Текст книги "Воспоминания петербургского старожила. Том 1"

Ответ мой к А. Ф. Воейкову, с экземпляром французской газетки, отнесен был вечером старым и единственным слугой моей матери, добрым и честным Тимофеем, знавшим меня с младенчества и пользовавшимся у нас тем патриархальным вниманием, каким в былые времена пользовались в коренных русских домах заслуженные слуги, очень, правда, мало служившие, но очень много о своей службе и своем значении мечтавшие и везде о них возглашавшие. Этот Тимофей был прототип простодушия и простоумия, но отличался честностью и бессребренностью истинно примерными и внимания достойными. Каково же было мое удивление, когда на другое утро, именно в воскресенье, когда я только что собирался к поздней обедне, вдруг явился ко мне полицейский офицер в треуголке, с городовым и будочником, снабженным веревкой. В те времена появление полиции производило самое отвратительное впечатление, какое усилилось еще более тем, что полициант, младший помощник квартального надзирателя, объявил мне, что он должен взять на веревку моего человека Тимофея, обвиняемого в краже овчинной шубы в передней квартиры статского советника Воейкова вчера вечером, когда приходил с письмом от меня. Все протесты и клятвы мои и слезы бедного моего Тимофея были тщетны: квартальный чиновник, с носом столь же багровым, как воротник его мундира, был непреклонен. Употребляя кстати имя тогдашнего обер-полицеймейстера Сергея Александровича Кокошкина, которого часто видал в доме у Крыжановских, я успел лишь в том, что согласил квартального не брать на веревку моего человека, а отвести его в квартиру г. Воейкова для личных показаний и улик с тамошнею прислугой, относительно нравственности которой бывший тут старик-городовой отзывался очень неодобрительно. Узнав о беде, стрясшейся над Тимофеюшкой, все в доме Глотова жившие и Тимофея любившие возопияли; даже сам хозяин дома, унтер-офицер Глотов, имевший грудь, покрытую медалями и солдатскими орденами, пришел и объявил, что и он идет на защиту Тимофеюшки, так что мы двинулись к дому, занимаемому Воейковым в Шестилавочной, преизрядною ватагой. Пришедши в сени, мы вошли в довольно грязную прихожую, никогда, по-видимому, не убираемую, а поутру в одиннадцатом часу особенно невзрачную и не отличавшуюся свежестию и приятностию воздуха. Здесь был какой-то служитель вроде отставного солдата, с пьяною физиономией, на ларе уже полулежал бородатый как бы кучер, похожий также на беглого солдата, в полушубке; около двери, ведшей в комнаты, вертелся запачканный казачок лет четырнадцати; из двери коридора выглядывала какая-то женская фигура в чепчике. Как только мы вошли, мальчик отворил дверь в залу, а сам куда-то скрылся. Скоро из дальней комнаты послышался звонок, на который медленно пошел субъект с пьяною физиономией, в суконной курточке, бородач же встал. Не прошло нескольких минут, как я услышал знакомое с вечера у графа Хвостова постукивание костыля по полу, и тогда двери передней распахнулись и явился сам Александр Федорович Воейков, в красном шалевом платке на голове вместо парика, в канаусовой[459]459
  Канаус – шелковая ткань полотняного переплетения.


[Закрыть] оранжевой рубахе с косым воротом, в зеленом халате на беличьем меху и в желтых торжковских сафьяновых сапогах, сущий разноцветный какаду.

– А! Привели вчерашнего вора, – заревел он, – прекрасно, прекрасно! – делая вид, что меня не видит, хотя я стоял близко, и разыграл удивление и восхищение, когда я сказал решительным тоном:

– Человек этот отцу и матери моим служит более двадцати лет честно и верно. Я и хозяин дома, в котором я живу, гвардии унтер-офицер Глотов, да и тридцать человек рабочих Глотова готовы все присягнуть в том, что Тимофей Фирсов шубы вашего кучера не воровал. Ежели же непременно угодно, то я готов уплатить вам стоимость этой вещи, приняв меры, чтоб отныне впредь нога моего служителя никогда не переступала порога вашего дома.

Едва успел я кончить мой маленький спич, как Воейков уже душил меня в своих объятиях, восклицая, что я благороднейший из благороднейших людей и пример всему русскому дворянскому юношеству, потому что умею так отстаивать и защищать честь своего старого слуги. При этом он объявил, что все это была фальшивая тревога, что шуба нашлась, что она была где-то засунута пьяным кучером и пр. и пр. С тем вместе он облобызал и моего не на шутку струсившего Тимофея и подарил ему пятирублевую ассигнацию, прося принять ее от него в вознаграждение за сделанный на него поклеп. Затем вся эта история кончилась благополучно и, как я уже узнал впоследствии, стороной, была мне на смех устроена Воейковым, который проведал от своих челядинцев, что мой Тимофей в тот день, когда был с письмом, похвастал в разговоре, будто его молодой барин такой добрый, что, случись с ним, Тимофеем Фирсовым, какая-нибудь беда, барин молоденький пойдет за него в огонь и в воду. Но, попавшись в эту ловушку, я не мог, не сделав самой грубой ошибки по части приличия, не принять приглашения Александра Федоровича перейти из прихожей в его комнаты, из которых первая была небольшая зальца с желтыми обоями, по-видимому, судя по мебели, служившая столовою и чайною. Вторая комната была огромная, в пять окон, голубая гостиная с оранжевою мебелью. Из этой гостиной видна была зеленая комната вроде малой гостиной и парадного кабинета с библиотекой на показ. За этим кабинетом-вывеской был, конечно, более уютный приют для занятий. Оно так и было. Воейков имел сбоку, вместе с грязною спальней, столько же грязную рабочую комнату, где царил хаос примерный. В течение почти восьмилетнего моего знакомства с Воейковым интимность моя с ним не дошла до той степени, чтоб я был принимаем, подобно некоторым его друзьям, в этом, как он называл, святилище, которое всего справедливее могло бы быть названо грязнилищем. Те три комнаты, которые были на виду и в которых принимаемы были гости, нельзя сказать, чтобы также отличались голландскою опрятностью; но нельзя также сказать, чтоб уж слишком были нечисты. Они напоминали собой провинциальную жизнь, где, при множестве слуг, царствуют везде ералаш и отсутствие вкуса и где нет тени надлежащего порядка и опрятности.

