Текст книги "Воспоминания (1865–1904)"

Ужасно мне было его жаль. Человек, полный сил и надежд на будущее, честный, благородный, здоровый, обожавший свою семью и обожаемый всеми, кончил свое земное существование из-за какой-то простуды. Во всем воля Господа, значит, нужна была эта жертва. Он как бы предчувствовал свою смерть. В прошлом году он показал дьячку место, где его похоронить. Жене он, шутя, показал камень, который бы заменил ему памятник, а приятелю Шредеру, шутя, сказал, чтобы заказал гроб, когда он умрет. Все так и было сделано. Последний момент был паралич сердца, от чего он и умер. Он лежал в гостиной, в большой зале, выражение у него было как у живого. Служили два или три раза в день панихиды все время два священника, один – васильковский, а другой – лукинский.

В Василькове был новый молодой священник с августа месяца, и так его полюбил за это короткое время, что, служа панихиду, у него слезы так и текли. Крестьяне, которые приезжали за десятки верст, плакали, говорили, «не стало нашего благодетеля», все рыдали, я не видал еще таких похорон, чтоб было столько искреннего сочувствия, и действительно нельзя было иначе. Мать, окруженная пятью детьми, такая молодая, у гроба такого чудного человека. Масса была венков, от артиллеристов, от земства, от крестьян, дворян и еще много других. По отзывам всех, он был единственный честный прямой трудолюбивый деятель уезда. Когда священникам хотели заплатить деньги, то они сказали, что не имеют права ни копейки взять, что они так любили его, что, взяв деньги, они бы оскорбили память покойника.

Я, к сожалению, не мог остаться в Василькове, после похорон на другой день вернулся в Петербург и сейчас же написал подробное письмо о последних днях жизни Андреевского своей сестре в Ниццу, где она была в то время.

В конце октября мне назначили нового командира роты капитана Коростовца. Мне он не был особенно симпатичен, и потому я его назначению не обрадовался, но он так мило и хорошо ко мне отнесся, что я с ним вполне примирился и служить мне с ним было легко. В это же время вольноопределяющимся ко мне в роту поступил Нарышкин, сын будущей гофмейстерины императрицы Александры Федоровны. Он поступил в мое ведение и много мне испортил крови, так как был порядочным лодырем и был неискренен.

В октябре вернулся из отпуска великий князь, мы его встречали на вокзале.

В начале ноября со мной случилась большая неприятность. Я заболел трахомой на глазах. Где я мог заразиться этой неприятной болезнью, я не мог придумать. Во всяком случае, мне это было крайне тяжело, болезнь эта очень заразная, и потому мне приходилось все время думать о том, как бы не передать ее другому, быть очень внимательным к себе. Длилась эта болезнь почти месяц, два раза в неделю я ездил к окулисту Тихомирову, я избегал куда бы то ни было показываться, всецело занялся делами вдовы Андреевского и его детей. Дела были запутаны, и разбираться было нелегко. Старший сын его был уже кадетом, жил в 1-ом кадетском корпусе, а по субботам я ездил за ним в корпус и привозил к нам, у нас он проводил все праздники. Вечером воскресенья я его отвозил обратно в корпус. На неделе я его всегда навещал еще в корпусе, он был очень славный мальчик, очень ласковый, и мы его очень любили, а после смерти его отца он стал нам еще дороже.

9-го ноября был день совершеннолетия принца Петра Александровича Ольденбургского, я поехал его поздравить. Приема большого не было, так как в Михайловском манеже государь делал смотр л. – гв. Московскому полку и Казачьему, и все начальство, и принц Александр Петрович должны были быть в манеже. Принцесса Евгения Максимилиановна с сыном были дома, так как еще не выезжали после перенесенной ими в то время совершенно новой болезни под названием «инфлюэнца».[245]245
  …инфлюэнца… – устаревшее название гриппа.


[Закрыть] Эта болезнь свирепствовала тогда в Петербурге, не было семьи, чтобы кто-нибудь не был болен ей. Благодаря этой эпидемии были даже закрыты некоторые учебные заведения.

