Текст книги "Воспоминания петербургского старожила. Том 1"

Теперь читатель знает и топографию дома, в котором происходили Гречевы четверги, и состав постоянного неизменного общества, окружавшего Николая Ивановича. Лица эти бывают у Греча одни почти ежедневно, другие непременно ежедневно; а уже по четвергам бывают положительно все и составляют своею числительностью изрядную сумму всей четверговой публики. Итак, читатель, перенесемтесь в один из этих четвергов[271]271
  В сценах на «одном из вечеров» у Н. И. Греча, зарисованных на с. 88–99 1-го тома, мемуаристом дана, так сказать, типовая характеристика «четвергов» периода между 1830 и 1834 гг. (далее упомянуты события и 1835 г. – начало издания Энциклопедического лексикона, и 1837 г. – выход из печати «России…» Булгарина и приход на вечер Хан-Гирея в чине полковника, который он получил в 1837 г., и 1838 г. – рецензия Шафарика на «Россию…» Булгарина. – А. Р.), а не строго документированный отчет об определенном собрании такого-то года, месяца и числа. Поэтому совершенно безнадежной являлась бы попытка точно хронологизировать рассказ В. П. Бурнашева, конденсировавшего в своем повествовании в определенных художественно-изобразительных целях материал разновременных впечатлений и эпизодов. (Так, например, к 1830 г. относились данные о сидении на гауптвахте Булгарина, Греча и Воейкова, равно как и история забаллотирования Булгарина в Английском клубе; в 1832 г. было «новоселье» у А. Ф. Смирдина и печатались статьи Бурнашева о В. Г. Жукове в «Северной пчеле», и, наконец, лишь к 1834 г. могли относиться замечания о работе барона Розена над либретто «Жизни за царя», о «Руке всевышнего» Кукольника и о беседе Сенковского с Пушкиным по поводу каких-то стихов для «журнала Смирдина».) (Примеч. Ю. Г. Оксмана.)


[Закрыть] и войдем в прихожую Гречева дома, за которою следует перед кабинетом-библиотекою приемная комната в два окна, дающие на двор, смежная со столовою. По четвергам приемная комната обращалась обыкновенно в прихожую или во вторую переднюю и наполнялась переносимыми вешалками, которые покрывались шубами, бекешами, карриками[272]272
  Каррик – мужское двубортное широкое пальто с двумя или тремя воротниками, покрывавшими плечи.


[Закрыть], шинелями, плащами и пр. Семь часов вечера, в зале-библиотеке уже публики довольно много, и то и дело, что входят тут новые гости, которые слегка здороваются с сыновьями Греча и с ближайшими друзьями дома. Зала-библиотека сильно освещена кенкетами[273]273
  Кенкет – лампа, в которой горелка расположена ниже резервуара, содержащего масло.


[Закрыть] и жирандолями с восковыми свечами. На огромном столе и на пяти или шести столах поменьше, покрытых книгами, журналами и газетами, стоят зажженные канделябры. Гости отчасти пьют чай, отчасти курят (далеко, однако, не все и не с тем увлечением, как делается это нынче), все между собою беседуют или составляют кучки и одного кого-нибудь слушают; иначе кочуют от одной группы к другой, без всякой принужденности. Однако заметно, что нет души общества, нет самого хозяина, говорливого Николая Ивановича, около которого обыкновенно собирается род «веча», слушающего своего любимого «златоуста», как величал его, бывало, Алексей Николаевич Оленин. Греч сегодня в Английском клубе, на выборе новых членов, в число которых желает попасть, между прочим, Булгарин. Но вот и сам Фаддей Венедиктович – в черной венгерке с брандебурами[274]274
  Венгерка – короткая куртка, отделанная шнурами на груди; брандебуры – двойные петли и двойные пуговицы.


[Закрыть], восседает здесь за одним столиком с рябым и желчным Сенковским, курящим что-то вроде наргиле[275]275
  Наргилé – курительный прибор, сходный с кальяном, но имеющий в отличие от него длинный рукав вместо трубки.


[Закрыть] из довольно тонкого и длинного чубука розового дерева. Оригинален костюм Сенковского: зелено-коричневый фрак с золотыми пуговицами, пестрый шалевый жилет и светло-гороховые брюки. Толпа окружает эти две тогдашние знаменитости, и почти все окружающие ловят слова их, словно манну небесную. Около этой группы, за другим столиком, сидит неуклюжий, топорной работы, угловатый, сильно нюхающий табак, Нестор Васильевич Кукольник и играет в шахматы с непременным спутником Брюллова художником Яненко, который хотя был и не без таланта, но, к сожалению, очень мало интересовался репутацией хорошего живописца и предпочитал коротать свое время в удалой жизни с друзьями, охотниками до попоек. Яненко красен, как пион, и лыс; он был добрый и честный малый, но не умел себя держать и слишком много позволял вольностей относительно себя какому-нибудь Булгарину, милостивцу своему, [и] Гречу. Булгарин иначе не называл его, как Пьяненко, и теперь даже, именуя его этим справедливым, но оскорбительным псевдонимом, данным ему Гречем, рассказывает про него Сенковскому, который ехидно улыбается своими белесоватыми, неприятными глазами.

– Да вот хоть бы вчера, – бурчит Булгарин, – насмешил нас Греч за ужином у него, у Нестора[276]276
  Яркая характеристика всего кружка Н. В. Кукольника, которую, возможно, учел и В. П. Бурнашев, дана была в воспоминаниях И. И. Панаева (Современник. 1861. Т. 85, 86) и, мельком, в записках М. И. Глинки (Русская старина. 1870. № 1. С. 102). О художнике Я. Ф. Яненко (с 1830 г. академике), деятельнейшем члене этого содружества, см. воспоминания П. Соколова; «Нестор Васильевич Кукольник, за пьянство свое названный Клюкольник, и приятель его Яненко, прозванный Пьяненко за ту же страсть, а также мой дядя Карл Павлович [Брюллов] были неразлучны, и нужно было иметь железное сложение, чтобы выдержать то количество алкоголя, которое они уничтожали. Михаил Иванович Глинка нередко к ним также присоединялся <…>. Как и Кукольник, все трое поплатились за свое беспутное житье раннею смертью. <…> а Яненко так попросту заживо сгнил» (Исторический вестник. 1910. № 8. С. 403). Подробнее о «средах» Н. В. Кукольника см. материал, собранный в книге М. Аронсона и С. Рейсера «Литературные кружки и салоны» (Л., 1929. С. 292–295), а также некоторые дополнительные данные, отмеченные в примеч. А. Н. Римского-Корсакова к «Запискам М. И. Глинки» (М.; Л., 1930. С. 445). (Примеч. Ю. Г. Оксмана.)


[Закрыть]. Наш Пьяненко расчувствовался и вздумал говорить какой-то спич своей фабрикации, да выпив бокал шампанского, кажется, чуть ли не тридцать первый, опрокинул этот тридцать первый пустой бокал себе на лысину и кричит, обращаясь к Гречу: «Так ведь, так, Николай Иванович? Надо пить до капли и опорожнивать бокалы на голове своей». – «Согласен, – сказал ему Греч, – да только лучше вливать в желудок, а не переливать, как ты теперь, из пустого в порожнее». Ха! ха! ха! Из пустого в порожнее! Ведь понятно: из пустого бокала в порожнюю голову Пьяненки!.. Ха! ха! ха!

– Оно, конечно, Гречем сказано было довольно остренько и ловко, потому что Николай Иванович мастер на всякую остроту, – сказал Яненко, продолжая игру с Кукольником, – но тебе, Фаддей Фиглярин[277]277
  Фигляриным прозвал Булгарина Пушкин, ратовавший с ним под псевдонимом Косичкина[1337]1337
  Имеются в виду два пушкинских памфлета, направленных против Булгарина и подписанных Феофилакт Косичкин: Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов // Телескоп. 1831. № 13. С. 135–144; Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем // Телескоп. 1831. № 15. С. 412–418.


[Закрыть].