Александр Федорович, извиняясь, что он в таком утреннем дезабилье, усадил меня в голубой гостиной, сказав:

– Вот здесь мы с шести часов вечера по пятницам собираемся, конечно, не в таком многочисленном обществе, как то, какое бывает у Греча в его огромных залах, а все-таки десятка два человек тут бывает, и всё людей, одушевленных любовию к русской словесности. У меня тут бывают и тайные и действительные тайные советники, и адмиралы, и полные генералы. А, однако, никто не принимается по рангу. И явись, например, Пушкин наш бессмертный, так хоть он и едва ли титулярный советник[460]460
  А. С. Пушкин получил чин титулярного советника 6 декабря 1831 г.


[Закрыть], я приму его с восторгом, ей-богу, готов от порога прихожей до этого дивана проползти пред ним на коленях, принимая в моей хате это светило из светил нашей современной литературы.

Слыша такие речи из уст Воейкова, я не мог не подумать про себя, что все-таки у него есть мелочная страстишка к рангам, это было заметно уже из того, что он на каждом шагу старается напомнить, что-де у него в его знакомстве очень много превосходительных и высокопревосходительных[461]461
  Так титуловались чины I–IV классов.


[Закрыть]. О расположении к почетной внешности свидетельствовало в Воейкове еще и то, что он никогда не расставался со своим Владимирским крестом, который даже и теперь своею черно-алою лентой служил ему галстухом по вороту оранжевой рубахи русского покроя.

Затем Воейков, высовывая от времени до времени язык и почесывая потом ногтями, что было также в числе далеко не изящных привычек старика[462]462
  Об этой странной привычке Воейкова упоминает и покойный И. И. Лажечников в своем предсмертном романе «Дочь панцирного боярина».


[Закрыть][463]463
  Ссылка на роман И. И. Лажечникова неточна. Во «Внучке панцырного боярина» (СПб., 1868) один из героев романа, М. А. Ранеев, отмечает другую «странную привычку» А. Ф. Воейкова: «При мне поступил в училище инспектором Александр Федорович Воейков, автор „Дома сумасшедших“, переводчик „Садов“ Делиля и бывший профессор русской словесности в Дерптском университете. И там и здесь служил он, так сказать, спустя рукава. Как теперь вижу его узенькие, калмыцкие глазки, его ужимки. Не могу забыть и странной привычки его здороваться, подавая руку, завернутую в полу фрака или сюртука, как это делают кучера при передаче и приеме проданной лошади. Для чего он это делал, не понимаю – боялся ли прикосновения чужой, нечистой руки, свою ли почитал нечистою» (Ч. 2. Гл. 3). (Примеч. Ю. Г. Оксмана.)


[Закрыть], стал мне повествовать о своем уважении к моему таланту, к мастерскому уменью очерчивать характеристики, как, например, я изобразил Жукова в биографии его[464]464
  См.: Б – шев Вл – р. Василий Жуков // Северная пчела. 1832. № 296–298.


[Закрыть]. Потом, не дав мне возможности защищаться от этих гиперболических похвал, которые были диаметрально противоположны всему тому, что у графа Хвостова на днях он относительно меня же и самому же мне провозглашал, он воскликнул:

– Преклоняюсь пред вашим юношеским чувством искреннего, неподдельного расположения к Н. И. Гречу. Душевно желаю, чтобы вы не имели случая пожалеть о том, что ваши святые чувства приязни и уважения, чувства чисто искренние, поэтические, невинные, не встретили бы мефистофельского, оскорбительного глумления.

Заметив, что слова эти произвели на меня неприятное впечатление, Воейков схватил меня за руку и сказал:

– Можете быть уверены, любезный и глубоко уважаемый мною юноша, что отныне впредь всегда, когда бы вы здесь ни были, вы не услышите, чтоб я или кто-нибудь из пятничных моих гостей при вас сколько-нибудь невыгодным образом отозвался о Грече, которого по различным обстоятельствам и отношениям я могу не любить[465]465
  В середине 1820 г. Греч пригласил А. Ф. Воейкова в качестве соредактора литературного отдела «Сына Отечества», но вскоре разочаровался в нем как редакторе и в конце 1821 г. прекратил сотрудничество с ним. Воейков этого не мог простить до конца жизни и нередко печатал в своих изданиях нападки на Греча.


[Закрыть]; но все-таки я был бы в высшей степени несправедлив и даже невежествен, ежели бы не сказал, что услуги, Гречем оказанные нашему языку его грамматикой[466]466
  См.: Греч Н. И. Практическая русская грамматика. СПб., 1827; Он же. Пространная русская грамматика. СПб., 1827. Т. 1.


[Закрыть], велики и что вообще он хорошо потрудился и трудится на пользу нашей литературы. Одно, чего нельзя ему простить, это тесную связь с Булгариным, которого, однако, он ругательски ругает на каждом шагу.

С последним обстоятельством я не мог не согласиться, и Воейков, выпучиваясь, косясь и повывая, сказал: «Какая-то психическая задача эта связь! Да, психическая задача!»

Вскоре мы расстались, и я на прощанье дал слово быть у Александра Федоровича в первую же пятницу, за день до которой Воейков сделал мне визит, посидел в моей миниатюрной светелке, находил у меня все превосходным, начиная с маленькой моей библиотеки до вешалки для верхнего платья, снова гиперболически расхваливал меня до смешного и ушел, ковыляя и унося второе мое «честное слово», что явлюсь в следующую пятницу.

VI

Читатель уже знаком с тою квартирой А. Ф. Воейкова, где он в тридцатых годах жил в Шестилавочной улице, получившей с 1858 года название Надеждинской[467]467
  См. примеч. 3.


[Закрыть]. Когда я видел комнаты эти утром, то они носили печать беспорядочности и грязи; но вечером, особенно по пятницам, в ожидании гостей, комнаты, те же самые, были с некоторым тщанием прибраны и сильно освещены многими кенкетами, разумеется, масляными, потому что в то время, лет за 35–40 пред сим, и понятия не было о керосине, вошедшем у нас в употребление не больше как каких-нибудь 15, много 20 лет. Кроме кенкетов горели в канделябрах, расставленных по разным столам, каллетовские свечи, начинавшие заменять восковые и сальные. Обоняние по пятницам здесь также не поражалось всеми теми неприятными запахами, какими атмосфера этих самых комнат была наполнена по утрам и в особенности в то утро, когда я в первый раз, по странному стечению обстоятельств, посетил Александра Федоровича, заманившего тогда меня в ловушку. По вечерам и особенно по пятничным вечерам калмыкообразный казачок, примазанный маслом и поопрятнее одетый, разносил довольно часто по комнатам дымящуюся плиту, на которую то и дело что подливал лоделаванд[468]468
  Лоделаванд – ароматическая вода, получаемая от перегонки лаванды.


[Закрыть], правда, довольно второстепенного качества; а на всех кафельных печах, белых с синими узорами, расставлены были так называемые «монашенки», курительные свечи на грошах. Иногда же воейковская экономка распоряжалась ставить эти курительные свечи на стаканы с водой, покрытые листками бумаги, и в воду проваливались обгоревшие углевые свечки, утратившие, конечно, свой аромат, но сохранявшие, однако, свою пирамидальную форму, почему снова могли быть продаваемы, с некоторою уступкой, неопытным покупателям. Эти ароматы смешивались обыкновенно еще и с табачным запахом, потому что многие из гостей курили или турецкий, или вакштаф[469]469
  Вакштаф – вид крепкого табака.


[Закрыть], или, и больше всего, входивший тогда «жуков», сделавшийся особенно модным после моей статьи в «Северной пчеле» с анекдотивною биографией табачного фабриканта Василия Григорьевича Жукова, фабрику которого на Фонтанке, между Чернышевым и Семеновским мостами, посетил, вследствие этой статьи, великий князь Михаил Павлович, большой табакокуритель, а за ним и весь петербургский beau monde[470]470
  Бомонд, высший свет (фр.).


[Закрыть]. Впрочем, некоторые юноши, посещавшие в те времена гостиную А. Ф. Воейкова по пятницам, наполненную табачным дымом, невзирая на частое отворяние форточек, покуривали тогда соломенные пахитосы, так как о папиросах, явившихся у нас в сороковых годах, еще никто в Петербурге и понятия не имел.

Входить в большие подробности à la Бальзак или à la Вашингтон Ирвинг, Купер и Вальтер Скотт о квартире и о меблировке А. Ф. Воейкова я положительно не нахожу нужным, потому что, кажется, из всего, что сказано теперь, читатель имеет понятие достаточно полное о жилище этом, чтобы по жилищу судить о самом хозяине, как это допускается некоторыми старинными нравоописателями. Однако не могу при этом не сказать, что в парадном кабинете Воейкова было на стене несколько портретов, как царей и цариц, так [и] различных военных, гражданских и литературных знаменитостей, между которыми, т. е. особенно последними, виднее всех были портреты Карамзина, Жуковского и Пушкина. Последний, казалось, был тут помещен позднее всех и отличался особенною свежестию. В то время, когда я познакомился с Александром Федоровичем, один из портретов был завешен зеленым коленкором. От близких людей к хозяину я узнал, что портрет этот был в опале в то время и потому закрыт от глаз. Дело объяснилось тем, что это был портрет тогдашнего товарища начальника Морского штаба[471]471
  В. А. Перовский в 1828 г. был недолго директором канцелярии начальника Главного морского штаба, а не его товарищем.


[Закрыть], генерал-адъютанта Василия Алексеевича Перовского, о котором Воейков до 1830 года отзывался не иначе как со свойственным его манере говорить о людях, им расхваливаемых, с самым гиперболическим пафосом. Но, отдавая в «Русском инвалиде» 1830 года отчет о художественной годичной выставке, Воейков, расхваливая мраморный бюст работы скульптора Гальберга[472]472
  В журнале опечатка: Гальберта.


[Закрыть], хвалил меньше искусство художника, чем ту личность, именно В. А. Перовского, которая послужила художнику оригиналом, и хвалил так неумеренно, стараясь в похвалах этих выказать короткость своих отношений к генерал-адъютанту Перовскому, что генерал-адъютант Перовский, справедливо вознегодовав на автора столь неумеренного панегирика, объявил печатно в «Северной пчеле», столь ненавидимой Воейковым, что он просит Воейкова никогда на столбцах периодических изданий, да и вообще где бы то ни было не упоминать его, Перовского, имени, иначе как в случаях официальных[473]473
  В отчете А. Ф. Воейкова «О выставке в Императорской Академии художеств в 1830 г.» был отмечен «мраморный бюст героя Анапы и Варны генерал-адъютанта В. А. Перовского» (Русский инвалид. 1830. № 270. 23 окт.), но без подчеркивания «короткости» отношений рецензента с Перовским. 28 октября 1830 г. в «Северной пчеле» (№ 129) было помещено письмо в редакцию В. А. Перовского следующего содержания: «Мм. гг.! Я случайно прочел в № 270 „Русского инвалида“, в статье о выставке в Академии художеств, то, что, говоря о моем бюсте (работы г. Гальберга), вздумал господин редактор военных ведомостей сказать о мне самом. Те, кои совершенно меня не знают, могут подумать, что слова, до меня относящиеся, помещены в „Русском инвалиде“ с моего ведома или, по крайней мере, что я г. редактору за его неуместную похвалу благодарен; поэтому и решился я, милостивые государи, покорнейше просить вас напечатать письмо сие в одном из № „Северной пчелы“, в особенности для сведения г. редактора военных ведомостей, что звание сие не дает ему права на раздачу лавровых венков, что я нимало не польщен его пышным обо мне отзывом и, наконец, что я прошу его впредь не иначе упоминать обо мне в своей газете, как в статьях официальных, кои он печатает по обязанности и изменять не может».


[Закрыть]. Это взбесило желчного Воейкова; но В. А. Перовский был ему не по плечу: сплетнями, эпиграммами отвечать ему было невозможно, и вот Воейков счел за благо наказать прежнего своего благоприятеля очень оригинально, занавешиванием его портрета.

Прежде чем кончить с портретною галереей Воейкова, не могу не вспомнить, что в числе всех этих портретов, несколько в стороне, был портрет самого хозяина, А. Ф. Воейкова, исполненный довольно искусно масляными красками; но тут он изображен как бы в нумере дома сумасшедших, за решеткой, в полосатом халате и меховой шапке. Наверху надпись: «Дом сумасшедших, отд. III, № 27». Пред ним лист бумаги со следующими четырьмя стихами:

 
Вот Воейков, что бранился,
Век с Булгариным возился,
Честь свою там запятнал
И в безумный дом попал[474]474
  Местонахождение описываемого живописного портрета нам неизвестно, но существует гравюра Л. А. Серякова, опубликованная в «Русской старине» в 1875 г. (№ 3), на которой помещено это изображение, только на листе перед Воейковым написано не «Булгариным», а «Фигляриным». В пояснении к этой гравюре сказано, что она сделана на основе карандашного рисунка, подписанного Е. Ж. и датированного 1831 г. (Там же. С. 591).


[Закрыть].
 

Когда кто-нибудь из новых посетителей Воейкова останавливался пред этим портретом, сатирообразный Александр Федорович, заметив такое внимание нового своего гостя, говорил ему, как это случилось и со мною:

– А другие мои стихи на старикашку Воейкова вы, батенька, знаете?

– Нет-с, не знаю, Александр Федорович, – сказал я.

И тогда Воейков прочитал мне наизусть из своего «Дома сумасшедших», столь известного многим, но тогда мне, однако, знакомого лишь понаслышке:

 
Тот Воейков, что Делиля
Столь безбожно исказил,
И терзать хотел Эмиля[475]475
  Имеется в виду роман Ж.-Ж. Руссо «Эмиль, или О воспитании» (1762).


[Закрыть],
И Вергилию грозил,
Должен быть как сумасшедший
Вовсе заперт в желтый дом;
Темя все обрить поспешней
И тереть почаще льдом.
 

– Да вы, юный писатель, – восклицал Воейков, – видно, совсем не читали моего «Дома сумасшедших»?

– Нет, Александр Федорович, не то чтобы совсем не читал, но копии все как-то достать не мог нигде. Вот, может быть, теперь удастся мне списать у вас эти ваши стихи. У меня только и есть, что те стихи, в которых так забавно представлены Жуковский, дразнящий черта языком, и крошка Батюшков, в окошечке сидящий[476]476
Вот Жуковский; в саван длинныйСкутан, лапочки крестом,Ноги вытянуты чинно,Черта дразнит языком.Видеть ведьму вображает,То глазком ей подмигнет,И кадит, и отпевает,И трезвонит, и ревет.Чудо! под окном на веткеКрошка Батюшков сидит,В светлой проволочной клетке,В баночку с водой глядит,И поет он сладкогласно:Тих, спокоен сверху вид,Но спустись на дно – ужасныйКрокодил на дне сидит!(Цит. по: Дом сумасшедших. Сатира Воейкова. С. 17–19).

[Закрыть].

– Списывать я не даю; а кто схватит на память, тому скажу с удовольствием, – поддразнивал Александр Федорович.

– Позвольте, – сказал я, – записать карандашом в моей агенде[477]477
  Агенда (от фр. agenda) – ежедневник.


[Закрыть], – и я вынул мою записную книжку, в которой записывал, невольно смеясь, пока Воейков читал «с чувством, с толком, с расстановкой»:

 
«Ты, Хвостов, – к нему дошедши,
Вскрикнул я, – тебе ль здесь быть?
Ты дурак, не сумасшедший:
Не с чего тебе сходить».
«В Буало я мысль добавил,
Лафонтена я убил
И Расина обесславил», —
Быстро он проговорил
И читать мне начал оду.
Я искусно ускользнул
От мучителя; но в воду
Прямо из огня юркнул.
Здесь старик с лицом печальным,
Букв славянских красоту,
Мажет золотом сусальным
Пресловутую фиту.
И на мебелях повсюду
Коронованное кси,
Старосветских книжиц груду
И в окладе юс и пси;
Том, в сафьян переплетенный,
Тредьяковского стихов…
Я увидел, изумленный,
И узнал, что то Шишков.
 

– Но вот, – продолжал расхохотавшийся над моим вниманием и прилежным записыванием Воейков, – мне сторож говорит:

 
Нумер первый, ваш приятель
Каченовский здесь сидит.
Букву э на эшафоте
С торжеством и пеньем жжет;
Ум его всегда в работе:
По крюкам стихи поет.
То кавыки созерцает,
То, обнюхивая гниль,
Духу роз предпочитает,
То сметает с книжек пыль.
И в восторге восклицает,
Набивая ею рот:
«Сор славянский! Пыль родная!
Слаще ты, чем мед из сот».
 
 
Нумер третий, на лежанке
Истый Глинка воссидит.
Перед ним дух русский в склянке
Не откупорен стоит.
Книга Кормчая отверста
И уста отворены;
Сложены десной два перста,
Очи вверх устремлены.
«О! Расин! Откуда слава?
Я тебя, дружок, поймал!
Из Российского Стоглава
Ты Гофолию украл.
Чувств возвышенных сиянье,
Выраженье, красота,
В Андромахе – подражанье
Погребению кота»[478]478
  Кормчая книга – сборник церковных и светских законов, использовавшихся при управлении церковью в православных странах. Десная (церк. – слав.) – правая рука. Двумя пальцами крестились старообрядцы. Стоглав – сборник решений Стоглавого собора 1551 г. «Андромаха» (1667), «Гофолия» (1691) – трагедии Ж. Расина. «Мыши кота погребают» – одна из самых популярных лубочных картинок.


[Закрыть].
 

Я не утерпел и расхохотался, записывая последний стих и повторив прежние слова:

 
Перед ним дух русский в склянке
Не откупорен стоит!
 

Сатирические отзывы о московских писателях навели разговор на Москву. Я сказал, что был там в 1827 году проездом с отцом из Петербурга в Орел[479]479
  Эта поездка состоялась в 1826 г., о чем Бурнашев пишет в ряде других мемуарных очерков.


[Закрыть].

– Так вы в первой самой юности были в Москве, мой юный новый приятель, – возгласил Воейков, – а не видели ли вы там одного прескверного зверька, сильно распложенного в матушке Москве белокаменной с золотыми маковками в преизрядном числе? Зверок этот двуногий и называется бьющим баклуши в первопрестольной нашей столице сынком знатных и богатых родителей.

– Видел, видел не одного даже, – сказал я, – да ведь и здесь в Петербурге этих зверьков коллекция немалая. Я слышал давно уж на публичном акте в Орловской гимназии читанные одним воспитанником стихи на этих зверьков из пиесы под названием, кажется, «Сатира к Сперанскому», принадлежащей вашему, Александр Федорович, перу[480]480
  См.: Сатира к С[перанскому] об истинном благородстве // Вестник Европы. 1806. № 19. С. 195–201.


[Закрыть], как упомянуто в «Учебной книге» Н. И. Греча[481]481
  Имеется в виду изданная Н. И. Гречем «Учебная книга российской словесности, или Избранныя места из русских сочинений и переводов в стихах и прозе, с присовокуплением кратких правил риторики и пиитики, и истории российской словесности» (СПб., 1819–1822. Ч. 1–4). Упомянутая сатира напечатана там под названием «О истинном благородстве» (Ч. 4. С. 181–184).


[Закрыть].

– А вы, юный мой гость, не помните этих стихов, написанных мною за двадцать пять лет пред сим, то есть в 1805 году?

Я сознался, что стихов тех наизусть не помню. Воейков обыкновенно редко вспоминал свои прежние стихотворения и скорее любил с особенным жаром только повторять свои новейшие современные сочинения и особенно те, которые относились к его журнальной войне с Гречем, Булгариным, Полевым, Сенковским, Надеждиным, Бестужевым, Строевым и другими, войне, которую [он] вел под рубриками то «Хамелеонистики», то «Пересмешника», то «Журнальных заметок», где, правду сказать, между массой пошлостей и дрязгов было немало едкости и сильного яда. Но беспристрастие всегда тут было на заднем плане, потому что, хотя Воейков преследовал хамелеонство в других, сам в него впадал беспрестанно, увлекаемый своими симпатиями и антипатиями. Все писавшие и печатавшие в то время больше или меньше испытывали эту эластичность воейковских мнений и действий и слабость его памяти. Между прочими и мне привелось быть то предметом усиленных, гиперболических похвал Воейкова, то жертвой озлобленных нападений и оскорбительных выходок его. Газета «Северный Меркурий» безустанно вела у себя на своих жиденьких столбцах перечень всех воейковских барометрических перемен. Между прочим журнальчик этот постоянно указывал на два противоположных мнения Воейкова о книжечке в стихах «Марфа Власьевна Томская», сочинения М. А. Бестужева-Рюмина[482]482
  См.: Бестужев-Рюмин М. А. Мавра Власьевна Томская и Фрол Савич Калугин: анекдотическая сцена в стихах. СПб., 1828.


[Закрыть]. Книжечка эта, когда автор ее, в 1828, 1829 и отчасти в 1830 годах, давал много своих стихов «Славянину», была расхвалена до небес; а как только автор перестал безмездно (как и все тогда, впрочем) сотрудничать Александру Федоровичу, он ту же книжку на столбцах своих «Литературных прибавлений» предал анафеме и ругал наповал так резко, как только умел ругать один Воейков[483]483
  Эта резкая смена оценок книги описана М. А. Бестужевым-Рюминым в заметке: «Бескровный бой № 4-й. Сущая, истая Хамелеонистика!» (Северный Меркурий. 1831. № 38. С. 154–156. Подп.: Б. Р.).


[Закрыть], писавший под псевдонимами: Кораблинского, Феоктиста Нагайкина, Лугового[484]484
  В словаре И. Ф. Масанова псевдоним Никита Луговой в газете Воейкова «Литературные прибавления к Русскому инвалиду» атрибутирован О. М. Сомову, см.: Масанов И. Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. М., 1957. Т. 2. С. 127.


[Закрыть] и пр. В отместку Бестужев постоянно печатно называл журналец Воейкова «Макулатурными», а не «Литературными прибавлениями к Русскому инвалиду»[485]485
  Для характеристики полемических приемов Воейкова и Бестужева-Рюмина приведем начало «Объявления», помещенного в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» в отделе «Пересмешник» об издании «Северного Меркурия» (1831. № 93. 21 нояб. С. 729. Без подписи): «Известный своими литературными увертками Пьянюшкин-Невеждин поставляет священною обязанностью почтеннейше предварить почтеннейшую отечественную публику о том, что он еще раз намерен попробовать: не удастся ли ему собрать с нее новую контрибуцию. Руководимый сею целью, с 1 января 1832 года будет он издавать литературную, сатирическую, критическую, модную и театральную газету, под скромным названием „Мошенник“. Он не хочет, подобно некоторым своим собратам, обманывать любителей чтения красноречивым уверением, будто бы он предпринимает сие для общей пользы и для собственной славы. Нет, он откровенно объявляет, что цель его – прибыток и что славу свою поставляет он в количестве подписчиков». [В ответ Бестужев-Рюмин напечатал свое объявление с сопроводительным письмом, подписанным Кн. Холмский, в котором говорилось, что он послал свой текст в «Литературные прибавления к Русскому инвалиду», а там его исказили, поместив в № 93. Теперь он просит напечатать свой текст без изменений. – А. Р.]: «Известный публике многими своими литературными пронырствами, а не менее того и житейскими гнусными поступками Тарас Фалелеевич Подлодушин поставляет священною обязанностию почтеннейше предварить почтеннейшую отечественную публику в том, что он еще раз намерен попробовать: не удастся ли ему собрать с нее новую контрибуцию. Руководимый сею целию, с 1 января 1832 года будет он издавать литературную, сатирическую, критическую, модную и театральную газету, под велеречивым названием „Снотворные приложения к Молодцу“. Не надеясь, по малоумию и безграмотности своей, сделать листков своих более занимательными, и, следственно, не смея предполагать, чтобы иметь на них читателей, он, вышеписанный Подлодушин, предпринимает издание оных более от нечего делать; ибо собственно газету „Молодец“ (редактором которой будет в следующем 1832 году он же, Подлодушин) составлять будет, как обыкновенно, типографский наборщик, выправлять корректор; ему же, Подлодушину, остается только пописывать на последней корректуре: „Можно печатать, Тарас Подлодушин“, – и за сие рукоприкладство получать доходы. Он, Подлодушин, не хочет, подобно некоторым своим собратам-журналистам, обманывать любителей чтения красноречивым уверением, будто бы предпринимает сие для общей пользы и для собственной славы. Нет: он откровенно объявляет, что цель его – прибыток и что алчная душа его славу свою поставляет – в количестве подписчиков…» (Северный Меркурий. 1831. № 44. 13 апр. (Так!). Цензурное разрешение 11 дек. С. 177–178).
  Характеризуя полемику Воейкова с М. А. Бестужевым-Рюминым, Бурнашев в своих воспоминаниях не отмечает, что в ожесточенной перестрелке, связанной с «Северным Меркурием», задет был и он сам, как сотрудник этого журнала. Так, в рецензии на перевод романа Ж. Жанена «Мертвый осел и обезглавленная женщина» (Литературные прибавления к Русскому инвалиду. 1831. № 64. С. 503) Воейков сделал попутно резкий выпад против редактора «Северного Меркурия» М. А. Бестужева-Рюмина и подписал свою рецензию: Владимир Б-шев. Вместо протеста против такого использования своего имени Бурнашев (за подписью В-р Б-шев) напечатал в журнале Бестужева-Рюмина «Послание к рецензенту книги: Мертвый осел и обезглавленная женщина». Письмо очень осторожное, оно обходит выпад Воейкова против редактора «Северного Меркурия», в чем и была как раз суть рецензии. Вот что писал Бурнашев: «Я крайне удивлен был сею критикою, весьма поистине двусмысленною. Ведь рецензент книги, по общему понятию о сем лице, есть человек образованный, который est au fait [в курсе (фр.)] новостей европейской литературы; а разбирающий вышеупомянутый перевод в вышеупомянутой газете говорит, что, судя по заглавию, он считал книгу сию дрянною. Жалок мне г-н рецензент. Неужели до него не дошли слухи о сем знаменитом романе г-на Жанена, молодого автора с необыкновенными способностями? Неужели он не читает новейших произведений на иностранных языках? Неужели он не читает лучших иностранных газет? Вероятно, что нет, ибо если б читал, то прочел бы и критики о сей книге, в 1829 году напечатанные в разных французских литературных журналах, и не стал бы говорить об ней в августе 1831 г. с таким же удивлением, с таким же странным видом, как бы сочинение только что явилось в Петербурге. Сверх того в конце своей критики он утверждает, будто эта книга доставит чрезвычайное удовольствие человеконенавистникам, что решительно опровергает все похвалы: то, что нравится таким людям, вредит нравственности и сердцу. Странная критика! Смешная критика! Удивительно, что издатель г-н Воейков дал ей место в своей газете» (Северный Меркурий. 1831. № 30. С. 126). (Примеч. Ю. Г. Оксмана.)
  Макулатурными Бестужев-Рюмин впервые назвал «Литературные прибавления к Русскому инвалиду» в полемической заметке «Бескровный бой № 4-й. Сущая, истая Хамелеонистика!» (Северный Меркурий. 1831. № 38. С. 154–156. Подп.: Б. Р.).


[Закрыть].

Однако я теперь незаметно сделал большое отступление. Возвращаюсь к разговору моему с Воейковым, какой я имел в первую пятницу, пришедши к нему чересчур рано, когда еще не было гостей в сборе. Я так рано тогда пришел с целью извиниться в том, что не могу быть в эту пятницу его гостем, а между тем забеседовался и совершенно нечаянно остался во весь вечер, часов до двух почти ночи, причем у Воейкова по обыкновению угощали общество в изобилии чаем со сливками или лимоном, или ромом, ad libitum[486]486
  по желанию (лат.).


[Закрыть], с булками, сухарями, сайками, калачами и различными хлебными печеньями; часов же в 10–11 подавали горячий и холодный ужин, весьма сносный, с винами ежели не высшего, то порядочного качества. И этот-то ужин способствовал оживлению беседы, причем сыпались рассказы, новости, сплетни, экспромты (немедленно записываемые Воейковым для напечатания их в первом же нумере его периодического издания). В это же время иные, подзадориваемые хозяином-угостителем, писали на ломберных столиках, снабженных не колодами карт, а всеми принадлежностями письма, целые статейки в прозе и стихах. В числе таких борзописцев, помню, особенно отличались: барон Розен, Лукьян[487]487
  У Бурнашева – Лука.


[Закрыть] Якубович, А. Грен, старик Степан Васильевич Руссов, страшный гонитель Полевого, и некоторые другие.

Итак, Воейков, объяснив мне, по своим понятиям, определение зверька-барича, продекламировал, со свойственным ему монотонным завываньем, стихи свои, которые, право, и нынче нельзя сказать, чтобы были плохи, хотя им теперь, в 1871 году, 66 лет. Вот они:

 
…не могу я вытерпеть никак,
Чтоб воспитанный французами дурак
Чужим достоинством бесстыдно украшался
И предков титлами пред светом величался.
Пусть праотцев его сияет похвала;
Пускай в истории бессмертны их дела;
Пускай монархи им, за верное служенье,
Пожаловали герб, дипломы в награжденье:
Гербы и грамоты в глазах честны́х людей —
Гнилой пергамент, пыль, объедки от червей,
Коль предков славные являя нам деянья,
В их внуке не возжгут к честям поревнованья,
Когда, без славных дел тщеславием набит,
Потомок глупый их в презренной неге спит;
А между тем сей князь, боярин этот гордый,
Надутый древнею высокою породой,
Глядит, как будто он нас царством подарил, —
И Бог не из одной нас глины сотворил[488]488
  Процитирована «Сатира к Сперанскому об истинном благородстве» Воейкова.


[Закрыть].
 

VII

Когда Воейков кончил чтение своих стихов, за которые я его благодарил, в комнату вошла личность, поразившая меня своим костюмом и вообще своею наружностию. То был плотный, дебелый, коренастый русский бородач, остриженный в скобку, с лицом кротким и с тихою улыбкой на лице, одетый в такой кафтан зеленого цвета, который называется «жалованным», весь в золотых галунах по груди, рукавам, полам и подолу, с поясом из золотых кистей и с такими же кистями на всех застежках. При виде этого золотого человека Воейков очень обрадовался и вскричал: «А! Русский Борнс! Федор Никифорович, как я рад тебя видеть!» И он обнимал и целовал почтенного русского бородача. А бородач, в свою очередь, благодарил Александра Федоровича за полученный им от Российской академии этот почетный золотой кафтан и пожалованную ему серебряную медаль на анненской ленте[489]489
  Неточность: Российская академия в 1826 г. наградила Ф. Н. Слепушкина средней золотой медалью, а кафтаном – Николай I в том же году за поднесенную ему книгу Слепушкина «Досуги сельского жителя» (1826).


[Закрыть]. То и другое, по-видимому, очень радовало русского человека, который оказался нашим поэтом-самоучкой Федором Никифоровичем Слепушкиным (родился в Ярославской губернии в 1783[490]490
  В словаре «Русские писатели. 1800–1917» (М., 2007. Т. 5. С. 646) в качестве даты рождения Слепушкина указаны конец 1787-го или начало 1788 г.


[Закрыть], а умер в Рыбацком селе, близ Петербурга, во время второй холеры, в 1848 году). В те времена стихотворения Слепушкина многим нравились и породили ему подражателей в крестьянах Суханове и Алипанове, о которых теперь едва ли много кто и помнит-то.

– Я вот только сегодня, – говорил Слепушкин, – приехал из Рыбацкого и тотчас поспешил к моим покровителям: был у Павла Петровича Свиньина и у Бориса Михайловича Федорова, да в обязанность себе вменил и к вам, Александр Федорович, явиться, и не с пустыми руками.

– Прекрасно, прекрасно, дорогой кум, – восклицал Воейков. – А что, как поживает мой крестник?

– Отлично-с: все маткину титьку сосет, шельмец такой, – отвечал самодовольно Слепушкин и при этом представил Воейкову свое новое поэтическое детище.

Воейков тотчас вскинул очки на лоб и, взяв лист, весь исписанный, поданный ему Слепушкиным, стал читать:

Рассказ сбитенщика

 
Извозчик, свечник, столяр,
Обручник, плотник и маляр,
Все господа мастеровые
За чай – и локти по столу,
Кричат: «Подай-ка ты Пцолу[491]491
  Имеется в виду газета «Северная пчела».


[Закрыть]!»
 

– Ха-ха-ха! – хохотал Воейков. – «Пцолу», «Пцолу»!

Затем он прочел всю пиесу, стихов в сотню, и закончил повторением раза два особенно понравившихся ему стихов:

 
«Романы – люди, а не книги»,
Толкует пожилой бочар:
«Всех лучше книга – „Птица Жар“!»
 

– Умно, остро, типично, вылитая природа, прелесть! – восклицал Воейков и, подозвав казачка, велел подать себе свой портфель, куда он погрузил это свое новое благоприобретение, говоря:

– Завтра же отвезу в типографию для следующего моего нумера[492]492
  См.: Слепушкин Ф. Рассказ сбитеньщика // Литературные прибавления к Русскому инвалиду. 1832. № 1. С. 6.


[Закрыть]. Спасибо, спасибо, Федор Никифорович, спасибо. «А нам статеечку, дай Бог здоровья вам», как изволит всегда выражаться насчет даровых статеек Николай Иванович Греч.

Грешный человек, я во всех этих стихоплетениях всех этих доморощенных наших Борнсов, как их тогда именовали в публике, с легкой руки Павла Петровича Свиньина, не умел найти ни одного из тех качеств, какими сейчас только почтеннейший Александр Федорович честил нововыточенное произведение Федора Никифоровича, приготовлявшего свои кирпичи на своем кирпичном заводе в Рыбацком едва ли не несравненно лучше, чем все эти самодельщинные вирши, ценимые им, однако, несравненно выше всевозможных кирпичных и других изделий.

Воейкову, с легкой руки Слепушкина, счастливилось в этот вечер, потому что он получил с дюжину различных даровых статей и статеек оригинальных и переводных, стихотворных и прозаических. Впрочем, ведь это не в первый раз, потому что у него уже так было заведено, что почти никто из пишущей братии не пил его чая со сливками, или лимоном, или ромом, или красным вином, и не ел его булочных печений, калачей, саек и ужинных блюд совершенно даром: все что-нибудь да давали, хоть омоним, шараду, энигму[493]493
  Энигма (от др. – греч. αἴνιγμα – загадка) – загадка, головоломка.


[Закрыть], логогриф или тому подобное. К тому же Воейков имел порядочные связи и знакомства, посредством которых очень многим юношам доставлял служебную карьеру более или менее порядочную, а эти юноши отвечали ему массой своих статеек, напечатание которых с их именем, по их мнению, взносило их прямо на Парнас и на Геликон. (Тогда так выражались все журналы и все журналисты, кроме Полевого и Сенковского, которые первые стали осмеивать эту страсть к мифологии.) Сомнительно, чтобы начальники этих юношей, стремившихся на Геликон и ленившихся вовремя посещать департаменты и канцелярии, были очень благодарны Александру Федоровичу за эти его рекомендации вдохновенных канцеляристов. К числу таких юношей-дарителей принадлежал один купеческий сынок, владелец каменного дома в три этажа в Караванной, который не только не получал гонорария, но еще за напечатание своих переводных повестей с французского и с английского и своих оригинальных стишонков прикладывал в пользу редактора разные подарки[494]494
  Возможно, имеется в виду Федор Федорович Дьячков.


[Закрыть], вроде ящика бордоского чернослива, вестфальского окорока, фунта рязановских конфет, бурака[495]495
  Бурак – здесь: круглый короб с тугой крышкой для хранения меда, икры, ягод и т. п., часто берестяной или лубяной.


[Закрыть] зернистой икры, пуда сахара в головах и пр. и пр., благо у него была фруктово-колониальная лавка в Круглом рынке[496]496
  Здание на набережной Мойки, 3, построенное в 1790 г. по проекту Дж. Кваренги.


[Закрыть]. Затем и чествовать любил же Воейков своего щедрого сотрудника, сделавшегося у него чем-то вроде его домашнего секретаря и который в этот вечер, помнится, доставил Александру Федоровичу целую кипу прозы и стихов, причем, однако, Воейков сказал белокурому, бледнолицему, альбиносообразному юноше:

– Только, любезнейший, чур не щедриться много для Пьянчужкина, сиречь для Бестужева-Рюмина.

– Я ему-с, Александр Федорович, – говорил, пожимаясь и конфузясь, юноша, – я-с ему посылаю самые мои что ни есть оборыши и всегда с графинчиком коньячка-с.

Явился затем один из гайдуков графа Хвостова, в столь известной и памятной мне синей с малиновым ливрее, и подал Воейкову конверт от графа. Воейков вскрыл конверт и прочел:

Милостивый государь мой (мой по-старосветскому), Александр Федорович! Легкий припадок холерины[497]497
  Холерина (устар.) – желудочное заболевание, по симптомам напоминающее холеру, но менее опасное для здоровья.


[Закрыть] предал меня во власть эскулапа[498]498
  Эскулап (Асклепий) – древнегреческий и древнеримский бог медицины; в переносном смысле – врач.


[Закрыть], и я посему не могу иметь сугубое сегодня удовольствие пользоваться здоровьем, равно как вашим обществом в компании просвещенных ваших, в день пятницы стекающихся, друзей и благоприятелей, которые все несутся на доброезжих Пегасах на Парнас, куда и я, при моих болезненных припадках, однако ж отваживаюсь. Вчера слух мой упоен был райским гласом оставляющей нас, петроградцев, Зонтаг, и вот прилагаю вам, у сего, плод такого моего восхищения, в шести стихах, для напечатания оных.

– Благодари, братец, его сиятельство, – сказал Александр Федорович, – и доложи, что завтра сам его проведаю, а сегодня буду молить Мать нашу, Пресвятую Богородицу, да отогнала бы Она болезнь от него, при помощи доктора.

– Их сиятельство, – объяснил гайдук, – уже двенадцатую чашку ромашки выкушать изволили, и теперь им легче стало. Только дохтур-с, Богдан Карлыч, запретили им все стихи-то писать, отчего, говорят, никакая михстура не поможет, чего доброго.

Когда лакей ушел, Воейков принялся читать стихи ему присланные:

 
О соловей! Пари с брегов Невы —
Огонь сердец! Лети от стран холодных,
Внимая вновь, за блеск даров природных,
Хваления сопутницы молвы.
Зонтаг! Твой взгляд, раскаты, трель, приливы
Живут в сердцах и вечно будут живы.
 

Прочитав эту дребедень, Воейков спустил на глаза очки и сказал, вздыхая:

– В 1811 году издавался журнал «Улей», где справедливо стихотворения его сиятельства, графа Дмитрия Ивановича, названы: le sublime du galimatias[499]499
  В журнале «Улей», на который ссылается Бурнашев, помещено было две статьи о Д. И. Хвостове. Первая являлась переводом хвалебной рецензии на «Лирические творения гр. Хвостова. СПб., 1810» в «Allgemeine Litteratur Zeitung» от 5 декабря 1810 г., № 335, а вторая посвящена была материалам для библиографии «произведений сего достопочтенного мужа, ныне рассеянных, но некогда имеющих занять приличное себе место в свитке Российской словесности» (Улей. 1811. № 1. С. 32–35; № 2. С. 111–115). (Примеч. Ю. Г. Оксмана.) Le sublime du galimatias – высшая степень галиматьи (фр.).


[Закрыть]. Но такой ералаши, как эта, наш метроман еще ни разу не выплюнул. Правду же он в письмеце своем говорит, что написал эти стихи, – если стихами можно назвать эти вирши, – в промежутках припадков холерины. А что поделаешь? Надо напечатать: я с ним связан условием![500]500
  Процитировано стихотворение Д. И. Хвостова «На последнее в Петрополе пение знаменитой Зонтаг, в зале Державиной, 26 сентября 1830 года», которое состояло из гораздо большего числа строк и было напечатано в «Северном Меркурии» (1830 г. № 121. С. 171–172), а не в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду».


[Закрыть]