Принцесса Евгения Максимилиановна меня приняла очень любезно и сказала, что очень тронута, что я не забыл этого дня, и оставила меня завтракать. Завтракали преподаватели Петра Александровича, его бывший воспитатель Ганике и лица свиты.

В середине ноября и я слег, заболев модной болезнью. Пришлось подать рапорт о болезни, я написал в рапорте, что «заболев сего числа инфлюэнцей, службу его императорского величества нести не могу». Но в приказе по полку отдали, что я заболел простудной лихорадкой, и полковой адъютант на мой вопрос, почему не отдали в приказе, что я заболел инфлюэнцей, сказал, что приказ не для помещения в нем каких-то иностранных слов, придуманных врачами.

Я почувствовал себя плохо в карауле в комендантском управлении, на другой день как будто стало лучше, но на следующий у меня сделалась сильная рвота и я встал с сильной головной болью. Все же я поехал в полк, где у меня рвота повторилась, тогда я вернулся домой, а так как я обещал кадету Андреевскому заехать за ним в этот день, чтобы проехать на панихиду по его отце (было 40 дней смерти), то я все же, укутавшись в шубу, т. к. меня знобило, поехал в корпус, взял кадета Андреевского и проехал на панихиду. Едва простоял в церкви, и когда приехал домой, то уже не мог стоять на ногах, лег, температура оказалась около 40. Так я проболел дней 5.

В это время мы получили известие, что у брата моего родился второй сын Артемий, а место ему все не выходило, и ему очень было трудно жить.

24-го ноября в Екатеринин день я был на вечере в Екатерининском институте, где воспитывалась моя племянница Жеребцова, она была в выпускном классе. У нее был очень хороший голос, и она на этом вечере спела соло из «Фераморса» и «Демона».[246]246
  …«Фераморса» и «Демона»… – оперы А. Г. Рубинштейна по произведениям Т. Мура «Лалла-Рук» и М. Ю. Лермонтов (поэма «Демон»).


[Закрыть] Спела она великолепно, мне было очень приятно слышать восторженные похвалы моей племяннице. После концерта были танцы, и я протанцевал две кадрили, одну с моей племянницей, другую с прелестной барышней баронессой Винникен, двоюродной сестрой моего друга Веревкина. Это была удивительно милая барышня, она выделялась как-то среди всех, и я ею даже увлекся, даже подумывал одно время сделать ей предложение, меня смущало, что у нее были очень большие средства, а у меня никаких. Видно, не судьба была, пока я все это обдумывал и слишком много рассуждал, проверяя свое чувство, Крупенский – гусар, адъютант великого князя Николая Николаевича сделал ей предложение, и она его приняла.

21-го я был на музыкальном вечере у графини Клейнмихель, у нее пели артисты императорской оперы Мравина, Чернов, Яковлев и Михайлов. Вечер удался как нельзя лучше, она недавно отделала себе особняк на Сергиевской улице с поразительным вкусом и роскошью, это был первый вечер в новом доме. Мравина была очаровательна, особенно ей удался дуэт с Яковлевым из «Евгения Онегина» – последняя сцена. Они так хорошо сыграли и спели, что все были в восторге. Яковлев недавно поступил на сцену, он поражал и своим голосом, и манерой держаться, он оставил службу в лейб-уланах, где служил офицером, чтобы начать новую карьеру. После концерта танцевали мазурку, я с графинюшкой Граббе, после ужина около 3-х часов ночи я уехал.

6-го декабря – день именин наследника и праздника нашего 1-го батальона. Меня офицеры выбрали распорядителем по устройству праздника. Утром был, как всегда, молебен в расположении первого батальона. Обыкновенно мы, офицеры, в этот день ездили в Аничков дворец поздравить наследника, а на этот раз цесаревич пожелал сам приехать к нам на молебствие в первый батальон. Он очень был мил и любезен со всеми офицерами, вспоминая лагерь, проведенный в полку. Вечером весь батальон был в цирке, нижние чины и офицеры, мне удалось сговориться с директором цирка, который очень любезно назначил самые интересные номера, выбранные мною.

