Текст книги "Убить и умереть"

– Ну, чего жмешься, как целка на сеновале, – усмехнулся он. – Снял трусы, так ноги раздвигай…

Герасимова слегка передернуло. Никитин иногда позволял себе шуточки, которые Герасимову очень не нравились. Такие, как эта, в которых содержались намеки на нетрадиционность сексуальной ориентации. Генка терпеть не мог голубых и любой намек на себя в этом плане воспринимал, как личное оскорбление.

– Я ноги привык другим раздвигать! – не сдержался он и тут же понял неприятную для себя двусмысленность и этой своей фразы.

– Бабам! – добавил он, покраснев от злости.

– Ладно тебе! – засмеялся Никитин. – Я же нарочно тебя дразню. Прости старика… Выкладывай, что там у тебя придумалось…

Генка повеселел. Раз уж старый пердун Никитин извиняется, значит, он серьезно рассчитывает услышать от Генки нечто интересное.

«Знаю я, что тебя интересует больше всего, – подумал Герасимов. – Крестного упустил, так теперь с Ивана Марьева не слезешь, пока сам его не прикончишь. А больше тебя, пожалуй и не интересует уже ничто на свете… Кроме коньяка, конечно».

Герасимов всегда чутко улавливал настроение Никитина и не упускал случая им воспользоваться. Вот и теперь он ясно видел психологическую зависимость генерала от себя и тянул резину, наслаждаясь осознанием власти над этим человеком. Пусть мимолетной и такой непрочной, но этого было достаточно, чтобы потешить генкино самолюбие, так часто истязаемое Никитиным.

– Гена! – сказал ему вдруг Никитин. – Не перегибай палку, сломаешь, чем баб трахать будешь?

Герасимов покраснел, на этот раз от смущения, что генерал видит его насквозь, и торопливо выпалил свое мнение, которое не мог доказать фактами:

– Марьев! Его работа.

И не дожидаясь возражений Никитина, бросился защищать эту новую версию.

– Почерк очень оригинальный. Как раз в его духе. Решение задачи нетрадиционное и результат стопроцентный. Опять же точность, с какой все было выполнено в обоих случаях – виртуозная…

Никитин молчал, задумчиво почесывая переносицу указательным пальцем.

– Выпьешь? – спросил он Герасимова.

Тот неопределенно пожал плечами, что могло означать только согласие.

Никитин достал из сейфа бутылку своего любимого «Корвуазье» две огромных коньячных рюмки и лимон. Налил по полной в каждую, разрезал лимон. Он всегда любил готовить выпивку сам.

– Давай, Гена! За тебя! – сказал Никитин. – Я чувствую, не долго мне это место занимать. Уйду скоро. Сам уйду, дожидаться не буду, пока…

Он показал пальцем в потолок.

– … под зад коленом даст. Уходить буду – тебя на это кресло порекомендую. Готовься.

«Готов уже! – мысленно ответил мгновенно вспыхнувший радостью Герасимов. – Не тяни только с этим, Никитин. А то я теперь спать плохо буду, в ожидании, когда ты, наконец, соберешься сделать то, что обещал…»

Однако с Никитиным нужно постоянно было быть начеку. Герасимов всегда знал об этом и теперь ждал какого-нибудь подвоха или проверки, экзамена какого-нибудь. И правильно – не ошибся.

– Но все это при одном условии, Гена, – сказал Никитин глядя ему в глаза. – Ты сейчас объясняешь мне – зачем Ивану нужно было убивать этого банкира? Зачем он шлепнул Камышова? Если объяснишь так, чтобы я тебе поверил, вот тебе мое слово…

Никитин положил ладонь на стол.

– Как только возьмем Ивана Марьева – ухожу в отставку.

Никитин замолчал, испытующе глядя на своего заместителя.

«Я с тобой в такие игры не играю, Никитин, – ответил ему Герасимов, молча глядя генералу в глаза. – Если ты сейчас поймешь, что я сплю и вижу, как бы твое место занять, то неизвестно, где я завтра окажусь! Может быть там же, где капитан Гусятников, которого Коробов застрелил по твоему приказу?»

– Я отвечу в любом случае, – сказал Герасимов. – Не скрою, что не отказался бы от предложения работать во главе управления. Но специально для того, чтобы это ускорить, ничего делать не намерен. И вообще – работа под вашим руководством меня вполне устраивает. Думаю, не стоит вам связывать поимку Марьева со своим уходом в отставку. Ваш опыт необходим и мне, и Коробову, и всем остальным нашим сотрудникам. Надеюсь, вы понимаете это не хуже меня, вашего заместителя. Я искренне хочу поработать с вами еще несколько лет, как минимум – лет пять…

«Поверил или нет?» – задал себе вопрос Герасимов, но так и не решил что же на него ответить.

– Ты мне зубы-то не заговаривай, – сказал Никитин. – Я свои решения без твоих советов принимаю. Ты ближе к телу, а то опадет, пока ты собираешься…

«Не поверил, скотина! – обиделся, почему-то, на генерала Герасимов. – Ну и хрен с тобой! Все равно я умнее тебя! И сейчас ты в этом убедишься!»

– Иваном мы занимаемся столько, что знаем о нем, пожалуй, больше, чем об иных наших сотрудниках, – сказал Герасимов, следя за реакцией генерала. – Я иногда начинаю думать о нем и ловлю себя на том, что представляю себя им. И многое понимаю в эти моменты. Правда, рассказать все это сложнее, чем почувствовать. Когда чувства пересказываешь словами, они становятся какими-то глупыми, неубедительными, смешными. Честное слово – самому смешно!

Генерал молчал, не перебивая, и Генка вдохновился этим его интересом, перестал ходить вокруг да около. Похоже, Никитин, слушает серьезно и не готовит никакого очередного подвоха.

– Зачем он убил генерала Камышова, мне тоже было непонятно, – сказал Герасимов. – До тех самых пор, пока у меня не возникло предположение, что и Неонова взорвал тоже он. Это же «Интегралбанк»! Помните Кроносова? Его тоже тогда Иван убил! Кроносов – вот единственное звено, которое соединяет эти два убийства и все, в конечном счете, объясняет!.. Нет, подожди. Никитин! Так я ничего не сумею объяснить!

Герасимов неожиданно замолчал. Он понял, что Никитин не понимает его логики, вернее – его интуиции. Герасимов никогда не славился интуицией и только занимаясь Иваном и постоянно примеривая на себя его поступки, ощутил, вдруг, как в нем некоторые выводы рождаются как бы сами по себе, то есть интуитивно. Но объяснять, как родились эти выводы – это просто мучение!

Генка взял бутылку со стола и, не спросив разрешения у генерала, налил себе еще рюмку. Рюмки у Никитина были подобраны по его вкусу – грамм на сто пятьдесят. Герасимов выпил, чувствуя на себе удивленный, но не раздраженный взгляд Никитина и попробовал начать сначала.

– Вспомни, Никитин, – сказал он и положил руку генералу на плечо, – что было у этого человека, когда он вернулся из Чечни? Ничего! Один Крестный! Ивану он заменял и отца, и друга, и жену! Нет, не в том, конечно, смысле, что они трахались! Нет! Как ты мог такое подумать? Иван, он голубых ненавидит, так же, как и я, кстати. Но он же не любил никого тогда и не мог любить. И вот эти самые чувства к Крестному заменяли ему любовь! А потом что-то случилось с Иваном… Не могу себе представить как, но у него появилась женщина! Крестный оказался в стороне и убил ее, чтобы не потерять влияния на Ивана. А в результате – потерял все, и жизнь свою в придачу.

– Это я все, Гена, знаю не хуже тебя, – сказал Никитин. – Зачем он их побивал-то? Вот что мне объясни! Этого я не понимаю!

– Эх! – воскликнул Герасимов. – Как же ты не понимаешь!

Он долго, минуту молчал, сосредоточенно глядя на Никитина, потом сказал:

– Он, когда Крестного убил, – все потерял. Абсолютно все, что у него было. Женщину потерял! Отца – потерял! Друга – потерял! Думаю, что если и верил он во что-нибудь, тоже веру свою потерял… Он – потерянный человек, Никитин. А что делает потерянный человек? Он ищет то, что потерял. То есть – самого себя. Я понятно говорю?

– Ты меня за дурачка-то не держи, – сказал совершенно спокойно Никитин, гораздо более трезвый, чем его заместитель. – Я пойму все, что мне нужно…

– Ладно! – согласился Герасимов. – За дурочка? Не-ет! Никаких дурачков! Все на полном серьезе! Что в Иване было главным? Что его делало Иваном, которого знали мы, которого ценил Крестный? Умение убивать быстро, четко, и наповал! Он – мастер убийства! Талант! Это единственное, что у его было. И вот он – растерялся! Никого вокруг. Пусто! Что делать дальше? Кого убивать? Да и убивать ли вообще? Кому это нужно? Ивану? Не-ет! Ему это не нужно вовсе… Он любит убивать, это – да! Но ему это не нужно. Он думать начал – а зачем я столько народа пострелял? Гора трупов – это все, что я в жизни оставил, да? Обидно, знаешь ли, Никитин! Он себя утешать начал – я, мол, их поубивал и тем самым жизнь изменил! Ну, богом-то он себя вряд ли возомнил, но чем-то вроде дьявола – это может быть. Это – свободно! Но вот он выходит на улицу из своей берлоги. Смотрит по сторонам…

Чтобы Никитин лучше понял, Герасимов для наглядности сам повертел головой.

– И что же он видит? А видит он очень обидную для себя картину… Видит, что ничего ни хера не изменилось от того что убивал он кого-то. Жизнь-то сгладила все углы, которые он наломал… Все абсолютно то же самое, что и прежде было! А Ивана как будто и не было вовсе!

Герасимов тяжело вздохнул и с тоской посмотрел на Никитина.

– Налить еще, Гена? – спросил тот, поразившись выражением глаз Герасимова – пустых и страдающих от непонятной генералу боли.

Герасимов молча кивнул. Говорить он не мог, горло перехватило и он никак не мог поглотить какой-то горячий комок, мешавший говорить.

Никитин торопливо налил ему полную рюмку и Герасимов залил свой комок коньяком. Тот, вроде, растворился, Генка прокашлялся и заговорил опять.

– Что стал бы делать на его месте ты, Никитин? Ответь мне!

Герасимов ткнул в генерала пальцем.

– Известно – что! Открыл бы вой сейф и напился! Как свинья!

Никитин согласно кивнул головой. Обязательно – напился бы! В этом Генка прав на все сто.

– Что стал бы делать я? Ну, я пошел бы к проституткам и неделю трахался бы! А что? Ебать женщину – это самое верное средство доказать себе, что ты существуешь. Как сказал один философ: «Коитус эрго сум!», что в переводе на понятный язык означает: «Ебусь – значит, существую!». Это звучит убедительно!

Герасимов выразительно посмотрел на Никитина, словно ожидая, что генерал подтвердит его правоту. Потом он разочарованно махнул на Никитина рукой и продолжил свои пьяные откровения.

– Но Ивану не нужно ни того…

Генка щелкнул себя пальцем по горлу.

– …ни другого!

Герасимов ударил расслабленными пальцами по своей ширинке.

– Он знает только одно – убивать! И он решил убить их второй раз! Ты понял, Никитиин? Еще раз их всех убить! Чтобы убедиться, что он может что-то делать в этой жизни, как-то ее менять. А что он может делать, кроме как на курок нажимать, глотки рвать да виски пальцами протыкать? Что еще? Ни-че-го!

Никитин молчал, обдумывая генкины слова.

– Кого он у нас уложил после Кроносова? Как же, как же! кандидата в президенты, бывшего премьер-министра Белоглазова! Сейчас, видно, ничего более подходящего, чем этот придурок-антисемит Камышов Ивану под руку не подвернулось. Вот и порешил его… А потом и преемника Кроносова шлепнул, Неонова… Доказывает он себе, Никитин, что – человек… И сам не знает, чего ему хотеть сейчас. Жить он, по-моему, хочет, а – не может. Не умеет…

Язык Герасимова уже с трудом выговаривал слова. Голова его клонилась все ниже, он изредка вскидывал ее, чтобы увидеть глаза генерала, но после этого она опускалась еще ниже и, наконец, упала совсем, глухо стукнувшись лбом о крышку стола…

Никитин еще минут пять сидел молча и рассматривал генкин затылок. Он курил свою любимую «Приму», к которой привык еще в гэбовской учебке и потом долгие годы курил ее тайком на всех континентах, где ему приходилось работать на укрепление безопасности советского государства. Привозил с собой из Союза, часто рискуя головой и карьерой. Но удержаться не мог.

Генерал думал не об Иване. Генка добился своего и Никитин теперь понимал, что движет Иваном, разыскивающим аналогов и преемников своих бывших жертв. Никитин думал о Герасимове.

Он ведь не шутил, когда говорил Генке, что собирается подать в отставку после того, как поймает или убьет Ивана Марьева. Он и вправду – устал. Смертельно устал от вечного ежеминутного напряжения, от которого он спасался только коньяком. И еще – от пустоты своей холостяцкой и бездетной жизни…

«А я, ведь, к Генке как к сыну отношусь, – подумал вдруг Никитин и в нем проснулась неожиданная для него самого какая-то нежность к этому умному и красивому молодому мужчине, который уткнулся лицом в оперативную сводку и ровно дышал приоткрытым ртом. Из уголка губ вытекла струйка слюны и расплылась по листу сводки…

Никитин взял Герасимова под мышки и тяжело кряхтя, перетащил бесчувственного Генку на диван. Уложил, стянул с него сапоги, расстегнул воротничок. Постоял, посмотрел, поморщился от того, что в глазах вдруг что-то непривычно защипало…

Генерал поспешно вернулся к столу, взял бутылку и прямо из горлышка допил остатки коньяка.

«Вырос! – думал он и никак не мог съехать с этого слова. – Вырос Генка! Вырос… Пора дорогу ему уступать. Теперь вижу – готов он мое место занять. Понимает уже – больше меня. Остальному – научится».

Никитин вышел из кабинета и приказал вскочившей при его появлении из-за своего стола секретарше, – старой деве, которая была без ума от своего начальника – тот как-то по глубокой пьянке лишил ее девственности:

– Ко мне никого не пускать категорически! Даже уборщицу тетю Глашу. И самой – не входить! И – тише тут разговаривайте! А то как прибегут молоденькие капитанчики, хохот на все управление стоит!..

И, уже спускаясь на лифте, Никитин продолжал повторять ту же самую крепко поразившую его сегодня мысль:

«Вырос Генка! Надо же…»

Глава пятая

Ивану не надолго хватило удовлетворения от убийства Неонова.

Вечером того же дня, едва он повернул на улицу Герцена, где пару дней назад снял тихую квартиру в глубине квартала, как его остановили двое ментов, что слишком внимательно приглядывающихся к его лицу.

Менты были молоденькие, недавно, видно, только получившие звездочки лейтенантов, да еще и подвыпившие. Разве могли они знать, что мало узнать на улице человека, которого разыскивает вся московская ментура во главе с ФСБ? Что гораздо более важно после этого самим остаться в живых? Этому из не учили ни профессора-полковники, ни начальник райотдела, в уголовке которого они проработали без году – ровно одну неделю.

Они уже прошли мимо Ивана, как вдруг тот, что повыше и помассивней, схватил второго за руку и сказал настолько громким шепотом, что Иван отчетливо услышал каждое его слово:

– Стой, Санек! Где-то я этого хмыря видел! Рожа какая-то знакомая.

Он обернулся и крикнул спину Ивану:

– Эй, мужик! А ну, стой! Стой, тебе говорят!

Иван остановился и посмотрел на милиционеров с усталой усмешкой.

– Подошел ко мне! Быстро! – скомандовал высокий мент и начал скрести у себя за поясом, там, где у него болталась кобура, но она съехала на бок, и он никак не попадал пальцами на ремешок.

Иван молча подошел. В конце концов, он их не трогал, они сами обратили на него внимание. Он ничего не имел против этих молодых парней в милицейской форме, но и жалко их ему не было.

– Документы! – сказал, наконец, высокий, оставив кобуру в покое. – Кто такой?

– Парни! – сказал Иван. – Идите домой! Вас мамки ждут. И у меня свои дела есть!

– Санек! Ты слышал, чо он сказал? – воскликнул высокий.

– Ты это… – пробормотал Санек. – Ты, мужик, не прав! Мы хоть и выпили, но имеем право! Мы сегодня звездочки обмывали…

– Вот и продолжили бы, – посоветовал Иван. – А то настроение сейчас друг другу попортим…

– Заткнись, урод! – сказал высокий и положив пятерню на лицо Ивана толкнул его, но тот только слегка от клонился назад.

Бить этих пацанов Ивану было, как-то стыдно, что ли… Они нарывались на пару сломанных носов, но Иван пока терпел их выходки, ему не хотелось махать руками или ногами, бить кого-то вообще, а этих сопляков – тем более. Ну их на хер, пусть идут своей дорогой.

– Так где ты его видел, Жора? – спросил Санек. – Это не его ты с бабы сгонял в общежитии трамвайного треста вчера ночью? Ты еще нос ему, кажется сломал, а он все ругался, что ты ему кончить не дал.

Санек посмотрел на Ивана и сам себе ответил:

– Нет! У этого нос целый.

– И обращаясь к Ивану, сообщил:

– Нет мужик, это был не ты! Твое счастье. А то бы Жора тебе еще чего-нибудь сломал. Он все ломает, что под руку попадется… Жора? Ты где, Жора?

Высокий в это время почему-то замолчал, спрятался за спину Санька и что-то там ковырялся. Иван прекрасно понял, что он опять достает пистолет, но не понял еще – с какой целью?

Жора, наконец, выковырнул из кобуры пистолет и, отскочив в сторону, выставил его перед собой. Иван видел, как качается из стороны с сторону ствол пистолета вместе с самим Жорой.

«Ты скорее себе в лоб попадешь, чем в меня!» – вздохнул Иван.

– Санек! – закричал Жора. – Я узнал его. Он в розыске. По ориентировке ФСБ проходит. Я фотографию помню. Кличка Иван… Беги, Санек, группу вызывай, а я его на мушке подержу!

Иван вновь тяжело вздохнул. Ну, все, этот Жора сам все решил. Теперь у Ивана не остается выбора.

Санек еще не успел сдвинуться с места. Иван нырнул вниз и из-под его руки выстрелил из мгновенно появившегося в его ладони пистолета в высокого Жору. Рука того дернулась, и пистолет упал на асфальт.

– Ну ты! – завопил Жора, до которого еще не дошла серьезность ситуации. – Руку вывихнул!

Иван ударил стоящего к нему боком Санька по шее ребром ладони, и тот безжизненно осел на асфальт. Иван медленно пошел к Жоре.

– Ты чо, мужик? – заволновался тот. – Ты чо хочешь, а?

Иван молчал. Он думал, как бы оставить этих молодых идиотов в живых. Но Жора опять слишком поспешно распорядился своей судьбой.

Он резко повернулся и бросился бежать, низко нагнув голову и оставив открытой только спину и свою большую задницу. Ивану ничего не оставалось, как выстрелить. Он попал Жоре в копчик, и тот заорал, изогнувшись и схватившись руками за свой зад. Тазовые кости у него были раздроблены, и он уже падал на асфальт, когда Иван выстрелил ему в голову, чтобы прекратить его крик.

После этого Иван обернулся. Бледный как снег Санек сидел на асфальте и тер шею руками, не пытаясь даже доставать свой пистолет…

В конце улицы показался запоздалый прохожий. Иван посмотрел в его строну и досадливо сплюнул. Еще одного черти несут.

– Вот что, Санек! – сказал он, наклонившись над сидящим милиционером. – Жора твой сам нарвался. Запомни – такие как он долго не живут. А ты… Давай договоримся: ты меня не видел. Отошел поссать, услышал выстрелы. Прибежал – тут Жора лежит с двумя пулями – одной в голове, другой в жопе. Договорились?

Иван уже собрался уходить, но вдруг вернулся назад и добавил:

– А из милиции – уходи! Пришьют тебя! Характер у тебя не тот…

И перемахнул через ограду одного из выходящих на улицу двориков, который был проходным и выходил за пару кварталов от квартиры, которую снял Иван. Он все еще надеялся, что ею можно будет воспользоваться. Ему очень хотелось отдохнуть – полежать в ванне, выпить коньяка, посмотреть новости по телевизору…

Но Иван, после спокойного размышления решил все же не рисковать и подыскать себе новое пристанище на сегодняшнюю ночь. А коньяк с ванной? Что ж! Они никуда не денутся, в конце концов!

Иван уселся на лавочке в каком-то дворике и спокойно обдумал ситуацию.

То, что успел выкрикнуть Жора, Ивану сильно не понравилось… ФСБ его ищет и ищет активно. По улицам ходить не безопасно, рядовые сотрудники могут его узнать и вновь попытаться арестовать… Это значило бы опять стрельбу, опять трупы, при мысли о которых поднимается дурнота в желудке и ладони становятся потными.

Никто не может заставить Ивана убивать человека, Если только Иван почувствует, что кто-то или что-то навязывает ему свою волю, он воспротивится этому, просто восстанет против чужой воли. Даже обстоятельства, как вот только что произошло с этим высоким сопляком из милиции. Когда ему самому понадобится, Иван сам и понастреляет этих ментов хоть целую связку!

Правда, теперь не особенно и разберешь – где милиционер, а где махровый бандюга. Благодаря усилиям генерала Никитина все так в Москве перемешалось, что Никитин сам, наверное, уже не различает, где его секретные агенты, а где обычная московская шпана…

Шлепнул же Иван трех его человек – тех, которых Никитин поставил во главе Московских районов или как теперь принято говорить – во главе объединенных группировок. И самого генерала тогда едва не шлепнул. Но Никитин тогда Ивана не интересовал – Иван искал Крестного…

А сейчас Никитин ищет Ивана. Фотографии его разослал. Какие-то дристуны, только-только из яйца вылупившиеся, и те могут его узнать на улице.

«Это что же, Никитин? – подумал Иван. – Ты мне житья не даешь? Или ты не понял, что я имею такое же право на этот город, как и ты? Я тебе уже дал понять, что люди твои – дрянь по сравнению со мной. Или ты с родного раза не понимаешь?»

Иван искал повода для нового убийства и он его нашел. Нашел в себе самом, поскольку – как он этому ни сопротивлялся, а потребность в новом убийстве была в нем не менее сильной, чем стремление к покою, чем отвращение к трупам и чем желание убедиться, что убийство еще что-то значит в этом городе, который уничтожал населяющий его народ ежедневно – методично и безжалостно…

Нет, он докажет Никитину, что он, Иван, способен оставить после себя яркий след, пусть этот след и будет кровавым…

Было во всем этом и еще одно стремление Ивана, которого он пока еще не понимал о даже удивился бы, если бы узнал о нем, но мысль о том, что ему необходимо еще раз померяться силами с генералом Никитиным сформировалась у Ивана потому, что его жизни в этом случае угрожала настоящая серьезная опасность. Необходимость постоянно ее избегать придавала жизни хоть какое-то содержание…

Он начнет с Западной зоны, решил Иван. Просто потому, что о ее лидере он уже кое-что слышал и предварительную информацию о нем собирать было не нужно. Иван даже знал, где расположена сейчас штаб-квартира этого руководителя одной трети криминального мира Москвы.

Иван не сомневался, что Поляк – такой же оперативник, работающий на Никитина, каким был и его предшественник на этой придуманной и введенной самим Никитиным должности. Какой-нибудь капитан или даже – майор. А то и лейтенантик, если из способных…

Ивану, собственно, было все равно – кого отправлять на тот свет, майора или лейтенанта…

Никаким поляком Поляк, конечно, не был. По национальности был он евреем и носил фамилию Полянский. Иван за пару тысяч долларов без особого труда купил информацию о нем через верных людей в том же ФСБ – только через «черный ход» и третьих лиц.

Эдуард Полянский служил в ФСБ уже восемь лет, шесть из которых – на нелегальном положении. До того, как его «выбрали» на сходке первым человеком в Западной, он три года возглавлял небольшую группировку, контролирующую район ВДНХ, который ограничивался ленинградской веткой железки, Ботаническим садом, Яузой и межой с сокольнической группировкой, которая проходила по проспекту Мира, но ближе к ВДНХ отклонялась в сторону Сокольников и шла через Алексеевское кладбище к Яузе.

Никитин обратил внимание на Полянского только потому, что тот сумел поставить под относительный контроль такого монстра, как телецентр в Останкино. Эдик, конечно, не мог влиять на содержание информационных программ, но рекомендовать руководству главных редакций те или иные фигуры в качестве приоритетов для эфира было в его силах. Не всегда к его рекомендациям прислушивались, и ему приходилось периодически напоминать о себе, вырубая энергию в центре технического обеспечения телецентра, что для телезрителей обычно выдавалось за забастовки персонала техноцентра из-за невыплаты зарплаты…

Никитин оценил его усилия и рискнул доверить ему Западную зону – западное междуречье Москвы-реки и Яузы. Заскучавший было на своем доходном, но мелком месте Эдик воспрянул духом, приняв под свое начало почти треть Москвы и первым делом расквитался с «соколятами», с которыми у него шел вечный спор из-за территории того самого Алексеевского кладбища, по которому проходила граница влияния. Эдик считал, что кладбище принадлежит ему, сокольнические, естественно, возражали.

Спор был совершенно пустой, так как на кладбище, кроме трех десятков бомжей, практически не с кого было брать оброк, да и хоронили там крайне редко из-за каких-то неблагоприятных санитарных гидрогеологических условий. Но тут было дело принципа. Ни одна сторона не хотела отдавать бесполезный, но тем не менее, вожделенный кусок московской территории.

На том же кладбище и проходили разборки из-за его «административно-криминальной» принадлежности… На кладбище были даже специальные участки, на которых хоронили бойцов, павших в этих разборках от рук противоположной стороны. «Выставка» хоронила со своей стороны, «сокольничские», естественно – со своей…

Придя к власти, и, в том числе, к командованию объединенным отрядом боевиков, Эдик провел в Сокольниках карательную операцию, основным и единственным результатом которой стало увеличение числа могил на Алексеевском кладбище на двадцать процентов. Конечно, могил, расположенных с сокольнической стороны.

За эту операцию Эдик чуть не лишился только что полученной должности, но вымолил у Никитина разрешения искупить вину добросовестной работой, то есть установлением на всей территории зоны твердого и неукоснительного соблюдения введенного генералом Никитиным «нового порядка» совершения преступлений.

Среди уцелевших от разгрома «соколят» Иван и нашел себе надежного осведомителя и через пару дней знал о Полянском практически все, истратив на это всего пару сотен баксов. И те сильно помятый в ходе карательной операции «соколенок» отказывался брать, утверждая, что у него «душа горит на эту падлу!»

Поляк переехал из осточертевшего ему Останкино в самый центр, на Кузнецкий мост, о чем мечтал, практически с детства.

Полученная от Никитина должность требовала, конечно, немало энергии и времени, но – это только первое время. Чуть пообтеревшись, Эдик со свойственной его нации предприимчивостью рассовал свои главные обязанности своим помощникам, натравил их друг на друга так, что они ежедневно ему доносили о всем, что происходит в зоне. Себе он оставил только самое важное и необходимое – контроль за денежными поступлениями…

Организовав двойную бухгалтерию для отчетов перед Никитиным, он за очень короткое время сколотил из денег, поступающих от его же братвы в оплату за совершаемые преступления приличный капиталец и открыл на Кузнецком шикарный ресторан с старом еврейском вкусе – с фаршированной щукой, жареной курочкой, мацой, которую Эдик решил помещать в меню не только на пасху, но каждый день, официантами с бородами и пейсами в длиннополых лапсердаках ежедневным традиционным еврейским ансамблем…

Московские евреи поперли к Эдику, и тот последнее время считал себя самым счастливым человеком на свете. Единственное, о чем у него болела голова – во что вкладывать выручку – строить ли доходные дома в старых центральных кварталах Москвы, или выкупить в Иерусалиме кусочек «каабы», установить его в Москве и тем самым прочно увековечить свое имя.

Поразмыслив с неделю, Эдик пришел к выводу, что доходные дома в Москве гораздо выгоднее и был абсолютно прав, хотя бы потому, что не слишком был силен в вопросах символики иудаизма и не предполагал даже, что «Кааба» находится в Мекке, а не в Иерусалиме, и вообще – это священный храм мусульман, а не иудеев. Но долго ли еврею-фээсбэшнику спутать каабу с каббалой, о которой он слышал что-то от мамы в раннем детстве, но что – уже не помнил. О мавзолее Ленина он знал больше, чем о святых местах.

Иван побывал в ресторане, названном Поляком очень просто – «У Эдика», и еле высидел там часа полтора. Назойливая еврейская музыка с бесконечным повторение одной и той же музыкальной фразы в разных вариациях вызывала у него головную боль.

Блюда, которые он заказывал, казались ему какими-то пресными и приготовленными словно для беззубых стариков – все было перетерто и перекручено, но одного приличного куска мяса, в который можно было от души вцепиться зубами… В итоге Иван испытывал к евреям такое же раздражение, какое еще недавно испытал в адрес антисемита Камышова… Он плюнул на возможность дождаться Полянского в его ресторане, в котором тот бывал ежедневно, но в самое разное время и не придерживаясь никакой системы, и с облегчением вышел на Кузнецкий мост.

Чтобы не испытывать больше неприятностей с неожиданно опознающими его ментами, Ивану пришлось изменить внешность. Он отпустил усы, коротко и узко их постриг на татарский манер, и соединил с небольшой бородкой, скрывающей его подбородок.

Очки с простыми стеклами в тонкой металлической оправе придали ему вид какого-нибудь доцента или преподавателя вуза. Джинсовку он сменил на костюм с жилеткой, дополнил его строгим темным галстуком и перестал сам себя узнавать в зеркале.

Идею убить Эдика Полянского в его ресторане Иван решил оставить, черные лапсердаки и пейсы вызывали у него непреодолимую тоску и скуку. Поразмыслив над тем, что ему было известно о Поляке, он решил использовать его интерес к старым дешевым домам, которые можно было перестроить без больших затрат под вполне сносное жилье. Жилье в Москве, причем любое, всегда стоило приличных денег, а если дорого сдавать в аренду дешевые многоквартирные дома, на этом модно нажить хорошие деньги. На это Эдик Полянский, как Иван понял, и рассчитывал.

Иван присмотрел дом, предназначенный к сносу в треугольном квартале между Армянским, Телеграфным и Кривоколенном переулками, и позвонил в контору Полянского, предложив его помощнику сделку – Иван, якобы, готов свести Полянского с продавцом, если Эдик подпишет с Иваном договор на ремонт этого дома.

Дом был чрезвычайно старой постройки, хотя и не относился к памятникам архитектуры ни советского, ни дореволюционного времени. «Приговорила» его к сносу окружная префектура и не согласилась бы на продажу ни за какие деньги, потому что уже получила задаток за предоставление участка, занимаемого домом под строительство Армянского национального центра, в сооружении которого была заинтересована не только московская община армян, – деньги на него выделяли и американские армяне, и французские. Шарль Азнавур высказал намерение сделать после постройки Московский армянский культурный центр своей основной концертной площадкой в восточной Европе…

Все это Ивану было известно и он нисколько не сомневался, что когда Эдик ринется в окружную префектуру, чтобы обойти Ивана и самому выяснить покупателя и сговориться с ним на прямую, он встретит там жесткое неприятие. Несмотря на весь свой авторитет. У Эдика не хватило бы денег, чтобы перекупить «армянский проект». Иван же предлагал хорошие условия, называл вполне приемлемую сумму, за которую владелец-армянин соглашался, якобы, уступить права на участок и здание.