Текст книги "Воспоминания петербургского старожила. Том 1"

Ежели приподнять завесу с этого условия, то дело окажется в том, что граф Хвостов подписывается на сотню экземпляров периодического издания Воейкова, из которых каждый, подобно векселям, уничтожается, а не распространяется, чтобы не умалить могущих быть заправских подписчиков, и за это граф имеет право поместить несколько из своих угловатых стихотворений в периодических изданиях Воейкова. Однако, по-видимому, ни одно из стихотворений этого рифмотворца не действовало так неприятно на Воейкова-журналиста, как это, особенно теперь, когда Воейкову хотелось в новом своем журнале щегольнуть вещами в другом роде. Под гнетом необходимости он должен был выполнить условие, и это обстоятельство разлило в нем сильнее обычную его желчь, так что он принялся в этот вечер злоязычничать самым неистовым образом.

Между тем обычные пятничные посетители начали появляться один за другим, и все с какими-нибудь литературными дарами более или менее приятными. В числе таких посетителей были некоторые мне знакомые по вечерам Греча, по сходкам в редакции «Северного Меркурия», по книжным магазинам, где я с ними встречался; но много было и таких, которых я видел в первый раз в жизни. С иными из последних Воейков знакомил меня, с другими же не находил нужным знакомить; но нельзя было мне не заметить, что эти господа перешептывались с хозяином дома и что предметом их перешептывания тогда был я, как новый пятничный посетитель.

Большой диван в гостиной был занят несколькими лицами, другие сидели в креслах вокруг стола, уставленного их чашками и стаканами с чаем; многие сидели на стульях около небольших столиков и также упражнялись в чаепитии, которое иным приходилось так по вкусу, что эти господа выпивали, сколько я мог заметить, по полудюжине и более стаканов, уничтожая при этом массы сухарей, булок, саек и калачей, словно личности, не обедавшие суток двое. К числу таких принадлежал мой знакомец поэт Александр Николаевич Глебов, имевший привычку, как я уже прежде сказал, беседовать с вами не иначе как держа вас за пуговицу фрака или сюртука, делая какие-то дикие конвульсивные гримасы. Сам Александр Федорович сидел обыкновенно в вольтеровском кресле, крытом алым полинялым сафьяном, причем в своем огромном черном парике, грызя набалдашник костыля или чеша ногтями язык, имел вид какого-то асмодея, бросавшего чрез стекла золотых очков взгляды направо и налево подходившим к нему гостям, с которыми здоровался преимущественно восклицаниями: «С наслаждением прочел я статью вашу в „Альционе“ барона Егора Федоровича (т. е. Розена). Прелесть, прелесть! Божественно!», или: «Лисенков[501]501
  Книгопродавец того времени, сильно тогда торговавший в Б[ольшой] Садовой в доме Пажеского корпуса. Он делал превосходные дела и, говорят, приобретал много. Из всех книгопродавцев того времени он один уцелел и доныне торгует, хотя уже больше как дилетант, в верхней галерее Гостиного двора, рядом с кладовыми книгопродавца Вольфа. Этот Иван Тимофеевич Лисенков – личность в своем роде замечательная и почтенная, между прочим тем, что он, будучи родом из города Сум, Харьковской губернии, делает постоянные для тамошнего общества пожертвования, и довольно значительные. Когда умер Смирдин, то Лисенков, из глубокого уважения к памяти покойника, приобрел для него в Невской лавре дорогую могилу, по каким-то обстоятельствам семейством покойного не принятую. Лисенкова торговля не торговля теперь, а препровождение времени; но со всем тем он продолжает успешно продавать некоторые свои издания, как многие детские книжки Основьяненки и как в особенности «Илиаду» Гомера в переводе Гнедича[1343]1343
  Во второй половине 1830-х гг. Лисенков оказывал Г. Ф. Квитке-Основьяненко различные услуги в контактах с цензурой и книгопродавцами (см.: Квітка-Основ’яненко Г. Ф. Зібрання творів: У 7 т. Київ, 1981. Т. 7. С. 208–213), однако о его собственных изданиях книг Квитки информацией мы не располагаем; кроме того, Квитка не писал книг для детей. Лисенков выпустил второе и третье издания «Илиады» Гомера в переводе Н. И. Гнедича (СПб., 1839, 1861).


[Закрыть]. По случаю тысячелетия России Лисенков удачно издал «Картину исторического тысячелетнего существования России», имевшую хороший успех: по 1 р. продалось несколько десятков тысяч экземпляров. Нигде в Петербурге нельзя найти столько старых книг, и очень редких, как у И. Т. Лисенкова, который еще очень богат театральными пиесами всех времен, почему охотники до театральной литературы пиесы эти у него почти одного отыскивают.


[Закрыть] обещал мне приобрести 500 экземпляров вашей замечательной брошюры против „Московского телеграфа“»[502]502
  Имеется в виду, скорее всего, С. В. Руссов, который опубликовал ряд брошюр с критикой Н. А. Полевого и «Московского телеграфа»: Мои мысли о критике сочинителя Истории русского народа на Историю Государства Российскаго. СПб., 1829; Замечания на Историю русского народа, сочиненную Николаем Полевым. СПб., 1830; Замечания Степана Руссова на II том Истории русского народа, сочиненной Николаем Полевым. СПб., 1830; Замечания на III-й том Истории русского народа, сочиненной Николаем Полевым <…>. СПб., 1831; Замечания на бранчивую статью в 17 и 18 книжках Московского телеграфа на 1830 год, помещенную по случаю издания г. Бантыш-Каменским Малороссийской истории. СПб., 1831.


[Закрыть], или: «Молю богов о ниспослании на вас всех даров Аполлона», или даже: «Ты гневаешься, Зевс; значит, ты не прав!»[503]503
  «Юпитер, ты сердишься – значит, ты не прав» – крылатое выражение.


[Закрыть], или: «Ай, Моська! Знать, она сильна, что лает на слона![504]504
  Цитата из басни И. А. Крылова «Слон и Моська» (1808).


[Закрыть] сказал бы кто-нибудь, а наша моська вышла сущий лев. Браво! браво!» и т. д. и т. д., все в разных формах, но почти все с тою же монотонною завывающею интонацией, ему свойственною. Для весьма немногих, как, например, для высокого-превысокого седого генерала в инженерном морском мундире, историографа флота Берха[505]505
  В. Н. Берх не был генералом, он дослужился только до чина полковника. С 1828 г. он был официальным историографом русского военно-морского флота.


[Закрыть], Воейков вставал и выходил до половины комнаты. Капитана гвардии и старшего адъютанта Гвардейского корпуса Вильгельма Ивановича Карлгофа Воейков принимал сидя, восклицая то: «Помилуй Бог, как хороша ваша последняя повесть в „Невском альманахе“»[506]506
  В. И. Карлгоф опубликовал в этом издании две повести: «Софию» в «Невском альманахе на 1831 г.» (СПб., 1831) и «Ландыш» в «Невском альманахе на 1832 г.» (СПб., 1832).


[Закрыть], или: «Не грешно ли вам было бросить ваши прелестные стихи в помойную яму „Северного Меркурия?“», или: «В ту пятницу вы нас отсутствием своим в печаль и грусть повергли!» и пр. и пр. Но вместе с производством г. Карлгофа в полковники и в особенности после того, как он женился на богатой тамбовской девице Елизавете Алексеевне Ошаниной и стал жить по-барски, Воейков выбегал, ковыляя, принимать его в другую даже комнату, как он принимал знаменитого тогдашнего идиллиста Владимира Ивановича Панаева, карьера которого начинала очень ясно обозначаться, и еще переводчика байроновской «Паризины» (с французского, впрочем, языка) Василья Евграфовича Вердеревского[507]507
  См.: Байрон Д. Г. Паризина: историческая повесть / Вольн. пер. В. Вердеревского. СПб., 1827.


[Закрыть], начинавшего тогда уже очень богатеть благодаря должности правителя канцелярии Комиссариатского департамента Военного министерства[508]508
  Эту должность В. Е. Вердеревский занял в 1836 г., т. е. существенно позже обозначенного времени описываемого вечера.


[Закрыть]. Это тот самый Вердеревский, которому 35 лет спустя после того, как я его видал на воейковских пятницах и на Гречевых четвергах в качестве quasi-литератора, суждено было в Нижнем Новгороде на эшафоте подвергнуться по суду лишению прав состояния и ссылке в Сибирь[509]509
  За махинации, связанные с торговлей казенной солью, Вердеревский после судебного разбирательства был в 1869 г. лишен всех прав состояния и сослан в Сибирь.


[Закрыть]. Достойно внимания, что тот же самый Карлгоф, выше и превосходнее которого Воейков, казалось, никого не знал, в 1837–1838 годах сделался предметом ненависти того же Воейкова вследствие каких-то отношений, кажется, вследствие каких-то денежных счетов, в которых Воейков оказался неисправным к Карлгофу. Как бы то ни было, но в 1838 году «Дом сумасшедших» дополнился стихами:

 
Вот Кадетом заклейменный[510]510
  Прозвище Кадет В. И. Карлгоф получил, возможно, потому, что окончил кадетский корпус.


[Закрыть],
Меценат, Карлгоф поэт,
В общем мненьи зачерненный[511]511
  Вероятно, после размолвки с Воейковым.


[Закрыть]
И Булгарина клеврет![512]512
  Совершенная ложь.


[Закрыть]
Худ, мизерен, стиснут с вида,
Сухощав душой своей,
…[513]513
  Опущены две строки:
Отвратительная гнидаС Аполлоновых м….!(Цит. по: Дом сумасшедших. Сатира Воейкова. С. 27).  Строфа про Карлгофа и цитируемая далее строфа про О. И. Сенковского были включены в состав «Дома сумасшедших» в конце 1830-х гг. (см.: Балакин А. Ю. Списки сатиры… С. 205–206).


[Закрыть]
 

Последние два стиха решительно не для печати и отвратительно грязны. Подобные выходки бросают густую тень на память Воейкова.

В эту пятницу, первую мою у Воейкова пятницу, явился в гостиной один кругловатенький господин в застегнутом черном фраке, с Анной на шее, гладко выбритый, с весьма маленькими и узенькими бакенбардами. То был статский советник Телешев, бывший секретарь историографа Николая Михайловича Карамзина[514]514
  Сербинович, который хорошо знал Н. М. Карамзина, по поводу этих слов Бурнашева сообщил, что Карамзин не имел секретаря и И. Я. Телешев был учителем его детей (Сербинович К. С. Заметка об отношениях Н. М. Карамзина к А. Ф. Воейкову // Русская старина. 1872. № 1. С. 148).


[Закрыть], приехавший в Петербург на короткое время из Курской губернии, где он вице-губернаторствовал[515]515
  Иван Яковлевич Телешев был курским вице-губернатором с 1837 г. (а не в начале 1830-х гг., как пишет Бурнашев).


[Закрыть]. Узнав его, Воейков бросился к нему, заключил его в свои объятия, облобызал, усадил на свободное место на диване и объявил всем, что это г. Телешев (не помню теперь сказанного тогда его имени и отчества), бывший секретарь и ближайший человек Николая Михайловича Карамзина. При этом посыпались воспоминания о бессмертном историографе, прерываемые слезами Александра Федоровича, пустившегося потом ругать, чуть не по-извозчичьи, Полевого и Арцыбашева, осмелившихся находить неточности и неправильности в знаменитой «Истории Российского государства».

Г[осподин] Телешев прихлебывал тихо чай, а когда Воейков кончил свою анафемную речь, то с особенною, по-видимому, у покойного историографа заимствованною им мягкостию сказал:

– Я пред вами, Александр Федорович, очень, очень виноват. Дело в том, что, умирая, в 1827 году[516]516
  Н. М. Карамзин умер в 1826 г.


[Закрыть], покойный благодетель и начальник мой Николай Михайлович оставил мне несколько пакетов для передачи их некоторым лицам, в том числе один и на ваше имя, с двумя собственноручно покойным переписанными стихотворениями, одним – собственноручным его посланием Ив. Ив. Дмитриеву, другим – несчастного нашего поэта Батюшкова, написанным в то время, когда еще он был здоров[517]517
  Батюшков заболел в 1822 г.


[Закрыть]. Все поручения покойного Николая Михайловича я свято выполнил; но конверт, бывший на ваше имя, по стечению бесчисленного множества обстоятельств затерялся и лишь по истечении почти четырех лет найден был мною вчера в старом чемодане с двойным дном, куда он случайно провалился и где пролежал столько времени. Я никогда не простил бы себе, если бы уехал из Петербурга, не возвратив вам этого загробного дара бессмертного нашего Карамзина.

Снова объятия, снова лобзания, и на этот раз уже лобзания не только г. Телешева, но и пакета со стихами Батюшкова и Карамзина. Так-то Воейков, казалось, обожал Карамзина, а со всем тем он в 1824 году, почему-то рассердясь на нашего знаменитого историографа, благодетельствовавшего ему, Воейкову, имел нахальство написать на Н. М. Карамзина, на этого прототипа честности и благородства, следующие ругательные стихи:

 
Вот в передней раб писатель
Карамзин Хамелеон,
Земледел, законодатель…
Взглянем, что марает он?
Песнь свободе, деспотизму,
Брань и лесть властям земным,
Гимн хвалебный атеизму
И акафист всем святым.
 

Ну можно ли, сохраняя мало-мальски человеческое чувство, относиться так о таком прямом и благородном человеке, каков был Карамзин? По смерти же историографа А. Ф. Воейков чуть не апофеозу создавал всем делам Карамзина и ратовал за него вместе с Руссовым, даже несправедливо и неверно, против Полевого и Арцыбашева. Все это представляет образчики характера и правил г. Воейкова[518]518
  Стихи эти на Карамзина находятся в полном «Доме сумасшедших», напечатанном в Берлине, и экземпляр их имеется в Публичной библиотеке. Но со всем тем известный старинный наш писатель Борис Михайлович Федоров, и ныне здравствующий, упорно уверял меня, что тут ошибка в имени и что стихи эти не на Карамзина, а на Каразина будто бы написаны [Бурнашев имеет в виду книгу «Дом сумасшедших. Сатира Воейкова» (Берлин, 1858). Стихи Воейкова, приводимые Бурнашевым, действительно были написаны на В. Н. Каразина.].


[Закрыть].

Все бывшие в гостиной придвинулись к Воейкову, чтобы послушать стихи, почти за четыре года пред сим назначенные Карамзиным в дар старинному его знакомцу Александру Федоровичу. Как те, так и другие эти стихи в 1831 году были немедленно напечатаны в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду», т. е. за 40 лет пред сим. О них можно сказать, что они милы, только милы, больше ничего. Я тогда же списал их, и они у меня сохранились в копии, как были. Вот они:

I. И. И. Дмитриеву

 
Министр, поэт и друг: я все тремя словами
Об нем для похвалы и зависти сказал.
Прибавлю, что чинов и рифм он не искал;
Но рифмы и чины к нему летели сами.
 

Карамзин

II. Мыза Приютино (А. Н. Оленина)

 
Есть дача за Невой,
Верст двадцать от столицы,
У Выборгской границы,
Близ Парголы крутой;
Есть дача или мыза,
Приют для добрых душ,
Где добрая Элиза
И с ней почтенный муж:
С открытою душою
И лаской на устах,
За трапезой простою,
На бархатных лугах,
Без бального наряда,
В свой маленький приют
Друзей из Петрограда
На праздник сельский ждут.
Там муж с супругой нежной,
Для отдыха от дел,
Под кров свой безмятежный
Муз к Грациям привел.
Поэт, лентяй, счастливец
И тонкий философ,
Мечтает там Крылов,
Под тению березы,
О басенных зверях,
И рвет Парнаса розы
В Приютинских лесах.
И Гнедич там мечтает
О греческих богах,
Меж тем, как замечает
Кипренский лица их,
И, кистию чудесной,
С беспечностью прелестной,
Вандиков ученик,
В один крылатый миг
Он пишет их портреты,
Которые от Леты
Спасли бы образцов,
Когда и сам Крылов
И Гнедич сочиняли,
Как пишет Тянислов,
Иль Балдусы писали,
Забыв и вкус и ум!
 

Батюшков

Впрочем, стихотворения эти и тогда были не новостию, будучи напечатаны даже в тогдашних хрестоматиях[519]519
  Стихотворения Карамзина и Батюшкова действительно были напечатаны в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду», но не в 1831 г., как пишет Бурнашев, а в 1832-м; стихотворение Карамзина под заглавием «К портрету И. И. Дмитриева» в № 71 (с. 567); стихотворение Батюшкова под заглавием «Послание к А. И. Т-ву» в № 77 (с. 615). Однако еще в 1827 г. оба эти произведения появились в «Памятнике отечественных муз» (СПб., 1827. С. 3, 6–9). Об истории их текста см. справки Л. Н. Майкова (Сочинения К. Н. Батюшкова. СПб., 1887. Т. 1. С. 281–282) и В. В. Сиповского (Сочинения Н. М. Карамзина. Пг., 1917. Т. 1. С. 304). (Примеч. Ю. Г. Оксмана.)