Из цирка мы, офицеры, поехали к Кюба ужинать, приехал и великий князь Сергей Александрович, мне пришлось распоряжаться, так что я почти не сидел за ужином. Все удалось очень хорошо, меня поблагодарили и пили за мое здоровье как распорядителя. Перед самым Рождеством, когда я привез из корпуса кадета Андреевского к нам, он заболел, и на следующий день доктор констатировал корь в очень сильной резкой форме. Мы очень встревожились. Мать его жила в деревне в Василькове, мы ей туда дали знать. Она приехала на третий день и остановилась тоже у нас. Через неделю корь осложнилась воспалением легких, положение стало серьезным, бедный мальчик метался в жару, мы не отходили он него, доктор два раза в день его навещал. Несмотря на все принятые меры, в конце декабря бедный мальчик скончался буквально на моих руках, т. к. я его поддерживал в эту минуту. Горе матери было ужасно. Мы ее утешали, как могли. На другой день я поехал в корпус сообщить воспитателю Андреевского о смерти их кадета. Меня просили подождать в гостиной, пока доложат. Раньше я ни разу не был у этого воспитателя, меня поразило, когда я вошел в комнату, знакомая почему-то обстановка, ни одна вещь в комнате не была мне чужой, я проверял глазом на своих местах все вещи, как будто я не раз уже был в этой комнате. Только у двери стояла ширма, прикрывавшая вход, этой ширмы я не помнил, ее как будто не было. Размышляя и недоумевая, где бы я мог видеть такую комнату, я и не заметил, как вошел воспитатель. Он отнесся очень отзывчиво к кончине маленького Андреевского, сказал по его адресу несколько ласковых слов, спросил, где будут хоронить, когда панихиды.

Выйдя от него, я напряженно думал, где бы я мог видеть комнату, похожую на ту, из которой я только что вышел. Вдруг мне вспомнилось, я отчетливо припомнил, что около месяца тому назад я видел сон, засевший в моей памяти, произведший на меня немалое впечатление. Я видел во сне, как я отправился в 1-й кадетский корпус навестить маленького Андреевского и тот по какому-то делу просил меня зайти к его воспитателю. Я и отправился и, пройдя на квартиру воспитателя, вошел в комнату, точь-в-точь такую же, в какой я очутился в тот день, только ширмы не было. Мне хотелось вернуться обратно и спросить воспитателя, стояла ли ширма в этой комнате месяц назад или нет. К сожалению, я этого своего намерения не исполнил. Все это на меня произвело сильное впечатление – может быть, действительно, моя душа на время отделилась от моего тела и побывала в этой комнате месяц назад.

Мать покойного, как мы ее звали, Шурочка Андреевская, решила везти тело сына в деревню, в Васильково, и похоронить его рядом с могилой отца. От С.-Петербурга до имения Васильково считалось 100 верст, 60 до Шлиссельбурга и затем еще 40. Из деревни приехали две подводы, на одной в ящике установили гроб, на другую я сел с несчастной матерью, которая от горя была как бы окаменевшей. Близ Шлиссельбурга переночевали, чтобы подкормить лошадей, и затем двинулись дальше. Приехали 30-го декабря к вечеру, поставили гроб в церковь, на другой день отпевали и похоронили тут же возле церкви рядом со свежей еще могилой отца.

Грустно, окруженный осиротевшей семьей, встретил я Новый год. Священник отслужил в 12 часов молебен и окропил все комнаты.

Дети уже спали, двое старших были очень огорчены смертью старшего брата, много плакали, младшие[247]247
  …двое старших… младшие. – Андреевские Александр и Валентин, Анастасия и Евгения


[Закрыть] были еще настолько малы, что не осознавали.

Я пробыл в Василькове до 3 января, 4-го я уже был в С.-Петербурге, отпуск мой был всего на 5 дней.

1890 год

Из Василькова, похоронив Колю Андреевского, я вернулся 4-го января и тотчас явился в полк. В тот же день было отдано в приказе о моем возвращении, и я был наряжен на случай вызова дежурной части во главе сборной роты от 1-го и 4-го батальонов.