[Закрыть], до Гречева ума далеко, как до неба высоко, и остается только потешаться его острословием, которое мы с тобой не всегда и разжуем, брат. А вот, милостивый государь, Фаддей Венедиктович господин Булгарин, соблаговолите нам объяснить, что это за история вышла у вашей милости с книжником и фарисеем Лисенковым? Он, говорят, объявил в газетах, что у него можно иметь литографированный портрет знаменитого французского сыщика Видока; а как кто спросит, он сует не Видока портрет, а ваш[278]278
  Лисенков в 1836 г. заключил с Булгариным договор об издании четырехтомного собрания его сочинений, причем один том должен был состоять из ранее не печатавшихся произведений. Три тома Лисенков выпустил в том же году, но рукопись четвертого Булгарин не представил в срок и вынужден был заплатить неустойку. Лишь в 1842 г. Лисенков получил от него рукопись и, напечатав в конце этого года четвертый том (указав 1843 г. как год издания), заменил в ранее изданных томах титульный лист на новый, тоже с 1843 г. как датой издания. Булгарин подал в суд, обвинив Лисенкова в том, что он выпустил еще одно, не обусловленное договором издание. В 1845 г. он выиграл процесс, но Лисенков подал апелляционную жалобу, и Сенат постановил отказать обоим в их претензиях. Подробнее см.: Рейтблат А. И. Как Иван Тимофеевич Лисенков с Фаддеем Венедиктовичем Булгариным судился // Рейтблат А. И. Классика, скандал, Булгарин…: статьи и материалы по социологии и истории русской литературы. М., 2020. С. 200–225. Сведения о продаже Лисенковым портрета Видока носят апокрифический характер. Булгарин сам описал те действия Лисенкова, которые дали материал для подобных слухов: «…как только он, г. Лисенков, разгневается на журналиста за критику его изданий или на автора, не поддающегося намерениям г. Лисенкова, то он немедленно избирает какого-нибудь из чужеземных известных разбойников и объявляет в газетах, что скоро выйдет в свет жизнь такого-то разбойника, с портретом, и притом описывает в объявлении портрет и намекает на некоторые черты того автора, на которого он, Лисенков, метит!» В частности, он печатает в прибавлениях к «Санкт-Петербургским ведомостям» «о мнимом выходе в свет жизни славного фокусника Куаньяра, с портретом, украшая это объявление поговорками и цитатами и утверждая смело пред публикою, что портрет этого разбойника можно видеть в окнах магазинов и у дверей книжных лавок! Разумеется, что ни один честный магазинщик и книгопродавец не выставил бы напоказ портрета разбойника, что этого портрета вовсе не существует, что жизнь Куаньяра не будет издана и что все это только вымыслы г. Лисенкова, который позволяет себе забавляться в прибавлениях к газетам! Если же вы зайдете в лавку Лисенкова и спросите, чтоб вам показали портрет разбойника – сегодня он вам покажет мой портрет, а завтра, если прогневается на вас, покажет мне ваш портрет!» (Булгарин Ф. Дивные диковинки! // Северная пчела. 1843. № 246). Куаньяр Пьер (1779–1831) – французский преступник, беглый каторжник.


[Закрыть]. Любопытная историйка!..

– Анафема этот Лисенков, – сердито захрипел с обычным заиканьем и повторением слов Булгарин, обращаясь к Сенковскому, – действительно удрал этакую глупейшую штуку; но я принял уже меры, и завтра ни одного экземпляра моих портретов у него не будет, и от него отберут подписку, чтоб он не покупал и не продавал других экземпляров.

Некоторые из находившихся в зале, услышав про эту проделку, рассмеялись, другие же сделали вид, из угождения Булгарину, будто находят действие книгопродавца чуть-чуть не богоотступным, собственно потому, что он дерзнул восстать против Булгарина, этого знаменитого журналиста, который в ту пору обычным своим хриплым голосом рассказывал каждому встречному и поперечному: «Можете себе представить: из всех газет государь одну только мою „Пчелку“ читать изволит (я это положительно знаю) и отзывается обо мне, что я король Гостиного двора, le roi du Gostinoy Dvor[279]279
  король Гостиного двора (фр.).


[Закрыть]».

Вся эта знаменитость Булгарина, ожидавшего в этот вечер с нетерпением результатов своего избрания в Английском клубе, не помешала, однако, одному малорослому белокурому офицеру, по-видимому, кавалеристу, судя по белесоватым длинным, вниз спавшим усам его[280]280
  В то время усы носили только кавалеристы, да и то не тяжелой, а легкой кавалерии.


[Закрыть], который постукивал о пол ножнами сабли и молодецки побрякивал шпорами, обратиться к Булгарину с вопросом: «Скажите, пожалуйста, Фаддей Венедиктович, что это была недавно за история, когда вы в одно время с Николаем Ивановичем Гречем и с Александром Федоровичем Воейковым сидели на трех разных гауптвахтах и, говорят, ваша теща[281]281
  Тещей названа тетка жены Булгарина Е. И. Видеман, которую в семье звали Тантой.


[Закрыть] приехала на ту гауптвахту, где был Воейков, и у них произошла презабавная сцена, кончившаяся как-то трагикомически для вашей почтенной тещи?»[282]282
  30 января 1830 г. Булгарин, Греч и Воейков были арестованы по приказу царя за полемику по поводу «Юрия Милославского» М. Н. Загоскина, которую он счел «непристойной».


[Закрыть]

Офицер, произносивший эту речь, был не кто иной, как барон Розен, издатель нескольких альманахов[283]283
  Е. Ф. Розен издал альманахи «Царское Село» (СПб., 1829; совместно с Н. М. Коншиным) и «Альциона» (на 1831, на 1832 и на 1833 гг.) (СПб., 1831–1833).


[Закрыть], автор невозможных стихов и водянисто-мистических повестей, считавший, однако, себя чуть не Клопштоком, Виландом, Шиллером и Байроном. В последнее время он занят был фабрикацией либретто в стихах для создававшейся Глинкою первой русской оперы «Жизнь за царя». В. А. Жуковский, отрекомендовавший Розена М. И. Глинке в качестве либреттиста, часто в насмешку говаривал, что у Розена по карманам были разложены вперед заготовленные стихи, и Глинке стоило сказать – какого сорта, т. е. размера, ему нужно и сколько нужно стихов, и Розен вынимал столько каждого сорта, сколько следовало, и каждый сорт из особенного кармана. Впрочем, лифляндский барон Егор[284]284
  У Бурнашева ошибочно: Федор.


[Закрыть] Федорович Розен, ротмистр какого-то армейского гусарского полка[285]285
  Розен в 1819–1828 гг. служил в Елизаветградском гусарском полку.


[Закрыть] и старший адъютант Инспекторского департамента[286]286
  В 1828 г. Розен вышел в отставку, а в 1831 г. вернулся на службу; до 1834 г. он состоял при дежурстве Главного штаба при П. А. Клейминхеле.


[Закрыть], был добрый и честный человек, благородный, услужливый, но фантастик, нервозный и капризный, иногда как светская дамочка. Он скептически относился к литературной и гражданской деятельности Булгарина[287]287
  Это утверждение неточно. Розен опубликовал статьи в защиту «Воспоминаний» Булгарина, в которых положительно оценивал его вклад в русскую литературу (Сын Отечества. 1847. № 3, 4; 1848. № 11), а в 1848 г. Булгарин предложил ему быть постоянным рецензентом «Северной пчелы». Сотрудничество не сложилось, но Розен время от времени печатался в конце 1840-х – начале 1850-х в газете Булгарина (см. его письма Булгарину: Русская старина. 1901. № 2. С. 387–392).


[Закрыть], и всегда, когда последний объявлял, что он в своей субботней «Всякой всячине»[288]288
  Цикл фельетонов Ф. В. Булгарина «Журнальная всякая всячина» был начат в 1841 г.


[Закрыть] ругнет какое-нибудь из произведений барона, барон обращался к Н. И. Гречу, которого также не очень жаловал, и просил обыкновенно его о защите своим немецко-русским акцентом, но речью чисто русскою без малейшего германизма. Вот что мне не раз случалось слышать из отзывов Розена о Булгарине:

– Пожалуйста, скажите этому вашему Булгарину, что я при первой встрече сломаю стул об его голову.

– Только, пожалуйста, не одним из моих стульев, любезнейший барон, – подхватывал забавник Греч, – я только что обзавелся новою мебелью.

Но как бы то ни было, а дело в том, что еще ни разу Булгарин не позволил себе манкировать чем бы то ни было вспыльчивому остзейскому барону, и барон на основании этой своей неприкосновенности постоянно держал себя очень без чинов с Булгариным. Это видно и из того нескромного вопроса, какой он теперь предложил Булгарину о его теще, тогда как известно было хорошо, что эта яга-баба прискакала ошибкою на ту гауптвахту, где был Воейков, и что при этой встрече бешеный Воейков пустил в ход против этой мегеры свой костыль. Само собою разумеется, воспоминание об этом обстоятельстве не могло быть сладко Булгарину. К тому же он в этот момент находился под влиянием ожидания, чем решится судьба его избрания в члены столь самостоятельного клуба, который перед тем осмелился забаллотировать даже военного министра графа (впоследствии князя) Чернышева, о чем в городе было с три короба толков. Все это, вместе с недавним намеком Яненко, изрядно поразозлило Булгарина, и он сказал Розену с нескрытою раздраженностью:

– Ежели вам рассказал про это друг ваш Воейков, то оставайтесь в полном веровании к словам его, а меня оставьте в покое.

– Мне нечего оставлять вас, господин Булгарин, в покое, – запищал нараспев Розен, – я люблю, чтоб мне давали ответ, когда я спрашиваю о чем-нибудь, или я ведь офицер моего государя!..

И при этом он постучал бренчащими ножнами сабли.

– Ну, извольте, господин барон, извольте, я отвечаю вам: пусть все, что про гауптвахтное происшествие врал вам Воейков, да будет в понятиях ваших истинною правдой. Но позвольте мне вас, господин барон, спросить: правду ли говорят в городе, будто вы для будущей оперы Михаила Ивановича Глинки пишете либретто и в это либретто вводите стихи в таком роде:

 
Так ты для земного житья,
Грядущая женка моя![289]289
  Ср.: «Ему [Розену] предстояло немало труда: большая часть не только тем, но и разработки пьес [т. е. развивающие разделы оперных сцен] были сделаны и ему надлежало подделывать слова под музыку, требовавшую иногда самых странных размеров. Барон Розен был на это молодец; закажешь, бывало, столько-то стихов такого-то размера, двух-, трехсложного и даже небывалого, ему все равно – придешь через день, уж и готово. <…> Когда же размер и мысль [не] подходили к музыке и [не] согласовались с ходом драмы, тогда являлось в моем пиите необыкновенное упрямство. Он каждый свой стих защищал со стоическим геройством: так, например, мне показались не совсем ловкими стихи из квартета:
Так ты для земного житья,Грядущая женка моя.  Меня как-то неприятно поражали слова: „грядущая“, славянское, библейское даже, и простонародное „женка“; долго, но тщетно бился я с упорным бароном, убедить его в справедливости моего замечания возможности не было <…>. Прение наше окончил он следующим образом: „Ви нэ понимает, это сама лутший поэзия“» (Глинка М. И. Записки. М., 1988. С. 65). «Записки» М. И. Глинки были опубликованы в 1870 г. (Русская старина. 1870. Т. 1, 2) и, скорее всего, послужили основой этого эпизода воспоминаний Бурнашева.


[Закрыть]
 

Ха! ха! ха! Грядущая женка! Ха! ха! ха! – задыхаясь, хохотал Булгарин.

Сенковский ехидно улыбался, поправляя пепел в своей стамбулке[290]290
  Стамбулка – турецкая курительная трубка с головкой.


[Закрыть], а некоторые из предстоявших и составлявших придворный штат Булгарина расхохотались в угоду ему и назло восприимчивому и нервозному барону.

Барон глубоко почувствовал уязвление, потому что ничто так его не терзало, как мысль, что кто-нибудь может признать стихи его тем, что они есть, т. е. весьма плохими. А тут дерзко хохочет ненавистный Булгарин, злобно ухмыляется мефистофель Сенковский и заливается в восторге плюгавенький маленький фельетонист В. В. В., т. е. Владимир Михайлович Строев, предерзкая, но даровитая личность, которую Воейков в своем знаменитом «Доме сумасшедших»[291]291
  А. Ф. Воейков создал первую версию своего стихотворного памфлета «Дом сумасшедших» в 1814 г., а в дальнейшем не раз дополнял и изменял его. Впервые он был опубликован (с пропусками) в 1857 г.


[Закрыть] назвал: «Греча левый глаз с бельмом»[292]292
  С В. М. Строевым у Бурнашева были личные счеты. В других мемуарах он писал о Строеве: «Этот господин питал ко мне сильное нерасположение, а я чувствовал, со своей стороны, полнейшую антипатию. Строев старался повредить мне во мнении нашего общего принципала. Но он достигал в этом лишь настолько, насколько это не вредило личным интересам почтеннейшего Николая Ивановича, который понимал, что за 100 рублей ассигнациями в месяц он никогда не наживет себе такого борзописца, как его Быстропишев, как он окрестил меня в шутку <…>, строчащего статьи, имеющие счастие нравиться государю императору, ежедневно утром пробегавшему его газету, и привлекающие ему подписчиков сотнями из глубины наших промышленных Манчастеров, как Шуя, Иваново, Купавино, Александров и пр. Но со всем тем со времени появления Строева из Москвы в доме Греча в отношениях последнего ко мне было уже не в пример меньше задушевности и радушия, заменившихся некоторою церемонностию и натянутостию в разговорах и шутках даже, которые сделались хотя учтивее, но часто отличались какою-то злорадною насмешливостию и язвительностию <…>» (Бурнашев В. Воспоминания об эпизодах из моей частной и служебной деятельности // Русский вестник. 1872. № 5. С. 49).


[Закрыть]. Все это вместе вывело бедного барона-пииту из рубежей приличия, и он, подбоченясь фертом, позволил себе сказать, глядя в упор на Булгарина:

 
Двойной присягою играя,
Подлец в двойную цель попал:
Он Польшу спас от негодяя
И русских братством запятнал!..[293]293
  Процитировано окончание эпиграммы П. А. Вяземского «Фиглярин – вот поляк примерный…» (1831). Впервые она была опубликована в «Полярной звезде на 1859 г.» по неточному списку, с атрибуцией Пушкину.


[Закрыть]
 

Булгарина передернуло, Сенковский как-то съежился, Строев мигом улетучился в верхний кабинет. Но Булгарин не долго думал, тотчас знал, чем победить барона, и начал плакать, и доплакался до того, что добрый, благодушный барон был растроган и уже готов был извиниться перед Фадеем, как вдруг вбегает сын Греча, Алексей Николаевич, держа в руках записочку, в которой написано: «Скорее, Алеша, скажи Фаддею, что в клубе он выбран единогласно!» Булгарин пришел в восхищение и заговорил с Сенковским по-польски, вероятно, о своем торжестве. Вслед за этим явился сам Греч, которому сыновья и другие близкие люди успели уже сообщить о том, что было между Булгариным и гостями. На это Греч с досадою сказал:

– Проклятый лях! Никогда без моих помочей ходить не умеет; оставь только одного, непременно напакостит. – С этими еще словами на устах Греч подошел к группе, в которой сидели в разных позах Сенковский, Булгарин, Кукольник и Яненко и стояли барон Розен, Карлгоф, Ю[ркеви]ч, Очкин, краснолицый толстяк Яковлев[294]294
  Имеется в виду М. А. Яковлев. Он «был сын петербургского купца, торговавшего в Серебряном ряду; он воспитывался в коммерческом училище и, по выходе из него, вопреки желанию отца, не хотел заниматься торговлей – и определился в статскую службу. Он в то время [1830 г.] служил столоначальником в Министерстве иностранных дел. Этот задорный критик был вместе с тем записной кутила; и можно было положительно сказать, что большая часть его рецензий писалась им не в нормальном состоянии. Он ежедневно бывал в театре и имел привычку в каждом антракте выходить со своими приятелями в буфет; возвращаясь оттуда, лицо его, постоянно красное, с каждым разом принимало все более и более багровые оттенки» (Каратыгин П. А. Записки. Л., 1929. Т. 1. С. 337–338).


[Закрыть], Наркиз Иванович Атрешков и еще человек десять разных других лиц.

– Ну что, Греч, благодетель и учитель, я выбран единогласно? – спрашивал с беспокойным восторгом Булгарин.

– Единогласно!.. – отвечал Греч, как-то лукаво смеясь, потому что он всегда в каждом разговоре с Булгариным словно камень держал за пазухой и старался как-нибудь да позадеть, хватаясь за всякий случай, чтобы посбить ему польской спеси.

– Как же единогласно? – продолжал спрашивать Булгарин, уже не совсем довольный тем усмешливым видом, какой имел Греч.

– Да так, как бывает единогласие или одногласие, – шутил Греч, – дело в том, что ты имел один избирательный голос – мой. Как же после этого не единогласный выбор?[295]295
  Английский клуб был создан в Петербурге в 1770 г. Как отмечалось в анонимной заметке в «Северной пчеле», «члены оного (числом 350) состоят из государственных и военных чиновников, иностранных министров, негоциантов и др. Коммерческие игры, биллиард, летом кегли в небольшом саду, чтение множества газет и журналов, приятная, непринужденная беседа за хорошим столом доставляют в сем собрании многим почтенным особам необходимое отдохновение и развлечение после занятий по должности» (1825. № 30). П. П. Свиньин писал 6 мая 1827 г. А. И. Михайловскому-Данилевскому: «…скажу и о забаллотировании Булгарина в англинском клобе. Шум был престрашный: по крайней мере это было доказательством общего мнения <…>» (ИРЛИ. Ф. 527. № 101. Л. 2). А. С. Пушкин вспоминал позднее, что Булгарин «единогласно был забалотирован в Англ[ийском] клубе <…> как шпион, переметчик и клеветник <…>» (Пушкин А. С. Письма последних лет. Л., 1969. С. 32).


[Закрыть]

Яненко и барон Розен, а с ними и некоторые другие захохотали, Булгарин же надулся и стал собираться домой.

– Куда ты, Фаддей, – продолжал восклицать Греч, – куда, зачем? Я никого теперь отсюда не выпущу; все должны быть на местах: я ожидаю знаменитого и драгоценного гостя, Александра Сергеевича Пушкина[296]296
  Пушкин, начав печататься в «Сыне Отечества» еще в 1815 г., особенно деятельные литературные отношения с Гречем поддерживал в годы первой своей ссылки. Несмотря на опальное положение Пушкина, Греч уже в 1820 г. ввел в свой учебник отрывки из «Руслана и Людмилы», с большим сочувствием отозвался о молодом поэте в «Опыте краткой истории русской литературы» (1822) и неизменно восторженно откликался в «Сыне Отечества» на все его южные поэмы и первые песни «Евгения Онегина». Характеризуя статьи Греча как «острые и забавные», Пушкин внимательно следил за «Сыном Отечества», поместил в этом журнале в 1820–1824 гг. несколько новых стихотворений и свою первую полемическую статью («Письмо к издателю Сына Отечества»), а по возвращении в 1827 г. в Петербург возобновил с Гречем и личные отношения (см., например, опубликованное в сводке Б. Л. Модзалевского «Пушкин под тайным надзором» [Л., 1925] секретное донесение [Ф. В. Булгарина] о присутствии Пушкина на вечере у Греча 6 декабря 1827 г.). Ухудшение последних обусловлено было начавшейся в 1830 г. борьбой Пушкина с Булгариным, литературно и материально связанным с Гречем по «Северной пчеле» и «Сыну Отечества». В статьях «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов» и «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем», опубликованных в «Телескопе» в 1831 г., Пушкин не отделял уже Греча от Булгарина, сочетая прямые выпады против него с еще более оскорбительными намеками. См., например, сентенцию о сходстве «литературных и гражданских занятий» Греча и Булгарина или строки: «Я не похожу на того китайского журналиста, который, потакая своему товарищу и в глаза выхваляя его бредни, говорит на ухо всякому: „Этот пачкун и мерзавец ссорит меня со всеми порядочными людьми, марает меня своим товариществом; но что делать? Он человек деловой и расторопный“». В письме от 3 сентября 1831 г. к Вяземскому, намекая вновь на «гражданские» занятия Греча, Пушкин по случаю смерти управляющего III отделением писал: «Фон-Фок умер, того и гляди поступит на его место Н. И. Греч. Хороши мы будем!» Отношения исправились в начале 1832 г., причем, как сообщает в своих записках Н. И. Греч, первая встреча его с Пушкиным произошла в книжном магазине Белизара: «Он поклонился мне неловко и принужденно; я подошел к нему и сказал, улыбаясь: „Ну, на что это походит, что мы дуемся друг на друга? Точно Борька Федоров с Орестом Сомовым“. Он расхохотался и сказал: „Очень хорошо!“ (любимая его поговорка, когда он был доволен чем-нибудь). Мы подали друг другу руку, и мир был восстановлен» (Греч Н. И. Записки о моей жизни. Л., 1930. С. 703). С весны 1832 г. Пушкин в течение нескольких месяцев вел переговоры с Н. И. Гречем, приглашая последнего уйти из «Северной пчелы» и взять на себя обязанности редактора организуемой им газеты «Дневник». Несмотря на то что Греч не рискнул расторгнуть союз с Булгариным и выдвинул даже другой (отвергнутый Пушкиным) проект – вхождения последнего в «Северную пчелу» и «Сын Отечества», с высокой платой за сотрудничество (от 1000 до 1200 р. в месяц), их личные отношения после этого весьма укрепились. «В числе посетителей гречевских четвергов, – вспоминает [П. И.] Юркевич, – появлялся изредка и Пушкин. Он вел себя очень сдержанно, редко принимая участие в разговорах, больше молчал и рано уходил, не простившись» (Исторический вестник. 1882. № 10. С. 159). 16 марта 1834 г. Пушкин был у Н. И. Греча на известном совещании по поводу организации Энциклопедического лексикона, а 12 октября 1836 г. под впечатлением «Полководца» [Греч] писал ему: «Вы доказали свету, что Россия имеет в вас истинного поэта, ревнителя чести, жреца правды, благородного поборника добродетели, возносящегося светлым ликом и чистою душою над туманами предрассудков, поверий и страстей, в которых коснеет пресмыкающаяся долу прозаическая чернь. Честь вам, слава и благодарение! Вы нашли истинное, действительное, единственное назначение поэзии» (см. также ответ Пушкина от 13 октября). Об отношении Пушкина к кончине сына Н. И. Греча см. с. 76 1-го тома. (Примеч. Ю. Г. Оксмана.)


[Закрыть]. Он в клубе доканчивает партию и сейчас будет сюда. Мы все его встретим, как следует встретить первого русского поэта. Эй, вы, мои рынды[297]297
  Рында – оруженосец-телохранитель великих князей Московских и русских царей в XIV–XVII вв.


[Закрыть] (обращаясь к сыновьям), Алеша, Коля! Бегите к тетке и скажите, чтоб заморозили шампанского и чтоб она не поскупилась прислать нам сюда пока полдюжины, а потом и добавила бы!

Невзирая на все эти приготовления или, может быть, именно по причине их, Булгарин старался удалиться и искал свою шапку, между тем как Греч его удерживал. Булгарин приглашал Сенковского ехать вместе, говоря, что он его подвезет в Почтамтскую, где тогда жил Сенковский. Но прославившийся уже своим печатным гаерством в эту пору барон Брамбеус[298]298
  Барон Брамбеус – псевдоним О. И. Сенковского.


[Закрыть] со злою усмешкою, но решительно сказал, что ему нечего бегать от Пушкина и что, напротив, он рад его видеть, потому что ему надо с ним перекинуть несколько слов насчет одного его стихотворения, которое Смирдину во что бы то ни стало хочется «сдуру» приобрести для журнала[299]299
  В 1834–1835 гг. стихи Пушкина печатались почти в каждом томе «Библиотеки для чтения».


[Закрыть].

Среди этих толков, равно как сборов Булгарина на утечку и неумолкаемой болтовни Греча о выборах в Английском клубе, вдруг неожиданно и неприметно вошел в комнату небольшого роста господин, с длинными, курчавыми, растрепанными, темно-русыми волосами, с бледно-темноватым лицом, окаймленным огромными бакенбардами, падавшими вниз. Господин этот был в коричневом сюртуке и держал мягкую измятую шляпу в левой руке. В лице его было что-то необыкновенное, будто напоминавшее наружность мулата: нос несколько приплющенный, губы очень красные и широкие, а обнаруженные веселою улыбкою зубы – белизны необыкновенной. То был Александр Сергеевич Пушкин, которого ожидал Греч, намеревавшийся сделать ему овацию и не успевший в этом. Однако, чтоб поправить эту неудачу, Греч, как только увидел Пушкина, тотчас велел подавать шампанское, которое и явилось на нескольких подносах, во множестве бокалов. Греч и все, которые только могли добраться, чокались с Пушкиным. К нему тотчас подошел знакомый ему по Жуковскому барон Розен, и Пушкин перекинул с ним несколько интимных слов[300]300
  В. П. Бурнашев ошибается, полагая, что барон Е. Ф. Розен был знаком Пушкину только по вечерам у Жуковского. Как свидетельствуют воспоминания Розена, он встретился впервые с Пушкиным в 1829 г., посетив его в гостинице. Об этом визите и об их отношениях см.: Розен Е. Ф. Из статьи «Ссылка на мертвых» // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 2. С. 271–288.


[Закрыть]. Булгарина Греч арестовал, отняв у него его шапку, и сказал Пушкину:

– А вот, Александр Сергеевич, мой Булгарин вздумал было от вас уходить на утечку. Но не тут-то было: я его арестовал и никак не выпущу, пока не достигну до того, чтобы Косичкин (псевдоним Пушкина в полемике с Булгариным) и Фиглярин (псевдоним Булгарина, данный ему Пушкиным) не прекратили недостойную их распрю, совершаемую ими, право, на потеху райка русской читающей публики.

– Я – Пушкин, – сказал Пушкин, немножко нахмурясь, – а господин Булгарин – господин Булгарин, и в частном быту мы ничего не имеем общего с Косичкиным и Фигляриным, почему ни Пушкин, ни господин Булгарин не могут давать, даже под влиянием этого превосходного шампанского, заверения в том, что до них не касается. Mais tranchons là-dessus et qu’il n’en soit plus question[301]301
  Но оставим это, и пусть не будет больше об этом речи (фр.).


[Закрыть], или я убегу. А вот что за причина, что Фаддей Венедиктович (кажется, так?) хотел от меня бежать? Я, кажется, не так страшен, особенно господину Булгарину; он, я думаю, не трусливого десятка, и про то, вероятно, хорошо ведают те различные знамена, под которыми он воевал. Напротив, я ничего не имею к Фаддею Венедиктовичу неприязненного; доказательством тому между прочим служит то, что я еще сегодня купил его портрет, очень, очень схожий, продаваемый – представьте себе, господа, – книгопродавцем Лисенковым за портрет Видока. Ох, уж эти мне спекуляторы книгопродавцы: страсть из всего извлекать какую бы то ни было выгодишку. Да еще я очень рад, что повстречал теперь Фаддея Венедиктовича: мне нужно некоторое пояснение; я для одного нового московского журнала принялся писать мемуары, в которых кое-какую роль будет играть Орест Михайлович Сомов, так хотелось бы знать подробности мнимого его арестования после 14 декабря и освобождения[302]302
  Как свидетельствует «Алфавит декабристов», О. М. Сомов «взят был по подозрению в принадлежности к Обществу и участии в мятеже, потому что жил в одном доме с Рылеевым и Александром Бестужевым. Но по изысканию Комиссии оказалось, что он не участвовал ни в том, ни в другом и не знал как о существовании Общества, так и о замыслах на 14 декабря. Содержался в крепости с 15 декабря. По Высочайшему повелению, вследствие доклада Комиссии, 7 января освобожден с аттестатом» (Восстание декабристов. Л., 1925. Т. 8. С. 179). Несмотря на отсутствие данных, могущих подтвердить передаваемый В. П. Бурнашевым слух об аресте Сомова по доносу Булгарина, следует все-таки отметить, что в неизданных документах следственного дела О. М. Сомова (позднее дело было опубликовано: Восстание декабристов. М., 2008. Т. 21. С. 169–175. – А. Р.) имена Булгарина и Греча встречаются довольно часто. Так, например, в показаниях от 30 декабря 1825 г. Сомов отметил, что 13 декабря весь день он никуда не выходил, будучи нездоровым, и лишь «вечером, чувствуя себя лучше, в 9 часов пошел к издателю Булгарину, с которым, равно как и с товарищем его Гречем, имел связи по журналам, ибо был их сотрудником и доставлял им статьи. У Булгарина пробыл я до 11 часов ночи, а возвратясь, лег спать. Следовательно, что происходило у Рылеева, не знаю и отчета о том не могу дать никакого». О дне же 14 декабря О. М. Сомов показал: «Во время происшествия находился я до двух часов в доме Американского Общества, в два часа пошел к издателям журнала Булгарину и Гречу. Первого не застал я дома и, пройдя к последнему, нашел их вместе, где получил все сведения о разных приключениях случившихся. Оттоль приехал я домой, где пробыл до приезда чиновников для забрания бумаг г. Бестужева, живущего со мною, и через несколько часов был взят полицейским чиновником и представлен во дворец» ([ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Ед. хр. 164]). Как свидетельствуют воспоминания А. И. Дельвига, со слов, очевидно, самого Сомова, последний был «в числе прочих политических преступников представлен государю, который спросил его, где он служит, и на ответ: „В Российско-Американской компании“ сказал: „Хороша собралась у вас там компания. Впрочем, вы взяты по подозрению, и только что удостоверятся в противном, вы будете отпущены“. Тем не менее Сомова посадили в сырую и темную комнатку Алексеевского равелина и только через три недели выпустили. У него на квартире жил в его отсутствие полицейский чиновник, которому было поручено сохранение имущества. Сомов, воротясь домой, не нашел у себя ни одной ценной вещи. Конечно, их было немного и ценности небольшой, но все было похищено, даже бронзовые часы и чернильница <…>. Выпущенный в начале 1826 г. из крепости и лишившись места секретаря Российско-Американской компании, жалованьем которого он жил, а вместе с тем и почти всего своего движимого имущества, Сомов не знал, что ему предпринять, тем более что считал обязанностию поддерживать любовницу Александра Бестужева, на которой лет через пять женился <…>. Греч и Булгарин приняли Сомова в сотрудники как человека им весьма полезного, но, зная, до какой степени он находился в нужде, обходились с ним весьма дурно и даже обсчитывали. Наконец, терпение Сомова лопнуло, и он, оставив лагерь Греча и Булгарина, обратился к Дельвигу» (Дельвиг А. И. Мои воспоминания. М., 1912. Т. 1. С. 55, 75). Возможно, что передаваемый Бурнашевым эпизод с доносом Булгарина на Сомова является лишь простым приурочиванием к имени последнего, во-первых, широко распространенных слухов об обстоятельствах ареста поручика Д. А. Искрицкого, племянника Булгарина (см. об этом глухое упоминание в «Настоящем Выжигине» Пушкина и «Записках Н. И. Греча» (Л., 1930. С. 715–719)), и, во-вторых, анекдота, связанного с именем П. В. Голенищева-Кутузова. Так, 15 января 1826 г. А. Е. Измайлов писал П. Л. Яковлеву: «Сомов оправдался и освободился. Славно пошутил с Булгариным [петербургский генерал-губернатор] П. В. [Голенищев-]Кутузов. Призывает он его к себе и говорит ему, что Сомов бежал из крепости и скрывается в квартире Фаддея Венедиктовича. Фаддей перетрусился, клянется, божится, что этого не может быть, боится идти домой – однако идет, и первый предмет, представившийся ему на глаза в его квартире, маркиз Г. с отросшею бородкою». См. далее подробности пребывания О. М. Сомова в крепости (Памяти декабристов. Л., 1926. Т. 1. С. 242). Вариантом этого анекдота является рассказ о том, как О. М. Сомов явился к Булгарину после 14 декабря с просьбою помочь ему укрыться, получил двести рублей и платье, а через несколько дней, когда Булгарин, увидев его «живым и свободным», стал требовать назад свои деньги, Сомов будто бы заявил: «Что взято, то взято, а будешь настаивать либо взыскивать, так донесу, что ты укрывал меня, как беглого заговорщика». Ср. опровержение этого рассказа (якобы Н. И. Греча) в «Русском филологическом вестнике» (1908. Кн. 3. С. 194–195). (Примеч. Ю. Г. Оксмана.) Мне не удалось найти в фонде III отделения записок Булгарина о Сомове и Искрицком (А. Р.).


[Закрыть]. Все это, кажется, хорошо известно Фаддею Венедиктовичу?[303]303
  В то время ходило о Булгарине много анекдотов; но особенно замечателен был тот, что известный в двадцатых годах литератор О. М. Сомов, печатавший в альманахе «Полярная звезда» свои статьи под псевдонимом Порфирия Байского[1338]1338
  О. Сомов использовал псевдоним Порфирий Байский не в «Полярной звезде», а в «Северных цветах» (на 1827 и на 1828 гг.) и ряде других изданий.


[Закрыть], желая подшутить над Булгариным, явился к нему, будто бежавший из Петропавловской крепости арестант, прося Булгарина спасти его. Рассказывали, что Булгарин запер Сомова в своем кабинете и сам удалился для принятия мер к спасению приятеля и сотрудника в газете. Через час явилась полиция, которая убедилась в мистификации. Однако рассказывали также, что мистификация эта Сомову не обошлась даром, потому что он за эту неуместную шутку был посажен на трое суток в крепость.


[Закрыть]

Заметив угрожавшие Булгарину опасности из начавшихся шутливо злобных заявлений Пушкина, Греч поспешил возвратить литературному Созию[304]304
  Созий – персонаж комедии Плавта «Амфитрион» (после 188 г. до н. э.) и написанной в подражание ей одноименной комедии Мольера (1668), встречающий своего двойника.


[Закрыть] своему его шапку и стал даже стараться о скорейшем его удалении, причем, чтоб половчее замять весь этот возникший скандал, принялся представлять Пушкину то того, то другого из числа бывших тут, преимущественно, молодых писателей. В том числе он представил и меня. Чрезвычайная моя юность, девственная свежесть и вообще тип мальчика-пансионера и только по покрою платья взрослого человека изумили Пушкина, и он спросил Греча: «Неужели этот мальчик сам написал ту бойкую анекдотическую биографию знаменитого табачного фабриканта Жукова, которая недавно была напечатана в вашей газете?»[305]305
  См.: Б – шев Вл – р. Василий Жуков // Северная пчела. 1832. № 296–298. В прошении о пособии в Литературный фонд в 1883 г. Бурнашев писал: «…знаменитый из знаменитых А. С. Пушкин, увидев мальчика-автора [т. е. Бурнашева] на одном из пятничных вечеров покойного А. Ф. Воейкова <…> подарил мне именно за статью в „Пчеле“ о табачнике Жукове экземпляр своего „Руслана и Людмилы“ в папковом переплете и с драгоценною собственноручною подписью на заглавном листе „На память от автора златокудрому юноше (имярек) страстному любителю русской словесности“». Он утверждал, что хранил книгу с автографом 52 года и незадолго до прошения продал (через посредника) К. Т. Солдатенкову (ИРЛИ. Ф. 155. Журнал Литературного фонда за 1883 г. Т. 1. Л. 57). Если это не выдумка Бурнашева, то Пушкин подарил ему издание «Руслана и Людмилы», вышедшее в 1828 г. И произошло это на вечере у Греча, вскоре после публикации статьи о Жукове, а не во время встречи на вечере у А. Ф. Воейкова, которую Бурнашев описывает в очерке «Мое знакомство с Воейковым в 1830 году и его пятничные литературные собрания», включенном в настоящее издание.


[Закрыть] Потом Греч повел Александра Сергеевича по всем комнатам, чтоб показать ему свой дом и свое семейство. Среди всего этого Булгарин уехал, а Сенковский остался и в отсутствие Пушкина беседовал с Кукольником, который говорил ему, что Пушкин не любит его, Кукольника[306]306
  Враждебно-ироническое отношение Пушкина к Н. В. Кукольнику и его творчеству было хорошо известно в петербургских литературных кругах. Так, Е. А. Драшусова-Карлгоф, вспоминая обед и вечер у себя 28 января 1834 г., на котором были Пушкин, Жуковский, Вяземский, Д. Давыдов, Е. Ф. Розен и другие писатели, отмечает: «Оставались уже немногие, когда приехал Кукольник. Я была довольна, что так случилось. Литературная аристократия не жаловала Кукольника <…>. Пушкин сказал, что в нем жар не поэзии, а лихорадки» (Русский вестник. 1881. № 9. С. 152). К 2 апреля 1834 г. относится известная запись в дневнике Пушкина: «Кукольник пишет Ляпунова. Хомяков тоже. Ни тот, ни другой не напишут хорошей трагедии. Барон Розен имеет более таланта», а 30 апреля того же года Пушкин в письме к жене иронизировал по поводу того, что «поэт Кукольник» во время торжеств по случаю совершеннолетия Наследника «приехал в каком-то старом фургоне, с каким-то оборванным мальчиком на запятках, что было – истинно поэтическое явление». 10 января 1836 г. А. В. Никитенко записал в своем дневнике: «Интересно, как Пушкин судит о Кукольнике: однажды у Плетнева зашла речь о последнем; я был тут же. Пушкин сказал: „А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли“. Это было сказано тоном двойного аристократа: аристократа природы и положения в свете» (Никитенко А. Записки и дневник. СПб., 1893. Т. 1. С. 270). В начале 1836 г. барон Розен предлагал Пушкину для «Современника» статью о Кукольнике, в которой, ссылаясь на сходство своих мнений о последнем с самим редактором журнала, хотел сказать, «что всё, что он [Кукольник] написал, не многого стоит, что он не знаком даже с техникою драмы, что у него дарование, которое при обработке, может быть, и сможет возвыситься над его теперешнею бледною посредственностью» (Переписка Пушкина. СПб., 1911. Т. 3. С. 275). К «средам» Кукольника относится, вероятно, и реплика Пушкина, сохранившаяся в воспоминаниях В. А. Сологуба: «С тех пор, как я женат, я в такие дома не езжу» (Сологуб В. А. Воспоминания. Л., 1931. С. 276). (Примеч. Ю. Г. Оксмана.)


[Закрыть], будто за успех его новой драмы «Рука Всевышнего»[307]307
  См.: Рука Всевышнего Отечество спасла: драма из отечественной истории, в 5 актах, в стихах / Соч. Н. К. СПб., 1834.


[Закрыть] и что молва Пушкину приписывает известное четверостишие, ходившее в ту пору по рукам.

– Какое четверостишие? – спросил с лукавою улыбкою Сенковский, словно ничего не знавший об этих стишках.

– Да то, которое теперь у всего города на языке, – сказал с неохотою Кукольник.

– Я, видно, не принадлежу к городу, потому что не знаю этих стихов, – настаивал Сенковский. – Скажите-ка их, Нестор Васильевич!

Волею-неволею угловатый Кукольник должен был прочесть эти стихи, действительно летавшие тогда по всему городу. И он вполголоса пробормотал:

 
Рука Всевышнего три чуда сотворила:
Отечество спасла,
Поэту ход дала
И Полевого задушила![308]308
  «Московский телеграф» Н. А. Полевого был закрыт по повелению императора Николая 3 апреля 1834 г., причем поводом к запрещению журнала, материал которого давно уже привлекал к себе настороженное внимание Главного управления цензуры, явился резко отрицательный отзыв Полевого о восторженно принятой в придворных кругах драме Кукольника «Рука Всевышнего Отечество спасла» (Московский телеграф. 1834. № 3. С. 498–506). Подробности запрещения см. в «Исследованиях и статьях по русской литературе и просвещению» М. И. Сухомлинова (1889. Т. 2. С. 404–429). На сцене драма Кукольника появилась 15 января 1834 г., но в продажу поступила несколько позже: «Руку Всевышнего я прочел, – писал Н. В. Станкевич 7 марта 1834 г. Я. М. Неверову. – На каждой строке видна преданность престолу и Отечеству, но недостает поэзии: это проза, переложенная в дурные стихи, нет связи, нет идеи, словом: если бы не похвальные чувствования, это была бы единственная чушь в нашей литературе» (Переписка Н. В. Станкевича. М., 1914. С. 279). М. А. Дмитриев, вспоминая историю запрещения «Московского телеграфа», писал: «А. Д. Курбатов очень забавно сказал после этого:
Рука Всевышнего Отечество спаслаИ погубила Полевого»  (Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 111). М. П. Погодин, узнав, что эпиграмма, являющаяся вариантом экспромта А. Д. Курбатова, приписывается Пушкину (см.: Новое время. 1868. № 70), писал 4 ноября 1869 г. Вяземскому, что печатно хочет протестовать против этого приурочения, ибо автором является якобы Вяземский или Д. Давыдов (Старина и новизна. СПб., 1901. Кн. 4. С. 99). П. А. Ефремов считал автором эпиграммы К. Бахтурина (Мнимый Пушкин в стихах, прозе и изображениях. СПб., 1903. С. 15). В той же редакции, что у В. П. Бурнашева (но с вариантом в последнем стихе: «удушила» вместо «задушила»), это четверостишие опубликовано было в отдельном издании «Литературных воспоминаний» И. И. Панаева (СПб., 1876; в первоначальном тексте воспоминаний И. И. Панаева в 1861 г. эпиграмма еще отсутствовала). (Примеч. Ю. Г. Оксмана.)


[Закрыть]
 

Когда Пушкин с Гречем возвратились в зал-кабинет, явилось снова шампанское, и опять Греч с Пушкиным чокался, и Пушкин, чокнувшись с Сенковским, сказал ему вполголоса по-французски (Пушкин, по роду своего воспитания, часто и охотно употреблял французский язык в разговоре даже с соотечественниками) несколько слов, и они удалились в один уголок за плющевым трельяжем для интимного разговора.

Пока Пушкин и Сенковский беседовали в уголке, Греч, которого не только страсть, а какая-то словно болезнь беспрестанно дергала острить на счет всех и всякого, подмигивая тем, которые около него сидели и стояли, сказал:

– Плохо, плохо приходится карману почтеннейшего Александра Филипповича (т. е. Смирдина), этого нашего российского Ладвока! – Потом, предаваясь расположению говорить о себе, он не вытерпел и сказал:

– А нельзя отнять и от Пушкина большого эпиграмматического дарования. Да вот хоть бы на днях. Это было на новоселье Смирдина[309]309
  Книжная лавка и библиотека А. Ф. Смирдина переехали из старого помещения у Синего моста в новое на Невском, 22.


[Закрыть]. Обед был на славу: Смирдин, знаете, ничего в этом не смыслит; я, разумеется, велел ему отсчитать в обеденный бюджет необходимую сумму и вошел в сношение с любезнейшим Дюмэ[310]310
  Знаменитый ресторан того времени в Большой Морской.


[Закрыть]. Само собою разумеется, обед вышел на славу, прелесть! Нам с Булгариным привелось сидеть так, что между нами сидел цензор Василий Николаевич Семенов, старый лицеист, почти однокашник Александра Сергеевича. Пушкин на этот раз был как-то особенно в ударе, болтал без умолку, острил преловко и хохотал до упаду. Вдруг, заметив, что Семенов сидит между нами двумя – журналистами, которые, правду сказать, за то, что не дают никому спуска, слывут в публике за разбойников[311]311
  Ср. памфлетный «перепев» пушкинской поэмы «Братья разбойники»: Куликов Н. И. Братья-журналисты [1843] // Вольная русская поэзия второй половины XVIII – первой половины XIX века / Сост., подгот. текста, вступ. заметки и примеч. С. А. Рейсера. Л., 1970. С. 607–609.


[Закрыть], крикнул с противоположной стороны стола, обращаясь к Семенову: «Ты, брат Семенов, сегодня словно Христос на горе Голгофе»[312]312
  Большой литературный обед, устроенный по случаю «новоселья» А. Ф. Смирдина, состоялся 19 февраля 1832 г. (см. отчет об этом торжестве в «Северной пчеле» (1832. № 45. 26 февр.); перепеч. в: Гриц Т. С., Никитин М. М., Тренин В. В. Словесность и коммерция: (Книжная лавка А. Ф. Смирдина). М., 1929. С. 215–220). Экспромт Пушкина («Ты, брат Семенов, сегодня словно Христос на Голгофе») в той же редакции, что у Бурнашева, передан в воспоминаниях Н. Н. Терпигорева, иначе изложившего только конец эпизода: «Греч зааплодировал, и все мы расхохотались – один Булгарин, подойдя к Семенову, сказал: „Вам и быть-то между нами не следует“. – „Почему это?“ – спросил Семенов. „А потому, что вы литературный палач“. (В тексте „Русской старины“, по цензурным соображениям, „паяс“. – Ю. О.) Дядя вздумал обижаться, но многие уговорили его не обращать внимания на слова Булгарина, а Греч прямо тут же объявил, что это сказано Булгариным потому, что ему хотелось сорвать на Семенове свою досаду на Пушкина, которого, как известно, он побаивался» (Русская старина. 1870. № 5. С. 473–474). (Примеч. Ю. Г. Оксмана.)


[Закрыть]. Слова эти тотчас были всеми поняты, я хохотал, разумеется, громче всех, аплодировал и посылал летучие поцелуи Пушкину, который кричал мне: «Вы, Николай Иванович, не сердитесь?..» Я отвечал ему громко: «Я был бы непростительно глуп, ежели бы сердился за эту милую шутку, которая нашему брату журналисту вовсе и не обидна, потому что нам то и дело, что приходится разбойничать по общим понятиям публики, то есть лаяться, острить, отбиваться, нападать, даже хищничать. Я понимаю значение журналиста и никогда эпитетом разбойника не обижусь». Я старался обо всем этом говорить как можно больше, чтоб успокоить Булгарина, который пришел в совершенное нравственное расстройство и задыхался от бешенства. Шутка шутке рознь, – продолжал Греч, – и на иную глупую выходку иначе как грубостью отвечать нельзя. Да вот хоть вчера. Обедаю я у генерала Ваценко, бывшего директора канцелярии военного министра. Все, по случаю именин хозяина, были в парадных костюмах и в орденах, а я один в моем синем фраке, даже без Владимира в петлице. Тостов пилось немало, у всех маленько шумело в голове, и вот вдруг ни с того ни с сего знаменитый некогда генерал-вагенмейстер[313]313
  Генерал-вагенмейстер – воинская должность, начальник обозов армии.


[Закрыть] Афанасий Данилович Соломко, хитрый хохол, но далеко не человек ума, обратясь ко мне, при всем обществе, сказал со своим хохлацким акцентом: «Как же это вам не стыдно, Николай Иванович? Все мы здесь в приличном одеянии и в знаках отличия, а вы один словно как сапожник!» – «Да, да, я ваш сапожник, ваше превосходительство, – возразил я, смеясь, – и как сапожник всем вам головы чиню»[314]314
  Ответ Н. И. Греча генералу А. Д. Соломко заимствован В. П. Бурнашевым из воспоминаний Н. Н. Терпигорева (Русская старина. 1870. № 7. С. 93). Ср. этот же каламбур, связанный также с именем Греча, но приуроченный к академической обстановке, в «Заметках из воспоминаний Н. С. Голицына» (Русская старина. 1890. № 6. С. 706). (Примеч. Ю. Г. Оксмана.)


[Закрыть]. Большая часть общества поняла, в чем дело, убедясь, что со мной шути, да оглядывайся, потому что я по пословице: еду, еду – не свищу, а наеду – не спущу. А вот сегодня в Английском клубе какой-то псковский помещик, которого его соотечественники прозвали лордом за его барскую жизнь на иностранный лад, срезал меня престранною выходкою[315]315
  Излагая этот анекдот в другом месте, Бурнашев писал, что это был Гавриил Петрович Назимов, который и рассказал ему об этом случае (см.: ИРЛИ. Ф. 412. № 14. Л. 92–92 об.).


[Закрыть]. Зашел это я в газетную, где в то время сидел за газетою этот господин. Мы с ним не знакомы, разговора между нами быть не могло. Но едва успел я прикоснуться к «Times», как из разных мест понахлынули в газетную комнату члены и гости и кричат: «А, вот и Николай Иванович, наша живая газета!» Вся штука была, однако, в том, что всем этим господам хотелось потолковать со мною о новом билле, только что прошедшем в лондонском парламенте и, как знаете, наделавшем повсюду немало шума. Слово за слово, мы разговорились о лондонском билле и сами того не заметили, как перешли на родную почву и стали говорить о наших кровных делах, причем невольно привелось кое-что посравнить и кое-что побранить. Я, вы знаете, в этих случаях увлекаюсь, как юноша, закусываю удила и заскакиваю бог весть куда. То же было и в этот раз: я говорил с одушевлением перед внимательною аудиторией. Вдруг этот господин, сидевший все время в стороне и читавший с усердием иностранные газеты, оставляет свой обсервационный пункт и, поздоровавшись с некоторыми из моих слушателей, подходит ко мне и говорит: «Извините, господин Греч, что я, не будучи с вами знаком и не будучи вам представлен, решаюсь обратиться к вам, как к сведущему человеку во всем, и особенно как к известному лингвисту с вопросом: что значит встречаемое мною частенько в иностранных газетах слово: agent provocateur[316]316
  агент-провокатор (фр.).


[Закрыть]?» Я, разумеется, тотчас сказал ему, что в словаре Буаста и в словаре академии Парижской[317]317
  Boiste P.-C.-V. Dictionnaire universel de la langue française [Универсальный словарь французского языка]. Paris, 1800; Dictionnaire de l’Académie française. Paris, 1694. 2 t. Греч мог иметь в виду 5-е издание 1798 г. или 6-е – 1835 г.


[Закрыть] он может найти объяснение этого слова, но что я могу сказать ему кратко значение его, а именно, что это значит шпион-завлекатель или шпион-вызыватель, который говорит о правительстве чрезвычайно смело собственно для того, чтобы на эту удочку шли неопытные рыбки и попадались на крючок. Господин поблагодарил меня, сказав: «Теперь я понимаю, в чем дело», и, поспешно схватив свою шляпу, вышел из комнаты, которая, к великому моему изумлению, после его выхода вскоре опустела, и я остался один, заподозренный, по-видимому, в гнусном шпионском провокаторстве. О, язык мой, враг мой! Но это послужит мне уроком: буду вперед говорить нараспашку только в кругу коротких друзей, как, например, у себя дома.

В какой степени можно было давать веру различным городским толкам о том, что болтливость и резкие отзывы Николая Ивановича застрахованы где-то на известную сумму, я не ведаю и решительно по поводу этого обстоятельства никакого мнения произнести себе не дозволяю[318]318
  Греч был тесно связан с III отделением с самого начала его существования, предоставляя туда экспертные записки, печатая в «Северной пчеле» поступавшие оттуда или заказываемые там материалы, публикуя в зарубежной прессе и отдельными брошюрами статьи, полемизирующие с критикующими царскую власть зарубежными публикациями и т. д. См.: Рейтблат А. И. Наблюдательный Наблюдатель: Н. И. Греч и III отделение // Рейтблат А. И. Классика, скандал, Булгарин…: статьи и материалы по социологии и истории русской литературы. М., 2020. С. 416–484. Никаких сведений о том, что Греч следил за кем-нибудь, в архивном фонде III отделения в ГАРФ нет. Однако слухи о его «шпионстве» были распространены. За рубежом его считали русским агентом, и однажды в Париже в 1844 г. кто-то развез по разным лицам его визитные карточки с надписью на французском языке «Великий русский шпион» (в другой версии – «Первый шпион его императорского величества»). См.: Остафьевский архив. СПб., 1899. Т. 4. С. 274; Темпест Р. Философ-наблюдатель маркиз де Кюстин и грамматист Николай Греч // Символ (Париж). 1989. № 21. С. 210; Мильчина В. А., Осповат А. Л. Комментарии // Кюстин А. де. Россия в 1839 году. СПб., 2020. С. 828–829; Записки графа М. Д. Бутурлина // Русский архив. 1901. № 12. С. 443. См. также намеки на связи Греча с полицией в кн.: König H. N. Gretsch und die russische Literatur in Deutschland. Ganau, 1840.


[Закрыть]. Знаю только, что Николай Иванович довольно часто, при представлявшихся к тому случаях, весьма откровенно рассказывал о таких проделках, как та, что сейчас передана здесь с уст его.

Но возвратимся к четверговым собраниям у Н. И. Греча. Круглым счетом можно сказать, что в девять с половиной лет я был на трехстах четвергах, за исключением каких-либо экстренных случаев, летних месяцев, когда у Греча больших сборищ не бывало, а только несколько человек из наиболее интимных знакомых сидели в саду с его семьею, за большим чайным столом.

С течением времени многим из посетителей четвергов порядочно надоела их обстановка, и в особенности чтения Моннерона. Поэтому-то однажды все обыкновенные посетители четверговых вечеров несказанно обрадовались известию о том, что в этот раз имеет быть совершенно не французское, а оригинальное русское чтение. Когда я вошел в кабинет-залу, то увидел, что Николай Иванович, окруженный густою толпою, рассказывал, с обычными своими гримасами, жестами и ауськами, именно об этом предполагавшемся у него сегодня чтении. Он восклицал:

– Израненный как решето, без левой руки, оставшейся на полях Бородинских, храбрый русский, архирусский генерал-лейтенант Иван Никитич Скобелев оставшеюся ему правою рукою или диктуя писцам написал презамечательную книжицу, под названием «Солдатская переписка»[319]319
  Речь идет о следующей книге: Подарок товарищам, или Переписка русских солдат в 1812 году, изданная русским инвалидом, Иваном Скобелевым. СПб., 1833. Греч писал о ней как о «поистине первой у нас народной книге» (Греч Н. И. Сочинения. СПб., 1838. Т. 5. С. 207–208).


[Закрыть], в которой русский солдат изображен с верностью необыкновенною и без малейшей флаттировки[320]320
  Флаттировка (от фр. flatter) – лесть.


[Закрыть], без румян и белил, без навязывания ему понятий, чуждых ему, чувств, ему не свойственных, подвигов, измышленных на досуге каким-нибудь горе-романистом. Нет, тут сама природа, сама жизнь! Иван Никитич сам служил и рядовым, и ундером[321]321
  То есть унтер-офицером.


[Закрыть], и фельдфебелем. Ему все известно не из рассказов, а из личного опыта. В его «Переписке» наш русский солдат является тем, что он есть: герой, гражданин, семьянин, христианин, да и христианин-то непременно православный. Какой язык самобытный, какая масса присказок, поговорок, шуточек, прибауток, о которых нам и не снилось никогда!.. Это новый мир русского языка, открытый генералом Скобелевым. В этом случае генерал Скобелев – Колумб, Пизарр, Америк-Веспуций в нашей народной литературе! Предсказываю вам, господа, одно из величайших наслаждений от этого чтения, которым надеюсь угостить вас сегодня.

Едва успел Греч кончить свою предварительную похвальную речь творениям Скобелева, как окружавшая его толпа порасступилась и в комнату вошел безрукий генерал, грудь которого покрыта была звездами и орденами. То был Иван Никитич Скобелев. Типическая, чисто русская и воинственная физиономия его всем слишком известна, одним по памяти, другим по множеству его портретов, оставшихся после него. Поэтому я и не буду его описывать. Однако нельзя не сказать, что у этого воина-инвалида была одна резко выдававшаяся внешняя особенность, состоявшая в постоянном каком-то вздрагивании и подергивании конвульсивными движениями как всего тела, так и мускулов лица. Общее мнение было, что эта судорожность происходила от тяжких ран, которыми генерал был весь прорешетен. Иван Никитич вошел скромно, спокойно, ничем не стуча и не побрякивая, но ловко придерживая треугольную шляпу с белым султаном под мышкою левой ампутированной руки своей, от которой остался обрубок, закрытый рукавом мундира, подвязанным ленточкою к пуговицам почти на самой груди. Не буду повторять здесь всех слов и фраз, сказанных тогда Иваном Никитичем, успевшим рассказать тотчас же перед незнакомым ему обществом, что он безграмотный солдатина, что он из сдаточных[322]322
  То есть выполняющих рекрутскую повинность.


[Закрыть] курских однодворцев[323]323
  Однодворцы – сословие, представители которого платили налоги и несли повинности (в том числе рекрутскую), однако могли владеть землей и крепостными крестьянами.


[Закрыть], что ежели он то, что есть теперь, то благодаря чудесам, творимым Господом Богом и Николаем Чудотворцем, благодетелем русского народа и русской победоносной армии. Вообще, в речах его заметна была некоторая аффектация под корою русской простоты, равно как стремление порисоваться тем, что из ничего он взлетел так высоко, как не все летают и те, которые родятся с орлиными крыльями. Речь почтенного генерала была пересыпаема различными, далеко не цензурными словцами и выражениями, имеющими право гражданства лишь в казармах. Иван Никитич, как теперь помню, делал вид, что серьезно негодует на Н. И. Греча за то, что последний уговорил его печатать эту его, как он называл сам, «солдатскую брехню», да еще сверх того до печати непременно прочесть всю эту «чушь» в литературном обществе.

– Помилуй Бог и заступись за мя грешного Мать Пресвятая Богородица, – восклицал с бесчисленными гримасами Иван Никитич, – предал меня этот антихрист Греч в руки книжников и фарисеев, этих злодеев литераторов, которые заедят меня, непременно заедят, да, главное, что на смех, изверги эти, супостаты эти, франмасоны проклятые поднимут и вконец погубят мою головушку!..

Греч немедля познакомил Скобелева с несколькими из предстоявших тут лиц, из числа которых рельефнее других выдавался, конечно, Ф. В. Булгарин, семенивший около генерала и постоянно, по польской привычке, целовавший остаток его ампутированной руки, что заставляло, однако, Ивана Никитича морщиться и, наконец, пригласить Булгарина прекратить эти нежности, сказав:

– Я ведь, камрад, не баба, полно же нежничать и разбереживать этот больной кусок моей бедной руки, давным-давно истлевшей, с тысячами других русских и вражьих рук, на полях Бородинских[324]324
  И. Н. Скобелев потерял левую руку 14 апреля 1831 г. в сражении при Минске во время Русско-польской войны.


[Закрыть].

Нестор Кукольник сам отрекомендовал себя писателю-воину, который обнял его правой рукой и с неестественным восторгом хвалил его «Руку Всевышнего». Кроме Булгарина и Кукольника со Скобелевым любезничали профессора университета П. А. Плетнев и И. П. Шульгин.

Когда все отпили чай, то генерала-чтеца усадили как-то особенно удачно к углу стола в вольтеровское кресло и поставили перед ним, кроме двух ламп, еще канделябр с четырьмя восковыми свечами. Это яркое освещение заставило Скобелева воскликнуть:

– Так ярко светило солнышко только в тот час, когда победоносные союзные армии вступали в Париж в 1814 году, под предводительством Александра Благословенного.

Читал Иван Никитич свою «Солдатскую переписку» по тщательно переписанной рукописи, и читал, правду сказать, мастерски, с интонациею верною и разнообразною и, главное, с превосходным подражанием говору тех личностей, которые выведены им на сцену. Впоследствии, когда книга эта вышла в свет и имела препорядочный успех, хотя, впрочем, нынче никто о ней, кажется, и не помнит, – я, читая ее, не мог не убедиться, что от мастерского чтения самого ее автора книга эта огромно выигрывала. В продолжение всего этого чтения Иван Никитич неоднократно был немного прерываем чьим-нибудь восклицанием, преимущественно Булгарина, Шульгина или Кукольника, на жаргоне напускной восторженности, и в эти моменты гремели аплодисменты многочисленного партера; а между тем чтец-автор пользовался этими перерывами, чтобы пальцами правой руки из открытой, стоявшей перед ним золотой табакерки захватить добрую щепоть табаку и понюхать ее с особенным смаком, по-видимому, для освежения головы и глаз. Когда Скобелев окончил свое чтение, большинство посетителей принялось выражать почтенному автору свои чувства, уверяя его в признательности за удовольствие, доставленное им этим чтением. Генерал всех с горячностью благодарил, восклицая при том, однако: