Текст книги "Кривизна Земли"

Арнис

Латвийский хутор. Утро. На крыльцо выходит мужик. Шарик! Шарик! – Тишина. Шарикас! Гавс, гавс!

Латышский анекдот.

На шестую зиму жизни Арниса снег не выпал. Земля закаменела на морозе и где осенью проезжали телеги, сегодня глубокий след. Мальчику дорогу не перейти. Взрослые говорили, Рождество без снега не доброе. Снег выпал в рождественскую ночь, повалил крупно и сыро. Зимой в безветрие и мороз над хуторами подымался печной сосновый запах, дым отплывал в белые поля. Плыви, дым, до самого города Талси, и там люди тебя увидят. В город, где дома стоят рядами, не как хутора на пригорках в чистом поле, мальчик Арни не верил. До города полтора часа ходьбы.

Весной дорога подсыхала, он шел на Немецкий хутор к девочке Ханнелоре. Шумела камешками безымянная речка, утекая в лес. В лесу жила одинокая рысь. – Страшно ей одной ночью в лесу, – думал он. Девочка говорила с ним по немецки, с батраками по латышски. Толстая седая старуха вскидывала Lorgnette – лорнет и щурилась, показывая из немецкого букваря. Он вскоре заговорил бегло. Ханнелоре вплела в косы красную и синюю ленты. Мальчик крепился, но как-то дернул, и сильно. Ханне завопила. – Ну, высеку! – закричала старушка из окна.

На Немецкий хутор Арнис не ходил. Тогда же исчез отец. В ночь на Янов день, когда цветет синими огоньками папоротник, мать связала одежду в узлы, побросала в ящик деревянные игрушки. В чистый лен обернула Распятие. Незнакомый батрак вкатил во двор тележку. Он повел на веревке старую черную собаку. Собака плакала, выла и рвалась. Арни заревел, мать посадила в тележку и впряглась. С хуторов никто не пришел. В доме Ханне окна завешаны. В первом же селе мать наняла фурмана – извозчика и поехали, поехали. Светлые сосновые леса сменили высокие ели, под ними темно. Арнис увидел много воды без берегов.

– Мама-мамулиня, это море?

– Озеро Усмас. Здесь будем жить в поселке.

– Мама, почему мы живем на батрацкой половине, а на хуторе жили в хозяйской?

Арнис пошел в школу, и все ему давалось без труда и в радость. Из классного окна видно озеро: бурное под осенним ветром, тихое весной. Он сговорился кататься на толстых льдинах у берега, но сначала в очередь убрать класс. За столом сидел молодой пастор Симонис. Учитель курил у окна, собирая пепел в бумажный кулек. Так курил он на уроках.

– Арни прилежный ученик… с наследственностью зверя. Если она проснется, кто знает, с какой обидой и ненавистью взглянет он на мир.

– Ваши суждения, господин учитель, сугубо материалистичны. Господь непререкаемо наградил каждого единственно неподражаемой душой. Но не частью души родителей. И конфирмацию Арни я решительно не отложу.

– Наследственность – это когда дети родятся – понял мальчик. Отца нет. Но ведь был. Маму обнял у колодца, она ведро утопила, цепь загрохотала. Колодезный журавль косо уткнулся в небо. Повел ее в дом, поднял и понес. Мама плакала, хваталась за оградки крыльца, за притолоку. Отец косо и судорожно, виновато улыбался. Он сильный, дверь изнутри запер. Любил он двери изнутри запирать.

Арнис приготовлялся к празднику конфирмации: нужны черный костюм – белая рубашка, галстук черной бабочкой и бриолин для пробора. Подрабатывал в лавочке и принес пять латов. Мать заплакала и дала еще семнадцать. Она часто плакала.

Пастор Симонис наставлял его в католицизме. Триедиства Бога Арнис понять не мог: Sancta Trinitas, unus Deus. Святая Триоца, един Бог.

– Ничего. Приемля Святые Дары таинства конфирмации, с годами поймешь. Пастор бегло перекрестил Арни. Мальчик же думал по вечерам: евреи распяли Христа, не поверив божественному пришествию, и наказаны. Вот они толпятся, носатые, в черных хламидах. И римские солдаты, и эллины в еврейской толпе у Голгофы тоже не поверили Христу, но на них навета нет?

«Знаменую тебя знамением Креста и утверждаю миром спасения во имя Отца и Сына и Святого духа». На глазах прелата выступили тихие слезы. В торжестве хора возложил руку. Арнис принял облатку. Органа в Талсинской церкви не было.

На праздник конфирмации нежданно приехала Ханнелоре. Жеманная и крикливая девица. Ангельских черт лица, наивно-белой кожи и чудесных длинных ног он не заметил. Моды на длинные ноги тогда не было. Почти взрослые, они равнодушны друг к другу. Ханне рассказала о женихе – хозяине лесопилки в Огре. Лесосплав на реке, рабочих много. Торгует лес в Англию. У молодого хозяина выезд – пара орловских рысистых, в бричку или под седло. Она врала от девичьей нервозности.

Тайна, требующая разрешения, жжет Арни. Давно он прятался на сеновале от окриков мамы, читал книжки. Эдгар Уоллес: «Тайна кровавого бунта и другие повести». Скользят строчки до боли в глазах, внизу мерно вздыхает стельная корова, не отпущенная в стадо. С кудахтаньем взлетел злой петух, всклубив золотую на солнце соломенную пыль. Смотрит недоверчиво. Читал, пока не садилось малиновое солнце и в сарае темнело. Здорово пишет этот Эдгар Уоллес. Конечно, он воображал себя Макки Спилейном из «Кровавого бунта». Жаль, в Усме не грабят банки и не похищают красоток.

Нашел под прогнившей доской рыжий, сыромятной кожи солдатский ранец. Отцов тайник, понял сразу. Узнаю теперь, куда он пропал, и что маме оставил. Полный ранец столатовиков? Вскрыть страшно, тайна греет сердце. Утром после праздника конфирмации, благостный, открыл ранец. Тетрадь называлась «Правда о латышских красных стрелках, которую сам знаю». Арнис смутно помнил, говорили – отец был в России.

«Пишет эти листы прапорщик Шестого Тукумского полка, сейчас красный латышский стрелок. Того же полка.

…когда убили германского посла Мирбаха, в Москве выступили эсеры. Захватили дом ЧК на Лубянке, Дзержинского и Лациса заперли в подвале. Прибежал в казарму Муралов, говорит – на вас надежда товарища Ленина. Выступил комиссар Нахимсон, понять ничего нельзя, латышский язык плохо знает. Приехал красный полковник Якум (Иоахим) Вациетис, мы пошли.

…в ЧК расстреляли полковника Бриедиса, прапорщиков Пуппа и Рубиса. Белые латыши. Контра.

…был приказ двинуться из Саратова на Казань, перешли на правый берег Волги. Новый приказ: рассредоточиться по берегу, голодающих внутрь страны не пускать. У них дети. Ползут, «дяденька, пусти Христа ради».

…убили царя и всю семью. Ребята из сибирского Троицкого батальона говорят, в охране царской четверо наших были. Трое отказались, пошел один – Янис Целмс.

…в двадцатом году шли на Перекоп, Врангеля бить. У Сиваша остановились и стояли день: ждали денежного довольствия. Нам эти бумажки не нужны, но порядок. Михаил Фрунзе сам привез. Пошли.

…в Земгальском полку расстреляли за изнасилование Эрика Шрамма. Я его знал еще с германской войны. Дерзкий, храбрый, угрюмый. Сучьё бабье; за что солдат погиб.

…Совет солдатских депутатов постановил в ночь Лиго и в Янов день не воевать».

Арнис ничего не понял. Голодных детей, что по берегу ползли, жалко. Большие города, где стреляют пушки, взрывают дома, русские ловят русских, чтобы убить, выше пределов его фантазии. Будто ожили кровавые монстры «Кровавого восстания и других повестей». Безумный, далекий от Усмы мир отца. Бросить ли в озеро рыжий ранец. Перевернул страницу: нарисованы карандашом две голые женщины, красные груди как тыквы. Взявшись за руки, плачут разверстыми ртами. На беду вошла мама. Увидела.

– Мамулиня, что же это? Лицо ее вмиг посерело. Глаза не видят, она качнулась и сползала с лавки на пол.

– Сестренка младшая Милда и я, Марта. Отец твой, как из России пришел, ее изнасиловал. Я видела. А погодя и меня. Ударил меня и кричал: – Второй за Шрамма пойдешь!

(Неземные силы проснулись). Мы были девы. Жаловаться… позор свой открыть и до старости в безмужних ходить. Да я с первого раза тобой брюхата. Он жил то с Милдой, то со мной. Я свечу Деве Марии в церкви зажигала, когда не моя очередь. Грех.

– Но тетя Милда?

– Милдыня ударила садовым ножом. У него шрам на руке, вот здесь. Мать взяла его руку и провела ногтем черту. Он знал тупой, округлый садовый нож. Рука саднила до вечера.

С годами дело открылось. Тетя Милда ездила на суд в Талси.

Арнис сразу повзрослел. Ханне язвила: – Где же папа, Арни?

Зимой тысяча девятьсот сорокового года вставало над Усмой северное сияние, редкое для этих мест. Сполохи света держались недолго, хуторские выбегали смотреть в исподнем, на снег. Арнис поглядывал на арбузные груди и тяжелые низкие зады в посконных, а кто моложе – льняных рубахах до пят.

Если есть рок, ему проще обрушиться на целый народ, чем терзать по одному. В Усме началась советская власть. Сбежал полицай, нашли его лодку на другой стороне озера. Айзсарги спрятали униформу и охотничьи ружья, а кто и винтовки. В школе отменили утреннюю молитву, с этого началась для Арниса новая власть. Лавочник в Усме еврей и социалист. До советской власти Яков скупал на ярмарках свинину, сам грузил свежие туши на телегу, покрывал рогожей и вез в Талси. Он заказал фанерную триумфальную арку на въезде в поселок и украсил рукописным плакатом «Мы за соетскую власть и за конскую ярмарку в Усме каждый 20-й день». «Соетскую» опечатку лавочнику не простили, арестовали и повезли в Ригу. Не стало конских ярмарок, с горячим храпом тяжелых злых битюгов. Был праздник мальчишьей души, подержать узду и крикнуть страшно – ну ты, вражина, кнута хочешь? Свои же в красных повязках на рукавах увели агронома. Провидец, он утверждал, что при хуторской системе невозможны колхозы.

Красноармейцев в Усме видели лишь однажды. По тракту прошел грузовик, оставив на выезде из поселка сравнительно молодого мужчину в мятом, когда-то светлом полотняном костюме. Чистый рижанин по выговору, он назвался Федором Клотынем. Поселился в пустой волостной управе. Как скоро выяснили бабы – холостяк и бессемейный. Три дня не выходил, не пьянствовал. Сидел у окна и тяжело смотрел на проходящих. Вошел в лавку, где теперь продавцом Арнис. Жарко в полдень, собаки в пыли валяются и не лают, куры не ищут, коровы легли. Озеро как прозрачное стеклянное блюдо.

– Чем торгуем, молодой человек?

– Колониальные и москательные товары, сельдь, косы хорошие есть, немецкой стали «Крупп».

– Что нам Крупп. Цинковый прилавок поставим и продукты завезем. Вина будут молдавские и грузинские! Мандарины! Лимоны! Обещаю как первый секретарь волосного комитета ВКП/б. Клотынь говорил со страстью и тоской. – В Риге был по торговой части, но не отожрался – подумал Арнис. Вслух сказал:

– У нас продукты не покупают, свои есть. Разве копченую салаку.

– Новую Латвию построим! Только коммунистов здесь нет, большевиков.

– Лавочник социалист был. Так его…

– Знаю. Органы не ошибаются. Жизнь с молодежи начнём. Ты будешь секретарем комсомольской организации. Называется ВЛКСМ. Понял?

– Нет.

В отчетах уездного комсомола Арнис числился секретарем, и еще пятнадцать членов. Они об этом не знали.

Жизнь в Усме стала просторней. На площади у рынка повесили сиплый громкоговоритель. На почте раздавали московские газеты. Брали стены обклеивать под побелку. По-русски в Усме старики иногда говорили, но никто не читал. У озера наскоро сварганили павильон и разбили палатки. Пионерский лагерь. Дорожку засыпали толченым кирпичом, называется торжественная линейка. Приехали дети из Талси и Тукумса и молодые вожатые. На танцах Арнис познакомился с девушкой из самой Риги, коленки ниже юбки. Янина рассказывала, русских в Латвию пока не пускают. Только красноармейцы по казармам, и комиссары. Комиссары скупают ручные часы и особенно маркизет и крепдешин. Янина ездила в пионерский лагерь Артек и жила в Суук-су, бывшем дворце под Медведь – горой. Крым ей очень понравился, особенно инжир. Сейчас отрабатывает в Усме. Они гуляли в сосновом лесу. Вялый травяной уж пересекал тропу. Янина увидела змею, Арнис почувствовал дрожь ее руки и обнял. Быстро темнело, бу, бу – бухал филин.

– Холодно, пойдем домой, – сказала Янина. Она живет на окраине в доме Мары. Но там же сын Мары Юрис. Друг ближайший, единственный. Женщина прочла его мысли. – Юрка трепался на танцах, будто со мною спал. Сегодня его не будет. – Они пошли, взявшись за руки, в шестнадцать и двадцать лет.

Белые женские ноги в постели совсем иные, чем на озерном пляже. Арнис посмотрел выше и понял, что на откровение не посягнет. Желание распирало, но сделать он ничего не мог. Измученная Янина схватила его и положила на себя. Он ничего не смог.

– У меня наследственность плохая. Ужасная.

– Миленький, не все в первый раз сходится.

Рассветало, Арнис очнулся у станции узкоколейки. На путях три старых вагона и паровозик ждут утра, отправиться с тихим скрежетом в Талси. Он поднялся в вагон и сидел в соседстве кирок, лопат и мерных шестов. Рабочие оставляли, чтоб дважды не носить. Далее судьба была благосклонна, она отправила Арниса в туалет. По перрону пробежал взбешенный и готовый подраться Юрка. Не Янина ли его накрутила. Юрка обошел вагоны и дернул дверь туалета. Арнис притаился, ужасно воняло блевотиной, стал противен себе.

Мать спросила в сенях – У Янинки ночевал? Вышла в комнату и шепталась с гостившей тетей Милдой.

Скоро пошли слухи о тысячных высылках рижан в Сибирь. Каждую ночь со станции Торнякалнс уходили темные телячьи вагоны, мужчины, дети, женщины в одном. Президент Карлис Ульманис и его министры – по тюрьмам. Офицеров же латвийской армии пригласили на полевые ученья и там расстреляли. Арнис хватался за голову и не доверял чудовищным, полагал он, слухам. Недоверие к советским проросло черной неприязнью к русским.

На осень назначили первые советские выборы. Тогда проштампуют добротный латвийский паспорт: «Участвовал в выборах… Латвийской ССР». Подразумевается «голосовал за». Без штампа паспорт не обменяют на советский. Прижали к стенке, плачь или молись.

В дом Арниса пришел партийный секретарь Федор Клотынь. «Есть такое мнение» – начинал он обычно. Мнение было: народ должен охранять избирательные участки, которые народ намерен сжечь.

– Получи оружие и две последние ночи стереги участок.

– Нет.

Федор сел на лавку и заплакал. Уезд с него шкуру рвёт: пропаганда новой жизни «Мы делу Ленина и Сталина верны», с изучением биографий красных латышских стрелков. Борьба с частнособственническим укладом. Водопровод и канализация, поголовье овец, наконец.

– Я же в Усме один.

В напарники достался Юрис. – Это хорошо, думает Арнис. – Янина укатила в Ригу, нам в Усме жить. Сойдемся… Федор дал по старой винтовке и по обойме блестящих медью патронов. Пошли в бывший баронский дом. Шли заброшенным садом, красный шиповник разросся до порога, яблони одичали. Юрка набрал в подол рубахи зеленую падалицу. В участке столы, плакаты, керосиновая лампа и сейф. В сейфе золото партии: списки избирателей. Под третью рюмку, закусывая зелеными яблочками, вспомнили Янину, рижскую штучку.

– Прости, Юрис, если что. Я ее не…

– И я не… Не поддалась. Прошло – проехало.

К утру спать хочется – сил нет. Дрема одолевает, лампа так чадит, что в носу щиплет. Не упасть бы головой на кумачовый стол.

– Я охотник, говорит Юрис. – Тебя стрелять научу. Про Ку Кукс Клан знаешь? В Америке негров вешали. Возьми винтовку, слушай ее ГОЛОС. Открываем затвор и слышим звук «ку». Досылаем патрон – явно «кукс». Если нажать курок, боек ударит гильзу – «клан – н – н». Винтовка Арниса выстрелила, пуля ушла в окно, судьба миловала. Посыпались со звоном стекла, редкая, чудная музыка. У озера залаяла собака.

«Два простых деревенских парня охраняли избирательный участок. Ночью враги выстрелили в окно, – написала газета «Циня». – Рискуя жизнью, Арнис и Юрис предотвратили поджог».

В ту ночь в волости сгорел избирательный участок, а по уезду – три.

– Дурак – резюмировала Ханнелоре, – в навоз лезешь. – Арнис не нашелся с ответом.

Пришли немцы. Красных сменили серо-зеленые. Сбежал милиционер, его лодку нашли на другой стороне озера. Айсарги искали партийного секретаря Федора Клотыня, но как в воду канул. Может, в озере утонул. Они надели униформу, достали ружья. На дальнем хуторе выкатили из дровяного сарая пушку. Немцы вскоре закрыли самодеятельность, разъяснив: «один Народ, один Рейх, один Фюрер». Немцы восстановили частную торговлю, но торговать в обнищавшей стране нечем. Арнис открывает лавку раз в неделю и отпускает керосин по талонам.

Тевтонская власть обернулась трудовой повинностью. В зимнем лесу жили в бараке на старой делянке. Солнце вставало в морозном ожерелье. Кряжистые ели сопротивлялись, сосны принимали гибель. Деревья живые существа, они избрали своим движением рост. Сосна движется – растет метров на пятьдесят, потом еще живет в покое: до ста лет. Так думал Арнис, клеймя раскаленным железом бревна. На свежем комле выступала прозрачная липкая смола. Зимние дни короткие и это благо людям и лошадям. В темноте лес не валят, не прижигают метки, не волокут к зимнику бревна. Часть дня Арнис переводит немцу бумажки и разговоры десятников. В теплой конторе, и этим жив: от зари до темноты в девственных сугробах он не выдержит.

По воскресеньям не работали. Далеко до Усмы и мамы – мамули. Он шел на Немецкий хутор по скользкому зимнику, желтому он конской мочи. Потом по снежной целине озера. До войны он читал скандинавские романы: герой в морозной мгле мчится на лыжах к возлюбленной. Их разлучили недомолвки, случайности и гордыня. Снег проваливается, но стремительные лыжи выносят. У Арни нет лыж, и не знает, любит ли он Ханне.

И что – любовь. После пионервожатой Янины он не прикасался к женщине. Боялся. На хуторе в большой комнате садился за стол, по скатерти вышито по-немецки «Бог накажет ленивых». Ханне ставила белую глубокую тарелку. Ел немного и засыпал на лежанке изразцовой печи. Снилось: он спит, кто-то тепло прикасается к волосам и лбу. Арни во сне извиняется, волосы грязные в лесной трухе.

По большаку бревна возили на грузовиках немецкие солдаты, не годные к строю. От них Арнис, и потом сотни раз в годы войны, слышал «Лили Марлен». Ефрейтор Бек исправлял при случае немецкий язык Арни. На губной гармонике он играл окопную грусть о любимой девушке. Расстались под фонарем у казармы, свидимся ли? Молодой душой, открывшейся тяжкому миру, Арни принял немецкую сентиментальность и фатализм «Лили Марлен». Две загадочных, мистических строки канонического немецкого текста он понять не мог:

«Из тихого помещения (stillen Raum»), из земли

Почва подымает меня, словно во сне».

– Не бери в голову, – сказал ефрейтор Бек. – Из землянки ОН вылез в траншею.

Ранней весной Арнис набивал грядки в огороде, когда появился отец. Советские, отступая, бросили тюрьму. Сознательные арестанты: большевики и журналисты без конвоя поплелись за Красной армией. Расстреляны, сосланы НКВД. Националисты и уголовники разошлись по домам. Отец о чем – то спорил с мамой во дворе, кричал. В дом не вошел, на Арниса внимания не обратил, не говорил с ним. Не искал рыжий ранец, забытый в другой жизни. Вскоре уехал на подводе. Более никто его не видел и не слышал о нем. Вечером мама, отстегнув русую косу и ложась в постель, заговорила.

– ОН тебе хутор отписал. Земли много, больше, чем за Ханнелоре. Теперь, если женишься, не скажут – примак. Наше место хорошее на пригорке у леса. Мы там жили, помнишь ли. Отца осудили, мужики нас прогнали. Забылось все. Темные мы хуторяне.

– В лесу жила одинокая рысь. Однажды я ее видел.

Война, обернувшись вокруг себя, снова накатывала на латвийскую землю.

«И опустошу Я землю вашу, и изумятся ей враги ваши, поселившиеся на ней. А вас рассею между народами и обнажу вслед вам меч, и будет земля ваша пуста, и города ваши будут руинами».

Арнис счел, безопасней станет на хуторе, и поселился с мамой там, откуда они ушли много лет назад. Весной подсохла дорога. Он пошел на Немецкий хутор. Узнал знакомый ельник и безымянную речушку, убегавшую в лес. Следы запустения были повсюду, некому работать на хуторах. Гросмутер, старая хозяйка, умерла. На столе в большой комнате все та же скатерть с вышитым по-немецки «Бог накажет ленивых». Альбом в роскошном переплете и с замочком – когда-то девочки обменивались стишками и киноактерами, в ожидании любви. Шея и губы Ханнелоре пахли свежо и пряно. Нижнего шелкового белья Арни и представить не мог. Все было предопределено, когда он дергал Ханне за косички, и должно было свершиться за праздником конфирмации. Они легли в постель.

– Наконец-то, сказала Ханне. – Мы могли заняться этим много лет назад. Сделай нам ребенка.

– Мы не обсудили цвет свадебного платья.

– Фиолетовое с серым, шлейф понесут две маленькие девочки. Несбыточные сны, надо бы родиться раньше… или на другом берегу.

Они были счастливы целую ночь. Наступила пронзительная, отрешенная, сладкая ясность. Рассказал об отце, маме и Милде, и почему он был зачат и родился. О неразрешимом страхе повторить отца. (Слова «комплекс» Арнис не знал. Оно и не употреблялось. Жили без комплексов). Как не смог… с Яниной и прятался в вагонном туалете.

Утром Ханне подоила корову. Они снова разделись и пили теплое от вымени молоко.

– Давай поженимся, Ханне. Komm mit. Пойдем вместе.

– Некому заказать свадебную шляпку.

– Если победят немцы, останешься немкой. При русских будешь латышкой.

– Немцы не победят. Зря ОНИ полезли в эту страну.

– Арнис исправный, податливый, послушный латыш – думала Ханнелоре.

– Ищет, под чью бы руку лечь и задрать штаны для порки.

– Белых ног рижской девки Янинки испугался, сказала. – Вы… ты ее, пришел бы за мной до войны.

– Бу, бу – змея остзейская.

Немецкий фронт дрогнул под Тукумсом. Все смешалось, не понять, где наши. КТО НАШИ? Дезертиры неприкаянные, мародеры и беженцы стали опасны. Юрис добыл для друга автомат, пехотный «шмайсер». Арнис спрятал изящный грозный ствол в клети. Слова «пацифист» в латышском обиходе тогда не было. Высмеяла Ханне:

– Наш латыш себя боится.

Арнис шел молодым леском к Немецкому хутору. Выйдя стерней к оврагу, где зимой утопал в снегу, почуял сытный дух варева. На прогалине дымила колесная полевая кухня. Красноармеец – кашевар нёс охапку дров. Нежно-желтые на поруби поленья еще живы. Их нельзя бросать в мучительный огонь, пока не потускнеют цветом и изойдут легкой испариной. Русский увидел Арниса, бросил вязанку и подвинулся к винтовке, прислоненной к котлу.

– Не тронь ружья! – крикнул Арнис и скинул с плеча автомат. Русский еще переступил к котлу и неловко ухватил винтовку за цевьё.

– Не балуй, тихо сказал он, солдатики придут… поесть.

Он был стар, в глазах мгновеньем отразился ужас. И если бы не этот ужас, пронзивший и самого Арни, он бы повернулся и побежал. Так два человека, бредя во мгле, внезапно соприкоснувшись, кричат в страхе. Арнис выстрелил, лес ответил глухо. Бежал сквозь высокий и ломкий, мертвый еще малинник. Не я его, так он меня. Не узнает никто. На открытом месте держался рыхлый нездоровый снег, печатая тяжелые следы.

Вечером Арнис жестоко, скверно напился и ныл бессвязно, вжавшись лицом в маленькие теплые груди Ханне. Юрис смущенно молчал.

Прошел слух, будто в бывшем баронском лесу мародеры убили русского солдата, позарившись на горячую кашу. Стреляли, говорят, с десяти шагов. Юрис перечел автоматные патроны, одного не хватало.

На войне и вправду иногда стреляют.

Арниса призвали в вермахт. Значит, в 15 или 19 гренадерские латышские дивизии ваффен СС. Вместе с полицейскими карательными батальонами, они называются Латышский легион. Бумагу привез на велосипеде Юрис. Ему тоже принесли повестку с одноглавым когтистым орлом. Юрка, надеясь отсидеться, вступил в организацию «Даугавас ванаги». «Ястребы Даугавы» бессильно и бестолково поддерживали видимость власти в хаосе КУРЛЯНДСКОГО КОТЛА. (В сентябре и октябре сорок четвертого года две немецкие армии попали в окружение между Тукумсом и Лиепаей. Городок Талси в центре котла, как пуповина нарыва. В окруженных дивизиях запретили употреблять слово «котел», памятуя о Сталинграде. Называлось «Балтийский плацдарм». Последняя радиограмма из Берлина: «Не можем помочь ни делом, ни советом. Да поможет Вам Бог», держалась в строгой тайне. Немцы в Курляндии сдались девятого мая сорок пятого года).

Арнис собрал антенну, мог ее в минуты спрятать, и по ночам слушал Москву, Берлин. Берлин надеялся на чудо, под мистические речи Геббельса. Президента Рузвельта он называл главой всемирного еврейского заговора. Звучал марш Die Fahne hoch – „Знамена высоко». Москва, славя Сталина, освобождала народы. Поражала всеобщая ненависть.

Хутора, затаясь, ждали.

Арнис и Юрка ночевали на Немецком хуторе. Талси бомбили, обстреливали дороги. Мамуля пошла в соседнюю волость к сестре Милде. Дойдет ли. Апрель сорок пятого не был холодным и Ханне редко топила печь. В печи тлели головни, вспыхивая. Она подала болтанку из сушеного ревеня, что в добрые годы задавали скоту. После «Ястребов Даугавы» судьба Юриса в руках Легиона. Молодые же выйдут к морю и там пароходом в Германию. Или рыбацкой лодкой на остров Готланд.

Так решили Арнис и Ханне в бессонный час. Будь, что будет на чужбине. Не идти же ХОЗЯЕВАМ – батраками под безликого, бедного, неумелого колхозного управителя. Никто не сказал этих слов, так молчат об очевидном. По хуторам судачили, без злорадства: кто веснами пахал больше восьми гектаров, да работников держал, называется «классовый враг». Ему быть на Колыме. Мысль о жизни при Советах гнетет мрачной безысходностью.

Решение, казавшееся им рациональным, в самой сути интуитивно, как все человеческие поступки. В первый день добраться до местечка Попе. Дальше до побережья немцев нет. До Вентспилса пешком два – три дня. Там и обвенчаемся.

– Прощай, Ханнелоре – сказал первым Юрис. – В девятом классе я влюбился.

– Я знаю. Прощай, иди.

– Живи, Юрка. Может, увидимся. Арнис не верил, но не нашел слов. Не встретиться в водовороте.

– Прощай и ты. Люби Ханне.

Юрка ушел.

Вечером Ханне отвела корову соседу, отпустила с цепи собаку. Та побегала на воле и вернулась: здесь ее миска. Ханне перебирала ночью старые вещи. Арнис писал Мамуле. Лгал, обещая приехать через несколько лет. Бумага не поддавалась. Забылся с этой болью. Утром Ханне закрыла двери и окна. Еще оставалась четверть самогона, вылила на пол в большой комнате и подожгла. С хуторов на пожар никто не вышел.

Шли бесконечными старыми высокими лесами. Ветер дул с моря, иди против и не заблудишься. Нигде не было ни живой души. Воздух свеж и вкусен, можно есть его кусками при каждом вздохе. Утренний весенний лес тих, прозрачен и сумрачен до восхода солнца. Посверкивают льдинки в лужах. Солнце озаряет ветви, готовые распуститься ему навстречу, и уверенно перекликаются лесные птицы. Ближе к Вентспилсу они увидели еще жаркое кострище. Оба почувствовали недоброе и молча прошли. На дороге стояли двое, у высокого на плече винтовка прикладом вверх, дулом вниз. Заросшие и усталые, у костра ночевали.

– В Вентспилс идете, уверился безоружный. – Звать как? – Арнис назвался. Человек с ружьем нетерпеливо отстранил безоружного и задумался, припоминая.

– Из Усмы идете? Тот самый Арнис. Избирательный участок не дал сжечь. Стрелял первым через окно. Партийного Федора подпевала. Высокий снял с плеча винтовку.

– Жизнь наша как детская рубашечка, короткая и обосраная.

Выстрелил. Мгновенье Арнис удивленно глядел в винтовочное дуло перед собой. Упал, подминая проволочные кустики ягоды – голубики, и увидел черную собаку, запряженную в детские санки.