В этом же приказе великий князь прощался с графом Пфейлем, который был уволен со службы Высочайшим приказом еще в минувшем году, но фактически оставил ее в конце декабря. Я писал о нем в своих воспоминаниях 1886 года. Прощальный приказ великого князя был следующий:

«Высочайшим приказом от 21-го августа минувшего года отданным, полковник граф Пфейль уволен по домашним обстоятельствам от службы…<…>[248]248
  Полный текст приказа по л. – гв. Преображенскому полку № 4 от 4 января 1890 (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.116) опущен. – Примеч. автора


[Закрыть]

Вступив в ряды нашей армии во время последней турецкой компании, граф Пфейль участвовал в ее подвигах, находясь при славной обороне Шипкинского перевала, а за сражения при Хаинкиой и Шипке получил ордена св. Анны 3-й ст. и Владимира с мечами.

Переведенный в 1878 году в л. – гв. Преображенский полк, граф Пфейль в 1879 году был назначен командиром 5-й роты, а в 1886 году командиром 2-й роты, и, оставаясь в этой должности до 1888 года, исполнял ее с примерным усердием и знанием дела.

Произведенный в 1888 году в полковники, в том же году был назначен командиром 4-го батальона, и эту обязанность исполнял со свойственными ему умением и отличием.

Прекрасные служебные качества графа Пфейля и его благородный характер приобрели ему единодушно в полку уважение и любовь, а выход его в отставку был встречен общим сожалением. Выражая ему свою сердечную благодарность за его службу, я уверен, что и граф Пфейль в душе своей сохранит к Преображенскому полку те же чувства товарищеской привязанности и уважения, которые он навсегда поселил в сердцах своих сослуживцев».

Дома я нашел свою мать расстроенной, она никак не могла еще прийти в себя от пережитых волнений, связанных с кончиной Коли Андреевского. Решено было, что она переедет на некоторое время к Грессерам, чтобы можно было хорошенько продезинфицировать квартиру, а главное, чтобы в другой обстановке, окруженная лаской заботливых родных Грессера, прийти в себя. Сам Грессер, почитавший мою мать и свою единственную тетушку, лично все время следил, чтобы убрать и устроить хорошенько комнату, отведенную для моей матери. На третий день возвращения моего я и перевез ее к Грессерам, где она прожила в полном уюте, окруженная их ласками и заботами. Я это время был страшно занят. Помимо службы в полку, приходилось очень много выезжать, сезон был какой-то особенный, я не запомню такого количества балов, обедов и вечеров. Ко всему этому присоединились и репетиции спектакля «Царь Борис», который должен был идти в Эрмитажном театре 31-го января.

Спектакль этот возник по инициативе великого князя Сергея Александровича, который для участия в нем пригласил любителей из высшего Петербургского общества, в нем приняли участие и 29 офицеров нашего полка, в том числе и я. Из великих князей участвовали великие князья Сергей и Павел Александровичи и принц П. А. Ольденбургский. Главную роль царя Бориса играл старик А. А. Стахович. Репетиции начались еще в декабре месяце, в январе они бывали чуть ли не через день, но мне было необязательно являться каждый раз, т. к. я, в сущности, играл далеко не ответственную роль, будучи в свите австрийского посла, которого играл Гадон, и в числе свиты его были еще мои товарищи по полку Навроцкий и Шлиттер. Эти репетиции бывали иногда очень забавны, и на них бывало очень весело. Режиссером был Сазонов, знаменитый в то время актер Александринского театра. Во время репетиции в зале на арке, перекинутой через Зимнюю канавку, был открытый буфет, и мы, участники и участницы спектакля, вместе сходились в этом зале в свободное время, шутили, смеялись, ухаживали, и эти постоянные встречи как-то сближали нас всех между собой. Во время репетиции бывали и комичные сцены, помню я, как на генеральной репетиции в присутствии Александра III,Нейгардт, мой товарищ по полку, докладывавший царю Борису о приходе депутации, спутался и, вместо того чтобы доложить «нунций папский», вышел на средину залы и сказал: «нанций пупский».

А другой раз, когда все послы сидели в огромном тронном зале, а царь Борис – на троне и в зале царила мертвая тишина, вдруг раздался полушепотом голос Сазонова, режиссера, который произнес из-за кулис: «Патриарх, патриарх, спрячьте коробочку папирос». Действительно, у патриарха из кармана торчала коробка с папиросами, что было не вполне уместно. В зрительном зале слова Сазонова не были, конечно, слышны, но мы, стоявшие на сцене, слышали, и это было так неожиданно и необычно, благодаря такой обстановке, что я и многие с трудом удержались, чтобы не рассмеяться, тем более что «патриарх» долго не мог понять, что от него требовали. Костюмы все были сшиты за счет дирекции императорских театров, все вновь, декорации все были также заново написаны в мастерских императорских театров. Все было устроено красиво и богато. Средств не жалели. В промежутках между репетициями я выезжал на балы и вечера. Помимо придворных балов было много очень вечеров в частных домах и посольствах.

9-го января был танцевальный вечер у баронессы Винникен, которая с семьей недавно только водворилась в Петербург, наняв огромную квартиру и отделав ее очень богато с большим при этом вкусом. У нее было еще мало знакомых, и потому она и пригласила только близких и родных, это был как бы пробный вечер в новоустроенной квартире. Танцевало всего 12 пар, но это не помешало большому оживлению. Я, по просьбе хозяйки, дирижировал, танцы затянулись до 4 часов, мазурку я танцевал с м-elle Винникен, она мне все больше и больше нравилась, совсем не была похожа на обыкновенных барышень, в ней было так много искренней веселости, непосредственности, простоты.

После ужина был еще котильон, все так растанцевались, что не хотели кончать.

16-гo января в Ниццу уезжал великий князь Николай Николаевич Старший, и я поехал его проводить. Мне хотелось воспользоваться таким удобным случаем и просить его адъютанта захватить с собой в Ниццу, где в то время находилась моя сестра, 6 фунтов чаю, черный солдатский хлеб из своей роты и пастилу. Великий князь, увидев меня в числе провожавших, спросил меня: «Ты привез письмо для твоей сестры? я ведь еду прямо в Ниццу, могу передать». Я очень поблагодарил за такую любезность и сказал, что я привез посылку и просил его адъютанта передать сестре. «Хорошо сделал, а я скажу, что тебя видел, что ты молодцом».

31-го января состоялся наконец наш спектакль в Эрмитажном театре, за два дня была генеральная репетиция в присутствии Александра III. Привожу описание спектакля из газет.[249]249
  Вырезка из неустановленной газеты (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.118 об.-119) опущена. – Примеч. ред.


[Закрыть]

Спектакль прошел очень хорошо, все были довольны.

На другой день 1-го февраля на Дворцовой площади состоялся высочайший смотр всем войскам Петербурга, погода была чудная, небольшой мороз. Я проходил во главе полуроты своей 4-й роты.

8-го февраля был очень красивый бал в Эрмитаже, я много танцевал, 1-ю кадриль с Н. П. Грессер, женой градоначальника – моего двоюродного брата, 2-ю с графиней Сумароковой, рожденной Юсуповой, 3-ю с наисимпатичной и веселой барышней Шиповой, дочерью командира кавалергардского полка, 4-ю с графиней Воронцовой-Дашковой, вышедшей затем замуж за графа Мусина-Пушкина, мазурку с графиней Гейден, фрейлиной императрицы, котильон с графинюшкой Граббе. На этом балу старшая графиня Воронцова-Дашкова была объявлена невестой графа П. П. Шувалова. Все были очень довольны этой помолвкой, находили, что они очень подходят друг к другу.

10 февраля я был в карауле в Комендантском управлении и очень волновался, успею ли я, по смене караула, на другой день поспеть на дневной бал в Аничков дворец, куда я был приглашен к 1 1/2 часу дня, а затем к 8-ми вечера в Эрмитаж на вечерний бал.

Обыкновенно в последний день масленицы всегда устраивалась folle journée в Царском Селе, но т. к. в этом году близ Царского в Павловске во дворце жил великий князь Константин Николаевич, который был очень болен, то нашли неудобным устраивать празднество рядом с ним, и взамен folle journée в Царском был устроен детский бал в Аничковом от 1 1/2 часу дня, и затем вечером другой бал, уже не детский, – в Эрмитаже.

