Текст книги "Кривизна Земли"
Автор книги: Владимир Абрамсон
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
Гамбургская «Цайт» поместила статью о шестнадцатилетнем русском. Репортер добыл его библиотечный каталог. За год Степа прочел все дневники, альбомы и трактаты Альбрехта Дюрера. Центнер страниц на трудном старонемецком. Директор Макс – Вебер гимназии об этом не знал. Репортер полагал встретиться со Степаном. Франц Рорбах сослался на сердечную болезнь юноши.
Журнал «Орион» показали Степе. Он гладил его и спрятал. Рассказывал о свидании с Дюрером. Альбрехт молод и серьезен. Степа спокоен и весел, Художник возьмет его в свой шестнадцатый век: к замку в Нюрнберге, где германские короли выбирают императора. К лавочкам игрушечников на мостах через Пегниц, о которых он столько читал. В златокузнице Альбрехт явит смысл загадочной гравюры «Меланхолия» и тайну изображенной на ней Крылатой женщины.
Уже полгода Степа в клинике. Франц Рорбах получил записку «Прастити не оправдав Ваших нодежд». Записка Нине «Мама мне можно немножко читать. Привези книжку по-русски, с картинками. Помнишь, про птицу и собаку. Немецкий из головы вытекает вон».
В уикенд Франц Рорбах выводит старый длинный «Мерседес» и едет в клинику в горах. По дороге его встречает Нина. Она и телеведущая Хайди Вагнер ждут у въезда на автобан. Хайди в простом платье хаки и больших солнечных очках. Чтобы в клинике обойтись без автографов. Нина разыскала ее три недели назад на телестудии.
Ах, автобан! Ристалище мужских самолюбий. В тяжелых больших машинах мчат немцы. Отстают легкие французские «Пежо» и «Ситроен». Держится рядом английский «Ягуар». Как звездные вспышки, вызывая зависть, мелькают «Порше» и «Ланча». «Мерседес», ведомый осторожным Францем, держится в крайнем правом ряду. Это раздражает Хайди. Когда автомобиль, ревя нагруженным мотором, ползет вверх по серпантину дороги, Нина кладет руки на плечи Франца. Так ему легче вести машину.
Сентиментальное путешествие из Падерборна
Есть нечто не зависящее от знания и расчета, выше разума. Так Сергей купил первое золото. Он редко заглядывал в желтые страницы финансовых вкладок «Бизнес Газеты». Таблиц и синусоид движения акций и валют, объявленных рейтингов риска он не понимал, да не огорчался. Положим, думал он смутно, Иран вскоре сделает атомную бомбу и бросит на Израиль. Евреям есть что бросить на Тегеран. Американский флот мается в Персидском заливе, утопит кого-нибудь. Доллар рухнет и золото подорожает. Но это любительщина, от ума. Выросший в наглом заводском московском предместье, и за двенадцать лет пробившийся в Германии, Сергей в пятьдесят может войти в степенный банк и купить золото государства, которое к нему благосклонно. Эксперт просто и любезно объяснял выгоды вложения в ценные бумаги: энергетика Северного Рейна – Вестфалии, очистные сооружения Киль – Кёльн, растущие акции «Беата Узе» – германской индустрии эротики. Бумаги… Сергей купил желтые тяжелые пластины, запечатанные в прозрачный целлофан. И потом, бывая здесь, он шел, делая скучное непросвечиваемое лицо, впереди почтительного банковского служащего и охранника, в подвал. Публика в зале знала, куда его сопровождают. Банковский научился держать спину, у охранника природная стать. Отперев дверь неимоверной толщины, банковский, не без чопорности и игры, говорил предъявить номерной ключ, и поворачивал в замке ячейки свой ключ, и потом Сергей – свой. Ящик открывался, банковский и охранник тотчас уходили. Чувство респектабельности охватывало Сергея.
Аятоллы не бросали атомные бомбы, американские моряки бездельничали в Персидском заливе, золото в сейфе дорожало само по себе: 900 за тройскую унцию и наконец 1300. Сергей не знает, сколько весит унция и почему тройская? Разбогатев, он купил ранды – золотые монеты ЮАР, и Николаевские золотые десятки. Сейф тихо вторгался в жизнь. Он стал смелей в делах с мужчинами, со многими перешел на Вы, вне сознания опираясь на сейф. Холодному пристальному немецкому взгляду в никуда он не научился. Отринул море сиюминутности, кое – какости и спустяруковашности.
