Текст книги "Дом на Дворцовой"

9

Блокада застала младших сестёр в возрасте, когда внешние обстоятельства формируют обрамление к полученному по наследству характеру, а сам характер каким либо изменениям уже неподвластен. Он уже есть и навсегда таким и останется! Четырнадцатилетняя девочка-подросток Лариса – яркое тому подтверждение. Неуступчивая в споре, непримиримая в борьбе за то, что считала своим, она переживала голодные времена тяжелее всех. Она постоянно подозревала сестёр, мать и маленького брата в посягательстве на её корочку хлеба или её кусочек сахара. Устраивая тайнички по всей квартире по принципу лучшей сохранности яиц в разных корзинах, Лариса тратила своё свободное время на плановую и внеплановую инспекции каждого из тайничков. Она это делала многократно в течение дня. После чего, обуреваемая подозрениями, устраивала допросы среди близких ей людей, обвиняя всех и каждого. Нина смотрела на гадкие проделки дочери с отвращением, пытаясь понять, как у неё могла родиться такая дочь и почему: «Ведь Гришка – отец Лариски, хоть и был балбес редкостный, всегда и всех любил. Всем доверял. Даже цыганам своим, на которых «пробы ставить не куда». А эта ну просто исчадие чёртовское какое-то. От жадности на жабу похожее. Ведь создатель поглядит-поглядит, да и, прости меня, господи, накажет. Ой, что я говорю!» – сама испугалась своих мыслей Нина.

– Ларочка, что ж ты всё время к Юре пристаёшь? Не брал он твоего, никто не брал! Когда ты, наконец, угомонишься?! Пошла бы лучше в соседний двор, там дом вчера разбомбило. Поищи, чем вечером печку растапливать будем. Заодно к тёте Насте зайди, она мыла обещала дать… – подобными словами Нина пыталась хоть как-то отвлечь распоясовшуюся дочь и умерить её пыл. Но всё было бесполезно. Лариска изводила всех, доводя свои претензии по очереди к каждой из сестёр и маленькому братишке до полного абсурда. С наступлением сильных морозов стало ещё тяжелее и напряжённей. Однажды Нина застала Лариску со шваброй в руках, размахивающей этой шваброй перед плачущим братом и пытавшейся его защитить Маришкой.

«А вот это уж точно Гришкины замашки – всё через кулаки решать. Как будто кроме кулачной другой правды нет, – сразу подумала Нина, вспомнив с грустью хоть и неверного, но такого родного и любимого, недавно погибшего на фронте мужа. – Лишь бы Юрочка не в него пошёл, а то ведь собьётся с дороги и, глядишь, пропадёт, не дай боже».

Последнее время она заметила за собой, что всё чаще и чаще обращается к всевышнему то за советом, то за помощью. Но чаще всего с мольбой защитить её детей от болезней, голода, ненависти. Последнего она боялась больше всего: «Надо в церковь сходить – давно не была. Свечку за упокой Гришеньке поставить бы… Маришку с Юрочкой причастить опять-таки надо тоже. В прошлый раз Тамару с Ларочкой причастила, так, вроде, Ларочка поспокойней стала. Не так буйствует в последнее время. Лишь бы это у неё не от белены…, наелась тогда гадости всякой! А вдруг и вправду белена?.. Или завёлся кто внутри неё? Демон какой-нибудь… Такое тоже бывает. Надо у батюшки спросить будет. Он знает! Завтра, наверное, и пойду…». Мысли путались. Голод давал себя знать и проявлялся не только в путанице мыслей. Он и был этой мыслью – единственной и непреодолимой!

В церковь Нина с дочерью Лариской назавтра не попали. Прошла неделя, прежде чем на улице немного потеплело. Только тогда они потихонечку потопали в Спасо Преображенский собор. Встретивший их батюшка – отец Михаил – проникся сочувствием к девочке-подростку и увёл в соседнее помещение, чтобы поговорить с ней и понять, что же с ней на самом деле происходит. Через небольшой промежуток времени они вышли вдвоём. Отец Михаил поведал Нине о своих сомнениях и умозаключениях по поводу поведения Лариски:

«Отец Василий, который бесов изгонять не раз сподабливался, он не дожил до сегодня. От голода и слабости, царствие ему небесное, помер в прошлом месяце. А умением своим и знаниями, хоть и поделился, но не вполне, чтобы я смог это сделать самостоятельно. Не возьмусь я за это. Да, и сил у меня не хватит, чтобы демона пересилить. Вот что я скажу тебе, милая… Не хорошо внутри головы у твоей дочери. Во всём теле не хорошо. Демон, похоже, в ней прячется. Из Данталианова демонского племени. Сам он не то чтобы страшный очень, но дочь твою на поступки злые подговаривает и толкает. Будет слушаться его, так он навсегда с ней и останется, чтобы вместе жизнь окружающим портить. А не будет, так ему досадно станет и он притихнет… Или уйдёт в другое тело. Иди, раба божья, надейся на господа и верь!.. А ты, отрочица, слушай матушку свою! Идите с богом!».

О том, что сказал ей отец Михаил, Нина решила никому не рассказывать: «Пусть лучше думают, что в Ларискином поведении белена виновата. А то засмеют. Ведь ни в бога и ни в чёрта молодёжь нынче не верит. Скажут – сама, похоже, из той же тарелки травки «волшебной» поела, что такую чушь городит. Наверное, правильно батюшка сказал. Утихнет в ней это со временем. Просто надо обождать… Обождать…».

10

От январских морозов сорок второго досталось всем. И немцам, и нашим! Но больше всех – жителям Ленинграда. Распухшего от голода шестнадцатилетнего Колю на санках везла в аэропорт Ржевка его сестра Аня. Она работала на Балтийском заводе и именно поэтому сохранила силы на этот марафонский переход от самого острова Голодай, что примыкает к Васильевскому в его северо-западной части. Потому что на Балтийском был спецпаёк! Поэтому и силы. Тащить санки в тридцатиградусный мороз даже пять километров – подвиг! А тут все пятнадцать, если не больше. Но она – маленькая и щупленькая – должна была это сделать. Потому что Коля – это было всё что у неё осталось после того, как буквально три дня назад ей пришлось везти на Смоленское кладбище эти же санки, но с бездыханным телом матери. Отца Аня отвезла туда же ещё раньше. За два дня до этого. А ещё раньше на этих санках в своё последнее путешествие отправился дед Анны и Николая – Степан. Он ушёл из жизни по своей воле в девяностолетнем возрасте, подарив тем самым своим близким ещё несколько дней. Получив в начале месяца продуктовую карточку на сто двадцать пять ежедневных грамм хлеба, он мог бы её потом отоваривать целые тридцать дней, или тридцать один! Покончив счёты с жизнью во второй день декабря сорок первого, Степан отдал свои блокадные граммы внукам. Они выжили!

Встречный ветер резко менял направление на противоположное. В такие моменты идти становилось легче. Дышать же становилось труднее с каждым шагом. Обмотанное шарфом лицо превратилось в множество льдинок, обжигающих его вокруг рта и замёрзшего носа. Льдинок от выдыхаемого воздуха становилось всё больше и больше. Очень надо было добавить ходу, но силы уже оставили её. Вдруг рядом с ней неожиданно затормозила полуторка. Хриплый голос, показавшийся ей ангельским, прокричал, пересиливая завывания ветра:

– Если на Ржевку, могу подбросить, – из кабины высунулось небритое лицо шофёра с выражением напряжённого ожидания в глазах.

– На Ржевку! – выдохнуло из себя с виду непонятного пола промёрзшее со всех сторон существо, лишь отдалённо напоминающее Аню. Несоответствующие её тридцать третьему размеру стопы валенки, облепленные снегом, как два маленьких сугробика сделали последний шаг. Потом она провалилась в яркий тёплый мир, наполненный запахами и цветами… Когда она вернулась в холод, самолёт уже запустил винты. Попрощаться им не удалось. Этот самолёт увёз на своём борту будущих курсантов морской спецшколы, расположившейся в Новосибирске. Среди курсантов находился спасённый ею брат. Не пройдёт и семи лет, как уже повзрослевшая, но пока всё ещё маленькая Маришка, встретит выпускника Новосибирской спецшколы Колю Сафронова на танцевальной площадке военно-морского училища имени М. Фрунзе.

Семья новгородских крестьян Сафроновых из на триста домов деревни Вдицко берёт своё начало со времён Новгородского Вече. Как когда-то и кем-то было уложено в правило, Михаил Сафронов, произведя на свет первенца, называл его Степаном. Тот, в свою очередь, своего называл Михаилом. И так веками, пока в 1923 году Михаил Сафронов не нарушил правило, назвав своего первого сына не Степаном, а Василием! В отказе от вековых традиций, скорее всего, были виноваты революционные ветра перемен, мракобесия, безбожия и всеобщего безобразия. Но что сделано, то сделано. Возможно, именно это событие положило конец благополучию семьи.

Отец Михаила – Степан был умён и удачлив. Удача сопутствовала ему всю жизнь, лишь однажды отказав в своём покровительстве. Дело было лет за пять до начала русско-турецкой войны. Степан тянул жребий и удача на мгновение отвернулась от него, подарив счастливый выбор молодому парню из той же деревни. Степана забрали в солдаты на долгие десять лет. Он прошёл всю войну, дважды был ранен. Дважды геройски отличился и вскоре после победного завершения войны вернулся в родную деревню. Завёл семью и начал приростать добром. Жена была намного моложе его, потому что ровесницы и девки чуть помоложе давно уже имели семьи и по кучке детишек. Вот он и взял совсем молодую. В деревне по этому поводу судачили: «Зря он Надьку взял. Сживёт она его. «Приспит» в один прекрасный день, и заказывай поминки. Она, глянь, кровь с молоком, а Стёпка уже войнами потрёпанный да полонёнными девками потраченный. Нет! – Неправильно он сделал. Лучше бы вдовую Клавдию за себя позвал. Сын у неё уже почти взрослый. Был бы помощник в хозяйстве!».

Но всего этого не произошло. С Надеждой Степан произвёл потомство и был счастлив. Дом Степана возвышался над домами родных и двоюродных братьев, но он своим достатком не кичился. Если его просили о помощи, то делился с соседями охотно и без сожаления. В деревне его уважали. Ворвавшиеся смертельным вихрем в жизнь деревни красные бойцы, старого солдата не тронули. Ему, одному из немногих, удалось избежать раскулачивания и спасти семью в самое страшное время для российского крестьянства – время коллективизации. Он же первым на деревне понял, что колхоз приведёт деревню к погибели и, просчитав всё до мелочей, получил разрешение от властей на открытие в деревне продуктового магазина – Сельмага. Проработав несколько лет, он передал директорскую печать своему старшему сыну Михаилу, согласовав по инстанциям всё, что необходимо было согласовать. Отличная характеристика на Михаила Степановича Сафронова 1895 года рождения стоила Стёпе поросёнка, а справка о законченных курсах сельских товароведов – ещё одного поросёнка и здоровенного индюка с ярко красным гребнем и жёлто-зелёно-красной «бородкой». Сам Степан от дел отошёл по причине преклонного возраста. Он справедливо, но опрометчиво полагал, что тот справится. Михаил бы и справился, наверное, если бы не Зинка из Чудовского райпотребсоюза.

Они познакомились в один из приездов Михаила в Чудово по делам. Надо было заказать продукты в ассортименте на целый квартал вперёд, кое что из галантереи и хозяйственной мелочёвки. В кабинете товароведа, к которому был «прикреплён» деревенский сельмаг, товароведа не оказалось. Он недавно уволился или был за что-то уволен. Может быть в ОГПУ забрали. Тогда каждого третьего забирали. За его столом сидела, – Нет! – Восседала… У Миши захватило дух. На какое – то время он лишился возможности произносить вразумительное. Когда дар речи к нему вернулся, он понял, что с ним прямо сейчас две минуты назад что-то произошло. Что это? – он понять поначалу не мог, потому что вот так влюбился впервые в своей жизни! Это его сначала изрядно озадачило. Поскольку женившись в двадцать с небольшим и дожив до сорокалетнего возраста, Миша так до сих пор и не узнал, что такое любить. Ему казалось, что он любит свою жену. На самом деле, его чувства к Евдокии назывались иначе. Это была привязанность, привычка, чувство благодарности за рождённых детей. Что угодно, но только не любовь. Оказалось, что любовь – это Зинаида! Так звали рыжеволосую с большим бюстом и крутыми бёдрами дочь председателя Чудовского райпотребсоюза имени большевика Б. Втыкалова. Увидев растерянность Михаила и вспыхнувший в его глазах огонёк страсти, Зинаида подумала: «А почему нет? Мужчина с виду крепкий, видный. Вон как глазища на меня таращит. Женат – неженат – мне какое дело. Эх, была – не была!».

«Эх, была – не была!», – подумал Миша и сообщил предмету своего обожания, вызвавшему у него только что кратковременное помутнение рассудка, и имени которого он ещё пока не выяснил, что готов ради него (предмета) абсолютно на всё. Вплоть до развода с собственной женой уже завтра. И началось. Поездки в Новгород, в Ленинград. Рестораны, прогулки, подарки. Зина оказалась страстной и настолько опытной в постели, что деревенскому мужику Михаилу всё это поначалу показалось сказкой. Ведь его Евдокия воспринимала близость с мужем исключительно как наказание, ниспосланное ей за какие-то грехи. Нет! – Когда они были молоды, она понимала что то, чего от неё каждую ночь требовал Миша, того же требовал и господь. Не зря же он указывал в писании, что надо плодиться и размножаться. Так это ж в молодости, а сейчас к ней с этим делом подбираться было всё труднее и труднее. А тут Зинка!!! Поездки «по делам» в район и область участились. Семья во главе с Евдокией взбудоражилась:

– А не скажешь ли, Мишенька, где это ты вчера опять задержался, что до дому забыл доехать? – ехидно и совсем не по доброму воспрошала мать троих Мишиных детей.

– Чего спрашиваешь, Дуся? Ты же знаешь, что по делам, – отвечал гуляка. При этом его лицо принимало мечтательное выражение, а модная и дорогая ткань «Бостон», из которой были сшиты его выходные брюки, начинала слегка топорщиться в определённом месте. Наверное, портной, засранец, чего-то в крое напутал.

– А не то ли это дело, с которым тебя на прошлой неделе жена агронома в Чудове застукала под ручку?.. Чего глаза-то воротишь свои подлюче-гулячие? Перед детьми бы хоть постыдился на старости лет к молодухам под юбку лазить! – продолжала выспрашивать жена. Брючная ткань «Бостон» при упоминании о Зинкиной юбке опять вздрогнула.

– Да что ж ты всё время городишь непотребное. Сказал по делам – значит по делам. И не под ручку вовсе, а за скрепками канцелярскими на склад ходили вместе с товароведом товарищем Зинаидой Васильевной!

Через два года образовалась недостача, которую пришлось покрывать Степану из личных сбережений. Ещё через год – опять! Михаил ничего не мог поделать с самим собой. Недостачу пришлось «гасить» опять тому же Степану! В третий раз покрывать было не чем. Зинка, зараза, разошлась не на шутку. Она «раскрутила» отца семейства Мишу на сумму, погасить которую не смогли бы и четыре Степана. На Мишу было жалко смотреть. Он потерял способность не только соображать, но и действовать тоже. А действовать было надо. Иначе тюрьма!

К описываемому времени семья Миши состояла из его жены Евдокии, старшего сына Васи, дочери Анны и ещё одного сына – Николая. Итого пятеро. Ещё сам Степан – итого шестеро! «Значит так, – просчитывал Степан, – кто у нас в Новгороде? Нет! – Новгород не подходит. Слишком близко! Тогда, кто у нас в Питере? (слово Ленинград всегда вызывало у старого солдата, приносившего присягу на верность двум императорам, смешанное чувства отвращения и гадливости. Другое дело – Питер!). А в Питере у нас есть двоюродный брат Дуси. Он работает то ли в исполкоме, то ли в каком-то совете. Пусть Мишка едет к нему и договаривается о двух комнатах. В одной все не поместимся. Я здесь пока насчёт паспортов подсуечусь. Авось, не дорого встанет. В любом случае, дом придётся продавать и быстро. Остальное решим позже».

Всё, что Степан Михайлович задумал в этот раз, опять получилось. Две комнаты на Голодае ждали, когда в них заселятся. Дом во Вдицко «купил» старший сын председателя колхоза в благодарность за паспорта. Из истории этого времени известно, что крестьяне в СССР иметь паспорт права не имели. Они, по существу, были крепостными. Так что «раздобыть» паспорт было делом непростым и подсудным. Дело оставалось за малым. Надо было избавляться от Сельмага, чтобы скрыть недостачу и её следы. Но как раз это было нетрудно. Семья уехала в Ленинград, оставив Михаила в деревне для завершения операции. Через неделю погорелец Миша присоединился к семье в их новом жилище. Он сообщил печальную новость, что кормивший их десять последних лет сельмаг внезапно сгорел. Многовековая история крестьянской семьи Сафроновых на этом и закончилась. Прощай деревня! Страница истории перевернулась, и началась новая жизнь. Городская!

В следующем году Анне исполнилось восемнадцать и школу она закончила уже в Ленинграде. Конечно, уровень преподавания в Ленинграде сильно отличался от Чудовского, где Аня училась последние два года перед отъездом. Но она смогла это отличие как-то ликвидировать за счёт усидчивости и амбициозности, свойственной и ей, и её братьям. Теперь она была не деревенской скромной девушкой, предназначение которой состояло в удачном замужестве за колхозным комбайнёром и производстве детей. Теперь она была жительницей великого города. Поэтому в дипломе у неё красовались пятёрки. Только физика с геометрией «подкачали». Там были четвёрки. Но даже с такими отметками поступить в Горный институт на дневное отделение было непросто. Профессия геолога магнитом притягивала комсомольскую молодёжь, которая желала посвятить себя поискам богатств для своей родины. Попутно она хотела насытить собственную жизнь романтикой тайги, болот и горных массивов. Конкурс превышал двадцать человек на место! Аня не рвалась на дневное. И в тайгу она не собиралась. Она поступила на заочный, чтобы просто получить диплом. И чтобы учиться поближе к дому. Теперь надо было найти работу, чтобы было близко и к дому, и к институту. В её случае Балтийский завод был бы идеальным вариантом. Там её приняли в отделе кадров и предложили работу в заводской библиотеке вместо ушедшей в декрет библиотекарши. Она с энтузиазмом согласилась. В библиотеке она сразу оказалась на виду. Молодая, красивая, миниатюрная. Посыпались приглашения в театр, на выставку, в парк покататься на лодке, в ресторан. Какая уж тут учёба, если в ресторане ждут вина и закуски, прекрасный оркестр и возможность потанцевать с очередным кавалером. Потеря времени! Так что из института её отчислили уже через год. Работая в библиотеке, она не нашла своего счастья в многочисленной толпе поклонников. Слишком сложный у неё был характер. Капризный и заносчивый. Если не сказать вредный. И нетерпимый ко всему, что ей по какой-то причине не нравилось. Зато там её нашла и не отпустила до конца жизни любовь к поэзии. Она могла до глубокой старости наизусть читать Бодлера и Надсена, Блока и Тютчева. Любила Рембо, боготворила Есенина и терпеть не могла Маяковского. Читала вдохновенно! Аня и представить себе не могла, что поэзия заменит ей в жизни любовь, семью, детей и мужа. Характер у неё был действительно отвратительный, у неё просто не было шанса составить партию какому-нибудь инженеру или замначальника чего-нибудь. У неё не было шанса даже с охранником из ВОХРА! Когда пришла война, она вместе с остальными, не занятыми на основном производстве, ездила по утрам на Комендантский аэродром копать траншеи. Физическая работа на свежем воздухе, тяжеленная лопата и хорошее питание вернули урождённой крестьянке Анне Михайловне крестьянскую силу и выносливость. Это спасло её и брата Колю в самую страшную пору блокады. Пережить первую блокадную зиму изо всей семьи смогли только они, после чего надолго расстались. Младший брат оказался в Новосибирске, а Аня вместе с Конструкторским Бюро завода отправилась в эвакуацию в Казань, где и прожила почти всю войну.

Был ещё один брат – Василий. Его следы потерялись в самом начале войны. Как и что – никаких подробностей никто не знает. Известно только, что перед войной Вася связался с голодайскими хулиганами и что-то вместе с ними натворил нехорошего. Он попал под следствие, потом суд и приговор. Во время этапа на юго-восток в самом начале войны, поезд попал под бомбёжку, и это последнее, что о нём известно. Наверное, предки Васи не простили его отцу нарушенной им вековой традиции и вместо него наказали сына. Он первым в семье ушёл из жизни. Почти на полгода раньше деда Степана с нею распрощавшись. А может быть всё не так. Он выжил. Только побоялся вернуться, чтобы опять не отправиться по этапу. Возможно, так оно и было!