Текст книги "Воспоминания петербургского старожила. Том 1"

III

В первое же воскресенье за обедом у Дмитрия Гавриловича Бибикова моя история со стихотворениями и посвящениями графа Хвостова была рассказана мною очень комично и сделала у Бибиковых такой фурор, что на другой же день пересказана была графу и графине Канкриным, равно как графу и графине Бенкендорф. Хохоту было много. Я же расписал эту историю, comme un fait du jour[419]419
  как событие дня (фр.)


[Закрыть], моему редактору-издателю Charles de St.-Julien, который из этого материала состряпал в довольно бойких стихах комичную балладу-легенду, где под именем comte De-la-Queue[420]420
  граф де ла Хвост (фр.).


[Закрыть] (т. е. граф Хвостов) изобразил чудака-стихоплета со всеми его странностями и смешными замашками и увлечениями, фабулой же драмы было вышеозначенное происшествие с тетрадью in quarto и с собственноручным посвящением, а место действия перенесено было в какое-то захолустье Франции.

Стихотворение M-r Сен-Жюльена, прочитанное во всех салонах, очень разогорчило доброго и неглупого, но страстно влюбленного в свои стихотворения графа Дмитрия Ивановича Хвостова. Он непременно хотел как-нибудь наказать юношу за шутку над ним, шутку столь публичную и так ядовито его задевшую, хотя, правду сказать, в стихотворении M-r Сен-Жюльена я был вовсе не повинен. Графиня, при всей доброте своей, гневалась на основателя этой шутки, т. е. на меня, потому что monsieur St.-Julien считался, по ее мнению, только моим оружием, и говорила, что надобно придумать мальчишке строгое и памятное наказание. В это время как нарочно приехал к графу Александр Федорович Воейков, который частенько в ту пору посещал графа, так как это было осенью пред подпиской на периодические издания, а граф брал ежегодно на свой счет по сотне экземпляров воейковских изданий, с тем, однако, условием, чтобы в следующем году было непременно напечатано в журналах Воейкова хоть одно стихотворение графа Дмитрия Ивановича. Граф, а больше всего графиня рассказали Воейкову всю историю моего проступка и предъявили ему злосчастное стихотворение о malheureux cracheur de méchants vers comte De-la-Queue[421]421
  несчастном изрыгателе скверных стихов графе де ла Хвосте (фр.).


[Закрыть]. Воейков прежде всего хотел написать против меня ругательную статью или поместить мою персону в свой «Дом сумасшедших». Однако первое он нашел не вполне достигающим цели, а второе признал чересчур почетным для меня, по крайней молодости моих лет.

Затем решено было в общем комитете пригласить меня в имеющее быть у графа на днях вечернее литературное собрание, где будут читать свои прелестные (для них) произведения, под председательством самого хозяина-амфитриона, такие «знаменитые» пииты и прозаики, как Владимир Иванович Панаев, автор сладко-снотворных элегий; Лобанов, переводчик Расиновой трагедии «Федра»[422]422
  См.: Расин Ж. Б. Федра: трагедия в 5 д. / Пер. М. Лобанова. СПб., 1823.


[Закрыть]; он, Воейков, переводчик Вергилия и Делиля[423]423
  См.: Делиль Ж. Сады, или Искусство украшать сельские виды / Перевел Александр Воейков. СПб., 1816. Многочисленные переводы Воейкова из Вергилия печатались в «Вестнике Европы» (1814–1817), «Соревнователе просвещения и благотворения» (1821, 1822), «Новостях литературы» (1824–1826) и других изданиях. Упоминаемое в научной литературе и в справочниках двухтомное издание переводов Воейкова из Вергилия (Эклоги и Георгики. СПб., 1816–1817) не выходило, см.: Балакин А. Ю. Близко к тексту. СПб., 2017. С. 148.


[Закрыть]; Огинский, переводчик какой-то древней истории Гольдсмидта[424]424
  Голдсмит О. Сокращенная история Греции / Соч. Голдшмида; пер. с англ. Алексей Огинский. СПб., 1814–1815. 2 т.; Он же. История римская от основания Рима, до разрушения Западной империи / Соч. Гольдсмита; пер. с англ. Алексей Огинский. СПб., 1819–1820. 2 т.


[Закрыть]; Борис Михайлович Федоров, автор романа «Князь Курбский»[425]425
  Федоров Б. М. Князь Курбский: исторический роман из событий XVI в. СПб., 1843. 4 т. Отрывки из романа печатались в периодике с 1830-х гг.


[Закрыть] и бесчисленного множества детских и не детских стихотворений; Вильгельм Иванович Карлгоф, автор военных воспоминаний того, чего не видал, сидя в штабе[426]426
  Бурнашев имеет в виду публиковавшиеся в периодике и собранные в книге «Повести и рассказы Вильгельма Карлгофа» (2 ч. СПб., 1832) рассказы «Офицерский вечер», «Рассказ на биваке» и т. п., написанные с установкой на документальность.


[Закрыть], и тоже стихотвор; Александр Николаевич Глебов, творец сладеньких стишков; барон Егор Федорович Розен, стихотвор и прозаик; Андрей Иванович Подолинский, богатый малороссийский помещик и автор многих стишков в альманахах и пр. и пр. И посреди-то этого сонма «знаменитых» писателей решено было посадить меня на скамью подсудимых, а Воейкову предоставить быть моим и обвинителем-прокурором, и судьей, и, наконец, экзекутором-палачом. Воейков сам назначил себе все эти роли и радовался, что он среди этого блистательного общества жестоко отмстит мне своим, как он выражался, «оборваньем» за все мои анонимные заметки в «Северном Меркурии» о всех тех географических и исторических промахах, какими были постоянно наполнены его издания «Русский инвалид», «Славянин» и «Литературные прибавления к Русскому инвалиду»[427]427
  Ошибки эти бывали так резки, что молоденький 17-летний мальчик мог их заметить, особенно в то время, когда он еще свежо помнил уроки географии и истории.


[Закрыть][428]428
  Бурнашев датирует этот вечер 1830 г., а «Литературные прибавления к Русскому инвалиду» начали выходить в 1831 г.


[Закрыть].

Само собою разумеется, что я ничего не знал и не ведал о готовившемся против меня комплоте и, ничего не подозревая, явился на литературный вечер, который, как я надеялся, должен был доставить собою новую пищу моей сатирической наблюдательности и дать мне возможность порассказать об этом литературно-карикатурном собрании за обедом у Дмитрия Гавриловича Бибикова, в первое же воскресенье. Когда я вошел в ярко освещенную залу графа Хвостова, устроенную на этот раз для литературных чтений, с длинным столом, покрытым малиновым сукном с золотыми галунами и кистями и обставленным креслами, обитыми малиновым же бархатом с золочеными гвоздиками, в зале было уже несколько лиц, которым граф представил меня в качестве юноши, пишущего во французском журнале отчеты о современной русской литературе, а в «Северной пчеле» статьи о замечательных и талантливых русских самородках в деле промышленности[429]429
  Статьи о русских самородках Бурнашев начал печатать в «Северной пчеле» только в 1832 г.


[Закрыть]. «Жаль только, что стихов не пишет и стихов не любит», – восклицал граф Дмитрий Иванович. В числе почетных гостей был и князь Ширинский-Шихматов, который имел, как известно, главное участие в редакции и составлении цензурного устава 1826 года, прозванного Гасильником просвещения, а также Драконовым кодексом[430]430
  Речь идет о Цензурном уставе, утвержденном императором 10 июня 1826 г., который принято называть «чугунным». В его основу лег проект, подготовленный в 1823 г. под руководством М. Л. Магницкого, а доработка текста устава велась под руководством директора канцелярии Министерства народного просвещения П. А. Ширинского-Шихматова и при участии цензоров А. И. Красовского, А. С. Бирукова и К. К. фон Поля.


[Закрыть]. В 1830 году этот князь Ширинский-Шихматов был, кажется, директором Департамента народного просвещения[431]431
  П. А. Ширинский-Шихматов был тогда членом Главного правления училищ и одновременно председателем Комитета иностранной цензуры, директором Департамента народного просвещения он стал в 1833 г.


[Закрыть]. Он был, как помню, в форменном синем фраке со звездой и сидел на диване, имея около себя пиитов Лобанова и Владимира Ивановича Панаева. На сделанную обо мне рекомендацию князь Ширинский сказал на всю залу: «Трудно поверить в литературные качества того молодого человека, который не стихотворствует. Без любви к стихам нет эстетики, без эстетики нет поэзии, без поэзии нет чувства, остается одна чувственность; нет жизни, остается одно прозябание». В это самое время вошел юный, почти такой же юный, как я, только очень и очень богатый помещик и тогдашний поэт Андрей Иванович Подолинский, миловидный, скромный, кроткий и застенчивый, одетый модно и щеголевато, но с различными байроновскими замашками в самом туалете своем, заметными в небрежно-тщательно повязанном галстухе, открывавшем белоснежную шею, и в прическе, состоявшей из массы каштановых локонов, закинутых назад и падавших на плечи. Даже камей на груди, редкий по древности и добытый из Геркуланума, даже слишком широкополая шляпа боливар, в левой руке, все, при некоторой наблюдательности, просилось на эффект и отличалось аффектацией. Подолинский был принят хозяином и хозяйкой, равно как их гостями, с восторгом, заставившим смутиться этого робкого юношу, который, казалось, очень был рад, что увидел среди этого синклита меня, и дружески пожал мне руку. «А вы разве знакомы?» – спросил граф Хвостов. «По дому Марьи Алексеевны Крыжановской, урожденной Перовской, ваше сиятельство», – сказал провинциал Подолинский. «И по четвергам Николая Ивановича Греча», – прибавил я.

– Вот истинно поэтическая душа! – воскликнул князь Ширинский-Шихматов с улыбкой, потрясая и прижимая к груди руку Подолинского, покрытую бриллиантовыми, аметистовыми, рубиновыми и изумрудными перстнями. Вслед за этим князь сказал какие-то два-три стиха из псалмов Давидовых о святости поэзии и непосредственно за этими стихами весьма прозаически спросил Подолинского:

– А когда же, Андрей Иванович, вы подадите прошение министру о причислении вас к Министерству народного просвещения?

Из всего того, что я тут слышал, заметно было, что поэзия поэзией, а малороссийские имения в 2000 душ этого юного поклонника муз имели в глазах всех этих сладких восторженников к его личности не последнее значение[432]432
  Характеристика поэта А. И. Подолинского, данная в воспоминаниях В. П. Бурнашева, вызвала в 1872 г. резкие возражения со стороны самого автора «Дива и Пери» и «Борского». В специальном письме в редакцию «Русского архива» он утверждал, что данные Бурнашева о встречах с ним на вечерах у Д. И. Хвостова и Н. И. Греча лишены всякого основания: «…полагая, что я уже отошел в такое жилище, из которого не подают голоса, г. В. Б. счел возможным дать полную волю своей досужей фантазии, как в те блаженные времена, когда он составлял фельетоны для „Северной пчелы“ и сочинял хозяйственные заметки и промышленные рекламы. Положительно удостоверяю, что во всем, что он говорит обо мне, нет почти ни слова правды. Г. В. Б. заставляет меня обращаться и говорить с собою, как с хорошим приятелем. К сожалению, я должен сказать, что с г. В. Б. я вовсе не был знаком, что если где-нибудь с ним и встречался, то не знал, кто он, почему не имею даже никакого понятия о его наружности, так же как и он о моей, судя по тому фантастическому описанию, которое он обо мне делает и в котором от первого до последнего слова все создано, должно быть, расстроенным воображением <…>. Если бы г. В. Б. действительно был со мною знаком, то, вероятно, он бы знал, что я не был ни полтавским уроженцем, ни душевладельцем, ни жителем Малороссии, но что, окончив мое воспитание в Петербурге, я в описываемое им время состоял там же уже более шести лет на службе. К этому вымыслу г. В. Б. приклеил и другой, не менее отважный. Он вводит меня на вечер к графу Д. И. Хвостову, где будто бы я был встречен с особенным восторгом и почетом. Но, увы, я с гр. Д. И. Хвостовым вовсе знаком не был и даже никогда не любопытствовал узнать, где его дом или квартира, почему и попасть к нему на вечер мне было бы трудно, до невозможности.
  На этом же сочиненном г. В. Б. вечере князь Ширинский-Шихматов, которого (прошу заметить) я ни тогда, ни после вовсе не знал, с восклицанием прижимает к своей груди мою руку, а сам г. В. Б. объясняет гр. Хвостову, что он знаком со мною по четвергам Греча. Новая выдумка! У Н. И. Греча я действительно бывал изредка, но только по утрам, а его приглашением на четверги не воспользовался более потому, что все молодые литераторы, являвшиеся на этих вечерах, всегда почти причислялись в общем мнении к булгаринской партии. Я же с ранних пор дал себе слово избегать всякой журнальной стачки, не входить ни в какую полемику и не принадлежать ни к какой исключительной, литературной партии. <…> Каким образом мог я померещиться ему [Бурнашеву] на вечере у Воейкова в такое время, когда меня уже вовсе не было в Петербурге? Из статьи видно, что этот вечер был после смерти барона Дельвига, а я, уезжая из Петербурга, оставил барона еще в живых. Это первое, а второе то, что у Воейкова я не только вовсе не бывал, но по особенной случайности нигде и никогда его не видел. Много еще неверностей я бы мог указать в упоминаниях г. В. Б. обо мне и о некоторых других хорошо мне известных лицах; но, кажется, я уже разъяснил слишком достаточно, какого доверия заслуживают его воспоминания…» (Воспоминания А. И. Подолинского. По поводу статьи г. В. Б. «Мое знакомство с Воейковым в 1830 году». Письмо к издателю // Русский архив. 1872. Вып. 3/4. Стлб. 856–865).
  На эти обвинения Бурнашев отвечал сперва в «Русском мире» (1872. № 100), обещая в ближайшее же время уличить «самого г. Подолинского в неправде и восстановить истину фактически». Однако вместо обещанного контрудара он выступил через несколько месяцев в «Русском архиве» с таким неудачным объяснением своего «Qui pro quo с Подолинским», что надолго подорвал в специальных кругах свой авторитет как хорошо осведомленного мемуариста. В самом деле, все объяснение Бурнашева свелось к рассказу о неожиданной якобы встрече его «с одним из стариннейших знакомцев, товарищем 1828–1829 годов, который разъяснил всю суть, результатом которой было то, что г-н А. И. Подолинский вполне прав, говоря, что я его не мог видеть в тридцатых годах в Петербурге; но что прав и я, говоря в статье моей, что встречался в те годы в Петербурге с молодым человеком, носившим фамилию Подолинского. Дело объясняется тем, что в Петербурге жил-был в тридцатых годах богатенький хохлик, черниговец, некто П**р*ский, имевший физическое сходство с автором „Борского“, „Дива и Пери“, „Нищего“ и прочего, а с тем вместе страдавший нелепейшею страстишкою слыть в посещаемых им обществах за поэта, более или менее известного. И вот он вздумал являться сначала Подолинским, когда я и видел его, сияющего брильянтами, у графа Хвостова и у А. Ф. Воейкова. Но потом, пленясь стихотворениями Бернета, печатавшимися в „Библиотеке для чтения“, он стал выдавать себя за Бернета, считая, что это настоящее имя поэта, а не nom de guerre [псевдоним (фр.)] некоего чиновника Министерства финансов г. Жуковского. Говорят, вышла в одном доме средней руки, по этому случаю, преводевильная сцена между г-м П***р**ским и г-м Жуковским, вследствие чего первый уехал в Хохландию свою в 1838 году. После преступных самозванств Бабаева, носившего имя князя Гохчайского и tutti quanti других ему подобных, в повесничестве довольно нелепом г-на П***р**ского нет ничего изумительного; но забавно только то, что происшествие это всплыло наружу лишь по истечении 40 лет, как весьма неважное и не оставившее никакого впечатления. Само собою разумеется, вздумал бы г. П***р**ский облечься не в Бернета или в Подолинского, а в Пушкина или в Гоголя, шум поднялся бы вовсе не такой. В будущем моем втором издании всех моих до 1873 года где бы то ни было напечатанных „Воспоминаний“ я, само собою разумеется, буду говорить о г-не Подолинском не иначе как с объяснением этого quiproquo, подавшего повод г-ну Подолинскому напомнить о себе, а мне в моих „Воспоминаниях“ прибавить преинтересную и смехотворную страницу» (Qui pro quo с А. И. Подолинским // Русский архив. 1872. Вып. 7/8. Стлб. 1604–1606. Подп.: Петербургский старожил).
  Итак, вместо того чтобы признать некоторые фактические неточности деталей своего повествования, объясняемые, с одной стороны, давностью происшествий, а с другой – сознательной беллетризацией мемуарного материала как раз в тех частях, которые «разоблачались» в письме А. И. Подолинского, Бурнашев прибег к объяснениям, неприемлемым для его обвинителей и невыгодным для него самого. Смущенный резкостью наскока, он, видимо, настолько усомнился в своей памяти, что оставил без возражений даже явные ошибки и передержки своего оппонента. Отметим, например, что весь социально-бытовой профиль Подолинского, данный в воспоминаниях В. П. Бурнашева, гораздо ближе к истине, чем позднейшие автопризнания самого автора «Борского». Так, А. И. Подолинский, как свидетельствуют материалы его некролога, «происходил из уважаемого рода киевских служилых дворян», до 15-летнего возраста оставался с родными на Украине; в Петербурге пробыл лишь около 9 лет, после чего служил в Одессе, а с конца 50-х гг. поселился в «доставшемся ему от отца наследии – большом и благоустроенном имении Ярославка, Звенигородского уезда, Киевской губернии» (Киевский С. [Бердяев С. А. – А. Р.] Последний из Пушкинской плеяды // Русский вестник. 1886. № 1. С. 295–300). Думается, что данные эти ни в какой мере не противоречат справкам Бурнашева о Подолинском как о богатом украинском помещике, а то обстоятельство, что он назвал его полтавским, а не киевским уроженцем, гораздо менее существенно, чем неосновательные претензии автора «Борского» считать себя коренным петербуржцем. Возможно, что Бурнашев сознательно или бессознательно уклонился от истины, приурочив свои встречи с Подолинским к «литературным вечерам» у Хвостова и у Воейкова. Однако и престарелый поэт барски-пренебрежительной аттестацией Бурнашева как автора «хозяйственных заметок» и «промышленных реклам» в «Северной пчеле» 30-х гг. показал, что еще с той поры ему запомнилось имя будущего мемуариста, а видал ли он его на вечерах у Греча или там же по утрам, не так уже, на наш взгляд, существенно при экспертизе документов такого порядка, как литературно-бытовые воспоминания. (Примеч. Ю. Г. Оксмана.)
  В очерке «Литературные вечера у Воейкова в 1829 году» Бурнашев писал, что познакомился с Подолинским на танцевальных вечерах М. А. Крыжановской.