В сейфе среди золотых монет и деловых бумаг несколько листов, хранимых из юности, весьма бурной.
«…Сереженька, погибли Ян, Владик и Дима. Не знаю, буду ли жить. Вырасти сильный и хитрый. Будь осторожен со страной, в которой живешь. Помни ребят, хотя они были не ангелы. Твоя Н.»
Расстреляли в 1961 фарцовщиков Яна Рокотова, Диму Яковлева, Владика Файбышенко.
Они были свидетелями первой Сережиной любви. Он хорошо учился в московской школе на Кастанаевке, да родители напрягли частными уроками музыки. В гостиной зябло и трескалось по ночам фамильное пианино, за ним годами никто не сидел. Учительница музыки к успехам Сергея равнодушна, выпускница «Гнесенки».
– Зачем ты клавиши долбишь – спросила скучно.
– Выучу летку-енку и рок-н-рол… Сыграйте что-нибудь.
Она внимательно оглядела Сергея. – Сколько тебе лет?
– Семнадцать – соврал он. Нина взяла чудную мелодию, он узнал «Сент – Луи блюз», нежно любимый. Запела вполголоса.
Повеяло от молодой женщины вечеринкой с обильным вином, в полутемной квартире. Американские сигареты, смелые шутки девушек и «Звездная пыль» с пластинки Глена Миллера. Обо всем этом Сергей только догадывался. Я к ним приду, мы одной крови.
Любовь к пианистке ударила как ток. Почувствовав юный огонь первой любви, Нина прервала уроки. Не стало времени увидеть. Для этого нужны свободные и тайные вечера. Он записался в районный драмкружок. Ставили «Любовь к трем апельсинам» с Сергеем в роли принца Тартальи. На репетиции он, естественно, не ходил. Из всей пьесы запомнил реплику «По моему, Тарталья привередник, и воспитатель с ним не слишком строг». После чего принц вынимал деревянную шпагу. Все вырванные вечера он слонялся против окон Нины. Она проходила, смотря в землю, здоровалась.
К Нине приезжали на трех «Победах» компании: Ян и Владик, Дима. Привозили девушек. Мелькали молодые актеры и актрисы. На втором этаже задергивали шторы, слышался смех. Нина наигрывала и пела «Сент – Луи Блюз». Если расходились не поздно, Сережу сажали в машину и давали порулить до Кастанаевки. Редко Дима приезжал один, сосредоточен.
Сергей уходил, прежде чем в квартире гас свет.
Переломив себя, днем Сергей поднялся на второй этаж. – Извини, я не одета. – Нина прижала его голову к груди. Сережа все почувствовал.
– Человек меняется каждые семь лет – продолжала она. – Проживи еще семь – увидимся. Сейчас не ходи под окнами.
– Ребята твои фарцовщики?
– Они покупают у иностранцев валюту и золото.
– Воры?
– Торговцы не воры. Не крадут, покупают.
…Расстреляли валютчиков, бандитов с «плешки» – улицы Горького, от ресторана «Националь» до Маяковки, от «Гранд отеля» до Кузнецкого моста. Как же так, дали им по восемь лет. Определили в недальнюю тюрьму города Электростали. Потом задним числом выдали по пятнадцать. И наконец убили. Рабочий коллектив ленинградского завода «Металлист» одобрил, в газете «Известия».
Записка другой женщины пылала ночами гостиницы, где Сергей никогда не жил. Вложила не тот листок в заранее надписанные конверты. Кто же получил письмо, мне адресованное. Коньяка бы с ним выпить.
Падающий влево почерк. «Небо пустынно. Не встретить меж звезд, Полночь темна. Бесстрастно и близко восходит луна». Третья женщина неудачно эмигрировала в Америку. Всему чуждая и чужая, пишет тоскливые стихи о срединной России. Сергей посылал ей деньги, она возвращала чеки. Сейчас он шлет русские книги из Германии, вкладывая меж страниц купюры. Она не отвечает на письма и звонки. «Вернись она в Россию, американская почта возвратит бандероли. Так узнаю о ней».