[Закрыть].

VIII

Внимание Воейкова привлек к себе показавшийся на пороге статный белокурый офицер в гвардейском адъютантском сюртуке. То был капитан Лукьянович[520]520
  Ныне тайный советник и директор канцелярии Комитета раненых.


[Закрыть], адъютант знаменитого русского Баярда генерала Карла Ивановича Бистрома, автор «Истории Турецкой войны 1828–1829 годов»[521]521
  Лукьянович Н. А. Описание Турецкой войны 1828 и 1829 годов: В 4 т. СПб., 1844–1847.


[Закрыть], принимавший более или менее деятельное участие своими дельными статьями в журналах и альманахах того времени. Воейков был с ним очень учтив и внимателен, расхваливая с обычным своим пафосом его книгу[522]522
  При жизни Воейкова книг у Н. А. Лукьяновича не было.


[Закрыть] и вообще все то, что в то время принадлежало перу г. Лукьяновича. Но среди всех этих любезностей Воейков заметил-таки в этот раз своему почтенному гостю: «В грех вам, Николай Андреевич, вы меня чарочкой обнесли, отдав Бестужеву ваши несколько строк с хохлацким юмором о холере. Это премило!» И при этом Александр Федорович достал новый нумер «Северного Меркурия» и, передав его автору статьи, просил прочесть для всех. Автор прочел следующее:

«Що се за холера така? Чи ты ей бачив?» – спросил один хохол своего земляка, недавно возвратившегося с Дона из заработков. «Чув», – отвечал тот. «Яка ж вона?» – спросил снова первый. «Кажуть: жинка в червонных чоботах, ходе по води, да все оха!»[523]523
  Лукьянович Н. Понятие малороссиян о холере (Из письма к издателю) // Северный Меркурий. 1831. № 2. С. 12.


[Закрыть]

– Необыкновенно просто, верно и мило! – восклицал Воейков.

– Схвачено с натуры, – раздался чей-то голос.

– Читая эти строчки, я словно переношусь в мою милую Полтавщину, – заметил преимущественно молчаливый и сосредоточенный поэт-юноша Подолинский, который в эту пору издал уже две свои поэмы, «Борский»[524]524
  В журнале: «Барский».


[Закрыть] и «Нищий»[525]525
  Подолинский А. И. Борский. СПб., 1829; Он же. Нищий. СПб., 1830.


[Закрыть], независимо от бесчисленного множества мелких его стихотворений, наполнявших собою журналы и альманахи.

Так как журналец Бестужева был уже на сцене, то Воейков нашел нужным сказать Вильгельму Ивановичу Карлгофу:

– Вы также, Вильгельм Иванович, даете статьи ваши в изрядном количестве Бестужеву, а между тем смотрите-ка, как этот неблагодарный пасквилянт позволяет себе относиться о вашей новой прелестной повести «София».

– Я читал отчет Бестужева о «Невском альманахе», – сказал Карлгоф, пуская клубы дыма из своей стамбулки, – и, признаюсь, не заметил там ничего для себя обидного.

– Помилуйте, – вопил Воейков, – как же это не обидно? Читайте. «На странице 109-й сказано: Граф Линин, в 26 лет от роду, смотрел на жизнь как на давно известную и следственно скучную книгу. – Например Гомерова „Илиада“ давным-давно известная книга, но следует ли из сего, что она скучна?»[526]526
  Смесь // Северный Меркурий. 1831. № 13. С. 56.


[Закрыть]

– Это действительно обмолвка у меня, и я вполне ее сознаю, – объяснял Карлгоф, – почему и не считаю себя вправе претендовать на рецензента, исполнившего этим замечанием свою обязанность.

– Еще вот на какие штучки пускается этот Бестужев, – снова привязывается Воейков. – Вон он напечатал какое-то письмо к себе от себя же, то есть от Марфы Власьевны Томской, служащей ему псевдонимом. В письме этом различные напоминания издателю этого листка за его неисправный выход и убеждение поправиться как-нибудь. Вот ответ в стихах:

 
Все свято исполнить я вам обещаю
И ваших статей ожидаю[527]527
  Письмо к издателю // Северный Меркурий. 1830. № 62. С. 247–248. Окончание «письма» и стихотворный «ответ издателя» см.: Там же. № 63. С. 250–252.


[Закрыть].
 

– Куда как это тонко и остроумно!

Замечательно, что все выстрелы Воейкова против «Северного Меркурия» оставались в гостиной без ответа и никем почти не развивались. На это была та простая причина, что все личности, наполнявшие гостиную Воейкова, помещали статьи свои в «Северном Меркурии» и в «Гирлянде» и ежели не посещали М. А. Бестужева-Рюмина, по причине его уже чересчур циничного образа жизни и вообще быта, то посещали, напротив, очень часто его хорошего приятеля и настоящего издателя «Гирлянды» Николая Александровича Татищева, который в тех же местах жил, т. е. где-то около Знаменской, и жил очень комфортабельно, как человек богатый, светский, приличный, хотя постоянно страдавший физически. Он говаривал, что любит Бестужева за его доброе и незлобивое сердце; но весьма не одобряет в нем его беспорядочности и унизительной страсти к горячим напиткам. У Н. А. Татищева сходок и сборищ вроде воейковских не было; но затем каждый вечер, когда хозяин изящной и обширной квартиры бывал дома, а он почти никуда и никогда по хилости не выезжал, то в его поместительном кабинете всегда можно было встретить двух-трех из тогдашних сотрудников журналов и вкладчиков альманахов. Пред окончанием вечера общество переходило в столовую, отделанную в готическом вкусе, и тут подавался такой ужин, который по изяществу и дороговизне никак не мог идти в сравнение со скромными и всегда почти плохо сервированными ужинами Воейкова. Довольно понятно, что весьма немногие не посещавшие г. Татищева и не знакомые с ним, каковы были из числа гостей Воейкова: Борис Михайлович Федоров, г. Олин, товарищ его Валериан Яковлевич[528]528
  У Бурнашева ошибка: Вас. Прох.


[Закрыть] Никонов и наконец некто г. Пасынков – персонаж довольно плотной корпуленции, со своеобразною, отрывистою дикцией и какою-то задыхающеюся интонацией[529]529
  Я никогда не знал близко этого господина; но лет за 35–40 пред сим памятна была ходившая по рукам и едва ли не напечатанная в «Меркурии» дерзкая эпиграмма Бестужева-Рюмина, основанная на каламбурном смысле фамилии, носимой господином Пасынковым, а именно:
Он чести пасынок, а пошлости сынок.  Чтобы громко объявлять такие вещи, надо быть уверенным в их безошибочности. Но г. Бестужев-Рюмин оправдывался тем, что «пьяному морю по колено». Сколько известно, г. Пасынков отвечал только в воейковских журналах, называя Бестужева «Пьянюшкиным», а журнал его «Меркурий» «вором» [В изданиях Воейкова «Славянин» (1830) и «Литературные прибавления к Русскому инвалиду» есть ряд публикаций Г. Н. Пасынкова, но ни имени Бестужева-Рюмина, ни очевидных оскорбительных намеков на него мы в них не обнаружили. Пьянюшкиным называл Бестужева-Рюмина Воейков.].


[Закрыть], – относились далеко не любезно к «Северному Меркурию» и к «Гирлянде», а в особенности к их издателю. Г. Олин, маленький субтильненький человечек, довольно щепетильный и говорящий с некоторым увлечением, в то время издавал газетку «Колокольчик», о котором в «Северном Меркурии» было сказано:

 
Хотя разбит, хотя не звучен,
Но, ах! как он несносно скучен,
Когда велением судьбин
Своим однообразным звоном
Он за безжалостным Хароном
Ослов мычащих стадо мчит
И для ушей их дребезжит[530]530
  Бурнашев цитирует стихотворение «К Колокольчику» (Северный Меркурий. 1831. № 73. Подп.: Г. К.).


[Закрыть].
 

Г. Олин был переводчик Байронова «Корсара»[531]531
  Олин не перевел поэму Байрона, а переделал ее в пьесу: Олин В. Н. Корсер: Романтическая трагедия в 3 д. <…>, заимствованная из английской поэмы лорда Байрона под названием: The Corsair. СПб., 1827.


[Закрыть] и сочинитель и издатель великого множества различных книжек, книг и книжонок. Деньгами для издания «Колокольчика» ему помогал повсюду его сопровождавший молодой купеческий сын Никонов, бледный, белобрысый, как маймист[532]532
  Так называли чухонцев (то есть финнов и эстонцев), которые нередко отвечали «эй мойста», т. е. «не знаю, не понимаю».


[Закрыть], и отличавшийся необыкновенною неловкостью. Впрочем, человек добрый и честный, насколько он действовал самостоятельно; но, к сожалению, самостоятельности-то он, бедняга, никакой не имел. Хотя он находился под опекой, но денег у него было немало, и он ими порядочно сорил. Он напечатал свою нелепейшую повесть «Новая бедная Лиза», за напечатание которой в своем журнальце с него взял Бестужев-Рюмин, пользуясь его непроницательностью, 500 рублей ассигнациями[533]533
  См.: Никонов В. Несчастная Лиза (Истинное происшествие) // Северный Меркурий. 1830. № 100, 101.


[Закрыть]. В это время успели уверить Никонова, что несравненно лучше самому издавать газету, чем платить другому журналисту за печатание у него своих повестей. Никонов уразумел прелесть издательства и охотно сделался издателем «Колокольчика», редакцией которого занимался г. Олин, беспрестанно печатавший там чепуху, сочиняемую несчастным издателем. Можно себе вообразить, как шла эта газета и что такое был этот «Колокольчик», который вместе со многими тогдашними петербургскими журналами я намерен описать во всех подробностях в статье «Петербургские редакции тридцатых годов», которую надеюсь напечатать в 1872 году[534]534
  Развернутый план этой статьи, которую Бурнашев не написал, см. в Приложении. Но «Колокольчик» в нем не упоминается.


[Закрыть].

Большая часть воейковского общества, состоя из участников двух противоборствующих лагерей, не могла громить Бестужева, даже в угоду Воейкову, и Воейков, понимая это, только старался, как уже мы видели, возбуждать отдельные личности против своего врага. Затем, беседуя с лицами, нисколько не связанными с «Северным Меркурием» и «Гирляндой», для Воейкова уже не было никакой удержи, и эти два издания, с их явным издателем Бестужевым-Рюминым, были тогда предметом самых отчаянных и отчасти крайне неприличных атак, причем приводимы были примеры различных промахов и недостатков Бестужева; но главное, велся самый тщательный и строжайший контроль выхода в свет нумеров того и другого изданий, с внимательным указанием, на сколько именно нумеров отстали от нормы «Гирлянда» или «Меркурий». Последнее обстоятельство составляло почти особую рубрику в «Литературных прибавлениях», сатирическая же рубрика этой газеты, «Пересмешник», наполнялась выписками из «Северной пчелы», «Меркурия», «Телеграфа» и «Библиотеки для чтения», кроме выборок из московских журналов, которым также доставалось изрядно от Воейкова, хлеставшего направо и налево и подчас, когда чересчур шибко расходится, готового выхлеснуть глаз хоть и кому-нибудь из близких своих, причем, однако, тотчас прибегал к ханжеству и восклицал:

– Како можети рещи брату твоему: брате! остави, да изму сучец иже есть во очеси твоем, сам сущего во очеси твоем бервна не видя? Изми первее бервно из очесе твоего и тогда прозриши изъяти сучец из очесе брата твоего.

На этот раз при мне прочитано было следующее из «Северного Меркурия»:

«Между тем, оставляя все прочее ожидать своей очереди, мы протрубили апель[535]535
  Апель (от нем. Appell) – смотр, поверка.


[Закрыть] для дружины альманахов, как любимицы главного нашего командира (публики), и велим ей для предстоящей инспекции прибыть в меркурьяльный манеж».

Далее цитировано, что «Меркурий» объявил, будто бумага «Литературных прибавлений» сера, а картинки лубочные[536]536
  Трудно, да и невозможно было бы доказать противное.


[Закрыть], почему совестно положить газету эту на туалете хотя бы и супруги гарнизонного прапорщика и что всего приличнее употреблять эту серую бумагу на патроны.

Исчислялись грамматические ошибки в «Меркурии» и в «Гирлянде», особенно во французском правописании, как, например, Бестужев, не знавший ни одного иностранного языка, печатал у себя везде Létiére вместо laitière и многое множество тому подобных нелепостей.

Еще приводились плоские остроты Бестужева вроде совета автору статьи «Рассказ подпоручика В***» в альманахе «Альциона» вступить на авторское поприще не иначе как по достижении штаб-офицерских эполет[537]537
  См.: [Рец. на: Альциона. СПб., 1831] // Северный Меркурий. 1831. № 14. С. 60. Без подписи. Упомянутое Бурнашевым произведение было помещено в альманахе без указания автора.


[Закрыть].

Затем приведен был еще пример неприличной манеры при разборе книг. Речь шла о книге г. Вас. Ушакова, изданной в Москве: «Кот Бурмосеко, любимец Халифа Аль-Мамуна». Критик «Меркурия» сказал, что единственный экземпляр этой книги, какой был в книжном магазине, изъели мыши, – почему замечает: «Итак, г. Ушакову предлежит теперь важный труд: описать погребение кота, изъеденного мышами!»[538]538
  См.: [Рец. на: Ушаков В. А. Кот Бурмосеко, любимец халифа Ал-Мамума. М., 1831] // Северный Меркурий. 1831. № 39. С. 159. Подп.: К. Т.


[Закрыть]

В отместку газете Воейкова, объявлявшей о выходе в свет газеты «Вор» (Меркурий – бог промышленности и воровства), издаваемой Пьянюшкиным-Безграмотным, Бестужев объявил, что скоро выйдет газета «Снотворные прибавления к „Молодцу“», бумага которой, как обещают, будет несравненно гаже даже той, на какой печатаются «Литературные прибавления к Русскому инвалиду»[539]539
  См. примеч. 116.


[Закрыть].

По поводу какого-то своего отпора Воейкову «Меркурий», обличая его во лжи, выдумке и даже клевете, обратился к нему со стихами:

 
Ну что?.. Чай, горька
Меркуриальная микстура?..[540]540
  Бестужев старался давать названию своей газеты значение то мифологическое, то терапевтическое и на известном значении меркуриального лечения [Для лечения сифилиса использовалась ртуть (ее в медицине именовали меркурием).] созидал остроты, правда, отличавшиеся полным незнанием азбуки приличий.


[Закрыть]
Небось твоя крепка натура:
Снесет душа клеветника!
 

Чтение последнего четверостишия Олиным, восклицавшим, что за это четверостишие автор заслуживает быть посаженным в какой-нибудь нумер «Дома сумасшедших», заставило Воейкова сказать:

– Много чести Пьянчушкину сидеть в «Доме сумасшедших», где сидит и Жуковский, и Батюшков; да и все другие, кто бы ни были, даже Осударь Соколов, таковы, что с Мишкой Бестужевым не захотят быть в одной компании, почему я предпочитаю приклеить к портрету его косой и опухлой морды вот следующий экспромт Василья Николаевича Щастного:

 
Не создавало естество
Рож неумытее и хуже!
В ней отразилось божество,
Как солнца луч в болотной луже.
 

Невзирая на ласковость отношений почти всех тут бывших к издателю «Меркурия», а тем паче к его меценату, г. Татищеву, воейковское ругательство, высказанное чужими словами, принято было довольно симпатично и заслужило одобрительный смех, может быть, впрочем, потому, что брань эта относилась не к характеру и не к репутации ее жертвы, а лишь к ее наружности, которая, по всей справедливости, далеко не отличалась физическими совершенствами.

IX

С некоторыми из гостей Воейкова мы уже знакомы как по дому графа Хвостова, так [и] по тому, что и здесь мы их видели, других же вы вовсе не знаете, почему теперь же сообщу вам о них все, что знаю и что помню:

Аладьин (Егор Васильевич), издатель в течение многих лет «Невского альманаха»[541]541
  «Невский альманах» выходил в 1825–1833 гг. и потом в 1846 и 1847 гг.


[Закрыть] и потом «Петербургского вестника», журнала, не имевшего успеха. Наружность его была весьма непрезентабельная: коротенький, толстенький человек с бурым, одутловатым лицом, с сваливающимися на глаза русыми волосами. Речь не изящная, отрывистая, неясная, выражения далеко не отборные. Он мастер был ежегодно выпрашивать у литераторов прозаические и поэтические статьи для своего «Невского альманаха» и искусен в том, чтобы повыгоднее издать книжку альманаха и потом еще выгоднее продать ее отчасти публике, а главное, разным милостивцам. Он был родом курчанин, и в Курске, при каком-то тамошнем губернаторе, начал свое служебное поприще. С 1824 года он явился в Петербурге[542]542
  Е. В. Аладьин в 1819–1820 гг. служил в Курской казенной палате. В Петербург он перебрался в 1820 г.


[Закрыть] и, увлеченный блестящим тогдашним успехом альманахов «Полярная звезда» Бестужева и Рылеева и «Северные цветы» барона Дельвига и Сомова, он предпринял свой «Невский альманах», долгое время доставлявший ему средства к более или менее сносной жизни. В ту пору, когда Аладьин сначала был покровительствуем, а потом почему-то преследуем Воейковым, ему удалось произвести еще другую довольно крупную спекуляцию, а именно, приобретя расположение бывшего тогда смоленским губернатором известного нашего драматического писателя Хмельницкого, он получил от последнего безвозмездное право издания в свою собственность всех, сколько их было, его театральных, довольно милых пиес, из числа которых знаменитая комедия в стихах «Воздушные замки» и доныне считается недурною театральною пиеской. Аладьин объявил об издании такого собрания под названием «Театр Николая Хмельницкого». Изданию назначена была цена 20, а с пересылкой 22 рубля ассигнациями. Подписку Аладьин открыл бойкую и ловкую, пустив ее не только чрез книжную торговлю, но [и] в домах своих милостивцев, сановников и купцов, а также, при посредстве протекции, во всех почтовых конторах. Объявление о подписке было состряпано довольно метко и, между прочим, снабжено следующими стишками Хмельницкого:

 
Чины вернее Ипокрены
Нас в Академию ведут,
И кто в чинах, тот мигом в члены,
А стихотворцы вечно ждут.
За что, поразобравши строго
Академический причет, —
Превосходительных в нем много,
А в превосходных недочет.
 

Подписка кипела, и несколько тысяч подписчиков прислали Егору Васильевичу Аладьину свою крупную лепту. Но Аладьин, собрав деньги, книги не издавал. Жалобы сыпались. Носился слух, что при этом г. Аладьин изволил очень мило шутить с теми, которые его на его квартире (угол Невского и Литейной, дом Давыдова) отыскивали и атаковывали. Он через прислугу свою не сказывался дома; но иногда случалось, что прислуги не было в наличности, и тогда владелец-де сам принимал претендателей и, разыгрывая роль лакея, объявлял, так по крайней мере рассказывали, что барин уехал в Царское или в Гатчину или что барин лежит болен, а раз даже будто бы уверял сам одного настойчивого господина, что издатель «Театра Хмельницкого» умер и вчера на Смоленском кладбище погребен. Однако наконец сам Николай Иванович Хмельницкий не на шутку стал приступать к Аладьину о необходимости удовлетворить публику изданием обещанного собрания его пиес. Чем же кончилось? Кончилось тем, что за все поплатился добродушный Николай Иванович Хмельницкий, принявший на себя издержки издания, поручив, однако, уже эту операцию другому лицу[543]543
  Театр Николая Хмельницкого. СПб., 1829–1830. Ч. 1–2. В книге имеется текст «От издателя», подписанный: Егор Аладьин.


[Закрыть], от которого мы и узнали все эти куриозные подробности. Сам Аладьин, сколько мне известно, ничего не писал[544]544
  Е. В. Аладьин немало печатался в 1820-х – начале 1830-х гг.


[Закрыть]. Впрочем, извините, в первой на 1825 год книжке «Невского альманаха» была напечатана написанная вяло, канцелярским языком, его повесть, извлеченная из материала, имевшего великолепный сюжет[545]545
  См.: Аладьин Е. Несчастная Малания: повесть // Невский альманах на 1825 год. СПб., 1825. С. 65–103.


[Закрыть]. Это было следственное дело по поводу преступления, совершенного в 1823 году курским дворянином Ширковым, убившим молодую девушку, не отвечавшую на его страсть, тем более предосудительную, что он был довольно стар, девушка же эта была подруга его взрослой дочери-невесты[546]546
  Преступление Ф. А. Ширкова было совершено в 1813 г., а не в 1823 г. См. о нем: Винницкий Ф. Н. Рассказы из былого времени // Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1874. Кн. 1. С. 73–80.


[Закрыть]. Аладьин не сумел искусно воспользоваться хорошим материалом и, как дурной ваятель, из куска каррарского мрамора произвел вместо изящной статуи уродливого истукана.

Резкую противоположность с Аладьиным представлял в гостиной Воейкова и на многочисленных вечерах Греча скромный, кроткий, тихий, приветливый, крайне деликатный во всех своих поступках Константин Петрович Масальский, автор весьма многих русских исторических романов и стихотворной повести «Терпи, казак, атаман будешь»[547]547
  Масальский К. П. Терпи казак, атаман будешь: стихотворная повесть. СПб., 1829.


[Закрыть]. Эту повестушку, с претензиями на что-то особенно теплое и сердечное, нынче едва ли кто из настоящего поколения знает; но в начале тридцатых годов она имела такой успех, что, напечатанная в количестве 1200 экземпляров, разошлась в две недели и потом в течение одного года выдержала два издания в несравненно большем числе экземпляров, так что ее разошлось в России не менее 10 000 экземпляров в течение одного года. Константин Петрович Масальский воспитывался в благородном университетском пансионе[548]548
  Речь идет о Благородном пансионе при Главном педагогическом институте.


[Закрыть], а служил постоянно в Государственной канцелярии. Он имел тип очень приличного министерского чиновника, с формами необыкновенно мягкими, кроткими, учтивыми, но без вкрадчивости и заискивания, которых был чужд. Он знал несколько иностранных языков и, между прочими, в совершенстве испанский язык, с какого и перевел мастерски творение бессмертного Сервантеса «Дон Кихот»[549]549
  Сервантес Сааведра М. де. Дон Кихот Ламанчский / Пер. с исп. Константином Массальским. СПб., 1838. Т. 1. Кн. 1–3.


[Закрыть]. Масальский отличался движениями чрезвычайно систематическими и скорее медленными, чем проворными. Он был невелик ростом, приятной наружности, с тонким продолговатым носом а la Henri IV и с густыми каштановыми котлетообразными бакенбардами прежней формы, т. е. покрывавшими полосой щеки от висков к губам. Говорил он весьма негромко, никогда не спорил и на литературных сходках, где сплетня царила, он углублялся с трубкой в уголок, где вполголоса беседовал с кем-нибудь из тех посетителей сходки, с которым беседа могла быть для него приятна. Полевой сильно нападал на все то, что выходило из-под пера Масальского; но Масальский уклонялся от личной полемики, предоставляя защиту свою журналистам, которых, однако, снабжал иногда материалами, необходимыми для антикритики. Им создано слово бранелогия, принятое «Северной пчелой» для определения страсти к полемике между журналами.

Сиянов, жандармский капитан[550]550
  П. Г. Сиянов служил в Корпусе жандармов только во второй половине 1830 г. См.: Нешумова Т. Ф. Сиянов Пётр Гаврилович // Русские писатели 1800–1917: биогр. словарь. М., 2007. Т. 5. С. 619.


[Закрыть], с бойкими ухватками, бросавший в маленькие периодические издания, равно как в плохенькие альманашки, свою прозу, далеко не карамзинскую, и свои стишки, далеко не пушкинские. С Бестужевым часто был в ссоре; а за Воейковым ухаживал, по тому уважению, что Воейков находился в весьма приятных отношениях к начальнику штаба Корпуса жандармов Л. В. Дубельту.

Сергей Петрович Крашенинников, в то время флотский лейтенант, очень дружный в доме адмирала П. И. Рикорда и писавший более или менее интересные статьи и статейки о морской жизни, морском быте и морских походах. Он умер года за два пред сим в отставке действительным статским советником.

Владимир Андреевич Владиславлев, уланский офицер, перешедший потом старшим адъютантом в Корпус жандармов и пользовавшийся особым расположением Воейкова, человек довольно богатый по жене, урожденной Калагеорги. У него были назначенные дни, вечера, ужины и обеды. Он писал в прозе повестушки и военные воспоминания, довольно вялые. Владиславлев замечателен изданием, в течение многих лет, изящного альманаха «Утренняя заря»[551]551
  Альманах «Утренняя заря» выходил в 1839–1843 гг.


[Закрыть], виньетки и картинки которого исполнялись в Лондоне и были истинно хороши. Между этими картинками замечательны были в особенности портреты петербургских и московских красавиц из высшего общества. Приложение это значительно возвышало цену издания г. Владиславлева, которое, впрочем, расходилось тысячами экземпляров искусственным образом, главным образом благодаря письмам графа Бенкендорфа, просившего всех губернаторов и городских голов распространять это издание, так как половина сбора назначалась в пользу благотворительных целей. Масса требований на «Утреннюю зарю», продававшуюся по 10 рублей экземпляр, была громадна. Благодаря «Утренней заре» Владиславлев с каждым годом все улучшал и улучшал свое положение, да и прослыл литератором, находясь постоянно в обществе Воейкова, славившего его во всю ивановскую, а потом пользуясь приязнью Кукольника и всей братии этого общества.

Владимир Григорьевич Бенедиктов. О его поэтических достоинствах нечего распространяться, потому что они, поднятые высоко партией, в свое время были строго оценены критикой Полевого[552]552
  Речь идет о резкой критике, которой подверг творчество В. Г. Бенедиктова Н. А. Полевой: Полевой Н. А. Очерк русской литературы за 1838 год // Сын Отечества. 1838. Т. 2. Отд. IV. C. 87–95. Следует отметить, что первым отрицательный отзыв о стихах Бенедиктова дал В. Г. Белинский (Стихотворения Владимира Бенедиктова. СПб., 1835 // Телескоп. 1835. № 11. С. 357–387).


[Закрыть], на которого за эту и за многие его другие правды поднималась ужаснейшая оппозиционная буря, кончившаяся, однако, мыльными пузырями, как и вся шумливая и высокопарная поэзия. Ежели о поэте как личности судить по его произведениям, то можно бы было представить себе г. Бенедиктова величественным, красивым и горделивым мужем, с открытым большим челом, с густыми кудрями темных волос, грациозно закинутых назад, с головой, смело поднятою, с глазами, устремленными глубоко вдаль, с движениями смелыми и повелительными, с поступью плавною, с речью звучною, серебристою, музыкальною. Действительность же представляет человека плохо сложенного, с длинным туловищем и короткими ногами, роста ниже среднего. Прибавьте к этому голову с белокуро-рыжеватыми, примазанными волосами и зачесанными на висках крупными закорючками; лицо рябоватое бледно-геморроидального цвета с красноватыми пятнами и беловато-светло-серые глаза, окруженные плойкой[553]553
  Плойка (от фр. глагола ployer – сгибать, складывать) – ряд параллельных волнообразных складок.


[Закрыть] морщинок. Не знаю, как впоследствии являлся почтенный Владимир Григорьевич, но в тридцатых и последующих, еще до пятидесятого года, я иначе нигде, где только его видал, не встречал, как в форменном фраке Министерства финансов, с орденом или даже и орденами на шее и в левой петлице, при широком и неуклюжем черном атласном галстуке, весь склад и тип, от движений до голоса, министерского чиновника времен былых. Во всей внешности г. Бенедиктова никогда не было нисколько не только поэтичности, но даже малейшего оттенка, свойственного человеку, которому сколько-нибудь присуще вдохновение. Г. Бенедиктов принадлежал к кукольниковскому братству и постоянно посещал Нестора Васильевича, который в своем интимном кружке носил название или кличку Епископа, Бог знает почему. В этом обществе впоследствии стал являться Полевой, сдружившийся с Кукольником из крайности и нужды, когда он принужден был горькими обстоятельствами оставить Москву. Здесь у Кукольника Полевой встречал Бенедиктова и, казалось, таял от восторга, слушая громогласные стихотворения форменного поэта.