На детский бал, который был устроен специально для 15-летней великой княжны Ксении Александровны, были приглашены исключительно девицы и молодые только офицеры. Это был первый бал для Ксении Александровны, носил он совершенно интимный характер. Я, по смене с караула, как ни торопился, но раньше 2-х поспеть не мог. Но, к счастью, мое опоздание прошло незамеченным.

На масляной неделе впервые давали балет Чайковского «Спящая красавица». Красивее и лучше я ничего не видел, и музыка, и действие на сцене, танцы, все это было совершенно необыкновенно. Я вышел из театра полон впечатлений, совсем очарованный и музыкой, и виденным на сцене, особенно панорамой.

На второй неделе поста состоялась помолвка вдовы барона Фелейзена – Гурли Логиновны, сестры покойной Алисы Михалковой, с Теляковским – офицером Конной гвардии. Много было толков, многие осуждали этот брак, т. к. жених был на 10 лет моложе своей невесты. Но последствия показали, что разница лет не отразилась на браке. Они прожили более 25 лет в полном счастье, душа в душу.

18 марта я был в карауле в Аничковом дворце, вернувшись на другой день и зайдя в собрание, узнал о ряде помолвок: дочь командовавшего Главной квартирой генерал-адъютанта Рихтера объявлена была невестой гусара Мятлева, который талантливо очень писал стихи, но очень зло, подмечая у всех очень ловко малейшие их слабости; князь Мещерский, милый, но несерьезный молодой человек, был объявлен женихом княжны Грузинской, последствием этой помолвки красавица Ивинская застрелилась. Моряк Мещерский был объявлен женихом графини Мусиной-Пушкиной, князь Волконский – женихом княжны Шаховской, Половцов, конногвардеец, сын богача Половцова, наследовавшего все состояние Штиглица, был объявлен женихом графини Паниной. Последний брак не был счастливым, они разошлись, и она занялась филантропической деятельностью, построив в Петербурге Народный дом.

Наряду с этими помолвками много говорили о массовых самоубийствах за последнее время. Кроме красавицы Ивинской, отравился еще доктор Траушенберг по неизвестной причине; Пиринель, секретарь французского посольства, застрелился из-за любви к m-me Кастенскиольд, жене секретаря датского посольства, которая не хотела ответить на его страстную любовь. Я не осудил Пиринеля, я понял, что из-за такой женщины, как была m-me Кастенскиольд, можно дойти до самоубийства. Она была способна увлечь каждого, это была удивительно привлекательная женщина, я сам ею страшно увлекся и целый сезон старался ездить только в те дома и в те вечера, где она бывала. Она была очень мила, женственна до последней степени, кокетлива в меру, красива, ко мне она относилась с большой симпатией, мы с ней танцевали на каждом вечере, помню, как было весело и приятно на одном пикнике, как я с ней ехал на тройке. Вскоре после смерти Пиринеля, из-за поднявшихся толков она уехала в Данию, и я потерял ее из виду.

В довершение к самоубийствам застрелился еще лакей известного французского актера Андрие на его кровати.

В начале марта ушел из полка полковник Кушковский, получив назначение к великому князю Павлу Александровичу. Я очень любил Кушковского и относился к нему с большим уважением, и потому очень пожалел об уходе из полка такого хорошего, верного, весьма уважаемого офицера.

Великий князь отдал в приказе[250]250
  См. приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 64 от 5 марта 1890 (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.121 об.-122).


[Закрыть] следующее: «Высочайшим приказом 3 сего марта отданным полковник Кушковский, за отличие по службе, произведен в генерал-майоры, с назначением управляющим конторою двора его императорского высочества великого князя Павла Александровича и с зачислением по Гвардейской пехоте.

Поздравляя генерал-майора Кушковского с производством и лестным назначением, считаю долгом выразить уважаемому Евгению Сергеевичу мое глубочайшее сожаление по поводу выхода его из нашего полка и мою сердечную, живейшую благодарность за его прекрасную истинно полезную службу.

Поступив в л. – гв. Преображенский полк в 1864 г., уже после шестилетней боевой службы на Кавказе, полковник Кушковский с тех пор, в продолжение слишком 25 лет, служил в Преображенском полку. В 1870 году он был назначен ротным командиром, затем полковым квартирмейстером, причем впервые заявил свои способности по хозяйственной части; затем снова командовал ротою в течении четырех лет, с полным знанием дела. В 1876 году Евгений Сергеевич был назначен заведующим хозяйством, и в этой должности оставался до настоящего дня, состоя в то же время старшим полковником, причем был мне самым деятельным помощником.

Я не считаю возможным исчислять все заслуги полковника Кушковского по заведыванию полковым хозяйством, но должен сказать, что он превосходно вел его в трудную эпоху военного времени, затем с полным умением и блестящим образом устроил лагерное помещение полка в Красном селе и вообще поставил наше полковое хозяйство на небывалую до сих пор степень порядка, благоустройства и обилия, которая заслужила ему общую признательность и уважение, а выход его из полка является незаменимою утратой.

Уверен я, что Евгений Сергеевич останется навсегда родным человеком нашей полковой семьи и будет всегда утешаться теми чувствами любви и благодарности, которые он поселил в сердцах своих товарищей.

Подписал: командир полка генерал-майор Сергей».

Я сохранил добрые отношения с этим чудным человеком до самой его смерти. Моя сестра этим временем из Ниццы с Лейхтенбергскими уехала в Черногорию и писала оттуда очень интересные письма. Я был рад за нее, что она побывает в такой стране, куда мало проникла европейская цивилизация.

22 марта у нас в полку была лекция начальника штаба[251]251
  Воронов Павел Николаевич.


[Закрыть][252]252
  …начальника штаба… – Воронов Павел Николаевич (1851–1922), генерал-лейтенант (1904), военный историк; в 1889–1895 – полковник, начальник штаба 1-й Гвардейской пехотной дивизии.


[Закрыть] в присутствии цесаревича. После довольно неинтересной лекции наследник остался ужинать в полку, после ужина пели цыгане, наследник оставался до 4-х часов.

29 марта я был дежурным в казармах полка у Таврического сада, и впервые на моем дежурстве случилась большая неприятность. У моего товарища по полку Малахова в казенной квартире, расположенной в казармах, где я дежурил, обнаружена была кража шкатулки с казенными деньгами тысяч на пять и счетов на сорок. Пришлось произвести следствие, доложить по телефону великому князю и звонить в участок. Кроме того, я по телефону же сообщил градоначальнику, моему двоюродному брату Грессеру. Ровно через 20 минут после последнего звонка у меня были уже два агента сыскной полиции. В конце концов шкатулка была найдена, но тысячи не дочитались, они были растрачены.

Пасха в этом году была 1 апреля, моя мать была у заутрени в домовой церкви градоначальства, я, как всегда, в Зимнем дворце на высочайшем выходе в церковь. Как только государь прошел в церковь, я, пользуясь тем, что мог незаметно уехать, пройдя через все залы и Эрмитаж и соединительным коридорам в роту Его Величества нашего полка, поехал поздравить свою мать к Грессерам. У них уже кончалась заутреня, и я застал их уже разговляющимися. Я разговелся с ними и, когда наступило время обратного высочайшего шествия из церкви, я уехал в Зимний дворец, пройдя опять через роту Его Величества, был на своем месте как раз вовремя. Из дворца я еще проехал к графине Граббе и в 4 часа был дома.

В этот день было назначено семь новых фрейлин – княжна Горчакова, графиня Воронцова-Дашкова 3-я, княжна Грузинская, графиня Панина, баронесса Фредерикс, княжна Оболенская и графиня Игнатьева 2-я. Графинюшку Граббе опять обошли, семья была очень огорчена.

15 апреля была свадьба Теляковского и баронессы Фелейзен, были близкие и родные. После свадьбы поздравление принимали у стариков Теляковских, я впервые с ними познакомился, приятная старинная патриархальная семья.

В конце апреля приехала в Петербург моя сестра Гершельман с мужем и сыном, чтобы провести лето в Анташах – имении стариков Гершельман. Мы очень рады были ее увидеть, но моя мать очень огорчилась, что она остановилась не у нее, а у родителей мужа.

В начале мая мне пришлось по делам Андреевских съездить в Ладогу, чтобы расплатиться со всеми, кому покойный Андреевский остался должен. На пристани меня встретил исправник и повез меня к себе на квартиру, где он помог мне разобраться во всех долгах, расписках, векселях и т. д. Первым делом я рассчитался с ним, затем вместе пошли в банк внести по векселю 500 рублей. Потом с исправником же пошли к бухгалтеру управы, который выдал жалованье вперед и его надо было вернуть. Затем завтракал у исправника, его жена – настоящая командирша, по-видимому, муж у нее был на побегушках, и она, собственно, управляла уездом, а не он. Завтрак был обильный, выпито было много, мне напомнило «Ревизора». После завтрака оказалось, что еще остался неуплаченным долг городскому голове в ренсковый погреб.[253]253
  …в ренсковый погреб… – магазин, торгующий виноградными винами (от устар. наименования виноградного вина – ренское, т. е. рейнское).


[Закрыть] Пошли к нему, он пригласил нас к себе в погреб, угощал нас майтранком[254]254
  …майтранком… – немецкий винный напиток «майтранк» (майский напиток), приготовляемый путем настаивания сухого белого вина на траве ясменника.


[Закрыть] и шампанским, так что, я думаю, что весь долг, который я ему принес, 37 рублей, ушел на наше угощение. Около 5 часов на почтовых, в сопровождении исправника, я поехал в Васильково к Андреевским, надо было проехать 60 верст, на всех станциях приходилось выпивать водки и закусывать, т. к. исправник всюду предупредил, чтобы готова была закуска. Приехал я в Васильково усталый, застал всех здоровыми.

Шурочка Андреевская очень меня благодарила за все, ее очень беспокоили эти долги, и она была счастлива, что все они уплачены. Я провел у них три дня, погода была чудная, и я вернулся к 10-му мая в Петербург.

16-го мая меня командировали в лагерь под Красное Село с командой нижних чинов в 200 человек и одним офицером для вычистки всего лагеря, на что мне дали 9 дней. Погода была хорошая, мы прибыли по железной дороге, нижние чины расположились в палатках в районе 1-го батальона, я в своем бараке. Довольствовался из котла, таким образом питался одной пищей с солдатами и скажу прямо – до того было вкусно и питательно, что я не нуждался ни в каких добавочных блюдах. Я почти не выезжал из лагеря в эти дни и жил, как на даче. Люди вели себя очень хорошо, они много работали, и, когда 26-го мая полк под начальством великого князя пришел в лагерь, великий князь меня очень благодарил за чистоту и порядок, который он нашел в лагере.

В это время вернулась моя старшая сестра из заграницы, мы были страшно рады ее увидеть. Она на лето устроилась жить на Сергиевке, а моя мать опять на Каменном острове у милых наших родных Грессеров. Каждую субботу я приезжал к ним и проводил праздники с моей матерью.

В августе месяце предположены были маневры под Нарвой, там же полк должен был праздновать полковой свой праздник 6-го числа. За два дня до выступления полка я заболел и должен был слечь, пролежал в жару несколько дней, когда же я встал, то почувствовал такую слабость, что не мог стоять на ногах.

Полк ушел под Нарву, а я остался, очень мне было досадно, мне очень хотелось быть на этих маневрах, которые должны были происходить в присутствии молодого императора Вильгельма. Мне непременно хотелось быть хоть на полковом празднике и потому я, хотя и не совсем оправившись, поехал в Нарву 4-го августа и явился в полк исхудалый, неузнаваемый, великий князь очень сочувственно ко мне отнесся. На другой день ожидался приезд Вильгельма, от нашего полка был назначен почетный караул для встречи, а я был назначен ординарцем к Вильгельму при почетном карауле. Это мне доставило большое удовлетворение.