Текст книги "Воспоминания петербургского старожила. Том 1"

– Je vous jure, messieurs, que les Bouriates ignorent l’existence du baiser; mais qu’ils se flairent[366]366
  Клянусь вам, господа, что буряты не знают о существовании поцелуя; но они друг друга обнюхивают (фр.).


[Закрыть].

Это подало Сенковскому повод сказать словцо, перенесенное им потом в печать, когда статья была помещена в его журнале:

– Счастливые буряты: им неизвестен изменнический поцелуй, причина и вина стольких бед на свете!

Так-то в те аркадские времена нашей журналистики составлялись репутации и создавались литературные имена!

Прежде чем кончить мой рассказ о Гречевых четвергах, считаю не лишним сказать еще, что в 1836 году 6 декабря, Николин день, было в четверг, и что хотя Греч и семейство его были лютеране, однако же день этот праздновали по-русски, и Греч и младший сын его, Николай, считали себя именинниками. Этот четверг был особенно многолюден, так как во всех залах были расставлены обеденные столы, за которыми поместилось до 200 человек. И вообще как-то особенно велико было общее оживление гостей, которые, конечно, никак не предчувствовали, что через месяц один из виновников этих веселостей, семнадцатилетний юноша, будет в гробу. Эта потеря младшего сына жестоко потрясла Греча, который был превосходным отцом, и с тех пор истинное, прежнее веселье уже не возвращалось в его дом[367]367
  Бурнашев утверждал в печати, что очерк подвергся цензуре издателя журнала В. В. Кашпирева, который исключил эпизод о начальной журнальной деятельности А. А. Краевского, «где изображены преследования его Гречем за его безграмотные переводы», а также описание процесса книгопродавца В. П. Полякова с Краевским ([Замечания о письме А. Р. в редакцию «Русского мира» по поводу ошибок в воспоминаниях Бурнашева] // Русский мир. 1872. № 193. Подп.: Петербургский старожил В. Б.). Исключенный фрагмент публикуется в приложении.


[Закрыть].

Мое знакомство с Воейковым в 1830 году и его пятничные литературные собрания

I

Александр Федорович Воейков был человек не столько замечательный собственною литературною деятельностью, сколько обстоятельствами, сопровождавшими и отчасти порождавшими эту деятельность, в основании которой лежали желчь, гибкость мнений, назойливость, некоторая доза начитанности и очень много едкого, мефистофельского сарказма и остроумия, при отсутствии чувства деликатности и журнальной правды. Замечателен Воейков был еще и по той обстановке, в какой некогда он находился, и по тем звездам первой величины, около которых он постоянно вращался. Но весь этот блеск был только до известной эпохи, до переселения его из Москвы в Петербург, хотя и в Петербурге почти до конца двадцатых годов, после кончины (1826) историографа Н. М. Карамзина, большого его покровителя и защитника, Воейков имел свое значение благодаря как ласковым к нему отношениям В. А. Жуковского, И. А. Крылова, князя П. А. Вяземского и В. А. Перовского, так, а может быть, и в особенности благодаря его рукописному памфлету в едких и ловких стихах на все и на всех в нашей тогдашней литературе, памфлету, известному под названием «Дом сумасшедших», отрывки из которого были еще недавно в памяти и на устах почти всей грамотной России[368]368
  «…сатира Воейкова быстро разнеслась по всей грамотной России. От Зимнего дворца до темной квартиры бедного чиновника она ходила в рукописных, по большей части искаженных списках. Не появляясь нигде в печати, она тем не менее выигрывала в глазах публики. <…> Вряд ли сам Пушкин, в начале своего поприща, видел такое бурное, восторженное поклонение, какое выпало на долю Воейкова после распространения его сатиры» (Колбасин Е. Литературные деятели прежнего времени. СПб., 1859. С. 259–260). Ср.: Балакин А. Ю. Списки сатиры А. Ф. Воейкова «Дом сумасшедших» в Рукописном отделе Пушкинского Дома // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2003–2004 годы. СПб., 2007. С. 189–208.


[Закрыть].

Я начал знать Александра Федоровича с 1830 года, уже хромого (по случаю его падения из экипажа в 1824 году[369]369
  А. Ф. Воейков выпал из кареты и охромел 15 октября 1823 г. (см.: А. Ф. Воейков. Отрывки из заметок его приятеля // Русская старина. 1875. № 3. С. 581).


[Закрыть]), в огромном черном парике, в громадных очках и вообще весьма непривлекательного, по внешности по крайней мере. Он в то время и до смерти жил в небольшом деревянном и тогда уже ветхом доме, стоявшем в Шестилавочной улице, что нынче Надеждинская[370]370
  Надеждинской улица называлась с 1852 г., с 1936 г. – улица Маяковского.


[Закрыть], на том самом месте, где теперь высятся красивые палаты Главного управления государственного коннозаводства. Здесь у него по пятницам вечером около шести часов, так как позже четырех часов тогда никто в Петербурге не обедал, собиралось всегда человек двадцать, преимущественно из пишущей братии, которые тут читали свои произведения, передавали разные сплетни, собираемые в редакциях и особенно в книжных лавках; а подчас высказывали мысли довольно светлые или передавали из своих личных воспоминаний биографические подробности о личностях более или менее известных, даже знаменитых, как на поприще государственном, так и литературном. В то время, о котором я говорю, т. е. с 1830 по 1838 год, за год до смерти Воейкова, в течение восьмилетнего моего с ним знакомства, он мало говорил, по крайней мере я мало от него слышал, о своих прежних знаменитых друзьях[371]371
  В 1821 г. А. Ф. Воейков печатно заявил, имея в виду В. А. Жуковского и его круг: «…наши знаменитые друзья обогащают, по своему обещанию, наш журнал превосходными своими сочинениями» (Воейков А. Ф. Примечание издателя // Сын Отечества. 1821. № 13. С. 277), что вызвало многочисленные насмешки в печати.


[Закрыть], а только постоянно восклицал с каким-то напускным восторгом об отношениях своих к глубокоуважаемому им другу и благодетелю Леонтию Васильевичу Дубельту, бывшему столько лет начальником штаба Корпуса жандармов, портреты которого были у него во всех комнатах[372]372
  Дубельт служил в Корпусе жандармов с 1830 г., но начальником штаба корпуса стал в 1835 г. Он вспоследствии стал душеприказчиком Воейкова, см. письмо Воейкова к Дубельту от 17 апреля 1839 г. (Русский архив. 1905. № 4. С. 685–686); см. также письма Дубельта к Воейкову 1830–1837 гг. (РГАЛИ. Ф. 88. Оп. 1. Ед. хр. 24; Оп. 2. Ед. хр. 3).


[Закрыть]. Воейков любил в разговоре употреблять много прилагательных и вообще говорил с каким-то глухим пафосом, соединенным с как бы волчьим завываньем, причем он непременно кусал свои пальцы, доводимые этим кусаньем до того, что он обвертывал их черною тафтой или надевал на них черную тафтяную перчатку, и тогда уже упражнялся в кусании точеной деревянной рукоятки своей неразлучной с ним трости. Говоря с вами, он имел привычку устойчиво смотреть вам в глаза через стекла своих очков или, напротив, приподняв эти очки на лоб и уставляя на вас черные, бегающие, налитые кровью и косоватые глаза.

Расскажу, как и при каких обстоятельствах я познакомился с Воейковым. В эту пору, – когда я уже работал для «Северной пчелы»[373]373
  Бурнашев начал печататься в «Северной пчеле» в 1829 г.


[Закрыть], – в Петербурге выходило несколько маленьких еженедельных, или дважды в неделю, или даже и через день являвшихся листков исключительно литературного характера[374]374
  Имеются в виду «Гирланда» (1831–1832; изд. М. А. Бестужев-Рюмин), «Колокольчик» (1831; изд. В. Н. Олин и В. Я. Никонов), «Литературная газета» (1830–1831; изд. А. А. Дельвиг), «Литературные прибавления к Русскому инвалиду» (1831–1839; ред. А. Ф. Воейков, с 1837 г. А. А. Краевский), «Санкпетербургский вестник» (1831; изд. Е. В. Аладьин).


[Закрыть]. Один из этих листков, издававшийся под названием «Северного Меркурия»[375]375
  «Северный Меркурий», охарактеризованный В. П. Бурнашевым как литературно-сатирический листок типа «Искры» и «Весельчака», издавался М. А. Бестужевым-Рюминым с 1830 по 1832 г., сперва выходя около трех раз в неделю, а с 1831 г. все реже и неисправнее (в 1830 г. вышло 149 номеров, в 1831 г. – 77, а в 1832 г. – 4).
  Пытаясь нащупать связь с еще не оформившейся у нас в эту пору буржуазно-демократической аудиторией, но стесненный рамками чисто «литературного» листка, «Северный Меркурий» специализировался на борьбе с «литературной аристократией», дискредитируя, в тонах гораздо более резких, чем «Московский телеграф» и «Северная пчела», творчество и общественно-политическую ориентацию Пушкина, Дельвига, Вяземского, Воейкова. Антидворянские тенденции «Северного Меркурия» дважды вызывали столкновение его редакции с III отделением, а об отношении к нему высших цензурных учреждений свидетельствуют десятки «дел», возбужденных в связи с запрещением для него тех или иных статей, стихотворений и заметок (см.: Егоркин А. И., Шляпкин И. А. Литературные дела архива Цензурного комитета [1830 г.] // Пушкин и его современники. Пг., 1918. Вып. 29/30. С. 100, 107–110, 112–114, 117–120; ср.: Лемке М. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг. 2-е изд. СПб., 1909. С. 64–65). В. П. Бурнашев, давая яркую литературно-бытовую характеристику «Северного Меркурия», не учитывает, однако, как политическую направленность самого издания, так и борьбу с ним на страницах «Литературной газеты», «Славянина» и «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду». (Примеч. Ю. Г. Оксмана.)
  Ю. Г. Оксман не учитывает, что в конце 1830 г. на глаза императору попала помещенная в газете Бестужева-Рюмина статья «Общий статистический взгляд на Петербург» (№ 120, 121), содержавшая критическую характеристику петербургских чиновников, и он повелел сделать замечание как цензору, так и издателю газеты, предупредив последнего, что при повторении подобного случая издание будет прекращено (см.: [Стасов В. В.] Цензура в царствование императора Николая I // Русская старина. 1901. № 9. С. 663–665). 30 декабря Бестужев-Рюмин был вызван к Бенкендорфу, чтобы выслушать «замечание» (см.: Егоркин А. И., Шляпкин И. А. Указ. соч. С. 128), после чего литературная полемика и публикация социально-критических статей в «Северном Меркурии» прекратились, возобновившись лишь в начале марта 1831 г. При этом он стал вполне лояльно отзываться о «Литературной газете» и критически – о Булгарине и «Северной пчеле». О «Северном Меркурии» и о Бестужеве-Рюмине см. также: Вацуро В. Э. Бестужев-Рюмин М. А. // Русские писатели 1800–1917. М., 1989. С. 261–262; Рейтблат А. И. Неудавшийся Булгарин (М. А. Бестужев-Рюмин и его отношения с Булгариным) // Рейтблат А. И. Классика, скандал, Булгарин…: статьи и материалы по социологии и истории русской литературы. М., 2020. С. 249–271; Альтварг Н. Н. Забытый альманах «Сириус» // Проблемы жанра в истории русской литературы. Л., 1969. С. 68–86.


[Закрыть], отличался чрезмерною резкостью мнений, неправильным выходом своих нумеров и часто пребойкими, злыми и остроумными статейками в стихах и прозе, где преимущественно доставалось Гречу, Булгарину, Полевому и Воейкову. Все эти господа журналисты вслух и открыто отзывались об этом листке с презрением, уподобляя его моське Крылова; но со всем тем едкие эпиграммы этого листка частенько очень сердили аристократов нашей журналистики, и они охотно изыскали бы верное средство выбить перо из руки издателя-редактора, отставного армейского поручика Михаила Алексеевича Бестужева-Рюмина, который почти постоянно был пьян[376]376
  Так, например, Бестужев-Рюмин под именем пьянчужки Бесстыдина изображен А. С. Пушкиным в сценке «Альманашник» (1830). См. также примеч. 116.


[Закрыть], почему за мало-мальски исправным выходом этого остроумного листка наблюдали другие лица, преимущественно добрейший и честнейший, но презабавный тогдашний аматер-литератор Александр Николаевич Глебов, и еще весьма состоятельный, даже богатый, некто Николай Александрович Татищев, косноязычный, изнеможенный, сильно гнусивший, но страстно любивший журналистику, находивший (о вкусах и цветах не спорят), что лучше и остроумнее «Северного Меркурия» ничего найти нельзя. Публика, видимо, отчасти разделяла это мнение г. Татищева, потому что таки довольно охотно подписывалась на этот листок, в каждом нумере которого так или иначе являлись в злой карикатуре корифеи тогдашней нашей журналистики. Это, по-видимому, нравилось петербургской публике, незнакомой еще тогда с Брамбеусом и не имевшей понятия о сатирических журналах вроде «Весельчака» и «Искры», явившихся лет 25 спустя. Воейков в своих «Литературных прибавлениях»[377]377
  Имеются в виду «Литературные прибавления к Русскому инвалиду».


[Закрыть] сильно ратовал против Бестужева-Рюмина[378]378
  Это не совсем точно. На ранней стадии деятельности Бестужева-Рюмина Воейков положительно относился к его деятельности и к «Северному Меркурию». Он печатал в своем журнале «Славянин» стихи Бестужева-Рюмина (1828. № 16, 34, 46; 1829. № 9/10, 14/15; 1830. № 1–3, 15), похвалил в «Русском инвалиде» (1829. № 123) его книгу «Мавра Власьевна Томская и Фрол Савич Калугин» (СПб., 1828), а в примечании к стихотворению П. А. Вяземского «1830 год» писал: «В нынешнем году издается новый журнал (Олина) и две литературные газеты (Дельвихова и Бестужева), и все самостоятельные, независимые от меркантильной системы. Мнения о книгах барона Дельвиха, Олина и Бестужева-Рюмина не продаются и внаймы не отдаются. И, верх того, сии писатели имеют тонкий, изящный вкус и благородную страсть к самой литературе, а не к тому, что чрез оную литературу добывается…» (Славянин. 1830. № 2/3. С. 138). В письме от 10 января 1830 г. Воейков с удовлетворением сообщал Ю. Н. Бартеневу, что «Северный Меркурий» «издается молодым, весьма остроумным писателем Бестужевым-Рюминым <…>. Вышедшие три нумера обещают два рода статей, в коих Меркурий будет сталкиваться с Пчелою – оба на Севере! Одна библиография и критика, другая сатирические выходки, или говоря новомодным языком: нравы. В обеих Сев[ерный] Меркурий взял уже решительное первенство» (Сборник старинных бумаг, хранящихся в музее П. И. Щукина. М., 1901. Ч. 8. С. 266). И лишь впоследствии, когда в газете появились выпады против «литературных аристократов», Воейков стал выступать против Бестужева-Рюмина.


[Закрыть], упрекая его в пьянстве. В ответ на это следовали колкие, но циничные ответы в «Северном Меркурии». Греч не брал в свою «Северную пчелу» статеек с юмористическим характером на литературных и нелитературных двигателей того времени и вообще на известные в городе личности, отличавшиеся какими-нибудь эксцентричностями. Не брал же он этих статей потому, что товарищ его, знаменитый Фаддей Булгарин, считался великим мастером писать юмористические статьи, какими наводнял «Пчелу» преисправно, взимая за них довольно крупный гонорарий. Как бы то ни было, но между соиздателями было тайное условие – отстранять от «Пчелы» все юмористические статьи и даже по возможности стараться уничтожать их[379]379
  Неверно, такие статьи там печатал и приятель Булгарина москвич В. А. Ушаков.


[Закрыть]. Узнав об этом на опыте, по уничтожении в камине Греча некоторых моих статеек, я отправился к Бестужеву-Рюмину со свертком новых статеек, осмеивавших в самом карикатурном виде между прочим знаменитую тогда в Петербурге личность некоего Элькана, всюдусущего и всем надоевшего[380]380
  А. Л. Элькан «памфлетно был изображен в фельетоне „Человек со вкусом“ в альманахе Бестужева-Рюмина „Сириус“ (СПб., 1826. С. 106–109). Глухое упоминание В. П. Бурнашева о статейках об Элькане, принесенных им в редакцию „Северного Меркурия“ в 1830 г., проливает отчасти свет на происхождение нескольких фельетонов, печатавшихся в четырех первых номерах „Северного Меркурия“ под названием „Новый год“. В этой вещи, подписанной буквой Ѳ, был охарактеризован некто L. Cane (т. е. Эль Кан): „От Триумфальных ворот до Выборгской заставы он почти в каждом доме известен. На него стоит только взглянуть, чтобы отгадать его родопроисхождение. Неужели никогда не случалось тебе видеть среднего роста человека, довольно хорошо одетого, в очках, сутуловатого, с плутовскими глазами, как ворона крыло волосами и такими же огромными бакенбардами, уподобляющими его орангутангу. Разумеется, я слишком холоден с ним в обращении и очень часто намекал, что не желал бы чести знать его, но он, уверенный в том, что княгиня Чванская, у которой он пользуется черезденным обедом, жалует меня, всячески старается, чтобы я был к нему снисходительнее, и усердностью, готовностью своею во всем мне угождать обезоруживает меня в намерении решительно отказать ему в посещениях его. Покойный Княжнин для комедии „Хвастун“ и Лафонтен наш, Крылов, для басни „Лжец“ могли бы позаимствоваться от сего человечка еще многими чертами для изображения характера своих героев: едва ли в целом Петербурге найдется кто другой, могущий превзойти его в этих двух свойствах. Но как ложь и хвастовство не поставляются в наше время пороками, особенно в таких людях, которых считают приятными в обществе, то и L. Cane был бы еще сносен, если бы не имел многих других худших качеств. Покойный Грибоедов удачно срисовал с него многие черты для своего Загорецкого, о котором сказал Чацкий: „При нем остерегись – переносить горазд, И в карты не садись – продаст“. Впрочем, если ты хочешь покороче познакомиться, то прочти в „Сириусе“ статью под названием „Человек со вкусом““. Продолжение этого памфлетного фельетона было запрещено цензурой». (Из примеч. Ю. Г. Оксмана.)


[Закрыть], а также и несколько других рельефных личностей, игравших в то время разные роли в столице[381]381
  См., например, памфлет «Вал. Исид. Рифмович» (1831. № 11). Если произведения, подписанные псевдонимом Ѳ, принадлежат Бурнашеву (см. примеч. 13), это означает, что он печатался в «Северном Меркурии» с самого первого номера (так был подписан и большой рассказ «Сумбурщица жена» (1830. № 24–28)). Бурнашев в дальнейшем в большом числе помещал в газете рассказы анекдотического характера («Парик, трость и старый сюртук» (1830. № 139), «Привидение» (1831. № 29), «Веер» (1831. № 47) и др.), эссе («Жирные афиши» (1831. № 72)), анекдоты и др. произведения, подписанные как фамилией, так и криптонимами и псевдонимом (Виктор Басковский). Есть основания предполагать, что ему принадлежат также цифроним 3.2. (то есть В. Б.) в № 141 и 142 за 1830 г. и псевдоним Э. в № 16, 42–44, 88, 95, 96, 104 за тот же год.


[Закрыть]. В те патриархальные времена редакции не имели ничего общего с нынешними, и дело велось совершенно иначе, большею частью одним лицом, без штата субредакторов, секретарей и постоянных сотрудников. Было много охотников печатать свои статейки большею частию даром, считая еще великою честью, что статейка удостоилась печати. Конечно, не все такие статьи и статейки непременно печатались: многие возвращались авторам, многие пропадали у редакторов. Однако сколько-нибудь сносные статьи принимались с любезностью, выражавшеюся посылкой к автору двух-трех, иногда десяти билетов на журнал или газету. Это было для молодых писак, к числу каких и я принадлежал, верхом благополучия, давая им возможность распространять листок или жиденькую книжечку, печатавшие их статьи, в кругу своих знакомых; а эти знакомые, в свою очередь, были довольны, что знаются с юным писателем, доставляющим им экземпляр периодического издания, печатающего его прозу или стишки. Греч в числе сотрудников имел двух-трех постоянных и в том числе и меня, как я уже о том упоминал в моей статье: «Четверги у Н. И. Греча» (№ 4 журнала «Заря» 1871). С постоянными, так сказать, крепостными своими сотрудниками Греч был крайне нецеремонен и трактовал их очень легко; к сотрудникам же дилетантам, как он их называл, Николай Иванович относился особенно любезно, ежели замечал в них хоть малейший талант, и обыкновенно, принимая от них даровую статью, восклицал: «А нам статеечку, дай Бог здоровья вам!», повторяя часть куплета из славившегося когда-то водевиля «Феникс, или Утро журналиста»[382]382
  Речь идет о водевиле в 1 действии А. А. Шаховского, который был поставлен в Петербурге в 1821 г. (отрывок опубликован в: Драматический альбом для любителей театра и музыки на 1826 год. М., 1826. С. 193–204).


[Закрыть], где талантливый тогдашний актер Рамазанов вывел на сцену самого Греча, усвоив себе весьма ловко всю его внешность, манеры и привычки.

Случаю угодно было, чтоб я застал дома, в первый мой визит, Михаила Алексеевича Бестужева-Рюмина, жившего тогда в дрянном деревянном домишке где-то в Саперном переулке, в довольно забавном и эксцентричном положении. Этот г. Бестужев был человек лет тридцати, среднего роста, темноволосый, не столько плотный, сколько ширококостный, широкогрудый, сутуловатый и с огромною головой в виде пивного котла, да и лицо-то у него было цвета какого-то медно-красного, с глазами серо-карими, из которых один препорядочно косил. Говорил он пришепетывая, словно имел кашу во рту, и с довольно заметным заиканьем. Усов и бороды в те времена никто почти не носил, а у него даже и бакенбарды не росли. Светскими манерами этот господин не отличался: речь его, пересыпанная площадными, извозчичьими выражениями, делалась неестественно по-гостинодворски учтива, с прибавкой с почти к каждому слову, когда он хотел с кем-нибудь быть вежлив по-своему, голос же его отличался постоянною, неприятною хрипотой, свойственною голосу людей, находящихся в том положение, которое называется с перепоя. Одевался Бестужев безвкусно и имел вид domestique endimanché[383]383
  разряженного слуги (фр.).


[Закрыть], т. е. лакея в праздничном туалете, в котором изобиловали яркие цвета, как, например, светло-синий фрак, красновато-розовый жилет и бронзового цвета шаровары с глубокими карманами. Вообще он не отличался ни изяществом, ни знанием светских приличий, причем, хотя и был журналист, из всех наук знал порядочно одну лишь русскую грамматику и писал совершенно правильно, но во всем другом отличался поразительным невежеством, которым бог знает для чего даже любил хвастать; не говоря уже о том, что он не знал ни одного из обыкновеннейших в общежитии иностранных языков, не имел самых элементарных сведений, почему без строгого наблюдения за его редакторством гг. Татищева и Глебова наделал бы в печати самых жалких ошибок, которые доставили бы торжество его врагам; а врагов у него было непочатый конец. В числе их главный Воейков, лично ненавидевший бедного Бестужева и хлопотавший за кулисами серьезно о высылке его из столицы.

Итак, я, отправясь к Бестужеву со свертком юмористических моих очерков (самого, как помнится, детского качества), вошел в сени его деревянного домика и, не звоня, проник чрез полуотворенную дверь в прихожую, узкую, тесную, в которой висели шубы, валялись сапоги, сапожные щетки и полуразбитая тарелка с ваксой и важно прогуливался зашедший со двора петух, тщетно искавший тут себе пищи. Тут же у окна была большая клетка с жаворонком. За дверью, в соседней комнате слышно было чье-то плесканье в воде и какое-то хрюканье с глухим воем, заглушаемое от времени до времени чьими-то словами: «Эх! налопался! Сегодня, видно, и не отольешь тебя, черт косоглазый!» Я начал кашлять, чтобы дать о себе знать, и тогда тот же голос крикнул: «Ежели кто по „Ментурию“, входите, нечего церемониться!» Так как я был именно по «Ментурию», то вошел в комнату в моей енотовой шубе и со шляпой на голове. Зрелище, представлявшееся мне, поразило меня: довольно большое зальце, в четыре окна, где все ломберные открытые столы и стулья покрыты были грудами экземпляров газеты «Северный Меркурий» и различными другими газетами, журналами, книгами. Вообще в комнате царствовал хаос, соединявший с книгами и газетами остатки утреннего завтрака или вчерашнего ужина, бутылки и штофы полупустые, табак, сигары, трубки и табачную золу. Около одного из окон полуобнаженный, без халата, валявшегося на полу, сидел издатель-редактор «Северного Меркурия», наклонив голову над громадным ушатом, а верный его слуга, могший служить натурщиком для портрета чичиковского Петрушки, поливал голову своего барина ледяной водой, стекавшею в чан, и тем отрезвлял его. Однако прототип Петрушки, ожидавший видеть наборщика из типографии, увидя меня, сконфузился, вспомнив, что выражения его могли быть услышаны, и просил меня снять тут же шубу, положить ее на диван, а самому войти в следующую маленькую комнату, величаемую им кабинетом. При этом добрый холоп благодушно и деликатно сказал: «Мигрень у Михаила Алексеевича мигом пройдет. Вот я ему льдом потру голову, и он скоро к вам явится».

И точно через четверть часа явился Бестужев, с которым я познакомился и имел впоследствии не один случай убедиться, что он был необыкновенно добрый и весьма честный малый, к своему несчастью, однако, удрученный отвратительною слабостию к горячим напиткам. Бестужев печатал без критики и разбора все пустяки, какие я ему доставлял беспрерывно, и часто говаривал, что при таком пароходном сотрудничестве[384]384
  То есть о сдаче в редакцию обещанного материала с соблюдением точного срока, подобно пароходам, придерживающимся четкого расписания.


[Закрыть] можно безостановочно выпускать в четверг и в воскресенье нумера газеты. Это действительно и исполнялось довольно аккуратно. Здесь не место входить в подробности о статьях «Северного Меркурия»; но я предоставлю себе удовольствие когда-нибудь передать читателям примеры всей тогдашней журналистики, разумеется, куриозу ради, а не для чего другого. Для приведения этого предположения в исполнение надо будет мне хорошенько порыться в моем рукописном домашнем архиве и посетить несколько раз Публичную библиотеку[385]385
  Имеется в виду Императорская Публичная библиотека, ныне – Российская национальная библиотека.


[Закрыть].

II

Нельзя не сказать, что в тогдашней журнальной болтовне являлись по временам вещи далеко не ничтожные, а, напротив, полные остроумия и юмора. К числу таких не принадлежала, однако, площадная брань, какая обращена была Бестужевым ни с того ни с сего в «Северном Меркурии» на появившийся в то время литературно-салонный французский, выходивший по воскресеньям, листок «Le Furet»[386]386
  Эта салонная газетка выходила в 1829–1831 гг. два раза в неделю – по воскресеньям и средам. Материал «Furet» неоригинальный – почти сплошь перепечатки из современных французских журналов и газет. Перепечатывается художественная литература – поэзия и проза, а также мелочи, анекдоты, смесь. Хроники в «Furet» нет. Оригинальная продукция представлена статьями о французском театре в Петербурге и стихотворениями самого St. Julien’а. С февраля (точнее, с конца августа. – А. Р.) 1830 г. начинают появляться статьи и заметки, подписанные инициалами W. B. или W. B-eff, – к этому времени, по-видимому, Бурнашев и становится информатором «Furet» по русской литературе и журналистике. Среди его исторических анекдотов, мелочей и заметок, которые он поместил в «Furet», наиболее интересны: 1) Esquisses litteraires (Russie). M. Nikolas Gretsch (1830. № 98); 2) Quelques esquisses (Extrait du roman de M. Gretsch. – Voyage en Allemagne. Trad. par W. Bournacheff) (1830. № 105); 3) Esquisses litteraires. Lomonossoff (1831. № 3); 4) Echo de la litterature (Russie) (1831. № 8–9, 18); 5) Echo des journaux russes (1831. № 34). (Примеч. Ю. Г. Оксмана.)
  Ш. Сен-Жульен был секретарем и библиотекарем Лавалей и издавал газету «Le Furet» на их средства. С июля 1831 г. газета сменила название на «Le Miroir» («Зеркало»), а 30 июня 1833 г. прекратила свое существование. Бурнашев сотрудничал в «Le Miroir» по февраль 1832 г. Об упомянутых газетах см.: Сперанская Н. Петербургская газета «Le Furet» / «Le Miroir» (1829–1833) // Новое литературное обозрение. 2008. № 94. С. 391–406; Материалы по русской литературе в петербургской газете «Le Furet» в 1829–1830 годах / Пер. с фр. и примеч. Н. Сперанской // Там же. 2009. № 96. С. 376–401; Материалы по русской литературе в петербургской газете «Le Furet» / «Le Miroir» в 1831–1832 гг. / Пер. с фр. и примеч. Н. Сперанской // Там же. 2009. № 98. С. 375–404.


[Закрыть], издаваемый молодым французиком, малорослым, с черною гривой, одаренным голосом удавленного петуха, Шарлем де Сен-Жюльеном, лектором французского языка при Петербургском университете, где в то время был ректором Дюгуров (Dugour), француз-эмигрант, не знавший слова по-русски, однако переделавший свою французскую фамилию на русский лад. Всего пошлее в критике Бестужева на «Furet», что по-русски значит «хорек», было то, что Бестужев называл помоеройкой и эту салонную газетку, и ее редактора-издателя, превосходно принятого во всех салонах петербургских «сливок». Так, молоденький французик с косматою шевелюрой был очень и очень gouté dans les salons de M-me la comtesse de Laval[387]387
  В те времена ходила по рукам карикатура, на которой представлена была графиня Лаваль, держащая ложку пред ртом, а на ложке маленький человечек, в котором я не мог не узнать любезнейшего M-r St.-Julien. Под карикатурой подпись: «Madame L’avale»[1339]1339
  Мадам его проглатывает (фр.).


[Закрыть].


[Закрыть][388]388
  хорошо принят в салоне госпожи графини Лаваль (фр.).


[Закрыть], т. е. старой толстухи «Лавальши». В салонах сильно возопияли за честь Monsieur Charles de St.-Julien, оскорбленного публично каким-то misérable journaliste russe[389]389
  ничтожным русским журналистом (фр.).


[Закрыть]. Греч кое-где подстрекал, чтобы Бестужева выслали из Петербурга за обругание им газетки, имеющей счастье быть читаемою постоянно государыней императрицей; Воейков, со своей стороны, инсинуировал против Бестужева за эту дерзость у «благодетеля» своего Леонтия Васильевича Дубельта. Все это не прошло бы даром Бестужеву, и раз добрейший Николай Александрович Татищев, приехав от своей кузины comtesse Agripine[390]390
  графини Агрипины (фр.).


[Закрыть] (Закревской), сообщил чрез Глебова поздно вечером Бестужеву, что он, Татищев, упросил за него графиню Агрипину, чтоб она походатайствовала о нем у графа Бенкендорфа. Добрейшей графине Бенкендорф, всегда смеявшейся над графиней Лаваль, Дмитрий Гаврилович Бибиков рассказал всю эту историю или бурю в стакане воды, и графиня взялась быть защитницей русского журналиста. «Охота же мне была написать эту статью об этой дрянной французской газетишке!» – заикаясь, поговаривал Бестужев, когда до него дошли слухи, что его выходкам против M-r Сен-Жюльена дают совершенно превратный толк. Среди всего этого шума и этой перестрелки я доставил Бестужеву статью, опровергавшую первую, напечатанную им ни с того ни с сего в «Меркурии» против «Furet», и, напротив, восхвалявшую французский листок выше леса стоячего[391]391
  Бурнашев неточно излагает события. В № 4 «Le Furet» от 12 января 1830 г. появился довольно прохладный отзыв о первых номерах «Северного Меркурия», на что в «Северном Меркурии» последовал вполне корректный ответ в № 7 (15 янв.). Но 31 августа в № 70 в «Le Furet» был опубликован весьма резкий выпад против «Северного Меркурия»: «Газета „Северный Меркурий“ (извиняемся за выражение) сообщает [22 августа], что русская литература – корова, у которой много молока, но которая дает его очень мало и много жует жвачку! Это означает, другими словами, что „Меркурий“ сам есть часть жвачного животного… поскольку воображает, что принадлежит к русской литературе, которая есть жующая жвачку корова. Сколько очаровательных новостей!.. Передавать их все грозит приступом тошноты» (перевод Н. Сперанской цит. по: Новое литературное обозрение. 2009. № 96. С. 389). См. также аналогичный выпад в № 73 за 10 сентября. В «Северном Меркурии» продолжали появляться материалы, в которых задевался «Le Furet» (но публикацию Бестужева-Рюмина с «помоеройкой» нам разыскать не удалось), последний был помещен в № 113 за 19 сентября 1830 г. После этого полемика прекратилась, а в № 144 (1 дек.) в «Смеси» появилось сообщение (возможно, написанное Бурнашевым) о том, что издатель «Le Furet» объявил подписку в пользу семейств, в которых отцы погибли от холеры, по поводу чего автор восклицал: «Честь и хвала благородному иностранцу!» В № 99 (10 дек.) и особенно в № 103 (24 дек.) «Le Furet» явственно ощутим примирительный тон в отношении «Северного Меркурия», а в № 6 (6 янв.) за 1831 г. уже можно было прочесть, что «„Северный Меркурий“ стал интереснее с начала этого года; исчез его дурной тон, который часто отталкивал от этого листка посетителей элегантных салонов. Напротив, его читают с удовольствием, восхищаются острыми шутками и тонкими наблюдениями» (перевод Н. Сперанской цит. по: Новое литературное обозрение. 2009. № 98. С. 379). Нужно учесть, что в декабре 1830 г. обе газеты вызвали неудовольствие властей, что, конечно, не способствовало продолжению полемики. 14 декабря 1830 г. (№ 100) в «Le Furet» было опубликовано критическое замечание в адрес актрисы французской труппы императорских театров Виргинии Бурбье, которой покровительствовал министр двора П. М. Волконский, и газете запретили помещать статьи о театре. В том же месяце по указанию Николая I Бестужеву-Рюмину был сделан выговор за опубликованную в «Северном Меркурии» статью «Общий статистический взгляд на Петербург» (1830. № 120, 121) (см. примеч. 8). После этого полемика между газетами прекратилась.


[Закрыть]. Когда эта моя статья была напечатана, я отправился с нею в гостиную милой, любезной и необыкновенно образованной г-жи Ламе, жены инженер-полковника Ламе, который вместе с другом своим полковником Клапейроном оказал большие услуги ученой технической части по нашему ведомству путей сообщения как при Бетанкуре, так и при бывшем тогда главноуправляющим герцоге Александре Виртембергском. Г-жа Ламе, кузина и подруга детства M-r Сен-Жюльена, тотчас сообщила ему перевод моей статьи, мною же у нее в кабинете сделанный. И вот на другой же день при вежливом письме редактора-издателя «Furet» я получил всю коллекцию еженедельного листка, правду сказать, очень миленького и разнообразного, в количестве пяти экземпляров, т. е. одного для меня и четырех для моих знакомых. Не прошло суток после этой присылки, как явился ко мне сам M-r Charles de St.-Julien, приглашавший меня быть его сотрудником по части отчетов о русской текущей литературе и журналистике, разумеется, за честь и удовольствие быть сотрудником de cette charmante feuille de salons de la capitale[392]392
  этого очаровательного листка столичных салонов (фр.).


[Закрыть] и иногда, разок в неделю, за возможность пользоваться редакторским креслом в тогдашнем Малом театре[393]393
  Малый (деревянный) театр был построен в 1801 г. по проекту Винченцо Бренны, снесен в 1832 г. в связи с постройкой Александринского театра. Сейчас на этом месте находится Екатерининский сад.


[Закрыть], где в то время играли исключительно французы, труппа которых была составлена превосходно. Недавно как-то в Публичной библиотеке вздумалось мне взглянуть на мои старинные грехи в этом «Furet», выходившем здесь в Петербурге за 40 лет пред сим. Мои comptes rendus[394]394
  отчеты (фр.).


[Закрыть] о тогдашней русской литературе были не что иное, как торопливое изделие семнадцатилетнего юноши, писавшего о многом по слухам, а о другом по своим отношениям. Так, например, я расхвалил тогда роман Греча «Черная женщина»[395]395
  Бурнашеву изменила память. Роман Греча «Черная женщина» вышел в июне 1834 г., когда «Le Furet» и наследовавшая ей «Le Miroir» уже не выходили. Бурнашев расхвалил роман Греча «Поездка в Германию», вышедший в конце 1830 г. (на титульном листе – 1831): Esquisses litteraires (Russie). M. Nikolas Gretsch [Литературные наброски (Россия). Г. Николай Греч] (1830. № 98. 7 дек.; см. перевод: Новое литературное обозрение. 2009. № 96. С. 397–398). «Черную женщину» Бурнашев расхвалил в другом издании: Б – в Вл. Письмо в Иркутск о новом романе Н. И. Греча «Черная женщина» // Литературные прибавления к Русскому инвалиду. 1834. № 55. С. 437–439; № 56. С. 443–447. Он так резюмировал свой отзыв: «Гречев роман, преисполненный тихой, утешительной философии, делающей его достойным того, чтобы красоваться в избранных родительскою рукою книгохранилищах юношества, блестит юмором, острым, приятным, не запальчивым, не бранчивым, не наглым и не грязным, как это ныне у многих в моде. Роман сей кто-то довольно справедливо наименовал прекрасною косморамическою залою, где в каждом окошечке является картина, привлекающая ваше любопытство, картина умная, мыслящая, нравственная, невзирая на силу света или теней, картина, одухотворенная множеством любопытных действователей, которых портреты – прелесть, сама натура» (№ 56. С. 446).


[Закрыть] и вообще отзывался с особенным уважением о всем том, что творилось в «Пчеле». Все это, впрочем, было совершенно чистосердечно, потому что я в те времена был твердо убежден в высоких достоинствах произведений перьев Греча и Булгарина и в великом значении их газеты, хотя, правду сказать, чтение романов Николая Ивановича Греча наводило на меня зевоту и нагоняло тоску непреодолимую. Но как бы ни было, а в те времена статейки мои в «Furet» о littérature comtemporaine russe[396]396
  современной русской литературе (фр.).


[Закрыть] имели свое положительное значение, и я сделался, сам не подозревая, мишенью различных любезностей многих тогдашних наших беллетристов. Так, например, я помню, что в ту пору И. Т.[397]397
  У Бурнашева ошибочно: И. И.


[Закрыть] Калашников прислал мне богато переплетенный экземпляр своего романа «Камчадалка»[398]398
  См.: Калашников И. Т. Камчадалка. СПб., 1833. Ч. 1–4. Этот роман И. Т. Калашникова вышел тогда, когда Бурнашев уже не печатался в «Furet». Возможно, он имел в виду другой роман Калашникова – «Дочь купца Жолобова» (СПб., 1831. Ч. 1–4).


[Закрыть], а Н. А. Полевой доставил мне из Москвы полный экземпляр своего истинно прекрасного «Телеграфа». Затем уже я, бывало, превозносил же бог знает как «Le Télégraphe de Moscou»[399]399
  «Московский телеграф» (фр.).


[Закрыть], что было приятно почтенному Николаю Алексеевичу, особенно по тому обстоятельству, что серьезный «Journal des Débats» заимствовал неоднократно на свои столбцы отчеты маленького «Furet» о тогдашней русской текущей литературе. Еще помнится мне, что покойный князь Владимир Федорович Одоевский передал однажды графине Лаваль одну из своих тогдашних книг, помнится, «Пестрые сказки»[400]400
  [Одоевский В. Ф.] Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкой, магистром философии и членом разных ученых обществ, изданные В. Безгласным. СПб., 1833. В год выхода этой книги Бурнашев уже не печатался в «Furet».


[Закрыть] или что-то в этом роде, с тем, чтоб о ней было упомянуто в «Furet», и редактор этой газетки прислал мне эту книгу, чтоб о ней faire une aimable mention[401]401
  сделать любезное упоминание (фр.).


[Закрыть], т. е. сделать любезный отзыв. «Свежо предание, а верится с трудом!»[402]402
  Цитируются слова Чацкого в комедии «Горе от ума» (1824) А. С. Грибоедова (д. 2, явл. 2).


[Закрыть], что за 40 лет пред сим семнадцатилетний мальчик, знавший порядочно французский язык, мог так куролесить в русской литературе посредством сотрудничества в маленьком салонном французском листке.

Вообще газетка «Furet», feuille hebdomadaire[403]403
  еженедельный листок (фр.).


[Закрыть] светских и литературных новостей, занимала довольно почетное место с кипсеками[404]404
  Кипсек – роскошно оформленное издание с гравюрами и рисунками, нередко воспроизводящими красивые женские головки, с текстом или без него.


[Закрыть] и журналами мод во всех блестящих петербургских салонах, каких тогда в столице было многое множество. Известность русских литературных отчетов моих в «Furet» дошла, к беде моей, и до столь известного, даже знаменитого тогдашнего плодовитейшего стихокропателя, маститого графа Дмитрия Ивановича Хвостова, имя которого в истории нашей литературы сделалось предметом всеобщего глумления по причине страсти этого старика-самодура не только писать и печатать свои вирши, но и читать их всем и каждому или заставлять этих всех и каждого читать ему вслух его стихи, которыми он восхищался и которыми были всегда битком набиты как карманы его серого с анненскою звездой[405]405
  Знаком ордена Св. Анны 1-й степени являлся большой золотой крест, покрытый красною финифтью, который носили на ленте. Кроме того, на правой стороне груди носилась серебряная звезда, в середине которой находился красный крест. Хвостов был награжден этим орденом в 1799 г.


[Закрыть] фрака, испачканного сзади пудрой, а спереди табаком, так [и] карманы двух ливрейных гайдуков[406]406
  Гайдук – слуга высокого роста для поездок в карете, в венгерской или казачьей одежде, сидевший на запятках.


[Закрыть], сопровождавших сиятельного пииту на прогулках в Летнем саду. Из этих-то резервуаров маленький, сгорбленный, сухощавый старичок, сморщенный, как печеное яблоко, потрясавший головой, густо напудренною, постоянно извлекал массы своих стихотворных брошюр и листков, издававшихся им на всевозможные случаи. Граф обыкновенно в Летнем саду подсаживался к знакомым и незнакомым и всех мучил чтением этих стихов до того, что постоянные посетители сада всеми силами старались улизнуть от его сиятельства. В это же время в Летнем дворце Петра I живал летом тогдашний министр финансов граф Егор Францевич Канкрин, который нашел нужным, со своим откровенным простодушием, не лишенным, однако, насмешливости, раз навсегда отделаться от поэтических нападений графа Дмитрия Ивановича, сказав ему в Летнем саду своим зычным голосом во всеуслышание: «Фаши стихи, фаше сиятельство, краф Тмитрий Ифаныч, так превосходны, што саставляют меня самого пропофать писать такие же стихи, и это берет от меня фремя косутарственной слушбы, трес что я софершаю косутарственное преступление, уклоняясь от моих опязанностей престолу и отечестфу. А потому я финушден буду котатайствофать фысочайшее повеление сапретить фам, краф, титать мне фаши пленительные стихи». Граф Дмитрий Иванович был далеко не глуп; но страсть к своим виршам в нем была до того сильна, что он не понял насмешливой шутки Канкрина и всем ее рассказывал, дав, однако, слово не отвлекать государственного мужа от его занятий, которыми он обязан по присяге престолу и отечеству. Узнав об этом, известный остряк и шутник князь Александр Сергеевич Меншиков, любивший потрунить и пошутить, пресериозно уверил графа Дмитрия Ивановича, что ежели Канкрин пожалуется на него, за чтение ему стихов, государю, то император назначит графу Дмитрию Ивановичу для жительства одно из его имений и освободит его от сенаторства. Таким образом, граф Канкрин был застрахован от чтения стихов Хвостова или «хвостовщины», как прозвал стихи эти Греч. Достоверно известно, что граф Хвостов нанимал за довольно порядочное жалованье в год на полном своем содержании и иждивении отставного чиновника, все обязанности которого ограничивались слушанием и чтением вслух стихов графа. Говорят, что, невзирая на хорошее содержание, чиновники эти более года не выдерживали этой пытки и постоянно переменялись, уверяя, что они на этой службе заболевают какою-то особенною болезнью, которую шутники называли «стихофобией». В Летнем саду граф старался ловить приезжих провинциалов, восхищавшихся честью беседовать с сенатором-звездоносцем, почему эти добрые люди выслушивали и сами вслух читали его стихи. За это граф приглашал многих из них к себе в дом на обед, что было вершиной почета для наивных провинциалов, каких тогда в России еще было немало, но какие нынче, с устройством железных дорог и при сближении самых даже захолустьев со столицами, значительно убавляются. Всех анекдотов и толков о графе Дмитрии Ивановиче не перечесть долго; почему, дав понятие о нем читателю, перехожу к тому, что лично до меня в знакомстве моем с графом Хвостовым относится[407]407
  Полнее анекдоты о Д. И. Хвостове представлены в книге Бурнашева «Наши чудодеи: Летопись чудачеств и эксцентричностей всякого рода» (СПб., 1875. С. 1–72, 270–276), вышедшей под псевдонимом Касьян Касьянов.


[Закрыть].

Как я в Летнем саду ни лавировал, но попался графу Хвостову словно кур во щи, и он замучил меня своими стихами, отзываясь при этом с восторгом (разумеется, поддельным) о моих статьях во французском листке, в «Furet», и приглашая к себе в гости. Он жил тогда в Сергиевской улице, в своем длинном, желтом, неуклюжем двухэтажном доме, который давным-давно не существует и заменен какими-то изящными чертогами, как известно, наполняющими эту аристократическую улицу. Я у графа не был и, признаюсь, имел школьничество дать ему свой фальшивый адрес, где-то у Бертова моста[408]408
  Правильно: Бердов мост (по фамилии Чарльза Берда, владельца расположенного недалеко чугунолитейного завода). Это название получил в 1849 г., до этого назывался Чугунным (или Кузнечным).


[Закрыть], в Малой Коломне, тогда как я проживал тогда в Басковом переулке, в мезонине деревянного дома против артиллерийских казарм, который тогда принадлежал киверному фабриканту отставному унтер-офицеру Глотову, а нынче стоит все в том же виде, только не ведаю уже, кому принадлежит он теперь. Однако этот фальшивый адрес не спас меня: в одно утро, в воскресенье после обедни, пред глотовским зеленовато-табачного цвета домиком с мезонином остановилась голубая карета четверкой с форейтором[409]409
  Форейтор – верховой, сидящий, при езде четверкою или шестеркой, верхом на передней лошади и управляющий передней парой.


[Закрыть]. Два ливрейных лакея в синих сюртуках, с малиновыми воротниками и серебряными галунами на треугольных шляпах и на капишонах, соскочили с запяток. Один стал у дверец, другой вошел во двор и направился по лестнице в мой мезонин. Он подал мне визитную карточку графа со словами, написанными красными чернилами: «Не откажите, молодой писатель, потешьте старика, поезжайте с ним к нему на дом теперь же. Граф Дм. Хвостов».

Отнекиваться было уже совершенно неприлично; я надел фрак, взял шляпу, набросил на плечи шинель и поехал в графской карете вместе с его сиятельством. Он дорогой ни полслова не говорил мне о мистификации с адресом и только стращал тем, что заарестует на обед. Однако я от этой чести отклонился, доказав ему невозможность принять его лестное приглашение, так как я «обязан» по воскресеньям бывать у Дмитрия Гавриловича Бибикова, моего тогдашнего начальника по Департаменту внешней торговли. Дома граф угостил меня отменно хорошим шоколатом с бисквитами, после чего не мог утерпеть, чтобы не прочесть мне некоторых из своих стихов, только что тогда им произведенных. Пред тем как нам распрощаться, добрый старичок взял с меня слово, что я буду у него скоро, и при этом он снабдил меня печатною тетрадью в большую четвертку с новыми своими стихотворениями. На заглавном листе этого in quarto[410]410
  в четвертую долю (лат).


[Закрыть], очень красиво и даже роскошно напечатанного, старик-стихокропатель написал при мне же несколько стихов с посвящением мне, «юному критику газеты французской „Furet“ от удивляющегося его таланту и верности суждения старика поэта, до гроба поклонника муз и граций». Таково было содержание этих шести стихов, в которых вместе с именами Аполлона и почти всех жителей Парнаса красовались имена и фамилии как его сиятельства, так [и] вашего покорнейшего слуги. При выходе на улицу со стихотворением, завернутым в трубку, я вспомнил, что в этот вечер предстоял мне, после обеда у моего директора департамента. маленький балик на Васильевском острову, у моих добрых и многоуважаемых тогдашних знакомых Башуцких[411]411
  Глава этого семейства был тогда старец Даниил Яковлевич Башуцкий, брат известного петербургского коменданта Павла Яковлевича Башуцкого и отец Александра Даниловича, нынешнего сенатора, а также дядя весьма известного в нашей литературе Александра Павловича Башуцкого, издателя «Панорамы Петербурга»[1340]1340
  См.: Башуцкий А. П. Панорама Санктпетербурга. СПб., 1834. Ч. 1–3.


[Закрыть].


[Закрыть]. Вследствие этого воспоминания о балике я распорядился приобрести себе палевые[412]412
  То есть бледно-желтого цвета.


[Закрыть] перчатки самые свежие. Фурнировался[413]413
  То есть обеспечил себя (от фр. fournir – снабжать).


[Закрыть] я всеми туалетными вещами в отменно хорошем тогдашнем магазинчике Дюливье, в доме Рогова на Невском проспекте, хозяин и хозяйка которого отличались замечательною образованностию, обширною начитанностию и коммерческою любезностью самого лучшего тона. Естественно, что маленький магазин г-на и г-жи Дюливье был всегда битком набит. Взяв на чистые деньги перчатки, я оставил в магазине сверток с печатными стихами и рукописным посвящением, сказав, что ежели завтра я не зайду мимоходом за этою тетрадью, то хозяева вправе делать с нею все, что им заблагорассудится. Едва прошло пять дней после этого, как я получил от графа Дмитрия Ивановича цидулочку с приглашением меня завтра вечером на чашку чая. Забыв о существовании тетради со стихотворениями и посвящением, я отправился в Сергиевскую, где был принят с распростертыми объятиями и угощен несколькими стаканами хорошего чая со сливками и с отличными, по-видимому домашними, печеньями. Сидели в гостиной, голубой с серебряными звездочками и освещенной многими канделябрами с восковыми свечами, так как тогда о каллетовских стеариновых свечах[414]414
  Речь идет о свечах из стеарина, которые производились в Москве на заводе Каллета.


[Закрыть] только что еще начинали слегка поговаривать и употребляли их в виде опыта. Граф, как водится, читал свои стихи и заставлял читать их своего чиновника-наемника. Графиня Хвостова, урожденная княжна Горчакова, тетка нынешнего нашего государственного канцлера[415]415
  Имеется в виду А. М. Горчаков.


[Закрыть], в напудренных буклях старушка, окруженная тремя или четырьмя старообразными и весьма невзрачными компаньонками, одетыми, однако, очень модно и вычурно, да еще пятью или шестью болонками и мопсами, с ошейниками и побрякушками, присутствовала тут же, делая вид, что слушает стихи своего мужа, лаская собак или играя в дурачки с которою-нибудь из своих дам. Графиня Хвостова во всем Петербурге славилась своим французским языком, который она так умела удивительно уродовать. Рассказывая, что когда ее брат, князь Андрей Иванович Горчаков, был пожалован кавалером ордена Св. Александра Невского за какой-то военный совершенный им подвиг[416]416
  А. И. Горчаков был награжден орденом Св. Александра Невского с алмазами в 1799 г.


[Закрыть], она сказала: «Mon frère a reçu la cavalerie à travers l’épaule (кавалерскую ленту чрез плечо) pour avoir eté blessé au caviar gauche» (левую икру)[417]417
  Дословный перевод: «Мой брат получил кавалерию через левое плечо … за то, что был ранен в левую черную икру» (фр.) (в первом случае перепутаны кавалерия и статус кавалера ордена; во втором икра как икроножная мышца и икра съедобная). (Примеч. В. А. Мильчиной.)


[Закрыть]. А когда ее спрашивали о гувернере ее сына, кто это? она отвечала: «C’est le monsieur, qui marche derrière mon fils (ходит за моим сыном) et lui montre la langue française» (преподает ему правила французского языка)[418]418
  Дословно: «Это господин, который ходит следом за моим сыном» (перепутаны глаголы «ходит» в значении «ухаживает» и «ходит» в значении «марширует») «и высовывает ему французский язык» (перепутаны язык в лингвистическом смысле и язык как часть тела). (Примеч. В. А. Мильчиной.)


[Закрыть]. Опасаясь расхохотаться, когда ее сиятельство пустится говорить по-французски, я прикинулся не умеющим говорить по-французски и просил, чтобы со мною говорено было по-русски. Графиня, однако, зная, что я пишу статейки во французской газете, выразила по этому случаю свое удивление и сказала по поводу этого обстоятельства одной из своих невзрачных компаньонок что-то на своем французском диалекте невыяснимо абсурдное, заставившее меня прикусить язык, чтобы не фыркнуть. Граф стал говорить мне очень любезно о тех стихах, какие он мне подарил со своим посвящением. Платя дань учтивости и вежливости, я отвечал, что тетрадь эта занимает первое место в моей библиотечке, а посвящение, начертанное его рукою, приводит в восхищение мою мать, показывающую всем и каждому этот лестный документ. Но, однако, я жестоко был наказан за мою бесстыдную ложь, потому что старик граф Дмитрий Иванович хотя был, конечно, самодур со своим несчастным стихоплетством, но все-таки был при том светский и порядочный человек чистого екатерининского типа, почему с любезною усмешкой сказал мне: «Видно, чудеса Калиостро возобновляются. Вы говорите, что тетрадь эта у вас на квартире, а между тем она вот у меня здесь». И он подал мне эту злополучную тетрадь, вынув ее из ящика преддиванного стола. Я покраснел как маков цвет. Дело объяснилось тем, что графиня купила какую-то материю в магазине Дюливье, и товар этот завернули в расшитую хозяевами магазина оставленную мною на их распоряжение тетрадь, состоявшую из одного печатного листа в 8 страниц, т. е. в четвертку. Граф велел разгладить этот лист при содействии переплетчика; но не отдал мне его обратно, говоря, что он отдаст мне этот экземпляр тогда, когда я в наказание подарю его не одним, а многими моими посещениями.