Текст книги "Воспоминания петербургского старожила. Том 1"

– Уж впрямь, что велик российский Бог, угодник Николай Чудотворец! Его волею святою простой солдафон ухватился за перо русского писателя, пером этим настрочил десятков восемь листов бумаги, и вот сонм мужей, наукою просвещенных и литературою просветленных, одобряют это оказавшееся недурным писание безграмотного солдафона; а фельдмаршал всех русских грамотеев, Николай Иванович Греч, зовет уже своего главного по книгопечатне своей каптенармуса и велит ему ту рукопись солдафона печатать немедленно. Чудо от воли твоей, Господи, совершися, и верую в силу чудотворения Твоего!..

Вместе с сим Иван Никитич встал, продолжая свою импровизированную молитву и ища глазами в правом углу образа, какового в лютеранском жилище фельдмаршала всех русских грамотеев не оказалось, и наконец осенил себя очень медленно огромным православным крестом, что повторено было Шульгиным, Кукольником и другими. Многие заметили, что и Фаддей Венедиктович Булгарин учинил при этом православное крестное знамение.

По окончании Иваном Никитичем чтения Николай Иванович, как, по-видимому, то было заблаговременно условлено, схватил объемистую рукопись воина-инвалида и отдал ее явившемуся тут колоссально огромному своему типографскому фактору, Антону Ивановичу Иогансону, принявшему тетрадь в свои неуклюжие лапы.

Генерал-писатель, по-видимому сдерживавший всякое резкое проявление наружного удовольствия от успешного действия своего явления, маскируясь веселою, беспечною улыбкою, начал уже собираться домой и снова ловко подкинул под мышку ампутированной руки свою генеральскую шляпу. Но, однако, вечеру этому не суждено было окончиться просто без какой-нибудь комической штучки, и вот штучка эта разыгралась совершенно неожиданно. Дело в том, что в этот вечер, когда даже все семейство Греча из гостиной перешло в большую залу и поместилось на нарочно придвинутых к порогу залы стульях, почтенному Моннерону не было никакой возможности не только читать, да даже поболтать всласть. Однако, едва генерал успел окончательно собраться идти, как перед ним предстал Моннерон в своем бразильском, расшитом золотом мундире; живя в доме Греча, он без труда мог переодеться. Держа в руке исписанный листок и обращаясь к Ивану Никитичу, не понимавшему ни полслова по-французски, он воскликнул:

– Mon général!..[325]325
  Мой генерал! (фр.).


[Закрыть] – и за этим словом последовала целая цветистая речь на французском языке, речь, в которой было сказано, что он, де Моннерон, лишенный, по незнанию русского языка, сладостной возможности сколько-нибудь понимать то, что генерал читал перед таким просвещенным ареопагом, не мог, однако, не убедиться в том, что это им читанное должно быть нечто прелестное, потому что все, решительно все, даже те, которые, как он замечал, не обращают внимания на его чтения и по тому самому проявляют самое варварское безвкусие, были в восхищении от чтения генерала, содержание которого ему, Моннерону, не было известно, пока его excellent ami monsieur le professeur de la langue anglaise[326]326
  большой друг господин учитель английского языка (фр.).


[Закрыть] господин Гасфельд не объяснил ему, что генерал, совершивший столько походов и участвовавший в стольких сражениях, преимущественно против французских войск империи, а l’époque de la grande armée et de la plus grande gloire française[327]327
  во времена Великой армии и величайшей французской славы (фр.).


[Закрыть], посвятил настоящее сочинение свое литературной апофеозе как великой армии, так и величайшего из величайших полководцев, императора Наполеона. За это он, природный француз, де Моннерон, вменяет себе в обязанность от имени своего французского народа, которого он теперь здесь в доме monsieur Греча является представителем, благодарить его превосходительство le général lieutenant de Sorboleff[328]328
  генерал-лейтенанта де Сорболеф (фр.).


[Закрыть]!..

– Прошу же вас, генерал, принять это братское лобзание, – восклицал раскудахтавшийся до высшей степени восторженности Моннерон и лез целоваться с генералом, который, со свойственною ему русскою сметкою, не понимая ни слова, ни полслова даже из всего этого спича, уразумев только, что тут, по-видимому, кроется какое-то quiproquo[329]329
  квипрокво (фр.) – путаница, связанная с тем, что кто-то принимает человека за кого-то другого.


[Закрыть], и не желая конфузить француза, сказал, предупреждая крепким поцелуем его намерение donner l’accolade[330]330
  обнять (фр.).


[Закрыть]:

– Хоть и ни бельмеса, мусье, из всего вами сказанного теперь я не уразумел, со всем тем мне понятно, что вы, по-видимому, любите русского солдатика и во время проживательства вашего в России успели убедиться, что ежели солдатик этот соотечественникам вашим, различным этим мусье франсе, штычком своим руду[331]331
  То есть кровь (устар.).


[Закрыть] не раз на смерть пускал, то все-таки солдатик-то наш предобрый малый и презолотой шельма в мирное время. За сим имею честь, господа, всем низко кланяться.

Генерал, сделав множество рукопожатий, удалился из среды предстоявших гостей, едва сдерживавших свой смех в его присутствии; но как только карета Ивана Никитича отъехала от подъезда, все, начиная с Греча, залились неудержимым, истинно гомерическим хохотом. Один только Гасфельд не смеялся. Однако он объяснил иным интимнейшим, что намеренно обморочил Моннерона в отместку за постоянные шутки француза над ним, степенным датчанином.

В один из четверговых вечеров, помню, Булгарин в особенности важничал, чванился и надувался, и обычный штат его, с Владимиром Строевым во главе, сильнее обыкновенного льнул около своего принципала и прославлял его знаменитость. Даже люди степенные и серьезные, не расположенные подличать перед кем бы то ни было, а перед Булгариным в особенности, не могли, однако, не выражать своего уважения к новому труду, который издавался тогда от имени Булгарина, объявлявшего во всех газетах, что труд этот явится в свет через год или через полтора; между тем, для ознакомления публики с этим знаменательным произведением, были напечатаны в «Северном архиве» отрывки из него[332]332
  «Северный архив», который Булгарин издавал с 1822 г., в 1829 г. был объединен с журналом «Сын Отечества» под названием «Сын Отечества и Северный архив», а в 1836–1837 гг., т. е перед публикацией «России…» Булгарина, этот журнал выходил под названием «Сын Отечества» и фрагментов из труда Булгарина там не было. Единственная известная нам предварительная публикация фрагмента такова: Где и как жили в старинные времена предки наши славяне // Детская библиотека. 1837. Ч. 1. № 4. С. 157–174. Кроме того, Булгарин печатал статьи с характеристикой книги и ее идей: Толки о сочинении «Россия в историческом, статистическом и литературном отношении и проч.»: Письмо автора к К. Т. Хлебникову <…> // Сын Отечества. 1836. № 9. С. 90–108; От издателя книги «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях» к читателям этого сочинения // Северная пчела. 1837. № 70, 71; Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях. Ручная книга для русских всех сословий Фаддея Булгарина. СПб., 1838. Истории части 3 и 4 // Там же. 1838. № 81. Подп.: Ф. Б.


[Закрыть]; то было обширное сочинение, которое должно было явиться в свет под названием «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях», в 6-ти частях[333]333
  Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях: ручная книга для русских всех сословий, Фаддея Булгарина: Истории ч. 1–4. СПб., 1837; Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях: ручная книга для русских всех сословий, Фаддея Булгарина: Статистики ч. 1–2. СПб., 1837. Первоначально планировалось выпустить 8 частей, потом 12, но из-за недостаточного числа покупателей были изданы всего 6. Подробнее о причинах неуспеха издания см.: Греч Н. И. Записки о моей жизни. Л., 1930. С. 615–620.


[Закрыть]. Причина, почему именно в этот четверг Булгарин был, как говорится, выше леса стоячего, заключалась в том, что в тот самый день в редакции получен был последний нумер того какого-то иностранного журнала, в котором глубокий знаток славянского мира, бессмертный Шафарик, с полным уважением отзывался об отрывках, напечатанных в «Северном архиве», с простодушием ученого мужа принимая их за труд Булгарина и выражая только наивное удивление о том, что в Булгарине трудно было подозревать такую обширную ученость. Это, можете себе представить, до какой степени раздувало спесь Булгарина. К тому же восторги и восхваления сонма льстецов усиливали его самообольщение. Булгарин носил отзыв Шафарика в кармане и то и дело всем показывал и читал его – в подлиннике или в переводе, сделанном одним из сыновей Греча; затем, дня через два, в субботней «Всякой всячине» «Северной пчелы» этот перевод явился с самовосхвалительными комментариями Булгарина[334]334
  Ф. Б. Мнение одного из знаменитейших славянских ученых, г-на Шафарика, о сочинении «Россия <…>» Фаддея Булгарина // Северная пчела. 1838. № 95. Отклик П. Й. Шафарика на книгу Булгарина был опубликован в журнале «Časopis Českého Museum» (1837. Кн. 3. С. 371–374).


[Закрыть].

Из многочисленного общества, бывшего в этот четверг у Греча, один только барон Розен скептически и недоверчиво относился к труду Булгарина и к славе, трудом этим уже порожденной. Он решительно утверждал, что надо иметь эрудицию далеко не Булгарина, чтоб написать то, что заключали в себе напечатанные отрывки, которым давалась усиленнейшая гласность чисто с издательскими целями, чтоб благовременно завлечь публику. Барон шел далее и энергически, при всех спорил с Гречем и другими, уверяя, что отрывки эти непременно куплены Булгариным у какого-нибудь бедного ученого в Дерпте. Впрочем, Греч при этих спорах отстаивал Булгарина далеко не с особенною горячностью, а, по-видимому, единственно лишь потому, что неловко же было ему отдавать своего так называемого и считавшегося по наружности друга на съедение его врагам. Но в защите его звучала, для всякого сколько-нибудь наблюдательного человека, какая-то сатирическая и насмешливая нота. Заметно было, что Гречу кое-что известно, но что он связан данным словом хранить секрет того далеко не искренно любимого им человека, с которым связала его судьба по каким-то неразгаданным причинам, оставшимся, кажется, тайною и по смерти как того, так и другого из этих, как их в то время называли, «сиамских близнецов».

В 1837 году, т. е. полтора года после того четвергового вечера, о котором здесь рассказано, вышла наконец эта затеянная Булгариным книга; заглавие ее давало иным повод острить, называя книгу эту «Россия Булгарина»; другие же с напускною наивностью замечали, читая цену этого издания: «Недешево же Булгарин продает Россию!»[335]335
  Первые четыре тома стоили 25 рублей ассигнациями.


[Закрыть] Последняя острота, кажется, создалась не без участия Греча или, по крайней мере, вышла из его дома. Но как бы то ни было, слава Булгарина, как историка и статистика, благодаря этой истинно замечательной книге крепчала и росла, поднимая все выше и выше его имя, так что даже самые неблагоприятные ему критики довольствовались лишь упорным молчанием, не смея сказать ничего основательного против этого сочинения. Но вдруг на горе Булгарину является в Петербург один нумер литературной германской газеты, «Jenaische Allgemeine Litteraturzeitung», со статьею дерптского профессора Крузе, который немилосердно сорвал с Булгарина тот чужой наряд, в каком он позволил себе щегольнуть, чтоб приобрести незаслуженную репутацию ученого европейского[336]336
  Просмотр этой газеты за указанный год (и соседние) показал, что статьи Ф. Крузе там нет (см.: Бобров Е. Генезис одной книги («Россия» Ф. В. Булгарина и сотрудничество в ней Н. А. Иванова) // Бобров Е. Культура и просвещение в России. Казань, 1902. Т. 2. С. 80–81). В свое время Булгарин резко негативно оценил работы Крузе, отметив многочисленные ошибки и неточности: [Рец. на: Kruse Ch., Kruse F. Atlas und Tabellen zur Übersicht der Geschichte aller europäischen Länder und Staaten von ihrer ersten Bevölkerung an bis zu den neuesten Zeiten. Halle, 1834] // Северная пчела. 1835. № 175–177; Поправки некоторых ошибок в мнениях о русской истории, промахов в ее литературе и невероятностей в изложении событий // Северная пчела. 1835. № 193, 194.


[Закрыть]. Дело в том, что в числе молодых русских ученых Дерптского профессорского института был Николай Алексеевич Иванов, богатый талантами и эрудицией, но, как водится, бедный средствами, который, будучи 24-летним молодым человеком, возымел мысль написать сочинение, которое представило бы полную картину России во всех отношениях. Но мысль, конечно, и осталась бы мыслью – за недостатком средств к приведению ее в исполнение, если б Булгарину не вздумалось обратить идею Иванова в свое личное прославление: он принял на себя доставить Иванову все средства к исполнению задуманного им труда, с обязательством, однако, чтобы сочинение вышло в свет не под именем настоящего его автора, а под псевдонимом издателя. Молодой ученый был настолько чужд литературного самолюбия и так скуден материальными средствами, что принял это условие, и вот в 1837 году явилась его книга, истинно знаменательная и прекрасная, но под именем не его, а издателя ее Ф. Булгарина[337]337
  Три последних предложения представляют собой немного измененную выписку из некролога Н. А. Иванову, написанного А. А. Котляревским (Санкт-Петербургские ведомости. 1869. № 103. Установлено Е. Бобровым. См.: Бобров Е. Указ. соч. С. 74). Тот факт, что Н. А. Иванов принимал участие в создании книги, Булгарин не скрывал. Напротив, и в самой книге, и в газете он информировал об этом читателя. Он писал, в частности: «Имея пред собой огромный труд, я не мог отделать все его части и поручил исполнение Статистики сотруднику моему, Николаю Алексеевичу Иванову. <…> Составленный нами план и собранные нами материалы г. Иванов привел в исполнение своим собственным умом и на основании собственных сведений» (От издателя книги «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях» к читателям этого сочинения // Северная пчела. 1837. № 71). Распространенное мнение, что Иванов является единственным автором этой книги (в каталогах крупнейших библиотек она приписана ему), неосновательно, как уже давно показал Е. Бобров (см.: Бобров Е. Указ соч. С. 46–85; см. также: Салупере М. Ф. В. Булгарин как историк // Новое литературное обозрение. 1999. № 40. С. 142–155). В дополнение к аргументации Боброва и Салупере укажем, что Иванов после выхода «России…» продолжал печататься в «Северной пчеле» (см., например: Иванов Н. А. Ученые собрания профессоров Казанского университета // Северная пчела. 1843. № 120–123), следовательно, не считал, что Булгарин присвоил его труд.


[Закрыть]. Труд этот теперь несправедливо забыт в нашей литературе и читающей публике; он и теперь с пользою может быть прочитан. Без сомнения, причиною этого забвения служит стоящее на нем имя Булгарина, имевшего так мало симпатий к себе во всей читающей и мыслящей России, хотя, будучи строго беспристрастным, нельзя не сказать, что ведь в свое время, лет около 50 пред сим, Булгарин своим «Выжигиным» принес-таки нам изрядную пользу, расшевелив в публике желание читать русские романы, впервые тогда появившиеся[338]338
  Булгарин Ф. В. Иван Выжигин: нравственно-сатирический роман: В 4 ч. СПб., 1829. В 1829 и 1830 гг. вышли еще два издания – небывалый случай для того времени. О популярности романа см.: Рейтблат А. И. Булгарин и его читатели // Рейтблат А. И. Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции: статьи и материалы. М., 2016. С. 111–117.


[Закрыть]. Как бы то ни было, статья профессора Крузе нанесла в 1837 же году жестокий удар Булгарину, который принужден был после этого скандала уехать из Петербурга, не докончив издание своей «России», и долго, долго не возвращаться в столицу[339]339
  Бурнашев ошибается: Булгарин покинул Петербург в 1831 г. и поселился в своем имении под Дерптом, лишь время от времени наведываясь в столицу, а вот вернулся он как раз в 1837 г. и в дальнейшем уезжал только на летние месяцы.


[Закрыть].

В один из четвергов к Николаю Ивановичу Гречу, как теперь помню, явился еще новый гость, и гость оригинальный, и в своем роде очень рельефный. Вдруг неожиданно среди всего этого разнокалиберного сборища, в котором преобладали, однако, статские сюртуки, фраки, вицмундиры, явился молодой человек статный, тонкий, грациозно-гибкий, среднего роста, с маленькою головкою, имевшею симпатичное лицо, несколько смугловатое, при томных карих глазах, при шелковистых русых усиках, при каштановых, остриженных под гребенку волосах. Что-то необыкновенно живое, доброе, привлекательное развито было в этом новом госте кабинета-залы Греча. В выражении лица, во всем его облике и в самых манерах гостя было что-то грустное, застенчивое, но далеко не боязливое, и глаза его, постоянно томные, метали по временам искорки, выражавшие, однако, не гнев, а энергию. Этот гость был одет в вице-форму[340]340
  То есть повседневную (не парадную) форму.


[Закрыть] лейб-гвардии Горского полуэскадрона[341]341
  Лейб-гвардии Кавказский Горский полуэскадрон был создан в 1830 г.


[Закрыть], т. е. на нем был красивый синий чекмень, перетянутый ремнем и покрытый серебряными галунами на груди, полах, патронницах и круглом воротнике, из-под которого виден был голубой бешмет из шелковой тармаламы[342]342
  Тармалама (устар.) – название плотной персидской шелковой или полушелковой ткани.


[Закрыть], обшитый также галуном. На плечах были пышные полковничьи эполеты с царским вензелем; с правого плеча спускался серебряный аксельбант, что означало звание флигель-адъютанта. На шее по голубому бешмету были орденские ленты, станиславская и анненская[343]343
  Речь идет об ордене Св. Станислава и ордене Св. Анны. Оба ордена у Хан-Гирея были 2-й степени, о чем свидетельствует тот факт, что они носились на ленте на шее.


[Закрыть], поддерживавшие ордена, дававшиеся мусульманам, т. е. без изображения ликов святых, а с государевым вензелем с короною. Кто же был этот молодой черкес, гвардии полковник и флигель-адъютант[344]344
  Полковником и флигель-адъютантом Хан-Гирей стал в 1837 г.


[Закрыть]? То был Хан-Гирей, остаток блестящих крымских ханов; предки его с давнего времени переселились на Кавказ, где жили далеко не богато и вели войну с соседями из племени абадзехов[345]345
  Абадзехи – этнографическая группа адыгов.


[Закрыть], которые, наконец, несмотря на участие знаменитого тогдашнего правителя Кавказа, Алексея Петровича Ермолова, разграбили все имение отца этого молодого человека, тогда еще дитяти. Отец успел только передать малютку верному нукеру[346]346
  Нукер – здесь: воин личной охраны князя у кавказских народов.


[Закрыть] с наставлением доставить его Ермолаю, как горцы называли вечно памятного им Алексея Петровича[347]347
  Неточность, отец Хан-Гирея Мехмет Хан-Гирей Ханук умер от болезни, а не погиб в схватке с врагом (см.: Вершигора А. Д. Хан-Гирей: новые документы и источники. Нальчик, 2003. С. 35).


[Закрыть]. Главнокомандующий заметил в мальчике способности и великолепный характер; он занялся юным Гиреем, поручил его директору местной гимназии[348]348
  Хан-Гирей учился в Екатеринодарском уездном войсковом училище, а не в гимназии.


[Закрыть] и сам наблюдал за его учением. Мальчик проявлял способности поразительные, необыкновенные. Но, к горю его, недолго он мог пользоваться благодеяниями генерала Ермолова, который, как известно, в 1826 году оставил Кавказ[349]349
  А. П. Ермолов был отозван с Кавказа в конце марта 1827 г.


[Закрыть], провожаемый сожалением и слезами не только всего подчиненного ему служивого люда, но и замиренных и не замиренных горцев. Он успел, однако, питомца своего, Гирея, довести до офицерства. Впоследствии новый главнокомандующий, генерал Иван Феодорович Паскевич, узнал этого молодого человека, полюбил его в свою очередь, приблизил к себе и награждал быстро чинами, так что когда государю Николаю Павловичу угодно было иметь собственный конвой, в состав которого, кроме линейных казаков, входил полуэскадрон черкесов, то ротмистр Хан-Гирей назначен был командиром этого молодецкого полуэскадрона, состоявшего из самых ловких и удалых горцев. Император Николай Павлович полюбил Гирея за его исполнительность по службе, при кротости нрава, любезности и даже некоторой светской образованности, столь развитой в нем, что его можно было ставить в пример многим гвардейским офицерам, лепетавшим бойко по-французски и имевшим перед горцем положительно только одно это преимущество. Скоро Хан-Гирей получил доступ в многие блистательнейшие петербургские дома. Подобные приглашения значительно умножились, когда Хан-Гирей был назначен флигель-адъютантом с производством в полковники гвардии, хотя, правду сказать, некоторые кавалергарды, конногвардейцы и лейб-гусары смотрели не очень-то радушно на этого нового своего товарища по службе в императорской гвардии. Впрочем, милый характер и приличный в высшей степени тон Гирея примиряли относительно его всех, привлекая к нему все сердца[350]350
  Н. А. Полевой так характеризовал Хан-Гирея брату Ксенофонту 2 мая 1840 г.: «…черкесский князь по роду, полковник и флигель-адъютант по званию, европеец по уму и образованию, философ и человек по душе и сердцу» (Полевой К. А. Записки. СПб., 1888. С. 503).


[Закрыть]. К тому же императрица Александра Федоровна на небольших придворных балах постоянно удостаивала Гирея выбором в мазурке и, танцуя с ним французскую кадриль, разговаривала с ним «по-русски» о Кавказе и о тамошнем быте, и он скромно, ясно, отчетливо отвечал на все вопросы. Одним словом, le charmant circassien[351]351
  обаятельный черкес (фр.).


[Закрыть], вовсе не искавший себе не только славы, но и известности, громко прославлялся в столице. Среди всех этих светских и служебных успехов Гирея раз как-то тогдашний шеф Корпуса жандармов и командир Главной императорской квартиры, а потому и главный начальник Гирея, граф Александр Христофорович Бенкендорф, сказал новому флигель-адъютанту:

– Из разговоров твоих, Гирей, заметно, что ты таки порядочно знаком с историей горских кавказских племен. Государю императору угодно ехать на Кавказ будущим летом. Может быть, он возьмет тебя в свите своей; но это еще не верно, а верно то, что государю угодно, чтобы ты написал собственно для него записку о горских племенах, о которых, как слышно, ты кое-что уже имеешь у себя написанное. Надо, чтоб такая записка была у государя не позже, как через два месяца или даже через шесть недель.

Хан-Гирей покраснел, как маков цвет, и отзывался тем, что плохо пишет, ибо еще не умеет думать по-русски.

– Не беспокойся об этом, Гирей, – ответил граф Бенкендорф, – я познакомлю тебя с человеком, который считается генерал-полицеймейстером русской грамматики и русского словосочинения: он тебе во всем поможет, и ты, благодаря ему и себе, изготовишь то, что тебе заказано.

Граф познакомил Гирея с Гречем, дав первому к нему записочку, написанную карандашом на своей визитной карточке. Записочка эта состояла в следующем: «Не в службу, а в дружбу, Николай Иванович, исполни все то, что от моего имени передаст тебе с этою моею карточкою флигель-адъютант государя императора Хан-Гирей». Само собою разумеется, Греч принял Хан-Гирея с восхищением и тотчас же пригласил его на первый четверг, на который черкес и не преминул явиться. В доме Греча Гирей произвел на всех самое выгодное впечатление, почему легко сделался царем вечера, вовсе того не замечая. Вслед за тем Николай Иванович, разумеется, был у графа Бенкендорфа и доложил его сиятельству, что записка о горских племенах через шесть недель будет готова; но в первый же раз, как он навестил Гирея и стал читать его черновые записки об адыгах, т. е. о черкесах, то убедился, что не с его нетерпеливым и быстро переносящимся с предмета на предмет характером можно заниматься разработкою записок черкеса, написанных, кажется, и русскими буквами, но решительно по-татарски, по-кумыкски, по-аварски, по-турецки, как угодно, только не по-русски. И действительно, странное дело: Гирей говорил по-русски очень ясно и удовлетворительно, а чуть коснется писания, непременно выходила у него чепуха.

– Видите ли, хан, – говорил Греч Гирею, – я не могу, будучи беден досугом, заниматься с вами составлением вашей записки; а дам вам молодого человека, очень усердного, который будет с вами этим делом заниматься, и я уверен, все пойдет превосходно. Все, что у вас будет написано, этот юноша будет доставлять мне, и я буду чистить и обрабатывать, чтоб записка была такова, что изложение ее будет соответствовать внутреннему ее достоинству, которое, я уверен, будет весьма немаловажно. Я вас сейчас познакомлю.

Юноша, избранный Гречем, был именно – я. Отведя меня в сторону, он рассказал мне суть дела; она состояла в том, что я мог, получая от него мои сто рублей ассигнациями в месяц (громадная в те времена сумма денег), в течение месяца ничего для его «Северной пчелы» не делать, а только через вечер ездить в присылаемых за мною Хан-Гиреем санях к нему в Малую Коломну, в окрестности его казарм, находившихся за Большим театром в доме Глинки. Вместе с этим объяснены были мне и мои новые занятия, состоявшие в том, что я должен был выслушивать рассказы Хан-Гирея и затем каждый рассказ записывать, стараясь сохранить все подробности, потом исправлять слог, и когда все будет повыглажено и перебелено, приносить к нему, Гречу, для некоторых исправлений и пр. Согласия моего на все это Греч, конечно, и не думал спрашивать.

Когда Греч стал знакомить меня с Хан-Гиреем, то последний тотчас, пожимая мне руку, приветливо улыбаясь, сказал Гречу:

– Мы по дому генеральши Крыжановской знакомы с господином Вальсвитом, и еще на днях он был моим визави в кадрили. Но я думал, что В[ладимир] П[етрович] (он назвал меня настоящим моим именем) – великий мастер лишь на паркете; а теперь мне приятно узнать, что он и на бумаге мастер.

– Такой же, – вскрикнул Греч, – мастер писать, как и танцовать: ежели за вальсированье без такта его прозвали Вальсвитом, то я, как редактор, могу сказать, что усердия в юноше этом бездна; но беда только, что он так же быстро пишет руками по бумаге, как летает ногами по паркету, почему известный вашему сиятельству (Хан-Гирея все величали сиятельством даже в официальной переписке) Вальсвит в нашей редакции может носить название Быстропишева[352]352
  На самом деле Н. И. Греч звал Бурнашева Борзопишевым.


[Закрыть]! Ха! ха! ха! Быстропишев! А, господа, Быстропишев, ха! ха! ха!

В те былые времена на подобную патриархальную шутку никто не сердился, а тем более не мог претендовать такой молодой человек, каким был тогда я. Конец концов был тот, что я подробно обо всем перетолковал с Хан-Гиреем, разумеется, в стороне, усевшись, помнится, на диванчике, около садовой двери. В это время к диванчику, на котором мы сидели, подсел Осип Иванович Сенковский и, чтоб пощеголять и покичиться, повел с Хан-Гиреем беседу по-арабски, т. е. на ученом языке восточных народов, так как Гирей был назначен отцом еще своим в имамы, почему с малолетства изучал духовно-ученый язык мусульман. Затем Сенковский перешел вдруг на наречие кумыкское или черкесо-татарское. Хан-Гирей был очень удивлен этою лингвистикою подошедшего к нему рябого и крайне некрасивого господина и спросил у меня:

– Кто это?

– Это автор «Большого выхода Сатаны»[353]353
  См.: Барон Брамбеус [Сенковский О. И.] Большой выход у Сатаны // Новоселье. СПб., 1833. С. 129–186.


[Закрыть] и прочих сочинений в оном роде, барон Брамбеус, – сказал я.

Хан не знал, что Брамбеус есть псевдоним Сенковского, и весьма наивно, обратясь ко мне, заметил вполголоса:

– Однако этот Брамбеус отлично владеет восточными языками. Я до сих пор думал, что в Петербурге так говорит один только профессор Сенковский, про которого я слыхал чудеса и очень желал бы его видеть.

– Вы его уж видели, с ним-то вы и разговаривали сейчас по-арабски и по-кумыкски, – объяснил я.

Гирей очень удивился и потом долго пристально всматривался в физиономию Сенковского, в которой под рябою маскою находил много ума, проницательности и остроумия.

Однако, чтобы не оставить читателя в неведении о том, что сталось с дальнейшими моими сношениями с Хан-Гиреем и что из этого вышло, скажу, что менее чем через шесть недель готова была рукопись Гирея «Адыги (черкесы) и все близкие с ними племена», которую, в отлично каллиграфированном виде и украсив богатым атласным с золотыми тиснениями переплетом, автор поднес, чрез графа Бенкендорфа, как своего главного и единственного начальника, императору Николаю. Государь остался очень доволен трудом своего флигель-адъютанта горца, несколько раз поставлял его в пример многим другим из своих приближенных офицеров и полушутя, полусерьезно отзывался о нем, называя его: le Karamzine de la Circassie[354]354
  черкесский Карамзин (фр.).


[Закрыть]. За этот труд Николай Павлович пожаловал Хан-Гирею огромный перстень со своим вензеловым изображением, осыпанный драгоценными камнями вперемешку с брильянтиками, перстень тысячи в три ассигнациями. Впоследствии, несколько лет спустя, в сороковых годах, когда «Библиотека для чтения» близилась к своему падению, я, помнится, встретил на страницах этого журнала записку «об адыгах и пр.» под каким-то другим, более вычурным названием[355]355
  В «Библиотеке для чтения» Хан-Гирей не печатался. По-видимому, речь идет о статье «Вера, нравы, обычаи, образ жизни черкесов» в журнале «Русский вестник» (1842. № 1); там же были опубликованы его повести «Черкесские предания» (1841. № 4–5) и «Князь Канбулат» (1844. № 10, 11).


[Закрыть].

Работая над известною запискою, я не менее двадцати раз посетил Гирея, а потому хорошо мог узнать его житье-бытье: в нем была смесь татарщины и кочевого оттенка с кое-какою цивилизованною обстановкою, преимущественно проявлявшеюся образом жизни армейского офицера, у которого сбруя, седла, кучерское платье в прихожей, а в других комнатах мало столов, стульев и диванов, да и что есть, то поломано и в грязи, и зато много винтовок, шашек, кинжалов, ятаганов, пистолетов (тогда еще револьверов и в заводе не было[356]356
  Револьвер (многозарядное оружие с вращающимся барабаном, выполняющим функцию магазина) был изобретен в 1818 г., но массовое производство револьверов началось лишь в 1836 г.


[Закрыть]) на стенах между литографированными портретами различных персонажей, каковы: Ермолов в бурке, Россини, султан Махмуд, граф Бенкендорф, граф Чернышев, Н. И. Греч, актер Василий Андреевич Каратыгин и пр. Всякий раз, что я бывал у Гирея, он угощал меня чаем. В ту пору я начинал курить пахитосы[357]357
  Пахитоса – тонкая сигарета из мелко нарезанного табака, завернутого в лист кукурузы.


[Закрыть], но Гирей ничего не курил и имел некоторое отвращение ко всякому табакокурению, почему дозволение мне, им данное, курить у него мои соломинки можно было счесть знаком особенного ко мне внимания и расположения сиятельного хана. Однажды хан пригласил меня к себе утром на завтрак и угостил, между прочим, жеребячьими котлетами, жаренными на вертеле и показавшимися мне весьма вкусными.

Вскоре по производстве в генерал-майоры[358]358
  Хан-Гирей был полковником.


[Закрыть] (уже в сороковых годах) Гирей сдал командование эскадроном и уехал на Кавказ, где он, по комбинациям местной администрации (в то время главнокомандующим, перед Воронцовым, был барон Розен, имевший начальником штаба, кажется, генерала Коцебу, нынешнего новороссийского и одесского генерал-губернатора), должен был играть какую-то знаменательную роль. Бесстрашный хан, исполняя планы высшей администрации, посещал в горах все племена, и повсюду, где только бывал, как мне впоследствии привелось слышать от одного дагестанца, именно князя Умциева, Хан-Гирей оставлял за собою следы любви, приязни, человечности и стремления к правильно-гражданскому усовершенствованному устройству диких племен, которые из врагов должны были делаться друзьями России. Среди этих стараний Гирей был взыскан царскою милостью: он получил звезду и ленту Станиславского ордена[359]359
  Имеется в виду, что Хан-Гирей получил орден Св. Станислава 1-й степени, знаками которого были серебряная звезда и большой золотой крест на ленте у левого бедра.


[Закрыть]. Но недолго он мог попользоваться счастием, доставляемым успешным исполнением своего долга и своих обязанностей в отношении к правительству нового своего отечества – России, столь им любимой и тщательно изучаемой. Фанатичный мюридизм[360]360
  Мюридизмом в России во второй половине XIX в. называли национально-освободительное движение горцев Северного Кавказа.


[Закрыть] давно отметил Гирея как жертву свою. Однажды, утолив жажду прохладительным и здоровым кумысом, Гирей почувствовал потребность предаться сну; он действительно сладко заснул с улыбкой на устах, но с тем, чтобы уже не просыпаться: мюридисты умертвили его отравленным кумысом[361]361
  На самом деле Хан-Гирей не был отравлен, а умер в родном ауле.


[Закрыть].

Памятен мне еще тот Гречев четверг, когда среди многочисленного и, как всегда, разнокалиберного общества Адольф Александрович Плюшар, более обыкновенного напыщенный и имевший важный и внушительный вид, как говаривал о нем соотечественник его Моннерон – plus paon que jamais[362]362
  в большей степени павлин, чем когда-либо (фр.).


[Закрыть], всегда молчаливый, но на этот раз разговорившийся не на шутку, объяснял всем, кому ведать то подобало, что один новый гость Греча, длинный и сухой, как сухарь, белокурый господин, как-то странно говоривший по-русски, ища слов и выражений, делая неправильные ударения и прибегая часто к французскому языку, изъявил готовность принимать участие в издании Энциклопедического лексикона своими статьями о Восточной Сибири и что это некто Юлий Иванович Джульяни, проживший много лет в Иркутске и ездивший в Кяхту и Маймачин[363]363
  Маймачен – город в Китае, недалеко от русского города Кяхта, ныне – Алтанбулаг в Монголии.


[Закрыть]. Господин этот прославлялся как великолепное приобретение для энциклопедического издания, в котором дебютирует статьями разного рода на буквы А и Б, и в том числе особенно замечательною статьею «Буряты», которую, с некоторыми развитиями и пополнениями, Сенковский хочет напечатать в «Библиотеке для чтения». Когда я потом увидел Джульяни разговаривающим с Сенковским, то не мог не убедиться, как этот новоприобретенный сотрудник-путешественник раскланивался и извивался мелким бесом перед бароном Брамбеусом, имевшим и на этот раз постоянный свой надутый, мрачный и как бы чем-то недовольный вид, вовсе не соответствовавший бойкости его юмора и постоянной его веселости в печати, веселости, доходившей, как известно, до последней степени гаерства и цинизма. Разговор их происходил на французском диалекте, которым как Сенковский, так и Джульяни обладали в совершенстве.

В то же время в другой части залы-кабинета сам хозяин, окруженный, как всегда, толпою слушателей, рассказывал предстоявшим биографию этого самого г. Джульяни. Как оказывалось из этого рассказа, он был сын какого-то итальянца-виноторговца, удалившегося с этим сыном, тогда ребенком, из Петербурга в 1812 году, оставив, однако, в столице России жену-француженку, красавицу из красавиц, у ног которой еще при муже млели и таяли в восторгах страсти многие вельможи и богачи русские того времени. Она пользовалась преимущественно вниманием и сердечным расположением знаменитого князя Смоленского. В 1818 году, когда старика Джульяни давно уже не было на свете, Джульяни-сын, именно этот теперешний сотрудник Энциклопедического лексикона и знаменитый, по мнению Плюшара, турист, явился в Петербурге в качестве одного из многочисленных чиновников канцелярии генерала Бетанкура, управлявшего тогда путями сообщения с целою компаниею своих соотечественников. В канцелярии этой почти вся переписка производилась на французском языке, и, таким образом, молодому Джульяни не было, конечно, случаев к изучению русского языка. В 1823 году мы видим его учителем французского языка в Иркутской гимназии. Жительствуя в столице Восточной Сибири и преподавая юным сибирякам язык Вольтера и Ламартина, сам Джульяни, при помощи их отцов и матерей, изучил с грехом пополам русский язык, который ему впоследствии пригодился-таки, потому что высшее местное начальство определило его чиновником особых поручений и поручало ему постоянные разъезды по сибирским тундрам и степям. Отсюда проистекает некоторое знание господином Джульяни этого края настолько, что он курьезу ради привез в Петербург изрядный портфель записок, написанных по-французски. При содействии добрых людей Джульяни обогатился правильными русскими переводами своих сибирских мемуаров и, встреченный где-то Плюшаром, ни с того ни с сего вдруг сделался сотрудником Энциклопедического лексикона. Замечательно, однако, что этот самый г. Джульяни, сделавшись русским литератором и попав в список сотрудников Лексикона и «Библиотеки для чтения», все-таки говорил по-русски как говорят иностранцы, а писал не иначе как переводя слова свои с французского и справляясь со всевозможными словарями и словотолкователями. Например, из уст этого русского литератора можно было слышать: «Не следует так много проговаривать без рифмы и резон, чтоб только можно убивать времиа». Или когда он услышал выражение: «Да идет чаша сия мимо меня», оно ему понравилось, и он его перековеркал так: «Пусть чашка идет прочь от меня». Однако такое недостаточное и даже слишком малое знание русского языка не помешало этому итальяно-французу впоследствии сделаться довольно крупным министерским чиновником, дослужась до высокородного ранга. В начале пятидесятых годов г. Джульяни был во главе одного водолазного общества под фирмою «Сирена», которое, впрочем, обанкрутилось[364]364
  Имеется в виду «Сирена», «высочайше утвержденное общество для подъема из воды судов и других потонувших предметов, по Финскому заливу и берегам Балтийского моря от Нарвы до Полангена». Устав его был утвержден императором в 1852 г. Из-за Крымской войны общество не смогло начать свою деятельность. В 1856 г. Ю. И. Джулиани был среди создателей аналогичной компании «Гидростат». В 1867 г. Бурнашев писал о нем В. Р. Зотову, что после краха «Сирены» Джулиани скрылся из Петербурга и «теперь почти тайно проживает в имении покойной жены, им разоренной в прах» (ИРЛИ. Ф. 548. № Л. 94).


[Закрыть].

В этот четверговый вечер у Греча, естественно, героем был г. Джульяни, с которым многие из бывших тут говорили о Сибири, и, между прочими, действительный и дельный изучатель севера России, предприимчивый путешественник Добель. Предложено было по почину, помнится, Сенковского прочитать статью Джульяни о бурятах. Сам автор, внутренно сознавая все свое неуменье громко, ясно и при таком многочисленном собрании посторонних читать по-русски, уклонился от чтения, ссылаясь на то, что он несколько охрип и никак не может ясно произносить слова. Вследствие этого обязанность чтеца принял на себя Владимир Михайлович Строев, фельетонист «Пчелы» под буквами В. В. В., бойкий, умный малый, но, как я уже сказал, к сожалению, с крайне эластическими правилами. Статья оказалась довольно сухою, но, несмотря на то и на помещение ее в Лексиконе, Сенковский тиснул ее еще в «Библиотеке для чтения»[365]365
  Статья сначала появилась в «Библиотеке для чтения» (1834. Т. 7), а впоследствии – в Энциклопедическом лексиконе (Т. 7. СПб., 1836. С. 432–437. Подп.: Ю. И. Д.).


[Закрыть]. Этот раз чтение не произвело эффекта на слушателей. В статье выдалось рельефно лишь одно место, именно то, где автор, описывая быт и нравы бурят, сообщает одну этнографическую особенность, в самом деле довольно курьезную и оригинальную, именно, что буряты никогда не целуются, а вместо этого обнюхивают один другого. Это произвело общий смех, принятый г. Джульяни как бы за недоверие к его наблюдению, почему он нашел нужным защитить свою наблюдательность туриста, воскликнув: