Текст книги "Воспоминания петербургского старожила. Том 1"

Четверги у Н. И. Греча

Не буду, да и не считаю уместным распространяться о Николае Ивановиче Грече как о грамматике, филологе, педагоге, литераторе и журналисте. Мне хочется поговорить о нем как о человеке и при этом рассказать разные подробности из петербургского общественного быта за 35–40 лет пред сим. Могу сказать о Грече то, что я успел вынести из многолетнего моего с ним знакомства, основанного преимущественно на отношениях и сношениях чисто журнальных, впрочем, довольно интимных, потому что в те времена все журнальные сотрудники были всегда близки к своему принципалу[214]214
  Здесь: начальник, хозяин.


[Закрыть], а сотрудники Греча в особенности группировались более или менее тесно вокруг него и его семьи. Патриархальность эта была тогда в обыкновении даже в сношениях административных начальников с подчиненными. Так, бывало, ближайшие к какому-нибудь директору департамента чиновники зачастую обедали в кругу его семейства. Находясь в течение десяти почти лет в подобных патриархальных отношениях к Н. И. Гречу, я не мог не убедиться в том, что как хозяин дома он был очень радушен, хотя, впрочем, с примесью малой доли сарказма; как редактор – снисходителен к неопытной юности, однако работами ее умел мастерски и крайне дешево пользоваться; как светский человек – был почти всегда весел, любезен, приветлив с примесью свойственной ему насмешливости, легковерен и ветрен, почему часто рядом с добром, кому-нибудь оказанным, он делал безнамеренно тому же лицу зло, что мне привелось испытать впоследствии на самом себе. Со всем тем не могу не сказать, что лично я был Гречу многим обязан и находил всегда удовольствие в его оживленной и остроумной беседе, встречал же его и впоследствии, когда мы с ним почти раззнакомились, с чувством всегда более приятным, чем сколько-нибудь неприятным, хотя, правду сказать, покойнику кое за что и даже за очень многое я не мог быть благодарен, а потому и не сохранил к нему в позднейшее время того чувства признательности, которое я питал сначала за некоторые оказанные им мне в свое время услуги, как юноше без средств и протекции. Булгарин, это неизбежное зло в Гречевой жизни, это как бы ядро, таскаемое галерным каторжником (по выражению самого Н. И. Греча), был всегда и во всем причиною тех неприятных, неловких и даже дурных отношений, в какие, по обстоятельствам, становился со многими нередко Греч. Так было и в моих с ним сношениях, которые почти прекратились в начале сороковых годов, когда я, по роду принятых мною на себя тогда служебных занятий, должен был жить постоянно за городом, хотя и в близких от него окрестностях[215]215
  В. П. Бурнашев в 1839–1843 гг. служил помощником директора Удельного земледельческого училища.


[Закрыть]. С тех пор я виделся с Н. И. Гречем довольно редко. Вследствие этого я могу говорить о покойном Николае Ивановиче и о среде, его окружавшей, лишь за тот период времени, с конца двадцатых до конца тридцатых годов, когда я бывал в доме его очень часто, по утрам в рабочем его кабинете, а по четвергам на тех вечерних сборищах, известных в ту пору в городе под названием Гречевых четвергов, которые были когда-то очень оживлены и на которых собиралась изрядная часть образованнейшего общества столицы. Эти четверговые сборища начали блекнуть с 1837 года, т. е. со смерти младшего сына Греча, даровитого и прекрасного во всех отношениях семнадцатилетнего юноши Николая Николаевича, студента Петербургского университета, которого я, как почти одногодку, очень, очень любил. Замечательно, что преждевременная смерть этого юноши, превосходно учившегося и обладавшего массою блестящих дарований, последовала одновременно, за несколько почти часов перед роковою дуэлью Пушкина. Умирающий Пушкин слабым, едва внятным голосом просил В. И. Даля передать Н. И. Гречу, что он вполне сочувствует его родительской горести и просит принять его скорбный привет по случаю этой ужасной, ни с чем не сравнимой потери[216]216
  Об этом Бурнашев мог прочесть в письме В. А. Жуковского С. Л. Пушкину от 15 февраля 1837 г. (Современник. 1837. Т. 5. С. VI–VІІ) и в записках И. Т. Спасского «Последние дни А. С. Пушкина» (Библиографические записки. 1859. № 18. С. 556).


[Закрыть].

Знал я Греча и его семейство с 1828 года, потому что еще тогда меня, почти ребенка, отрекомендовали ему как мальчика с какими-то будто бы литературными стремлениями, выражавшимися, правду сказать, исключительно самою изысканною фразеологией, впрочем, на чистейшем и безукоризненно правильном французском диалекте. Рекомендательницею моею была Мария Алексеевна Крыжановская, урожденная Перовская, в доме которой[217]217
  В Гагаринской улице в здании капитула орденов, казначеем которого был генерал-лейтенант (впоследствии умерший генералом от инфантерии и комендантом Петропавловской крепости), добрейший Максим Константинович Крыжановский.


[Закрыть] я, – как говорилось тогда о молодых людях, вступавших в свет, – j’ai fait mes premières armes[218]218
  я сделал свои первые шаги (фр.).


[Закрыть]. Считаю здесь лишним входить в подробности моих первых отношений к Гречу и распространяться о том, как я сначала занимался под его руководством бесчисленным множеством переводов с французского и составлением из каких-нибудь провинциальных писем маленьких статей для «Северной пчелы». Это ни для кого не интересно; скажу только, что Греч в доме Крыжановских был довольно близок по той причине, что его кузина, Марья Павловна Крыжановская (мать нынешнего оренбургского и уфимского генерал-губернатора), урожденная Безак, была замужем за братом Максима Константиновича Андреем Константиновичем[219]219
  Имеется в виду Николай Андреевич Крыжановский. Далее исправлена ошибка Бурнашева, назвавшего его отца Константином.


[Закрыть] и находилась в дружбе со своею belle-soeur[220]220
  невесткой (фр.).


[Закрыть] Марьею Алексеевною, отличавшеюся в то время замечательною красотою и необычайною светскою любезностью, которые делали из нее обворожительную хозяйку, а дом ее одним из приятнейших петербургских салонов. Сама хозяйка, тогда еще не старая женщина и не озабоченная детьми, которых никогда не имела, вполне предавалась свету и танцам и примером своим оживляла все общество, которое, в особенности в котильоне, нередко нескончаемом, и гроссфатере, всегда забавном, веселилось от души, именно как умели петербуржцы веселиться в былые дни, которые заключились и пресеклись 1848 годом…

В 1828 году Н. И. Греч жил еще не в том доме, в котором он собирал свои четверги, а на Конногвардейской улице, против постоянно и нескончаемо тогда строившегося Исаакиевского собора, в доме Бреммера[221]221
  На Исаакиевской площади (д. 3) Греч жил с 1825 г.


[Закрыть], откуда в 1829 году и переселился в купленный им тогда дом барона Аша на Мойке[222]222
  На набережную Мойки (д. 54) Греч переселился не в 1829 г., а в 1831 г.


[Закрыть], против Почтамтского пешеходного мостика, между мостами Синим и Поцелуевым[223]223
  В доме этом в начале царствования императора Александра Павловича скончался В. С. Попов, бывший правитель канцелярии князя Потемкина-Таврического. В качестве члена Государственного совета Попов, один из всех своих сотоварищей, составлял оппозицию тогдашнему временщику графу Аракчееву. Правдивый человек, он долгое время был в удалении от всякой государственной деятельности и жил в деревне, откуда был вызван императором Александром Павловичем, как умный советник; он исполнил волю монарха, прибыл в Петербург больной и умер, не выдержав борьбы с болезнью.


[Закрыть]. Дом этот с виду был небольшой, но отличался поместительностью и удобством; впоследствии же, кажется, незадолго до смерти Греча (в 1866 году), дом этот был продан для уплаты долговых обязательств его ветреного владельца[224]224
  Продажа дома произошла, видимо, в 1865 г., поскольку тогда Греч переехал на жительство в другое место.


[Закрыть].

Первый четверг у Греча был открыт, помнится, балом, на котором собралось немало молодежи, потому что в то время молодежь еще не считала, как ныне, танцы унизительными для себя и нисколько не обижалась, когда ее приглашали на танцовальные вечера и на балы. Царицею первого Гречева четверга была его дочь Софья Николаевна, тогда молоденькая, довольно хорошенькая девушка, впрочем, с неприятно-холодным выражением лица. Царицею она была не по красоте и другим достоинствам: лучше ее тут, помнится, девушек было немало; но, во-первых, она была хозяйская дочь, а во-вторых, помолвленная невеста: женихом ее был двоюродный брат ее отца и ее троюродный дядя Константин Павлович Безак. Он в то время служил начальником отделения в Министерстве иностранных дел, но вовсе не оправдывал собою слов одного знаменитого в то время скрибовского водевиля: «Il était aux affaires étrangères pour être étranger aux affaires»[225]225
  То есть он служил по делам чужестранным, чтоб быть чуждым делам.


[Закрыть][226]226
  Неточно цитируются стихи из комедии-водевиля французских драматургов Эжена Скриба и Жермена Делавиня «Дипломат» (1827).


[Закрыть]. Каламбур этот часто слетал с языка Николая Ивановича, но вместе с тем делалась оговорка, что будущий зять Греча – великий делец и в Азиатском департаменте правая рука тогдашнего директора, умного грека Родофиникина. Так оно и было на самом деле. Помню еще в числе гостей этого вечера вовсе не танцовавшего и довольно угрюмого полковника гвардейской артиллерии, с насупленными черными бровями, к которому братья Константин и Николай Безаки, сам Греч, вдова Елизавета Павловна Борн, урожденная Безак, и сестра ее Марья Павловна Крыжановская неоднократно приветливо подходили. Угрюмый черный полковник не принимал почти никакого участия в общем одушевлении и только разговаривал вполголоса с некоторыми военными, из которых один был гвардейский же артиллерист, барон Клодт фон Юргенсбург, его и Гречев родня, а другой – гвардейский адъютант Кривцов, из саперов. Еще помню, что к этому полковнику часто подходил в антрактах между танцами артиллерийский юнкер, молоденький пятнадцатилетний юноша, с которым молчаливый гость от времени до времени шепотом и посмеиваясь переговаривал. Этот юнкер был племянник полковника, нынешний оренбургский генерал-губернатор; угрюмый же и нелюдимый полковник был не кто иной, как Александр Павлович Безак, который умер в начале 1869 года, будучи генерал-губернатором Юго-Западного края, генерал-адъютантом, генералом от артиллерии и кавалером Андрея Первозванного. Замечательно, что все Гречи и Безаки – лютеране, один только покойный Александр Павлович в 1847 году принял православие и тогда имел восприемником императора Николая Павловича. В июне месяце 1865 года, через 36 лет после «первого гречевского четверга»[227]227
  Если полагаться на эти подсчеты Бурнашева, получится, что четверги Греча начались в 1829 г. Однако мы располагаем свидетельствами, что еженедельные встречи у Греча происходили и раньше, еще в начале 1820-х гг. Декабрист Е. П. Оболенский, вспоминая о 1822–1824 гг., писал: «У Николая Ивановича Греча собиралась в то время раз в неделю вся литературная семья» (Оболенский Е. П. Воспоминания о Рылееве // Писатели-декабристы в воспоминаниях современников. М., 1980. Т. 2. С. 99). Другой декабрист, Г. С. Батеньков, на следствии сообщал, что у Греча «были приятные вечера, исполненные ума, остроты и откровенности, – здесь узнал я Бестужевых и Рылеева» (цит. по: Восстание декабристов. М., 1976. Т. 14. С. 94).


[Закрыть], судьбе угодно было, чтобы пишущий эти строки представлял этому самому А. П. Безаку, ревизовавшему вверенный его управлению край, состав одного уездного мирового съезда, в котором тогда служил[228]228
  С 1864 г. по 1867 г. Бурнашев служил в Юго-Западном крае в качестве председателя мирового съезда (сначала в Балте, потом в Летичеве).


[Закрыть]. Возвращаясь к первому гречевскому четвергу, скажу, что я в то время был розовый и белокурый мальчик, в светло-синем фраке с золотыми пуговицами, работы Буту, тогдашнего Сара, и в белом батистовом галстухе с кружевными манжетами на груди, застегнутыми блестящими запонками. Я в юности любил танцы; но не одаренный нисколько музыкальною способностью, никогда не умел ловить такта и, вальсируя, заменял плавность и каданс бешеною быстротою, почему в знакомых домах дамы и девицы иначе меня не называли, как monsieur qui valse si vite[229]229
  господин, который так быстро вальсирует (фр.).


[Закрыть], а для сокращения просто Valse-vite, так что не знавшие меня поближе полагали, что я не совсем русский и что моя фамилия Вальсвит. Достойно внимания, что 35 лет после этого гречевского балика Меццофантиевская память покойного Александра Павловича Безака проявила пример своей необыкновенной силы. По обстоятельствам занятий, оконченных с составом съезда, начальник края остался наедине со мною, чтоб передать мне некоторые свои поручения, и тогда, внимательно в меня всматриваясь, сказал: «Странное сходство! Более тридцати пяти лет прошло с тех пор, как я однажды на новоселье у родственника моего Н. И. Греча заметил розового и белокурого мальчика, который вальсировал без всякого такта, с необыкновенною быстротой и носил к тому же фамилию Вальсвита. Воля ваша, но вы с этим Вальсвитом должны иметь непременно родственные отношения, потому что вы точь-в-точь Вальсвит, только значительно постаревший». Я объяснил генералу, что этот Вальсвит с рождения своего не переставал носить ту фамилию, какую я ношу теперь. Александр Павлович остался, казалось, очень доволен подвигом своей колоссальной памяти и вошел тогда со мною в некоторые подробности о домах Греча и Крыжановских, своих родственников.

Младшие дочери Греча, Сусанна и Александра Николаевны, были в описываемое время еще совершенными детьми, но постоянно участвовали в живых картинах по четвергам. О меньшом сыне, Николае, я уже говорил; а старший Алексей в то время, кончив курс в университете, служил в Министерстве иностранных дел под ведением тогдашнего редактора «Journal de St.-Pétersbourg», графа де Сансе. Впоследствии Алексей Николаевич Греч женился на сестре известного художника, рисовальщика и политипажиста Тимма, бывшей до того замужем за знаменитым Карлом Брюлловым[230]230
  В 1839 г. Эмилия Тимм вышла замуж за К. Брюллова; в том же году они развелись по его инициативе. Ходили слухи, что причиной была добрачная связь Э. Тимм с отцом. В 1844 г. на ней женился А. Н. Греч.


[Закрыть]. Это случилось, разумеется, в позднейшее время. Алексей Николаевич Греч занимался также литературой и журналистикой, помогая в издании «Северной пчелы» отцу своему и Фаддею Булгарину. Были даже какие-то книжечки, им состряпанные и изданные, как, например, «Петербург в кармане» и пр.[231]231
  См. книги А. Н. Греча: Справочное место русского слова: Четыреста поправок. СПб., 1839; Невский пароход. СПб., 1842; Весь Петербург в кармане: справочная книга для столичных жителей и приезжих. СПб., 1846; Русский путеводитель за границею. СПб., 1846. Об А. Н. Грече – театральном рецензенте и авторе путевых записок в «Северной пчеле» см.: Кулиш А. П. В поисках автора. По театральным страницам «Северной пчелы» // Театрон. 2015. № 1. С. 20–24.


[Закрыть] Потом Алексей Греч, по настоянию врачей, в 1850 году был отправлен для радикального излечения его болезни, кажется, злейшей чахотки, на остров Мадеру, откуда, однако, уже не возвращался. Таким образом, все дочери пережили Н. И. Греча, а сыновей он лишился именно в то время, когда они могли бы быть ему истинными друзьями и помощниками в жизни. Первая жена Николая Ивановича – мать всего этого семейства, урожденная Мюссар, имела, как говорят близко знавшие ее, многие превосходные качества; но для нас всех, видевших ее мельком за столом в какой-то принужденной позе, с миною далеко не любезною, она не была никому особенно симпатична. Чета эта жила плохо, Греч давал частый повод к неудовольствиям своей Варваре Даниловне, упрекая ее в гарпагонстве[232]232
  Гарпагон – скряга, главный персонаж комедии Мольера «Скупой» (1668).


[Закрыть], в незнании светских приличий и пр.

Еще в семействе Греча была одна замечательная особа, сестра Греча Катерина Ивановна, старая дева, во всей силе значения этого слова. Она имела на всех и на все в доме брата влияние. Не расположенная к Варваре Даниловне, которую она сумела устранить даже от воспитания детей и всякого с ними сближения, на брата своего Николая Ивановича она имела безграничное влияние и делала с ним все, что хотела. Особа эта отличалась замечательным умом и многосторонним образованием и, когда хотела, обворожительною любезностью, при всем том, что наружность ее была далеко не привлекательная: лицо красно-малиновое, как бы в огне, что французы называют couperosée[233]233
  красное (фр.).


[Закрыть], брови белые, как льняные полоски, над светло-серыми глазами, губы всегда изъеденные до ран, зубы черные и далеко не в комплекте, и за тем всегда с высочайшею прическою à la grecque[234]234
  по-гречески (фр.). Имеется в виду прическа со взбитыми буклями, с узлами и косами, уложенными на затылке, и нередко с обручем на лбу.


[Закрыть] белесоватых волос, поддержанною огромною гребенкою, какие тогда уже начинали выходить из моды. Все приближенные к Гречу и почему-либо мало-мальски зависевшие от него, – движимые природным инстинктом искательства, – старались наперерыв всеми тяжкими приобрести себе доброе расположение Катерины Ивановны. Интимнейшими людьми в доме Греча были француз де Моннерон, датчанин Гасфельд и невшателец Рейф. Первый, monsieur de Monneron, объявлял себя бразильским консулом. Я, помню, видел даже как-то раз Моннерона в каком-то фантастическом статском мундире со множеством золотого шитья и со шпагою у бедра. Это было в 1830 году, в тот день или скорее в тот вечер, когда мадам Бельвиль-Ури, пианистка из порядочных, но далеко не из самых первоклассных, играла в зале Греча, прежде чем приступить к публичным концертам[235]235
  Это не могло происходить в 1830 г., поскольку А. К. де Бель-Ури приехала в Петербург только в 1832 г. и провела в России два года. См.: Шумилин Д. А. Петербургские гастроли Анны Каролины де Бельвиль-Ури // Музыкальная академия. 2018. № 3. С. 167–174.


[Закрыть]. Помню, будто в сию минуту, как Моннерон со свойственною ему торжественною миною провел под руку госпожу Бельвиль-Ури к роялю и как она, разряженная в пух и прах, молодая дамочка, худенькая и, однако, миловидная, шла плавно и весело, пошевеливая головкою, покрытою облаком блонд[236]236
  Блонды – разновидность шелковых кружев.


[Закрыть], перевитых несколькими радугами колыхающихся и развевающихся лент.

Кстати здесь сказать, что не одна Бельвиль-Ури, впоследствии сблизившаяся с домом Греча, где почти жила, но все приезжавшие в Петербург артисты: певцы, музыканты, декламаторы, вантрилоки[237]237
  То есть чревовещатели (от фр. ventriloque).


[Закрыть], фокусники и пр., даже такие артисты, как заговариватели змей и хозяин ученой собачки Мунито[238]238
  Имеется в виду Кастелли д’Орино. Его пес Мунито умел «считать, отвечать на вопросы» и т. д. В первый раз владелец Мунито гастролировал с ним в Петербурге в октябре 1827 г. В ноябре 1828 г. Пушкин писал из деревни Дельвигу: «Здесь мне очень весело. Соседи ездят смотреть на меня, как на собаку Мунито» (Переписка А. С. Пушкина. М., 1982. Т. 1. С. 405).


[Закрыть], непременно являлись в гостиную Греча и показывали здесь свое искусство – частично по воскресеньям, когда Греч был en famille[239]239
  в кругу семьи (фр.).


[Закрыть], и публично по четвергам, когда залы Гречева дома наполнялись множеством гостей. Таким образом, мне пришлось слышать у Н. И. Греча лучших певцов и музыкантов и видеть фокусы, исполняемые без всякого почти приготовления знаменитыми Боско и Мольдуано, с которыми у Греча состязался иногда тогдашний издатель недоконченной «Панорамы Петербурга»[240]240
  Башуцкий А. П. Панорама Санктпетербурга: В 3 ч. СПб., 1834. Планировалось, что будет еще один том, но он не вышел.


[Закрыть] и очень хорошего «Журнала общеполезных сведений»[241]241
  А. П. Башуцкий редактировал «Журнал общеполезных сведений» в 1835–1839 гг.


[Закрыть], приобретший себе такую многообразную известность, Александр Павлович Башуцкий, человек в высшей степени приятный и интересный. Они, я помню, неоднократно спорили между собою и старались подметить один у другого каждую мало-мальски не вполне ловкую работу фокуса. Этот необыкновенный поединок между каким-нибудь действительным штукмейстером и камергером двора его величества был полон занимательностей. Конечно, это делалось шутки ради и в совершеннейшей интимности.

Моннерон почти жил у Греча, да кажется, и было время, что в самом деле жил, так как ему сильно покровительствовала вышеупомянутая всемогущая Катерина Ивановна Греч. Моннерон был молодец на все руки: худощавый, горбоносый, с волосами как бы слегка опепеленными, мастер читать прозу и стихи. Он почти каждый четверг в зале Греча делал то, что называл une heure de bonne littérature[242]242
  час хорошей литературы (фр.).


[Закрыть], т. е. он мастерски читал несколько новых и несколько очень старых произведений французской литературы. Так, здесь я в первый раз из уст Моннерона услышал отрывки из нового тогда романа Виктора Гюго «Notre-Dame de Paris»[243]243
  «Собор Парижской Богоматери» (фр.). Роман вышел в 1831 г.


[Закрыть]. Он сверх того читал разные отдельные стихотворения, а иногда и целые театральные пиесы. Кроме всех этих чтений Моннерон, приятный и общительный француз, был горазд и на многое другое. Так, например, он очень удачно распевал разные водевильные куплеты и некоторые народные песни нормандские, бретонские, гасконские, швейцарские, голландские, английские, даже негритянские и пр., и все это в подлиннике. Вообще он был очень приятный и даже увлекательный собеседник, как человек бывалый и на своем веку видавший многие виды, а также посещавший различные страны, начиная от тропиков до ледяного пояса. Моннерон был знаком в городе с тысячами лиц и был принят в многоразличных обществах, но со всем тем, однако, никто не знал его коротко; никому, даже из французов петербургской колонии, не было положительно известно, откуда именно он, где его родственники, где был его домашний очаг. Говорили о нем и то, и се; но всего тверже была легенда, чуть ли не им самим сочиненная, что он родился на каком-то корабле, во время какого-то морского боя, и что отец его, морской капитан, принужденный его оставить, вытатуировал у него, еще младенца, на груди фамилию Monneron. Последнее обстоятельство, об этой татуировке, подтверждали те лица, которым случалось видеть Моннерона в костюме Адама, например, в ванне, до которой он был страстный охотник[244]244
  Греч опубликовал некролог К. Моннерону с подробным изложением его авантюрной биографии (Эрмион [Греч Н. И.] Газетные заметки // Северная пчела. 1857. № 91).


[Закрыть]. «Читальные вечера» Моннерона в зале Греча не всегда были безвозмездные; иногда надо было за них платить, да и недешево, что-то вроде, помнится, пятирублевой ассигнационной бумажки; но эта довольно высокая плата, вместо того чтоб оттолкнуть посетителей, напротив, привлекала их, впрочем, конечно, преимущественно из аристократического круга и из богатого купечества. Так, на этих «читальных вечерах» можно было видеть тогдашних содержателей английского магазина гг. Никольса и Плинке, молодого Жадимировского, барона Штиглица сына, т. е. того, который теперь тайный советник и недавно стоял во главе Государственного банка. Много было и других; всех не перечесть. Помню также, что являлись в эти вечера в залу Греча модистки французских дамских магазинов со своими хорошенькими demoiselles de magasin, de comptoir и d’atélier[245]245
  барышнями из магазинов, барышнями за конторкой, барышнями из мастерских (фр.).


[Закрыть]. Эта женская группа веселых трещоток доставляла особенное удовольствие некоторым молодым людям из аристократического и коммерческого круга. Тут же встречались и тогдашние первоклассные актрисы со сцены Михайловского театра[246]246
  Михайловский театр был открыт в 1833 г., назван он был в честь младшего брата Николая I Михаила Павловича, чей Михайловский дворец располагался на той же площади. У Михайловского театра не было своей труппы, на его сцене выступали артисты французской и немецкой трупп императорских театров.


[Закрыть] – Виргиния Бурбье, Аллан, Бра, Мейер и пр. По окончании чтения, заключенного разного рода шутками и фарсами вроде спора гасконца-матроса с матросом-англичанином, сам лектор сходил со своей эстрады и, вмешавшись в толпу посетителей и посетительниц, сыпал блестки остроумия и каламбурил напропалую. Сборы денежные за эти чтения имели официально, судя по афишам, назначение благотворительное в пользу Société de bienfaisance de la colonie française de St.-Pétersbourg[247]247
  Благотворительного общества французской колонии в С.-Петербурге (фр.). Французское благотворительное общество существовало в 1817–1872 гг. Оно оказывало помощь больным и увечным членам французской колонии, старикам, вдовам, многодетным семьям, матерям-одиночкам, сиротам, лицам, впавшим в нищету. Помощь осуществлялась в виде финансовой поддержки, медицинского обслуживания, воспитания сирот, оплаты похорон и т. д. (см.: Гузевич Д. Ю., Гузевич И. Д. О Пушкине, инженерах и об одном забытом французском обществе // Петербург и Россия. СПб, 1997. С. 416–433).


[Закрыть]; но в это Société ловкий Моннерон отсылал, как было тогда слышно, лишь обол[248]248
  Обол – мелкая монета в Древней Греции и в Древнем Риме.


[Закрыть], а остальные сохранял в свою пользу, так что каждое такое чтение – а их было несколько в течение зимы – приносило мнимому бразильскому консулу малую толику, рублей 300 или 400 ассигнациями.

Другая личность, безвыходно находившаяся у Греча, личность в совершенно ином роде, – это мистер Гасфельд, датчанин, преподававший в городе английский язык, издавший несколько учебников по методе Робертсона[249]249
  Гасфельд И. П. Английские уроки. СПб., 1849; Он же. Опыт о преподавании. СПб., 1851. По системе Т. Робертсона учащийся должен усвоить лишь азбуку и базовые грамматические правила, а потом приступить к чтению интересного рассказа, снабженного подстрочным переводом.


[Закрыть] и читавший впоследствии у себя на квартире публичные лекции, на которых, по его словам, слушатели необычайно скоро выучивались английскому языку чрез разбор нескольких сцен из Шекспира. Великорослый, коренастый и топорной работы датчанин Гасфельд знал в совершенстве русскую грамматику и говорил по-русски правильнее многих русских, хотя и не бегло. Гасфельд работал для первого издания Рейфовых словарей, внося туда все английские слова[250]250
  См.: Рейф Ф. И. Новый карманный словарь русского, французского, немецкого и английского языков, в пользу российского юношества: В 4 ч. СПб., 1845–1850.


[Закрыть]. Греч очень его любил и предоставлял ему близкие сношения со своими сыновьями, которым Гасфельд преподавал английский язык. Впрочем, расположение Греча к Гасфельду нисколько не мешало первому трунить над вторым и беспрестанно поднимать на смех странности чудака датчанина. Главным поводом для того была страсть Гасфельда воображать себя великим остроумцем, чуть ли не вторым Биевром, и мастером рассказывать, не смеясь, самые смешные и забавные вещи. При этом между ним, Н. И. Гречем и Моннероном выходили прекомические сцены, основанные большею частью на французской игре слов, в которых бедный Гасфельд решительно терялся и погибал, делая преуморительную мину недоумения и непонятливости.

Третьим постоянным посетителем дома Греча, и также очень интимным, был Филипп Иванович Рейф, составитель известных параллельных словарей. Он был швейцарец из французской Швейцарии. Фигурка крохотная, накрахмаленная, с головкою, едва повертывавшеюся на тугом, стальном галстуке с брыжами[251]251
  Брыжи (брызжи) – отделка рубашки в виде сборки из ткани.


[Закрыть], словно картонными; он едва процеживал слова, преимущественно по-французски, хотя говорил охотно и по-немецки, с тем, однако, акцентом, по которому германец тотчас узнает не чистого немца, т. е. альзасца[252]252
  Имеется в виду эльзасец.


[Закрыть] или швейцарца. Вообще Рейф способен был навести собою уныние на все общество. Греч, однако, очень любил его за его лингвистические познания и за то, что Рейф в общежитии был кротчайший и добрейшей человек.

Дом, бывший барона Аша, в котором Греч с семейством прожил более тридцати лет, до продажи его за долги нерасчетливого и мотоватого хозяина[253]253
  Нерасчетливость и мотовство Н. И. Греча довели его, в маститой старости, до положения крайне затруднительного и бедственного, так что, женясь вторично, на девице средних лет, бывшей классною дамою в институте глухонемых и сделавшейся тогда директрисой этого заведения[1334]1334
  Имеется в виду Е. И. Греч (урожд. Швидковская). Санкт-Петербургское училище глухонемых, в котором она служила, было открыто в 1810 г. и с 1817 г. располагалось в здании на углу Гороховой улицы и набережной реки Мойки (современный адрес: Гороховая ул., 18).


[Закрыть], он, по продаже своего дома, поселился, с высочайшего разрешения, в казенной квартире своей жены, где и умер в 1867 году[1335]1335
  У Бурнашева ошибочно: 1866.


[Закрыть].


[Закрыть], внутри был расположен, как говорится, семейственно и удобно, был снабжен двумя огромнейшими залами, из которых одна так залою и именовалась, а другая была не менее, ежели не более велика, чем первая, но носила название кабинета-библиотеки, потому что все ее стены были покрыты шкафами с книгами. Одно из окон было в виде двери в сад. Сад этот, как городской, был не мал и довольно густ, хотя растения в нем преуспевали скудно, вследствие недостатка солнца, происходившего от громаднейшей стены брантмауера соседнего дома князя Юсупова. В этой-то зале с библиотечными шкафами, где сто или полтораста человек помещались легко и без малейшей тесноты, происходили все литературные четверговые сходки, продолжавшиеся часов с семи до двенадцати, а иногда и дольше. Из этой комнаты одна дверь была в сенцы с витою лестницею, которая вела в настоящий рабочий кабинет Греча, предлинную комнату с потолком не очень высоким, с птичьим канареечным садком, устроенным в одном из окон, с несколькими рабочими столами, покрытыми книгами, журналами, газетами и рукописями, и со столом-бюро против птичьего садка. Две – три высоких конторки в разных местах и полдюжины кресел, из которых одно, очевидно хозяйское, так называемое вольтерово кресло или просто «волтер», дополняли убранство комнаты. Здесь можно было видеть Николая Ивановича совершенно по-домашнему, а именно в серой китайчатой курточке с жилетными карманами на боках и с одним побольше карманом на груди, для платка. Обыкновенно же Греч бывал, при приеме гостей, в черном или темно-бронзового цвета фраке, а иногда в синем вицмундире с золотыми гербовыми пуговицами, присвоенном Министерству народного просвещения. Впоследствии, когда Греч числился по Министерству финансов[254]254
  В июне 1836 г. Греч перешел из Министерства внутренних дел в Министерство финансов членом общего присутствия Департамента мануфактур и внутренней торговли (без жалованья).


[Закрыть] и делал свои ежегодные «действительные» поездки в Германию, Швейцарию, Париж и Лондон[255]255
  В отличие от своего скучного и вялого романа «Поездка в Германию», Греч под названием «действительных» поездок за границу издавал свою болтовню о личных своих поездках в чужие края, причем старался выставлять на каждом шагу свое я[1336]1336
  См.: Греч Н. И. Поездка в Германию: Роман в письмах: В 2 ч. СПб., 1831; Он же. 28 дней за границей, или Действительная поездка в Германию. СПб., 1837; Он же. Путевые письма из Англии, Германии и Франции. СПб., 1839; Он же. Письма с дороги по Германии, Швейцарии и Италии. СПб., 1843. Т. 1–3; Он же. Парижские письма с заметками о Дании, Германии, Голландии и Бельгии. СПб., 1847.


[Закрыть].


[Закрыть], можно было видеть его часто совершенно очиновничившегося, в форменном фраке с зеленым бархатным воротником. Здесь, в этом рабочем кабинете, бывали у Греча все его сотрудники и вообще все те, которые имели до него дело и были принимаемы им запросто, без особенных церемоний и парадов, до которых вообще он не был охотник. В приемных комнатах иногда видели Греча и с Владимирским орденом на шее с тех пор, как четвертая степень этого ордена, полученная им за его литературные и грамматические труды еще в молодости, была заменена этою третьею[256]256
  Орден Святого равноапостольного князя Владимира 4-й ст. Н. И. Греч получил в 1811 г., 3-й ст. – в 1862 г.


[Закрыть]. Владимирский же орден 4-й степени Греч носил только в жилетном кармане, говоря, что надевает его лишь на улице для внушения извозчикам большого уважения[257]257
  Н. И. Терпигорев вспоминал: «У Греча был крест Владимира 4 ст. Он его никогда не носил в петлице, но крест всегда был при нем в жилетном кармане. „Зачем вы там его держите?“ – спросил кто-то его. „Для извозчиков, чтобы вежливее были“» (Терпигорев Н. Н. Н. И. Греч // Русская старина. 1870. № 7. С. 93).


[Закрыть]. Я слышал это заявление из уст Греча бесчисленное число раз. В рабочем кабинете, кроме двери из сеней, была еще одна дверь, откуда по лестнице, вследствие Гречева звонка, раз по десяти в день поднимался из типографии, помещавшейся в подвальном этаже, гиппопотам в человеческом образе и в засаленном сюртуке, фактор типографии Антон Иванович Иогансон, добрейшее и вместе глупейшее существо, но порядочно знавшее свою типографскую специальность. Это был Гречев souffre-douleur[258]258
  мальчик для битья (фр.).


[Закрыть], со стоическим терпением переносивший все его выходки и нетерпеливые вспышки, более или менее резкие и оскорбительные. Здесь же, в этом рабочем кабинете, каждый вечер, принимая даже гостей по четвергам, Греч скрывался от собеседников на полчаса, чтобы внимательно просмотреть последнюю корректуру завтрашней «Пчелки», как он всегда называл свою любезную «Северную пчелу». Однако частенько, особенно с 1834 г. и позже, Николай Иванович ленился исполнять эту обязанность и поручал ее кому-нибудь из молодых своих сотрудников, бывших тут налицо. Это было в тех случаях, когда Греч увлекался каким-нибудь рассказом, докончить который ему непременно хотелось. Частенько он давал этого рода поручение Владимиру Михайловичу Строеву, Амплию Николаевичу Очкину или Петру Ильичу Ю[ркеви]чу (писавшему под псевдонимом Медведовского). Но чаще всего возлагал Греч эту скучную обязанность на меня, и я, по молодости лет, принимал ее как знак особенного внимания, тогда как это было просто издательскою эксплуатацией. В эти вечера, в антрактах чтения корректуры или сводки, я находил время внимательно рассмотреть литографированные, пастельные, акварельные, карандашные и другие портреты, покрывавшие стены этого рабочего приюта. Из числа этих портретов, отчасти фамильных, отчасти различных знаменитостей русских и иностранных, более других замечен был мною портрет горбатого, седого, словно лунь, старичка-карлика, под которым были две подписи: одна – «Oh, le nain!»[259]259
  О, карлик (фр.).


[Закрыть] (Olénine), и другая: «Сей огромный сфинкс»[260]260
  Под сфинксами, поставленными в 1832 г. перед входом в Академию художеств, находилась сочиненная А. Н. Олениным надпись, начинавшаяся словами «Сии огромные сфинксы». Когда из Италии привезли картину Брюллова «Последний день Помпеи», знакомые Брюллова решили почтить его обедом в академии. «Тогдашний конференц-секретарь академии В. И. Григорович, когда все уже было готово, стал звать идти в обеденную залу. Все засуетились, встали со своих мест – кому же идти вперед? Один Греч, спокойно сидевший все время на своем окне, указывая пальцем на Оленина, ответил Григоровичу: „Да пусть нас ведут сии огромные сфинксы“. Общий хохот покрыл эту остроту. Оленин, человек, впрочем, весьма почтенный, не шутя тогда обиделся» (Терпигорев Н. Н. Н. И. Греч // Русская старина. 1870. № 7. С. 93).


[Закрыть]. Глумление Греча над таким прекрасным и истинно почтенным человеком, каков был Алексей Николаевич Оленин, директор Публичной библиотеки, друг и покровитель Крылова, тем более было неприлично и неуместно, что Греч, как не безызвестно, имел много причин совершенно иначе выражать свои чувства к Оленину, оказавшему ему немало одолжений и добра. Впрочем, нужно сказать, что подобные поступки у Греча брали свое начало не из злого сердца его, а из ветреного и непостоянного характера, имевшего свойство ради острого словца не пожалеть и отца.

Зал-библиотека был, как я уже сказал, так велик, что в нем иногда устраивалась сцена с декорациями самодельной работы Гречевых сыновей, при содействии таких талантливых рисовальщиков, каковы были все братья Клодты фон Юргенсбурги. На этой сцене разыгрывались французские водевили и ставились в огромных позолоченных рамах живые картины, преимущественно из частной жизни или из французской и английской истории. Обо всем этом хлопотал деятельный Моннерон, который и сам вместе с молодежью участвовал как в водевилях, так и в живых картинах.

Помню, что в эту же актерскую компанию вмешался однажды и Адольф Александрович Плюшар, в то время довольно крупный деятель в отечественной литературе и издатель Энциклопедического лексикона[261]261
  См.: Энциклопедический лексикон. СПб., 1835–1841. Т. 1–17.


[Закрыть], красивый мужчина, впрочем, чересчур театрального и эффектного вида, занимавшийся до приторности своею внешностью и не пропускавший ни одного зеркала, чтоб не взглянуть в него на свою напыщенно-величавую фигуру, смахивавшую, правду сказать, на восковую парикмахерскую вывеску. Роль, которую он в этот вечер занял в живых картинах, была ни более ни менее как роль Вильгельма Телля в тот момент, когда этот легендарный герой прицеливается в яблоко, лежащее на голове его сына. Плюшар был также в числе близких или, как говорится, «своих» людей в доме Н. И. Греча. Но, будучи порядочно богат в то время, пока не разорил его Сенковский[262]262
  А. А. Плюшар разорился, издавая Энциклопедический лексикон, который был доведен только до буквы «Д» (включительно). Под редакцией О. И. Сенковского вышел только один том, так что вина его в разорении Плюшара была лишь частичной.


[Закрыть], разоривший перед тем и благодушного Александра Филипповича Смирдина[263]263
  Это голословное утверждение. Разорение А. Ф. Смирдина было вызвано комплексом причин.


[Закрыть], Плюшар не прихлебальничал у Греча, подобно другим приближенным последнего, а, напротив того, сам частенько амфитрионичал[264]264
  То есть проявлял себя в качестве хозяина, потчующего гостей различными явствами.


[Закрыть] Николаю Ивановичу, который страстно любил обильные, но не церемонные угощения, оканчивавшиеся общим опьянением и спичами, причем пальма первенства принадлежала, конечно, всегда ему, как самому ловкому говоруну своей эпохи, когда застольное ораторство было у нас еще в младенчестве.

Из числа частых посетителей Греча по четвергам можно было еще заметить величественно-олимпийскую фигуру свежего и геркулесовски сложенного джентльмена с седыми, совершенно снежными локонами. То был некто Добель, родом англичанин, долго живший в Архангельской губернии и изъездивший даже самые северные части ее, между прочим на собаках; в тридцатых годах он издал на русском языке довольно любопытное, но страшно разгонисто напечатанное описание этого путешествия, снабженное множеством прекрасных иллюминованных рисунков[265]265
  Приводимые Бурнашевым сведения неточны. Добель путешествовал не по Архангельской губернии, а по Камчатке и Сибири. Свои путешествия он описал в печатавшихся в журнале «Сын Отечества» «Письмах путешественника по Сибири» (1815. № 22, 25, 45, 47, 48; 1816. № 1, 3–5) и в книге «Travels in Kamtschatka and Siberia, with a Narrative of Residence in China» (London, 1830), из которой на русский язык была переведена только вторая часть: Добель П. В. Путешествия и новейшие наблюдения в Китае, Манилле и Индо-Китайском архипелаге бывшего российского генерального консула на Филиппинских островах: В 2 ч. / Сост. и с англ. пер. А. Дж[унковский]. СПб., 1833.


[Закрыть]. Величественный, седовласый путешественник, порядочно владея русским языком, бывало, рассказывал преоригинальные подробности из своих воспоминаний о различных своих путешествиях. Когда, бывало, он заговорит скромно, тихо, мягко, плавно, около него всегда сформируется кружок, и, надобно сказать правду, все слушали его с истинным удовольствием и любовью. Иногда из гостиной приходила в залу-библиотеку молодая г-жа Добель, красавица собою, рослая, ширококостная, белая, розовая, по-видимому, пламенная, но скромная, хотя, впрочем, из темно-карих глаз ее сверкали яркие зарницы. Г-жа Добель была дочь какого-то архангельского деревенского дьячка, осиротевшая и взятая на воспитание Добелем, который ездил с нею, имея ее при себе в виде юнги, по морям Белому, Северному, Немецкому[266]266
  Немецкое море – устаревшее название того моря, которое сейчас называют Северным. А вот Северным морем Бурнашев именует, судя по всему, северную часть Атлантического океана (в том числе современное Норвежское море) и (или) Баренцево море. (Примеч. Л. С. Чекина.)


[Закрыть], отвозил ее на время к себе в Англию, образовал, по-своему, на свой манер, и женился на ней, записав на ее имя капитал в 10 000 фунтов стерлингов. Эта красавица сама иногда рассказывала довольно наивно некоторые похождения своего мужа, и из этих рассказов бывало заметно, что почтенный мореход иногда не прочь был вести не позволительные законами способы торговли, т. е. просто-напросто мистер Добель был немножко контрабандист. Из рассказов жены его можно было заметить и то, что она умеет мастерски грести веслами в лодке, ставить и крепить парус, рубить канат топором, стрелять из ружья, набивать и закуривать трубку, отмачивать в щелоке и молоке сушеную штокфиш[267]267
  сушеная треска (нем.).


[Закрыть] и готовить из нее вкусное блюдо, которое, как выражалась красавица, она предпочитает всем на свете майонезам, супам à la tortue[268]268
  черепаховым (фр.). Черепаховый суп готовится из телятины на красном бульоне.


[Закрыть] и даже пломпудингам[269]269
  Традиционное английское рождественское блюдо; от англ. plum-pudding (от plum – чернослив, изюм, сухофрукты).


[Закрыть]. Независимо от этих знаний, она умела запрягать в сани оленей и управлять ими не хуже самого опытного вожака. Все эти специальности не мешали, однако, ей знать правильно русский, английский и французский языки, играть немножко на фортепиано, танцовать французскую кадриль и вообще быть особою, которая не посрамила бы себя ни в каком обществе[270]270
  В воспоминаниях жандармского офицера Э. И. Стогова довольно подробно охарактеризованы Добель и его жена Дарья Андреевна. Согласно этим воспоминаниям, она была крепостной тобольского полицмейстера, и Добель выкупил ее, когда ей было 16 лет. Добель был послан консулом в Манилу, во время пребывания там жена его выучила испанский и английский языки. «Манеры ее были настоящей аристократки, одевалась с большим вкусом. Рикорд говорил, что она на испанском языке и по-английски говорила превосходно, но лишь заговорит по-русски – мужик мужиком <…>» (Стогов Э. И. Записки // Русская старина. 1903. № 5. С. 309).


[Закрыть].