Он вез из страны в страну эти листы на подслеповатой машинке. Наконец положил их в сейф. Каждому своя память о родине.
Году в семидесятом Сергей, скитаясь по западу России, на третьей полке добрался в Псков. В новом городе он обычно знакомился с молодыми скучающими женщинами из музея. Вокруг них неопубликованные поэты. Город открывался любимой им в ту пору богемой. В музее Поганкиных палат на второй день узнал, можно прилично заработать на путине снетка. Ему приходилось потрошить двухсторонним ножом тяжелых карпов на рыбозаводе. Снетков он не едал и утром был в деревне Толга, откуда за десять рублей по Псковскому в Чудское озеро до острова Залит. Лодочник, белобрысый допризывник, славно молчал. Чем северней Россия, тем молчаливей мужики, женщины округлей, добрей и тише. Под кроткий бег волны видел себя на ранней заре тянущим сеть, солнце бросает миллионы голубых искр на воду. Вечером единение с природой и судьбой, сады Эдэма. Тут мотор глотнул и засох без бензина. Плоский остров Залит виден, пошли на веслах.
Остров густо застроен, заселен рыбаками. Зимние дома, избы – не дачи. Странное место, рыбколхоз как бы есть, но в каждом третьем дворе сушильня, везут частного снетка в Ленинград, Псков.
Первым же вечером, еще не стемнело, поманил Сергея на улице старик. Такого древнего, пергаментного лица он не видел.
– Ты крещеный?
Сергей оробел. Старик махнул клюкой куда-то за озеро.
– Иди, иди, вона.
Сергея определили в дом молодайки Таисии, на самом берегу. Здесь же и работа. За ужином нажарила снетка. Ела горячую рыбешку руками, масло растекло до голых локтей. Муж позвал из горницы:
– Тая, иди скоро.
– Неймется мужику. В свой час. Сушила газеткой сальные руки и рот.
Называется остров от фамилии латышского комиссара Залита, устанавливал здесь советскую власть. Погиб на озере, рыбаки утопили. Местные называют остров Талаб или Талабский. Валуны, поросшие косматой желтой и коричневой озерной травой, тянутся цепью и пропадают на глубине. Песчаный берег долго держит следы босых ног, вчера прошел, а не высохло. У кромки воды горсти цветных камешков, рубины, изумруды, лазурь. Словно рассыпали детский калейдоскоп. Низкая известняковая стена бывшего монастыря. Малая служба в притворе Никольской церкви. Мужской монастырь был здесь с пятнадцатого века. Воротца в стене никуда не ведут.
На Талабе Сергей почувствовал себя причастным к чему – то большему ежедневных мыслей и забот. Кончалась бродячая жизнь и сам он в ожидании. Знал и ранее свои корни, не слыша их.
Золото русского языка.
На Талабе.» Как здоровьеце, как драгоценное?».
В здешней парикмахерской.
– Что вы меня не дострижете.
– Ризетка сломалась.
– С полголовой меня Надя не узнает.
– Плохая же у вас жена.
– Корова.
– Так зачем женились.
– Дак корова, говорю, не узнает».
В городе. «Не говори водителю куда ехать, и он не скажет, куда тебе идти».
Надпись на последней странице псалтыря в Никольской церкви. Фиолетовыми чернилами, нетвердой рукой. «Сказано по Повести Временых лет. «В лето 6463 (955 год). Ольга в Царьграде. И царствовал тогда цесарь Константин, сын Льва. Удивился царь, что она столь красива лицом и разумна в беседе, и сказал:
– Благословят тебя потомки в грядущих поколениях внуков твоих».
На Талабском острове Сергей внятно почувствовал себя русским.
Как всякий немецкий гражданин, особенно новый, Сергей днем законопослушен. Ночью он изобретает вчерне, как обойти налоги, пошлины, начисления. Плавно обогнуть закон и немецкую бюрократию, лучшую в мире. В Швейцарии хранят девственность банковского вклада.
Сергей приехал в Цюрих. Он не снял гостиницу, полагая до ночи вернуться в Падерборн. Дело сложилось скоро, для банковских русский уже не экзотика и не мафия. Русский прошелся по главной Банхофшрассе. За каждой стеной рисуется сталь сейфа. Богатые витрины скучны, как и город безусловно порядочных, искренне религиозных, но кажется Сергею, усредненных людей.
Он думал так, сидя на скамье над мощной рекой Лиммат. Городской лебедь подплыл в надежде поживиться. Высоко вытянул шею и смотрел карим в красном ободке глазом. Жирных уток сносило течением. По набережной фланировали швейцарцы и швейцарки. Крепки духом и патриотичны, они создали на альпийских камнях тихую, справедливо удобную для себя цивилизацию. Два века застоя оказались им полезны: здесь не увидишь людей, относящихся к жизни как к неприятной обязанности.
…Пока дядя Вася и друг Костя – столяр полагают веселую пьянку счастьем жизни, ничего хорошего у нас в России не случится.
Так думал он над рекой Лиммат. Ближнее к городу взгорье покрылось сизо-голубой дымкой. – Нам бы гор больше вместо необъятных равнин. Были бы дороги короче и народ кучней.
Сергей в Цюрихе не в первый раз и не знает, как убить время до поезда. В пивной столы и лавки столетнего бука, по восемь человек сидят в ряд против восьми. Смеются, девушек приобнимают. Сергей не понимает Züridütsch (цюрихский немецкий) и прекрасно одинок за этим столом. Он заказал наугад из национальной кухни. Выпил слабой швейцарской водки. Принесли чугунную пирамиду с жаровней, и сыры. Чугунной лопаточкой раскладывал сыр по полочкам внутри жаркой пирамиды и, когда он плавился, снимал сорт за сортом в тарелку. Вкусно белым вином запивать, оно коварно. Чувствуя головокружение и легкость необыкновенную, Сергей вызвал такси и поехал в парк далеко за Лимматом. Рискуя опоздать на поезд.
Туристы фотографировали гигантские лотосы в озерке, на одной ноге стояла цапля. Шелестел молодой зеленый бамбук. Сергей толкнул какую-то дверь. Влажный жар охватил и понес. За прозрачной стеной райски запели птицы. Он сошел на тропу, миновав надпись «Только для персонала». На золотом песке под шорох мирного водопада Сергей праведно уснул.
Светало, Сергей проснулся. Рядом сидело, опираясь на передние лапы – руки чудовище и смотрело большими обведенными белой шерстью глазами. Взгляд задумчивый. Налетел мелкий теплый дождь. В зарослях подали голоса зеленые лягушки. Базарными корявыми голосами затрещали попугаи. Поползла по мшистым камням руконожка полуобезьяна айе-айе. Незнакомые яркие цветы казались хищными.
– Река Лимпомпо, решил Сергей, оглядевшись. Но как – телепортация или переселение душ? Тогда кто я сейчас? В Африке: крокодилы, змеи, жирафы, львы наконец. В ручье что-то шевельнулось. Сергей сел. Лемур глядел неподвижно, сгибая баранкой кончик хвоста.
– Вы ко мне? – спросил Сергей. – Лемур грациозно пробежал и вспрыгнул на толстый сук. Пришел другой лемур. «Ручные» – осенило Сергея, и человечье жильё близко. Через полчаса он нашел выход из гигантского ангара. «Спасибо за посещение. Надеемся, павильон «Мадагаскар» Вам понравился. Сад под крышей открыл вам уголок влажного тропического леса национального парка «Астинанана», жемчужины Republique Madagascar. Приходите еще, пригласите друзей.
Обойдя озеро цветущего лотоса, Сергей вышел на асфальт. Такси ранним утром нигде не было.
Заметки проходимца
– Клянусь говорить правду, всю правду и только правду. Суровая жизнь ждет меня в этой стране. Тем важнее говорить о себе правду. Четыре месяца назад я сдался немецкой полиции. Выйдя из московского самолета, подошел к человеку в форме и на невероятном немецком выдавил затверженную фразу «Прошу политического убежища». В эту минуту я стал СПУ – соискатель политического убежища, отдался на милость германской Фемиды. По слухам, она рассудительна и доброжелательна. В духе европейского гуманизма и заботы о правах личности. Только сейчас рассмотрел первого немца, которому сакраментально доверился. Лет семидесяти с небольшим, веселое лицо и неунывающие губы. Аэродромный служащий.
– Здравствуйт, не стреляйт, руки верх – сказал он с твердым акцентом. Напрягши до предела свой немецкий, я показал указательным и большим пальцем ствол и курок.
– Руссланд пиф – паф? Шмайсер, машиненгевер, каноне? Россия стрелял-автомат, пулемет, пушка?
– Яволь. Ржев, Смоленск, Вязьма.
Занятный старик. Подъехала полицейская машина. Ее серая респектабельность навела на мысль об уютной камере. Оказалась обычная комната, как в окраинной московской гостинице «Золотой колос». Прозрачная дверь в длинный коридор, ночью свет не выключают. Замок хилый. Еще какая-то сука в Москве жирно вычеркнула печать «Загранпаспорт продлен до…». Самоуправство властей, можно толковать как лишение гражданства. Вошла женщина с усталым интеллигентным лицом, переводчица. Сказала тихо и быстро:
– Отвечайте только на вопросы, без диссидентских утопий о свободе и праве. Ваша судьба им безразлична. Убежище получают шесть человек из ста.
– Я по смертельной необходимости…
– Не рассказывайте мне ничего.
Допрашивал полицейский с тремя звездочками на зеленых погонах и значительным лицом. Легко произносил мою заковыристую фамилию, не чужд, значит, русского языка. Никакой психологической борьбы, чтоб подловить, запутать, запугать. Я, по интеллигентности, ожидал следователя Порфирия Петровича из «Преступления и наказания». Старушки процентщицы я не убивал.
В камере пока один. В тишине обдумал успехи за день. Для вида на жительство мотивация смешная: в демонстрации левых – правых сил омоновец ударил полицейской дубинкой. Жидковато, что бы еще придумать. Записаться в профессиональные диссиденты, борцы за что-нибудь? С другой стороны, жить в стране, где бьют резиновой дубинкой и рисуют на стенах свастику? Эх, был бы я из Чечни или Таджикистана, где геноцид русских! Из Эстонии хотя бы. Евреем, на худой конец. Евреям здесь льготы за Холокост.
– Спросил: – Долго мне в участке торчать? – Рождество на дворе. Первый снег выпал.
Перед Новым годом свезли меня в лагерь соискателей политубежища. Вход – выход свободный. Свобода!
Из окон верхнего этажа видны изломанной чертой далекие, далекие пленительные Альпы.
Лагерь размещается в бывших американских казармах на краю города. Ощущение металла – железные койки, столы и стулья. Железные пеналы шкафов. На каждого по пеналу, похожему на оружейную стойку.
Соискатели шли яркими и яростными путями, заслушаешься. Первыми подкатили ко мне афганцы. Хорошо знают русский, наши бывшие союзники против моджахедов. Они резки, руки привычны к оружию. Вот молодой афганец мелко семенит по длинному коридору и зудит: ж – ж – ж. – Он в БТРе едет – бросает другой. – Приедет – затормозит.
Чеченцы показали помятый нечеткий снимок. Двор, у серой стены сидит человек, привязан к стулу. Спокойный мужик в черной с помятыми полями шляпе. Симметрично на верхней и нижней губе красные (кровавые) точки.
– Ему рот рыболовной леской зашили, страшно и спокойно объясняет чеченец. Приобщили снимок к делу о политическом убежище. Немецкий суд определил фотомонтаж.
Чеченцы проверяли на мне эффект праведного ужаса.
Уборщик – мрачный вьетнамец раз за разом срывает внутренний замок на двери женской душевой. Искательницы политубежища и робкие еврейские интеллигентки боятся раздеваться. Чеченцы по одному стерегут дверь. «Сторож я сестре своей».
Казарма делится на комнаты по две или четыре койки. На крайней двери написано по-английски Men sex. Мужской секс, туда захаживают. Подозрительно много людей с паспортами Ботсваны. Африканская страна не принимает обратно своих из – за рубежа. Их некуда высылать. Будь я негром преклонных годов, купил бы недорого бостванский паспорт. Не все наглые или тихие проходимцы. Идейные косовары собирают сходки. Изгнанные войной боснийцы водят детей в немецкие школы. Добропорядочные евреи живут этажом ниже. У них благоприятный статус. Их навещают хасиды, нас адвентисты Седьмого дня и свидетели Иеговы. Воскресенье, солнечно и снежно. В лагере пусто. Хасид с Украины Вова ко мне забрел.
– Еврейская религия – вера одного народа, – говорит. – Поэтому мы к себе никого не тянем. Есть заблудшие души, не знающие своей крови. Смотрит наивно.
Судьба козырного фраера послала. Сегодня я его понесу. Рассказываю, когда – то по Днепру были еврейские хутора и деревни. Деньги тратились на приучение евреев к сельскому труду и жизни. Дедова семья жила в еврейской деревне. Землю пахали. Близко жили и немецкие колонисты. На праздник тезоименинства Государя выезжали на рысаках в Херсонскую синагогу, в лапсердаках и твердых черных шляпах. Из колонии ехали на битюгах немцы. Гнали по над Днепром наперегонки. Все правда. Но жил дед Фердинанд в немецкой колонии.
– Ты позабытый еврей?
– Может быть.
Вова светлый еврейский ребенок тридцати лет.
– Помолимся, одень кипу. Он привычно обмотал свою левую руку по всей длине тонким ремешком. Я не удержался, потянул: туго связано.
– Испытывающий боль ближе к молитве.
Дело о статусе проживания тянется бесконечно. Немцы дотошно бумаги нарывают. Знают, как подписывались документы и как выглядели бланки в разные годы и по республикам СССР. Еще ход. Если в паспорте фото мужика, стриженого наголо, то вероятней всего, после тюрьмы. Такая милицейская отметка. Это мы дважды проходили.
Хожу в синагогу под предлогом потерянного еврейства. Раввин не замечает меня, неодобрительно насторожен.
Праздники красивы и возвышенны, даже для такого отпетого и уже похороненного в другой стране мерзавца, как я. Кантор поет тоскливые рулады, вторит мужской хор. Белые талесы стариков. Строгой церковной непрерывной службы нет, можно переговариваться со своими женщинами. Они сидят отдельно на невысоком балконе. Парад шляп – вуалетки, перышки, широкие поля. Их одевают на праздник в синагогу. Выносят свиток Торы в серебре, можно дотронуться, все спешат. Раввин обходит мужчин, пожимая руки. Кроме меня. Свиток Торы запирают в высокий шкаф. Сбоку еще шкаф, я заметил, раввин и кантор оставляют там старые богослужебные книги.
Пришел утром и открыл шкаф перочинным ножом. (Когда я на деле, нет волнения и страха. Возвышаюсь над собой обыденным, всех и всего господин. Могу ли убить в такую минуту). В шкафу старые книги и серебряные чаши. Жаль, евреи золотом не украшают. Побросал в большую сумку, переложил припасенной бумагой, чтоб не бренчало. Шкаф закрыть не могу, сломал я замок. Сейчас придут. Кровь закипает. Налег всем телом, услышал хруст своих костей. Прикрыл дверцу, это до первого внимательного взгляда. На выходе знакомый охранник. Выход – людное место. В здании синагоги библиотека, языковые кружки: не я один с сумкой. Поставил ее, снял кипу, сложил в сумку. Никуда не тороплюсь. Он ничего не спросил. Ушел спокойно.
На мне проклятье с малых лет. В лесной школе все ребята – туберкулезники заводные. После отбоя не спали в палате, истории рассказывали про ведьм, вурдалаков. Говоруны мечтательные сочиняли о рыцарях, о ворах. Я зарядился пересказать два тома Стенли «Как я нашел Ливингстона». Тот потерялся в Африке у озера Танганьика и Генри Стенли его через годы нашел. Стенли написал: «Увидев босого старика в отребье, с висящими мочками ушей, следами тяжелых колец, я сказал:
– Извините за беспокойство, сэр. Вы сэр Девид Ливингстон? – Это был он. Строчки я помнил на память и так волновался, что в палате наступала немая тишина. В темноте об Африке впечатляет. Ко мне воспитательница приглядывается – дерзко и допоздна нарушаю тишину. В одну ночь положила меня в девичью палату. Силой перетащила. Девочки ночью встают пописать. Глаз не сомкнул, пытка и позор. Позор. Утром я отомстил. С ней живет парализованный сын, в коляске. Я влез в окно. Немой смотрит весело и левой рукой шевелит. Большего он ничего не может. Картинки в комнате, игрушки. Я все разорвал, расколол, бросил на пол и топтал ногами. Он так посмотрел, посмотрел, замычал и заплакал. Из лесной школы я сбежал.
Годы бегал, его вспоминал. Жизнь переломилась.
Книжный магазин называется «Свифт». Послевоенные романы Хайнца Гонзалика, путешествия, словари, лечебники. Серьезные немецкие и английские книги, полка переводов с русского.
– Ваши книги не для нас, сказал тщедушный субъект за прилавком. – Покупатели не читают на иврите. Предложите магазину на Фогельвайде.
– Я уезжаю и должен проститься с этим грузом.
– Извольте. На каждой книге есть типографская пометка: тема, где, когда печатано. Я без труда восстановил: комментарии к Талмуду, девятнадцатый век. Их печатают лет триста, издавали даже в войну. Ценны редкие еврейские издания семнадцатого века, где упомянут Христос. (Ну, эрудит. Обречен жизнь в полуподвале просидеть).
– Книги пережили войну, чудо. Их прятали на чердаках. Коллекционеры ищут еврейские книги с пометкой «Запрещено цензурой Рейха», – сказал продавец. – Фолиант в переплете телячьей кожи я куплю. Посмотрите на чаши и кубки… не спрашиваю о происхождении. Он включил яркий нижний свет.
– Клейма сплава олова и серебра. Впрочем, две парные чаши я куплю. Если вас устроят триста евро. (Мелочь. Мне нужно бежать из страны, пока не выслали в Россию).
Не верьте сказкам о богатстве синагог. Сумка немного легче, не давит плеча. Бросить в реку Изар беспомощные книги я не могу, за них некому заступиться. Еще я боюсь рек. Мальчиком угнал лодку на Каме. Не выгреб против течения и прибило к пристани. Подходит пассажирский пароход, сейчас раздавит. Он остановился и возмущенно и мощно гудел. С пристани увидели и зацепили лодку багром. По силе мата понял, побьют за ворованную лодку. Бросился и поплыл саженками между дебаркадером и пароходом.
Подкину сумку в синагогу, положу у порога. У синагоги две полицейские машины, вышел взволнованный ребе. Говорят на «крытке»: шухер на бану.
Хасид Вова жив ремонтом часов. Мастерская пять на пять метров, свет падает из выходящей на тротуар витрины. В ней дамские часики, настольные часы и подделка под «ролекс», барометр. Велвеле живет здесь же за плотной занавеской. Учит Тору и молится, ест подогретые консервы.
– Возьми книги, Велвеле. Я буду далеко, дней через пять отнесешь в синагогу.
– Нет и нет, не впутывай. Уходи.
– Брошу сумку в реку Изар.
– Утони в ней. Пусть вода будет – кипяток!
Я сел на лавку в крошечном садике. Если я понимаю в людях, Вова придет. Вот он в черном сюртуке, засаленном у ворота.
– Научи, как жить, Вевл.
– Просто. Каждый рождается для выполнения непостижимой, ясной лишь Творцу цели. Придет Мошиах, посланец Того, чьё имя непроизносимо. И объявит цель мироздания. Приблизить Его приход дано светлыми делами, совершенствованием души. Каждый добрый поступок на ширину волоса подвигает тебя к божественной цели. По ту сторону жизни душа праведника упокоится ближе к Творцу, душа убийцы вдали.
– Где наскреб?
– Каббала.
На черной окраине мира упокоюсь… – Отдам тебе книги за кусок мыла, полотенце, бритву. Еще куртку какую – ни будь кинь.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
