам, библиотекаршам, разведенкам. Близость с женщинами ни к чему не обязывает. Разрушитель надежд. Кому я себя отдаю. Не я их, они меня… Вот бы с Таней Палозовой из того класса, с купчихой Свекольниковой, с сонной Шурой Щеголевой? Чужие жены.
Клава, золотая женщина лет тридцати. Работает на бензоколонке и можно, не платя, заправиться. Её черная куртка искусственной кожи чуть пахнет бензином. Клава могла опоздать на час. Феля мрачно вышагивал дачный перрон, сесть негде, скамьи мокрые после дождя. Клава наконец приезжала и садилась на мокрое. Он не останавливал, мучаясь своей мелкой подлостью. На платье оставался мокрый нечистый след.
Клава жрица любви. Ее беззащитная жертва. Сидели в ресторане на улице Дубинина. Феля с трудом денег набрал и все думал, хватит ли. Придется паспорт под залог оставлять. Клава ушла из ресторан с другим. Фамилия – Красовец, с ударением на последнем слоге. Родила ребенка. Феля все-таки пошел в родильный дом, навестить. Большое окно в низком первом этаже летом распахнуто и там цветные увеличенные муляжи, постепенность рождения человека. Он испугался и в палату не вошел.
Красовец кобелился, кобелился, да спился. На работу не берут. Вот он идет с утра автослесарем наниматься. Брючки коротки, но Клавкой выглажены. Кепка-бейсболка в мороз.
Феликс еще живет с родителями, но сам по себе. Редко заговаривает и не знает их забот. Отец называет это «сепаратный мир». Мать нудит – женись на Клаве. О чужом ребенке она не знает. Ах, мама, ты единственная меня любишь.
Незвано пришла Клава. Почерневшая и неопрятная, осатаневшая от пьянства сожителя. Ее план: собрать бывших друзей Красовца и стыдить, взывать к лучшему, спасать. Уговорить лечиться. Абсурд, но Феликс обещал, хотя в друзьях с алкашом не был. Ради Клавы. Она тут стала звонить, с кем он в школе учился, в армии служил, в гаражах работал. В назначенный срок в квартирку Клавы пришли Феля и директор школы, глубокий пенсионер. Феликс узнал – тот самый, что младенца тютькал и географию преподавал. Об Анголе. Грустно и нечего сказать опухшему со вчерашней – позавчерашней пьянки мужику. Клава вызвала на кухню, новый план. Работа мужа излечит.
– Доверь ему починить твою машину. – Феликс любит жигули – копейку и обиходит сам. Посмотрел на готовую рыдать женщину и согласился.
Утором пришел Красовец, трезвый. Феликс дал снять – промыть – поставить карбюратор. Красовец отверткой винта не находит, руки дрожат.
– Дай трояк опохмелиться.
Бедная Клава. Оставить Красовца ей немыслимо, женщина хочет жить с отцом первого ребенка. Слов «первородный инстинкт» она не слыхала.
В полтора года любви Клавы, а потом с ее заботами и ребенком Феле полегчало, будто расправилась корчившаяся душа. Редко вспоминался ИХ выпускной вечер, когда Влад пальнул и ракета пошла низко, на Фелю. Рассказал ей о Владе, Аде и Коле Хвостове, Тане Палозовой и купчихе Свекольниковой.
Крепенькая Клавина девочка встала в манеже и вдруг посмотрела осмысленно. Упала на попку и засмеялась кокетливо. Феликс её полюбил. Клава чувствовала, Феля хочет быть обманут. На всю долгую жизнь с ней. Стоило сказать: твоя дочь. Но она знала, когда зачала. Дальше мещанское глупое неумение лгать. Фелю жалко.
Постепенно тоска по одноклассникам и их встречам вернулись.
Редко являлся призрачный моряк. Вот ОН идет босиком по волглой грязи. Посеревшие волосы терзает ветер. Длинный порыжевший сюртук, треугольная шляпа с грязным позументом. Идет к ближней землянке, укрытой дерном. С парусника «Святая Анна» спаслись шесть человек и собака. Они где-то на севере Канады. Желтый пес валяется в песке, выгрызая блох. Вторую зиму им не пережить. Середина семнадцатого века.
Феликс кое-что записывал. Про желтого пса и серебряный позумент. Он полагал свои фантазии чем – то извращенным и липким. Создатель своих миров. Дар небес.
Так прошло восемь лет. Отец неслышно ходит по комнатам, шепотом молится по ночам за упокой феликсова деда, архиерея – отступника. Задумавшись, вытягивает из брюк подол рубахи и вытирает очки.
Турбины ТЭЦ с ревом, который Феля привык не слышать, гонят электричество и тепло. Он свыкся с одиночеством, как с немым ревом турбин. Жизнь ему не по нраву, и он с ней не в ладу.
Узнал, на восьмой год собираются в шашлычной на Озерках. Приехал задолго, летний день уступил прохладному вечеру. Пришел без приглашения и приставил стул. Внимательно слушал и если забывал упереть ногой в пол, стул кривился и можно упасть.
Вынул Власову еще ракетницу и выстрелил в потолок. В наваждении харкнувшего выстрела никто на него не кинулся. Он еще зарядил ракетницу. Матерился Влас, толкая кого – то к двери. Шашлычная зашаталась фосфорным дымом ракет. Затлел пластик на потолке. Ядовитая гарь. На счастье, двери – окна открыты. Таня выбежала. Коля суетится, бегущие его толкают. Кто-то вынес рыдающую Аду. Феликс выронил ракетницу и увидел на потолке расползающиеся дыры горячего пластика. Конечно, горячего. Никого не было в зальце. Он побежал, чувствуя неодолимую тяжесть в голове и останавливая дыханье, как под водой. Власов повалил на землю и бил, без злобы, по делу. Феля полз от крыльца по убитой коричневатой земле, по окуркам, обрывкам газет и хилым кустикам. Влас схватил и поднял на ноги, заломил руку.
– Не убегу, выдохнул Феля. Губы распухли и не слушались.
Влас принес в КПЗ заявление: несчастный случай на встрече одноклассников. Никто не пострадал и претензий нет. Два аккуратных столбика подписей. Шашлычную он купил на слом.
– Ракетница, ты держи – не огнестрельное оружие. Не оружие. – Влас торопился и слушать сбивчивого Фелю не хотел.
– Пьян был – не признавай. Пьянство отягчает приговор. На суде проси у нас прощения. Получишь хулиганку и условный срок.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