[Закрыть]. Раздалось постукивание шпор и бряцанье сабли, всегдашние в ту пору предвестники появления армейского кавалериста, говорю «армейского», потому что истые гвардейцы, в те времена комильфотные в высшей степени, умели как-то носить и саблю, и шпоры так, что ни те, ни другие не издавали звуков. Явился малорослый, светловолосый барон Егор Федорович Розен, с желтоватыми усиками, в своей адъютантской форме, с расстегнутым вопреки формы воротником; он шел довольно скоро, маша по полу длинным белым султаном своей треугольной шляпы, а правою рукою поправлял на груди перепутавшиеся серебряные аксельбанты. И его приняли любезно, но все-таки далеко не так любезно, как Подолинского. Раскланявшись со всеми довольно угловато, он дружески обнял меня и начал своим крикливо-пискливым дискантиком рассказывать, обращаясь ко всем, о том, что он сегодня в книжном магазине Слёнина[433]433
  Лавка И. В. Слёнина сначала находилась в доме В. В. Энгельгардта на Невском проспекте (ныне д. 30), а затем, с 1829 г., в доме Имзена (ныне д. 27) (см.: Зажурило В. К., Чарная М. Г. По пушкинским местам Ленинграда. Л., 1982. С. 134).


[Закрыть] встретил Соболевского, друга Александра Сергеевича Пушкина, который ему сказал, что Пушкин начинает по высочайшему повелению приступать к собранию сведений о Петре Великом и что в городе уже заболтались о том, что будто он получит звание историографа[434]434
  Пушкин в июле 1831 г. получил разрешение работать в государственных архивах и стал официальным историографом Петра I. Зимой он начал собирать материалы в архивах и знакомиться с печатными источниками. К написанию книги он приступил в конце 1834 г., но так ее и не завершил.


[Закрыть]. Это всех заинтересовало. Но достойно было особенного внимания то, что поэты, как Шихматов, Панаев и Лобанов, говорившие с натяжным восторгом о стихотворстве, в сущности же все-таки чиновники в душе, стали тотчас при этом слухе поговаривать о том, что, вероятно, это дело устроено по ходатайству и рекомендации Василия Андреевича Жуковского, знающего хорошо финансовые бедствия Пушкина, которому будет положен, конечно, знатный оклад. Из всех этих господ один только оказался чистосердечным другом поэзии, именно старичок-стихоплет граф Хвостов, который сказал:

– Ежели Пушкин поведется по чиновничьей стезе и будет работать по заказу, хотя бы даже по высочайшему, скажи тогда, наш Александр Сергеевич, прости поэзии.

Ширинский и Панаев восстали против этого мнения графа Хвостова и говорили графу, что они также служат и царю, и музам; да и сам он, граф Дмитрий Иванович, ведь сенаторствует, а кто же больше его сиятельства приносит даров и жертв поэзии? Граф улыбался и приговаривал: «Да то мы, а то ведь Пушкин!..»

Благородный, кроткий и незлобивый старец так радушно отзывался о Пушкине, хотя, конечно, знал ту едкую и грязную эпиграмму, какую Пушкин как-то раз после завтрака устрицами с шампанским у Елисеева с Виельгорским и Соболевским карандашом написал на каком-то попавшемся ему конверте[435]435
  Речь идет, по-видимому, о четверостишии, ошибочно приписанном Пушкину:
На гр. Д. И. ХвостоваСожаленье не поможет,Все ж мне жаль, что граф ХвостовУдержать в себе не можетНи урины, ни стихов.  (Гаевский В. П. Пушкин в лицее и лицейские его стихотворения // Современник. 1863. Кн. 8. С. 359).
  С. А. Соболевский в 1828–1833 гг. путешествовал по Европе и не мог ни рассказывать в Петербурге о том, что Пушкин начинает писать историю Петра I, ни сочинять вместе с Пушкиным эпиграммы.


[Закрыть].

IV

Постукивание трости о паркет в соседней зале возвестило появление Воейкова, прежде которого за несколько секунд показался на пороге ливрейный лакей, провозгласивший: «Статский советник господин Воейков». И статский советник господин Воейков в форменном с серебряными пуговицами синем фраке Академии наук[436]436
  Воейков не имел никакого отношения к Петербургской академии наук. Бурнашев имеет в виду Российскую академию, членом которой Воейков стал в 1819 г.


[Закрыть], с Владимирским крестом на шее[437]437
  Воейков был награжден орденом Св. Владимира 3-й степени в 1822 г. (см. формулярный список Воейкова: ИРЛИ. Ф. 31. № 35. Л. 5–10). (Сообщено А. Ю. Балакиным.)


[Закрыть], показался, со своим черным, густым, как шапка, париком и со своими огромными очками, оправленными в черепаху. Он вошел и начал тотчас здороваться направо и налево, целуясь с одними, пожимая руки другим. За ним следом шел и угловато также всем кланялся, с какою-то подпрыжкой, молодой поэт, Александр Николаевич Глебов, весь в черном, в очках, сам ярко-розовый, рыжеватенький, с узенькими бакенбардочками, словно две ленточки светло-коричневого цвета. Этот добрейший г. Глебов был страстный стихотвор, который, однако, не читал насильно всем своих стишков, писал и прозой недурно. Он помещал свои стишки во всех журналах и во всех альманахах и имел такой уживчивый нрав, что одновременно был помощником Бестужева-Рюмина по изданию «Северного Меркурия» и вместе с тем работал усердно для «Литературных прибавлений» Воейкова, которые Греч прозвал «Литературными придавлениями» редактора «Русского инвалида». Этот тогдашний литератор Глебов был как девушка застенчив и постоянно как-то конфузился, подергивался как-то конвульсически, когда говорил, причем имел привычку хватать всех сколько-нибудь коротко знакомых за пуговицы. Вообще он был довольно смешон и даже карикатурен, хотя, впрочем, все это в нем было вполне натуральное, нисколько не напускное, как бывает у некоторых других, старающихся брать аффектацией. Раскланявшись со всеми, Глебов, не ожидая увидеть меня здесь, удивленно обратился ко мне и тотчас ухватил меня за пуговицу; но я отклонил эту его обычную любезность, говоря ему шутя, что он постоянно дает сильную работу моему старику Тимофею, зашивающему пуговицы моих фраков после каждой встречи с ним, добрейшим Александром Николаевичем. Между тем пред началом литературного вечера, до принятия поэтических брашен[438]438
  Брашно (устар.) – пища, угощение, яства.


[Закрыть], явились лакеи с подносами душистого чая, которым председавшие занялись довольно внимательно. Воейков, уписав какой-то сдобный крендель и запив его быстрыми глотками чая из громадной чашки, по-видимому, ему специально назначенной, поправил очки и обратился со всегдашним своим гробовым завываньем к князю Ширинскому-Шихматову, только что кончившему прихлебывание чая, перемежаемое чтением почти шепотом какой-то новой идиллии Панаева, назначенной для чтения на этом вечере[439]439
  С конца 1820-х гг. В. И. Панаев не писал идиллии.


[Закрыть].

– Помилуйте, ваше сиятельство, на что это похоже? Вы допускаете в нашей Российской академии[440]440
  Академия Российская была создана в 1783 г. и имела целью подготовку словаря русского языка, а также изучение русского языка и русской литературы. В 1841 г. была присоединена к Императорской Санкт-Петербургской академии наук в качестве ее Второго отделения.


[Закрыть] бог знает какие неправильности!

– Какие, какие, Александр Федорович, какие неправильности? – вопрошал князь.

– Да хоть бы те, – продолжал Воейков, покусывая искусанный уже набалдашник своей трости, – да хоть бы те, князь Платон Александрович, хоть бы те, например-с, ваше сиятельство, что нашему непременному секретарю, знаменитому осударю Петру Ивановичу, еще отвалили оклад. Скоро, кажется, доходы всего Русского царства пойдут на этого одного господина.

– Это вовсе не наше дело, Александр Федорович, это по желанию президента академии[441]441
  Президентом Академии Российской был А. С. Шишков.


[Закрыть]. Вы знаете, Александр Федорович, сила солому ломит! – заметил князь со смесью досады, сожаления и чиновничьей значительности.

– Пусть соломенные человечки и ломятся, – восклицал Воейков, постукивая очень нецеремонно своею клюкой, – а я человек железный, гранитный, таким силам не поддаюсь. На то у меня в руках обоюдоострое перо, которое как раз усадит всякого несправедливца в тот отдел моего «Дома сумасшедших», который особо от литературного отдела мною строится. В этот-то отдел пусть сядет господин Академии Российской непременный секретарь, осударь Петр Иваныч Соколов.

Не лишнее заметить, что разговор о «Доме сумасшедших», с которым Воейков иногда любил носиться, не мог быть приятен и князю Ширинскому-Шихматову, который за участие свое в составлении жестокого цензурного устава сам был посажен Воейковым в гражданское отделение его «Дома сумасшедших» и едко, злобно очерчен и обруган.

Однако произнесенное Воейковым, с особым ударением, слово «осударь» заставило всех рассмеяться, и Лобанов, переводчик Расина, весьма докторально пояснил, что г. Соколов доказывает упорно, будто следует писать и говорить не «государь», а «осударь» на точном основании славянского словопостроения.

Завязался по поводу этого слова полуфилологический, полузавиральный спор, давший, однако, повод графу Хвостову сказать какие-то собственные свои стихи, в которых слово «осударь» и «государь» повторялось самым странным образом, причем доказывалось, что будто и то и другое возможно в письменном и разговорном употреблении.

– И овцы целы, и волки сыты! – захохотал с каким-то диким воплем Воейков. – А все-таки господина Соколова я упрятал в мой «Дом сумасшедших».

– Это не новость, Александр Федорович, – заметил барон Розен своим специальным, ему одному свойственным акцентом и ему одному присущею певучею интонацией, какой до знакомства моего с Розеном и после его смерти я никогда ни от кого не слыхивал. – Вы написали эту эпиграмму, кажется, в 1815 году, то есть за пятнадцать лет пред сим.

– Да, достопочтенный барон, за пятнадцать лет, это правда, – говорил уже тихо Воейков, – да, точно, давно я заклеймил его, однако я теперь, сегодня же, вновь редактировал эту эпиграмму, и ежели угодно, то прочту ее почтенному обществу.

– Прочтите, прочтите, Александр Федорович, прочтите, – говорил князь Ширинский-Шихматов, улыбаясь, – вашею эпиграммой начнем наше заседание. Вы согласны, граф?

– Вполне, вполне согласен, – шамкал граф Хвостов. – Но ведь, кажется, Петр Иваныч написал какое-то стихотворение?

– Никогда ничего не писал, ни в стихах, ни в прозе, сей секретарь русской словесности[442]442
  Говоря это, Воейков лгал, потому что Соколов на своем веку перевел несколько дельных книг с латинского языка и еще издал составленную им хрестоматию[1341]1341
  См.: Овидий Н. П. Превращения / Пер. Петра Соколова. СПб., 1808. Ч. 1; Пче ла, или Собрание разных статей в стихах и прозе, извлеченных из российских писателей прошедшего и нынешнего века. СПб., 1805. См. также: Соколов П. И. Начальные основания российской грамматики. СПб., 1788; Он же. Правила о упо треблении в письме буквы Ђ. СПб., 1815.


[Закрыть], что все видно из его биографии в «Справочном словаре» Старчевского[1342]1342
  См.: Справочный энциклопедический словарь. СПб., 1855. T. 9, ч. 2. С. 517.


[Закрыть].


[Закрыть], – со злобой сказал Воейков и, кашлянув, да грызя немножко свою трость, начал с завываньем:

 
Вот он, с харей фарисейской,
Петр Иваныч осударь,
Академии Российской
Непременный секретарь,
Ничего не сочиняет,
Ничего не издает;
Три оклада получает
И столовые берет.
 

* * *

 
На дворе академии
Гряд капусты накопал;
Не приют певцам России,
А лабаз – для дегтя склал.
 

Никто не хотел заметить, что это старая редакция и нового ничего в ней нет, кроме перемены цифры 2 на 3 при упоминании об окладах[443]443
  Бурнашев ошибается, эта строфа появилась не ранее 1828 г., см.: Балакин А. Ю. Списки сатиры… С. 189, 190, 202. Здесь и далее (за исключением автохарактеристики из первой версии) Бурнашев цитирует последнюю редакцию «Дома сумасшедших» или по берлинскому изданию 1858 г. (Дом сумасшедших. Сатира Воейкова. Берлин, 1858), или по близкому к нему по тексту списку.


[Закрыть]. Все смеялись и рукоплескали. Только один постоянный в своих мнениях барон Розен, приняв недовольный вид, сказал своим крикливо-певучим голосом с акцентом не то немецким, не то польским, не то старославянским, но как всегда грамматически отчетисто и старательно отчеканивая каждое слово:

– Легко ругать и поносить человека, нелегко только отдавать справедливость за скромные деяния чистого человеколюбия, скрываемые так, как скрывается благородная, но скромная фиалка. Да, милостивые государи, я не скажу «осудари»! (улыбнулся он), да, этот самый Петр Иванович Соколов, как свидетельствует в своих записках всеми нами уважаемый и ценимый переводчик древних классиков Иван Иванович Мартынов, спас на Васильевском острове во время наводнения 7 ноября 1824 года пятнадцать человек погибавших, подавая им веревки, и никому не рассказывал о своем подвиге[444]444
  И. И. Мартынов писал об этом не в записках, а в письме к П. А. Словцову (см.: Колбасин Е. Литературные деятели прежнего времени. СПб., 1859. С. 107).


[Закрыть]. К тому же я должен заявить, что Александр Федорович не прав, говоря в своей сатире, будто Соколов ничего не переводил, ничего не издавал, тогда как он издал несколько очень хороших своих переводов с латинского языка, и его переводы приняты во всех наших учебных заведениях. Воля ваша, а так жестоко отзываться о честном труженике, каков Соколов, который мне ни сват, ни брат, право, непригоже, право, нелюбовно!..

Эта рыцарская выходка барона Розена, появившегося защитником Соколова, готова была произвести свой эффект, потому что Воейков, с остервенением приподняв парик, съехавший на сторону, стал чесать ногтями в голове, а эта невзрачная манипуляция означала приближение бурной вспышки со стороны хромого переводчика «Георгик»[445]445
  Воейков опубликовал ряд переводов фрагментов дидактической поэмы Вергилия «Георгики».


[Закрыть]. Но граф Хвостов кстати вовремя подплыл к Воейкову и сказал ему своим старческим голосом, сколько мог громко:

– Александр Федорович, позвольте представить вам моего нового юного знакомца.

Он тогда назвал и представил ему меня. Воейков злобно и бешено, вскинув очки на лоб, взглянул на меня своими мутными глазами, не привстав и не подавая руки, и сказал:

– Светопреставление! Дети, едва от соска, пускаются в литературу и журналистику! Этот мальчик, не знающий еще порядочно грамоты русской, пишет французские статейки о русской литературе и о русской журналистике. Под крылом такого богопротивного человека, каков Греч, этот птенец нашел себе приют и пойдет, конечно, по стопам такого достойного наставника. Поздравляю, молодой человек! Из вас в школе Греча выйдет что-нибудь вроде вашего наставника, который способен на все на свете, только на все недоброе. Но, видно, Бог слышит молитвы ваших родителей, ежели вы их имеете, и, слыша их, не попускает вас до окончательного падения, приведя вас путями Провидения в дом его сиятельства графа Димитрия Ивановича, где, кроме дел добродетельных, вы ничего не увидите. А вертеп Греча…

– О каком вертепе Греча вы позволяете себе говорить? – взвизгнул барон Розен. – Александр Федорович, образумьтесь, придите в себя, вы в каком-то болезненном состоянии. Что с вами? Как вы осмеливаетесь оскорблять этого молодого человека? Откуда вы взяли это право?.. Я никогда не дозволю при мне ругать Греча, у которого я хорошо принят, как я никогда никому не дозволил бы поносить вас при себе, имея честь быть принят у вас. Этого молодого человека многие из нас, которые гораздо старше его, считают своим товарищем; Карлгоф, Глебов, Подолинский, я, мы все знаем его с хорошей стороны. Не понимаю, откуда вы взяли право оскорблять его здесь.

Все общество старалось принять вид, будто ничего не видит и не слышит, почему Шихматов, Лобанов, Панаев, Огинский и с ними сам хозяин, граф Хвостов, разговаривали между собою о посторонних каких-то предметах, оставляя сначала меня на жертву Воейкову, а потом Воейкова на жертву барону Розену, который расходился не на шутку и сильно постукивал ножнами сабли; а Воейков, вынув из кармана платок преогромного размера, вытирал пот, градом катившийся с его лица, посиневшего и побагровевшего, причем он распускал галстук и пил холодную воду стакан за стаканом. По-видимому, он задыхался от гнева, но страшился прилива крови. В это время, имея около себя Глебова и Подолинского, я сначала стоял как окаменелый, как пораженный громом, но потом, придя в себя и слыша энергические слова честного барона Розена, тихо спросил Глебова:

– Скажите на милость, Александр Николаевич, что этот господин Воейков, которого я первый раз в жизни вижу и которого желал бы никогда нигде не встречать, пьян сегодня или он сумасшедший, сорвавшийся с цепи?

Тогда Глебов весьма конфиденциально, взяв меня в сторону, в амбразуру дальнего окна, рассказал мне о том комплоте[446]446
  заговоре (фр.).


[Закрыть], который был устроен здесь за то, что St.-Julien с моих слов написал шуточную балладу, так сильно раздосадовавшую графа Дмитрия Ивановича. Тут все мне сделалось ясным. Я сожалел, но поздно, о всей этой истории и решился отныне впредь никогда не бывать в доме графа Дмитрия Ивановича, деяние же Воейкова хотел непременно предать тиснению как в «Северном Меркурии», так и в «Furet». Но это не было мною исполнено по стечению обстоятельств, которые будут видны из последующего рассказа.

Воейков, от природы не злой, но часто злобствовавший искусственно и в высшей степени самодурный, способен был, однако, приходить в себя, почему тотчас граф Хвостов, взяв меня за руку, сказал:

– Юный гость мой, я извиняюсь пред вами за впечатлительного и бешеного приятеля моего, Александра Федоровича Воейкова, который очень сожалеет теперь сам о своей вспышке и приглашает вас на свои пятницы.

На это я почтительно объяснил графу, что нога моя у г. Воейкова никогда не будет, это положительно, как то, что сегодня такое-то число, потому что я молодой, очень еще молодой человек, могу забыть грубые выходки такого человека, который в деды мне годится; но ежели этот же самый человек при мне поносит другого человека, от которого, кроме доброго и полезного для себя, я ничего никогда не видел (это было в начале моих сношений с Гречем, когда действительно он мне оказал множество таких услуг, какие забыть способно только самое черствое сердце), то, естественно, я не могу ему этого дозволить и не могу бывать под его кровлей, где, без сомнения, он уже без всякой церемонии будет поносить Греча, защищаемый своими домашними пенатами. А потому, не желая теперь нарушать своим присутствием гармонии общества, в которое я был приглашен с целию мне известною и понятною, я благодарю его сиятельство за ласковое внимание и расположение ко мне и удаляюсь.

Бедный граф, и без того тщедушный, всем этим утомился и, почти ничего не понимая, простился со мной. Затем он отошел к своим гостям и, как я уже после слышал от А. И. Подолинского, сказал Воейкову:

– Пересолили, пересолили, Александр Федорович!

– Кто ж знал, – ревнул Воейков, – что у мальчишки столько друзей и во главе их этот белобрысый чухонский Баярд[447]447
  Чухонцами в императорской России назвали финнов и эстонцев. Воейков иронически называет Розена чухонским, поскольку он был уроженцем Эстляндской губернии. Французский полководец XV–XVI вв. Пьер Террайль де Баярд был прозван «рыцарем без страха и упрека», и его имя стало нарицательным.


[Закрыть]? Да вздор, он у меня будет на пятницах: завтра же я пошлю к нему экземпляр моих изданий и угомоню таким письмом, писать какие старикашка Воейков собаку съел.

Спустясь с лестницы графа Хвостова на улицу, я по часам убедился, что еще не поздно: было едва восемь часов вечера, почему я двинулся на Невский проспект, в тот дом, где ныне совершенно перестроенный и переиначенный искусным архитектором отель «Бельвю» и где тогда на дворе была довольно обширная квартира, занимаемая инженер-полковниками Ламе и Клапейроном, моими хорошими знакомыми, где я проводил иногда приятно вечера в обществе дам Ламе и Клапейрон и нескольких их родственников и друзей. К числу первых принадлежал мой юный редактор «Furet» г. Сен-Жюльен, к числу вторых директор института глухонемых, лысый, как ладонь, старик, г. Флёри, впрочем, очень ученый, а еще более приятный и интересный француз собеседник, хорошо знакомый с блестящею частью петербургского общества. Здесь я, под свежим впечатлением всего со мною случившегося в тот самый вечер, рассказал всей честной компании, что произошло на литературном вечере du vieux cracheur de méchants vers[448]448
  старого изрыгателя скверных стихов (фр.).


[Закрыть]. Рассказывая это происшествие, я, конечно, не щадил красок для изображения самым карикатурным образом журналиста Воейкова со всеми его весьма не грациозными ухватками и манерами, при различных, далеко не салонных привычках.

– Ah! le vilain merle![449]449
  Ах, какой противный! (фр.).


[Закрыть] – говорили дамы-парижанки.

– Il faut tailler dans le vif, – восклицала живая и впечатлительная брюнетка г-жа Ламе, – Charles, cher petit cousin, mon chou, de grace faites de tout cela un article, mais un de ces articles à faire crever de rage le journaliste perruqué[450]450
  Нужно ковать железо, пока горячо. … Шарль, дорогой маленький кузен, миленький, пожалуйста, изложите все это в статье, но такой, которая заставит журналиста в парике умереть от ярости! (фр.).


[Закрыть].

Шарль, т. е. Шарль де Сен-Жюльен, всегда тая у ног своей кузины, готов был исполнить ее повеление, жестоко отфухтелить[451]451
  Здесь в значении: побить.


[Закрыть] сердитого журналиста Вокоф; но решено было приступить к статье не иначе как по получении завтра от меня мемории о всем ходе этой драмы, из которой надо было скроить карикатурную трагикомедию. К тому же надобно было придумать и различные русские псевдонимы.

V

Возвратясь поздно домой в Басков переулок, я проспал дольше обыкновенного и утром спешил в департамент, ибо хотя Дмитрий Гаврилович Бибиков и был очень мил со мной, называя меня одним из своих гвардейцев, однако с нашим «безруким»[452]452
  Бибиков лишился левой руки во время сражения под Бородином.


[Закрыть], как его называли чиновники, шутить было неудобно, и за неисправность по службе гвардейцу могло быть втрое хуже, чем обыкновенному армейцу. Проработав в департаменте до четырех часов, я возвратился к обеду домой, где, к удивлению моему, нашел огромный тюк с брошюрованными книжками и печатными тетрадями, при письме, запечатанном огромною гербовою печатью, украшенною различными орденскими регалиями. Оказалось, что все это прислано из Шестилавочной от генерала (статских советников лакеи в то время сплошь и рядом величали генералами) Воейкова. На конверте оригинальна была надпись, которая вполне характеризовала Александра Федоровича с его сатирическими выходками, облеченными в форму вежливости и даже напускной почтительности. Надпись эта была следующая: «Его благородию (по рангу), высокоблагородию (по роду, внесенному в VI книгу[453]453
  Имеется в виду 6-я часть дворянской родословной книги, в которой были записаны роды, «коих доказательства дворянского достоинства за сто лет и выше восходят; благородное же их начало покрыто неизвестностию».


[Закрыть]), милостивому государю, губернскому секретарю, младшему помощнику столоначальника Департамента внешней торговли, сотруднику газеты в 300 нумеров в год „Северной пчелы“; газеты дважды в неделю выходящей „Северный Меркурий“ и еженедельной воскресной французской газеты „Furet“ В. П. Б[урнашеву]ву». Письмо гласило:

Милостивый государь В[ладимир] П[етрович]! Нижеподписавшийся, наиглубочайше уважающий ваши разнообразные таланты, проявляющиеся в трех газетах и в одной из оных даже на языке Вольтера, Расина и Бюффона, при всей юности вашего семнадцатилетнего возраста, имеет честь объяснить вам, что он, нижеподписавшийся, старикашка-греховодник Воейков, находясь вчера вечером, в седьмом часу пополудни, в доме его сиятельства сенатора действительного тайного советника, ордена Св. Анны 1-й степени и других ниже оного орденов кавалера, графа Дмитрия Ивановича Хвостова, творца многого множества стихотворений, издаваемых им обыкновенно чрез каждый год в V томах[454]454
  Хвостов выпустил три издания Полного собрания своих стихотворений: в 4 частях (СПб., 1817–1818), в 5 частях (СПб., 1821–1827) и в 7 частях (СПб., 1828–1834).


[Закрыть], прибыл на сей вечер в болезненном состоянии, каковое периодически его, Воейкова, удручает и тогда доводит до печального расстройства, при каковом в действиях своих он отчета дать не всегда может. В этом-то прискорбном состоянии духа, происходящем от головных контузий, при падении из экипажа в 1824 году приобретенных[455]455
  Ср. с примеч. 2.


[Закрыть], он, Воейков, вне желания своего, нанес вам, глубочайше уважаемый им и всеми высоко ценимый юный писатель, вмещающий в себе зачатки будущей великой знаменитости отечественной литературы, невежливыми словами неудовольствие. А посему он, Воейков, просит вас, милостивейший государь, извинить ему эту вчерашнюю нелепейшую его вспышку и обдать ее потоком вашей снисходительности и благодушия, столь приличного вашему юному возрасту и многолюбезной внешности, равно как великодушным забвением. Вы, милостивейший государь, юный товарищ по Аполлону, конечно, и хороший христианин и памятуете словеса Спасителя нашего: «Аз же на тя, Господи, уповах. В руку твою жребии мои: избави мя из рук враг моих и от гонящих ми», и Господь, видя смирение ваше, избавит вас от таких врагов, какие могут быть поопаснее и повреднее мгновенно враждовавшего вам хромоногого старикашки Воейкова, который предлагает вам свою искреннейшую приязнь, как слабый дар невещественный, духовный и сердечный; а в памятование просит принять в дар вещественный полные экземпляры журнала «Славянин» и газеты «Литературные прибавления к Русскому инвалиду»[456]456
  Письмо не могло быть написано в 1830 г., которым Бурнашев датирует описываемые события, поскольку «Литературные прибавления к Русскому инвалиду» возникли в 1831 г.


[Закрыть], каковые отныне постоянно получать будете. Вы же чрезвычайно обязать изволите Воейкова, ежели пришлете ему те нумера «Furet», где были и есть ваши интереснейшие и преполезнейшие статьи с отчетами о современной русской литературе. Но самое громаднейшее и неоцененнейшее одолжение ваше будет то, ежели вы, милостивейший государь, забывая зло и творя благо, посещать будете пятничные вечерицы Воейкова, какие способны будут присутствием такого знаменитого юного писателя великолепно украситься, чем чрезвычайнейше обязать изволите того, который с чувствами наиглубочайшего почтения имеет честь быть, и пр.[457]457
  Мемуарист отмечал: «Воейков рассылал сотни записочек к друзьям и знакомым, в которых всегда обнаруживал остроту свою. Он, кажется, щеголял ими. Эти записочки всегда были с нумерами, и он вел им разносную книгу. По этим книжкам видно, что от него в год выходило писем и записок больше тысячи» ([Попов М. М.] А. Ф. Воейков. Анонимные отрывки из заметок его приятеля // Русская старина. 1875. № 3. С. 575). В очерке «Литературные вечера у Воейкова в 1829 г.», опубликованном в «Иллюстрации» (1861. № 152) под псевдонимом Вен. Зе… Бурнашев цитировал пригласительную записку Воейкова от 23 октября 1829 г.: «Пустынник Шестилавочной улицы, мерзавый старикашка Воейков, за грехи свои теперь болен и не может лично навестить (имя и отчество мои), но убедительно просит пожаловать, хоть сегодня вечером (в пятницу 23 октября 1829 г.), на стакан чаю и дружескую беседу». Одно из писем Воейкова Бурнашеву сохранилось в рукописи:
  Милостивый государь Владимир Петрович!
  «Кто старое помянет, тому глаз вон!» – говаривали мудрые наши предки, которые, не сочиняя романов, статеек о хождении вверх ногами, не проповедуя против таинства брака, были умнее даже барона Брамбеуса, nec plus ultra! Да Вы сокровище! Дарите мне прекрасные статьи (в этом месте сноска: О гимнастике и некот[орых книгах,] находящ[ихся] на ком[иссии] у знакомых книгопродавцев. – А. Р.) и обещаете статью в «Лит[ературные] прибавления [к Русскому инвалиду]» о превосходном романе «Черная женщина». Присылайте, присылайте ее, Вы меня сильно обяжете. А читали Вы о ней в «Р[усском] и[нвалиде]»? Я написал о ней из сердца. В этом романе Н. И. Греч соединил свой юмор с высоким образом мыслей и христианскими, чистыми правилами сердца Жуковского. Я прочел его два раза; собираюсь прочесть в третий. Присылайте о нем статью длинную, длинную, жаркую, похвальное слово, такую длинную, как нравственные и целомудренные статьи барона Брамбеуса. Вы меня сим подарком истинно озолотите! Сию минуту о Слепушкине и прочем ничего сказать не могу, зане я болен – и не на шутку, и живу в городе, а не в Рыбацкой, но даю Вам слово все уладить. Приглашу Вас к себе на дачу – и мы оба отправимся к Слепушкину, который имеет много интересного, оригинального.
  С высоким уважением и сердечною преданностью имею честь быть Вашим покорнейшим слугою А. Воейков.
  22. VI.1834. С. П. Бург
  (ИРЛИ. Ф. 93. Оп. 3. № 225).
  Рецензия Бурнашева на книгу Греча была опубликована через две недели после этого послания Воейкова: Письмо в Иркутск о новом романе Н. И. Греча «Черная женщина» // Литературные прибавления к Русскому инвалиду. 1834. № 55. 11 июля. С. 437–439; № 56. 14 июля. С. 443–447. Подп.: Вл. Б-в.
  Разрыв отношений между Воейковым и Бурнашевым был вызван полемической заметкой последнего «Послание к рецензенту книги „Мертвый осел и обезглавленная женщина“, напечатавшему свою критику в № 64 „Лит[ературных] прибавл[ений] к Русскому инвалиду“» (Северный Меркурий. 1831. № 30/31. Подп.: Вл-р Б-шев), содержащей критику Воейкова. После нее Бурнашев долго не печатался в воейковской газете.


[Закрыть]

Куриозное письмо это, начавшееся излишнею откровенностью, вместившее потом вовсе некстати текст из Св. Писания, съехало наконец на злобно насмешливую гиперболу восхваления, походившую на ругательства в напыщенной форме, – сохранялось у меня в течение многих лет, хотя во время моего почти восьмилетнего знакомства с Воейковым он неоднократно желал получить письмо это от меня обратно, уверяя меня, что оно было написано в болезненном его припадке, а не в нормальном состоянии[458]458
  С письма этого, благодаря его оригинальности, тогда же одним из моих родственников, собирателем подобного рода куриозов, была снята верная копия. Эта-то копия теперь пригодилась мне. Подлинник же сгорел вместе с некоторыми другими моими бумагами во время пожара, бывшего в отсутствие мое из Петербурга, в 1864 году, в квартире, где оставались некоторые из моих вещей.


[Закрыть]. Не имея привычки писать сначала начерно, а потом перебелять, я не могу представить копии того письма, какое в ответ на письмо Воейкова было мною написано. Помню только, что в письме этом я высказал Воейкову следующее: 1) Напрасно он приносит извинения, потому что вчерашние слова его, обращенные собственно ко мне, я принял за шутку, конечно немножко странную, но простительную такому старцу, как он, да еще и удрученному недугами телесными и нравственными. 2) Благодарность моя ему за присылку журналов и препровождение экземпляра «Furet». 3) Приглашение его бывать в него принять не могу, потому что не желаю слышать, находясь под его кровлей, ругательства на такого человека, как Н. И. Греч, который, может быть, и достоин за что-либо порицаний, но я, считая себя ему много обязанным, их слышать не могу хладнокровно. 4) Жаль, что в окончании своего письма г. Воейков употребляет столь преувеличенную гиперболу для выражения похвал, обращаемых ко мне, что надобно быть мне чересчур простофилей, чтобы не понять всю силу иронии этих доведенных до пафоса похвал, и 5) В текстах из Св. Писания я крайне не силен; но нет надобности быть знатоком духовного красноречия, чтобы не понять, что приведенный текст едва ли приведен здесь вполне уместно и кстати.