Текст книги "Ничего не скажу"

Трое в джипе, не считая канистры

О Настоящей Мужской дружбе

Лето, лето… Тёплое, доброе. Они ждут его целый год. «Кто – они?» – спросите вы меня. И я вам отвечу. Слушайте же.

Их трое. Назовем их: Юрец, Колян и Славик. Можно, конечно, и по-другому. Но оставим так.

Славик – в очках и красивый душой, Колян – охранник и сильный, Юрец – толстый и мудрый.

Они друзья с детства, вышли, что называется, из одной песочницы. Еще в песочнице между ними шел долгий поединок на песочных лопатках за распределение лавров. И лавры раз и навсегда были распределены именно так: Славик – самый красивый душой, Колян – самый сильный, Юрец – самый мудрый.

У них – Настоящая Мужская Дружба. То есть регулярно, раз в год, где-то в конце лета – начале осени они садятся на джип Коляна и едут на ягодно-грибно-водочно-охотничью рыбалку. В багажнике джипа – двадцатипятилитровая канистра со спиртом. Иногда – с коньяком. Как получится.

Дружбу можно поддерживать по-разному.

Некоторые хирурги 31 декабря ходят с друзьями в баню. Чем это заканчивается, все мы знаем: женитьбой на школьной учительнице, которая не умеет даже приготовить заливную рыбу. Представляю себе благосостояние и взаимоотношения этой парочки в 2003 году.

Некоторые уже полысевшие от предпринимательства и разводов друзья детства по воскресеньям играют в футбол. Не хочу сказать ничего обидного, но народная мудрость гласит: «Было у мужика три сына, двое умных, а третий – футболист».

По-разному поддерживается Настоящая Мужская Дружба.

И вот Юрец, Колян и Славик жестко раз в год садятся в джип с канистрой и едут на неделю на грибную рыбалку. Потому что они очень любят охотиться за ягодами, ловить грибы и собирать рыбу. И не надо думать, что дело исключительно в канистре. Дело в том, что их трое в джипе Коляна – Трое Настоящих Друзей. А канистра не считается, она просто есть, и с ней как-то веселее ловятся ягоды и собирается рыба.

Все это началось давно, когда еще не было джипов и хирурги женились на учительницах и были счастливы. Это начиналось в эпоху брезентовых стройотрядовских курток, байдарок «Таймень» и песни про поворот, в которой Макар в очередной раз поразил нас всех богатством по-нетрезвому приблизительных рифм (поворот, ревет, несет, взлет, брод… орет, пароход, в рот, бутерброд…)

Тогда Колян, Юрец и Славик еще были очень молоды. Они таскали на горбу огромные, как виолончели, байдарки. Ездили в ночных плацкартах до какого-нибудь Весьегонска или Опочки. Пили самогон, и им казалось, что сивуха пахнет сиренью. Клеили проводниц, которые чудились в вагонной полутьме прекрасными, как Аманда Лир. А утром напоминали Пугачеву без косметики. Потом улыбались розовощеким и голубоглазым весьегонцам и опочкопчушкам, пели под гитару у костра. Играючи, в три-четыре дня отмахивали 200–300 км по какой-нибудь Мсте, Мологе или Великой.

У них было две байдарки. Это были Настоящие Мужские Байдарки. Бывалые и клееные, как пиратские бриги. Одна называлась «Цикатумба», вторая – «Каракатука». Имена произвольные, придуманные тогда, когда канистра была уже пуста. В «Цикатумбе» плыли Колян и Славик, а в «Каракатуке», привязанной к «Цикатумбе», – Юрец и Канистра.

Канистра хранилась в носу байдарки, и Юрец подозрительно часто наклонялся вперед и под вечер подозрительно плохо греб, мурлыча себе под нос что-то очень армянское.

– Табань! – кричал Славик Юрцу. – Табань, сука, левым!

Юрец плыл прямо на камень. Его голова была спрятана в заветном носу лодки, а над байдаркой возвышался исполинский круп в прекрасных трусах цвета ультрамарин, цвета птицы удачи и счастья завтрашнего дня.

– Табань, падла, левым! – визжал Славик, хищно блестя очками.

Со дна лодки звучал неторопливый армянский клекот. А потом слышался глухой удар. Трусы вместе с армянским крупом перекувыркивались в воду, издав динамитный взрыв. И Колян со Славиком долго-долго клеили «Каракатуку», ругая Юрца Настоящими Мужскими Словами. А Юрец, мудрый, как все армяне, молча делал какое-нибудь Настоящее Мужское Дело. Например, долго-долго стирал трусы.

– Скотина! Животное! – нежно орал на Юрца Славик. – Долго ты будешь еще стирать свои за…нные и про…нные памперсы?!

А Юрец долго и мудро молчал, потом поворачивал к Славику свое большое мудрое лицо и давал Настоящий Мужской Ответ, например, такой:

– Большим Трусам – Большая Стирка.

И продолжал долго-долго, до самого вечера стирать свои Настоящие Большие Мужские Трусы.

Юрец вообще настоящий и большой и любит все большое и настоящее.

Юрец никогда не ловит рыбу вообще. Он всегда ловит только Большую Рыбу. Это называется Настоящая Охота За Самой Большой Селедкой. Ни разу еще Юрец ее не поймал, но обязательно поймает.

Юрец ищет только Самый Большой Белый Гриб. Правда, обычно ему попадаются обдрипанные сыроежки, похожие на пожилых учительниц или спившихся хирургов. Но когда-нибудь потом Юрец обязательно найдет Самый Большой В Мире Белый Гриб. Обязательно, потому что все верят в Юрца. И Юрец не подведет Коляна со Славиком.

Вечером в палатке Юрец долго и тщательно убивает всех комаров. Это называется Большое Экологически Чистое Убийство Всех Без Исключения Гюймарасов. «Гюймарас» – значит Большой Комар. Чтоб вы знали. Наверное, это такое специальное армянское слово.

Если Юрец берется ставить палатку, то он ставит ее весь день. Обкапывает рвом, как средневековый замок, обкладывает дерном, натирает палатку мятой против гюймарасов… Но не успевает, и спать приходится в спальниках под открытым небом. Но это неважно.

Ясно, что если Юрец берется разводить костер, то это будет Самый Большой Костер. Понятно, что уха, которую он будет на нем варить, будет Самой Вкусной Ухой Из Самой Большой Селедки, Пойманной Юрцом. И прочее и прочее.

Вот такой он, Большой Мудрый Юрец.

Совсем другое дело – Колян.

Колян тоже не очень маленький, но очень-очень сильный. Сильный и – порывистый. У Коляна есть ружье, и он из него очень любит стрелять.

Если, скажем, Юрец согласен пойти только на Большую Охоту (за лосем, медведем или мамонтом), то Колян согласен стрелять во все, что движется: в хорьков, голубей, мышей, бабочек. Ловить он готов любую рыбу, хоть головастиков. Если нет ни хорьков, ни головастиков, Колян садится на джип и очень быстро ездит между деревьями. Это у него называется «бибикин слалом». Если в бибике кончился бензин, Колян начинает дружески заламывать руки Славику, показывать ему всякие приемчики, броски, подсечки. А потом, когда Славик уже больше не может, отбирает у Юрца его Большие Мужские Трусы, которые тот в очередной раз тщательно стирает, и закидывает на Самую Высокую Березу. Эта шутка у него называется «флаги на башнях».

Юрец долго ходит без трусов вокруг березы, и на лице его написано Настоящее Мужское Горе.

Трусы, разумеется, возвращаются владельцу.

Коляна вообще очень трудно успокоить. Коляна надо держать подальше от канистры, потому что где-то после двенадцатого – пятнадцатого подхода к ней Колян может молча взять ружье, сесть на джип и поехать в соседнюю деревню, а кого уж он там начнет гонять: кур, девок или мужиков, – это никак нельзя сказать наперед.

Есть такой герой кельтского эпоса – Кухулин. Очень боевой и неистовый. Стоит на большом пальце одной ноги на острие копья, а второй ногой мечет другое копье в противнике. В пылу боя изо лба у него бьет струя крови и убивает врага. Ну и так далее. Страшный такой кельтский Вася. Страшный и ужасный.

Так вот по сравнению с Коляном, Кухулин – цыпа. Потому что Колян никого не пугает, он просто делает, как он выражается, «быструю зюзюку». Это очень быстрая и смертельная зюзюка, я знаю. По-другому она называется «хук слева».

Но главное, что Колян – добрый и очень-очень, по-настоящему, по-мужски любит своих Настоящих Друзей Славика и Юрца. Особенно он любит Славика, потому что Славик не очень большой и не слишком сильный. Славик – красивый (душой), трогательный и ранимый. И еще он не очень везучий, и многие все время норовят обидеть Славика. И поэтому Колян всегда заступается за него. Иногда он заступается за него впрок, на всякий случай. Например, один раз Колян вместе со своим шефом чеченцем Ахмедом прилетели в Норильск, в котором Славик никогда не бывал и вряд ли когда-нибудь побывает. После литра «Абсолюта» Колян вышел на центральную площадь Норильска и произнес речь. Он сказал:

– Норильцы и норильки! У меня есть самый лучший друг. Его зовут Славик. Вы его легко узнаете по очкам. Я предупреждаю вас, норильцы и норильки, если хотя бы один из вас обидит моего друга Славика, то я всем вам начищу роги и почикаю коки, у кого они, конечно, еще окончательно не отморожены в ваших заполярных Зажопинских Выселеках.

Примерно такую же речь Славик произносит во всех городах ближнего и дальнего зарубежья. Например, в Кривом Роге, где Славика никогда не было и не будет, он сказал:

– Криворожцы и криворожки! У меня есть друг Славик. Вы его узнаете по очкам. Если кто-нибудь из вас обидит Славика, то я сделаю так, что вы будете полностью соответствовать вашему нестандартному названию.

Красочны были речи Коляна на реке Яик (тут ясно, что он пообещал), в городе Яхрома, куда фирма Ахмеда поставляла партию швейцарских костылей. А уж речь, произнесенную на просторах реки Оби, я не решаюсь повторить.

Вот какой он, Сильный Колян.

Ну, что сказать о Красивом (душой) Славике?

Славик – поэт и философ. Поэтому во время походов всегда работает поваром. Если честно, он не очень любит стрелять в уток или ловить рыбу. Ему жалко убивать птиц, зверей и больших и маленьких селедок. Но готовить и есть он их любит.

Когда Славик готовит, он поёт. Когда плотно поест, философствует. После первого же подхода к канистре – плачет. Славик любит Голубое Небо, Свиную Тушенку, Прекрасную Даму, но больше всех на свете – Сильного Коляна и Мудрого Юрца.

Потому что самое прекрасное на свете – Настоящая Мужская Дружба.

Конечно, меняются времена. Юрец, Колян и Славик уже не те. Они давно уже не ездят в плацкартах, не клеют потрепанных проводниц, не пьют сивуху, пахнувшую когда-то сиренью. Вряд ли они согласятся прочавкать на веслах 200 км за три дня.

Юрец уже не ходит в одних бессмысленных ультрамариновых трусах, доставшихся ему от папы Арташеса, стирая их по два раза в день. Нет. В джипе у Коляна есть пакет с четырнадцатью сменами Юрцовых трусов, ровно на неделю. Все трусы – разного цвета и все то ли от Гуччи, то ли от Версачче. Но разве это не Настоящие Большие Мужские Трусы?

Не тот и Колян. Не везде после литра он способен самостоятельно выйти на центральную площадь какой-нибудь Пизы или Болоньи и сказать:

– Пизцы и пизки! Болонцы и болонки! У меня есть друг Славик. Его легко узнать: он в очках и красив душой. Если хотя бы один из вас, кудрявых макаронников, тронет Славика, то я вам устрою такой п…ц по-болонски, что вы спагетти от равиоли не отличите!

Но разве не меньше любит Колян Славика? Нет, он любит его еще больше. Кстати, Славик несколько раз бывал в Пизе и Болонье, и его там никто не тронул.

Изменился и Славик. Он не может уже на спор слопать три банки тушенки, любит он не Прекрасную Даму, а свою жену Лёльку и своих двоих сыновей, которых он в честь друзей назвал Коляном и Юрцом. Плачет он теперь не после одного подхода к канистре, а от того, что канистра кончилась. Но разве не так же лучисты его глаза, светящиеся из-под очков и устремленные в Голубое Небо, Вечное, Чистое и Прекрасное, как Настоящая Мужская Дружба?!

Ну что же, Юрец, Колян и Славик! Чего пожелать вам? Будьте счастливы, друзья! С вами ваша бибика, ваша канистра (которая не в счет), ваша смертельная зюзюка, трусы и ружье, очки и лодка. С вами Мудрость, Сила и Красота. А главное – Мужская Дружба, мудрее, сильней и прекрасней которой нет ничего на этом свете.

Русский как нерусский

Лет, наверное, десять я (помимо всего прочего) занимался тем, что преподавал в МГУ русский язык иностранцам. Весь этот очень нелегкий педо-садо-мазо-труд официально называется так: «РКИ». Русский как иностранный. Мы его называли РКН, т. е. русский как нерусский:

– Здравствуй, Хуан. Куда ты идешь?

– Здравствуй, Ахмед. Я иду в интернациональный клуб. А ты? Куда идешь ты, Хуан?

– Я иду на собрание, Ахмед. Там будут выступать ребята, которые работали в стройотряде. Очень хочется послушать!

– Как интересно!.. Хуан, а ты был на концерте художественной самодеятельности, на котором ребята из Папуа – Новой Гвинеи и из Рыбинска хором исполнили стихотворение Владимира Маяковского?..

– А! Я знаю это стихотворение, Ахмед. Там есть замечательные строки: «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин!»

– Какие хорошие стихи, Хуан!..

И так далее, в том же интерсамоварно-партматрёшечном духе.

Потом, в эру братков и дефолтов, РКН слегка зачах. И вот: новое время – новые песни.

Заявляю со знанием дела: роль стихийных преподавателей русского языка как нерусского (совсем нерусского) в настоящее время по всему миру взяли на себя российские туристы. Они с удивительной настойчивостью пропагандируют РКН во всех, даже в самых отдаленный уголках планеты Земля.

На одном из пляжей Гоа местная девушка Сунита, торгующая вопиюще поддельным серебром, встретила моё появление следующим приветствием:

– Прибарахлись, морячок! Слабо?

Произношение – идеальное, как в Малом театре.

– Потом, – ответил я, не успев удивиться.

– Потом – суп с котом. Браслетики – новьё. Муха не гадила. Бабло при себе?

– Нету у меня денег.

– Нет бабло – фуфло! – печально вздохнула Сунита.

Я вообще-то специалист по русскому жаргону, но каждый раз приезжаю из поездок обогащенный.

Тайский массажист приветствовал меня так:

– Чао, ливер!

Его так научили наши турпедагоги. Это есть такой прием: научить ни слова не знающего иностранца какому-нибудь не вполне нормативному словосочетанию и сказать, что оно означает «здравствуйте», или «спасибо», или «до свидания». Шутка такая.

– Хелло! (это я говорю англоязычному арабскому гиду.)

– Русия? – расцветает гид.

– Русия, русия… – морщусь я.

– За козла, сучок, ответишь, – расплывается в улыбке жертва турвсеобуча.

Иностранцы – очень способные. Хватают на лету. Ты проходишь мимо какой-нибудь тунисской лавки и слышишь в свой адрес:

– Эй! Сергуня!.. Юрец!.. Антоха!.. Петюньчик!.. Шурик!.. – и ещё имен двадцать скороговоркой. Твоё там обязательно будет. Типа Вовчара или Вольдемар. Если всё-таки ты проходишь, не обернувшись, получаешь вслед что-нибудь сакраментальное, типа:

– Иди лесом, жмотыга!

Иностранцы сочиняют русские рекламные слоганы:

– Майки – «Найки»! Юбочки – платочки – кофточки – носочки! – разносится над курортами земли. – Бабки накопил – цепочку купил!.. Миру – мир, купи сувенир! И т. п.

Иностранцы цитируют наши фильмы. Девушка, включая мне сауну в Анталии:

– Тепленькая пошла!

Цитируют политиков:

– Полотенце, пожалуйста, – говорю я египтянке.

– Однозначно! – протягивает мне полотенце потомок (или «потомка»?..) Нефертити.

Не знаю, хорошо ли это всё. Тем ли занят наш турпросвет? Тот ли это язык, русский ли? Не знаю, не знаю. Но – «им не разговаривал Ленин». И Пушкин с Блоком (их современные абитуриенты, кстати, называют «два Шурика») тоже не разговаривали.

Однозначно!

Ленин и Букин

С самого рождения я всегда был очень дисциплинированным и правильным человеком: вставал по будильнику в семь утра, два раза в день чистил зубы, каждый день менял носки, выпив – тут же закусывал, кажется, ни разу в жизни никуда не опаздывал. И ведь действительно, сейчас вспоминаю, мнемонически сморщив лоб: ни разу.

В университете друзья и приятели на эти мои качества смотрели иронично. «Ты не пассионарий, ты стандартная немецкая жопа», – нежно говорил мне Пашка Букин, менявший носки не чаще раза в месяц и очень любивший везде снимать ботинки. Да, я хорошо помню этот разговор. Мы сидели в библиотеке. Было одиннадцать часов утра. Май, солнце нетрезво, по-студенчески заглядывает в окна. На столе садистски, как орудия пытки, разложен многотомный Ленин, потому что через час у нас контрольный семинар по истории партии. Я конспектирую Ленина и для себя и для Букина. Просто так, по дружбе. Букин, сосредотачиваясь перед семинаром, пьёт пиво. Вопросительно поикивает: «Ты не пассионарий, Стратосферов (это моя университетская кличка), ты – бюргер, – говорит Букин, отпивая глоточек за глоточком. В животе у него, как в ночном подмосковном пруду, квакает пиво. От Букина почему-то всё больше пахнет чесноком: видно, пиво несвежее. – Ты мещанин. Вот скажи, ты хоть раз в жизни бросил всё? Ты хоть раз в жизни – полетел? Ты способен на отрыв, на полёт? Способен, Стратосферов?»

– Если, Бука, я не успею законспектировать дядю Вову, то мы полетим вместе. Причём ты – первый. Сегодня, между прочим, ты делаешь доклад, а не я.

Букин на минуту замолкает, потому что я прав. Я вдруг испытываю приступ злости. На Ленина. Действительно: надо же так бестолково писать! По всему видно, что эту галиматью я конспектирую не первый. На полях ленинской работы чьи-то неуравновешенные надписи. На стр. 3 – «Господи, за что?!!» На стр. 5 – «Я зверски изнасилована Лукичом. 13.05.1982». На стр. 8 – «Будь проклят тот день, когда Илья Ульянов решил жениться!» На стр. 11 – «И так проходят лучшие годы!» На стр. 18 – «Доконспектирую эту гнусь – нажрусь в хлам». И в конце работы – «Нечеловеческий оргазм!»

Но до конца мне еще далеко. Страниц десять. Я базедово пучу глаза в строчки и ничего не понимаю. Ленина ведёт во все стороны, как акына: что вижу, то пою. То он начинает громко обзываться на каких-то совершенно неизвестных мне немцев, то с ненавистью перечислять каких-то кадетов или эсеров с трехэтажными фамилиями. Я болезненно пытаюсь поймать нить гениальной ленинской мысли, но вместо нити упираюсь в такие выражения, как «вонючее болото», «смердящие останки»… Смотрю на часы: остается полчаса. В голове жарко от солнца и тоски. Рядом чесночно икает пассионарий Букин. Мои глаза, как назло, независимо от мозга ищут своё: «мелкобуржуазная вонь», «смрад реакции», «от такой философии пахнет тленом»… «Господи, – думаю я. – Лишь бы он не снял кроссовок! Господи, спаси и сохрани!» Дело в том, что я уже заметил: на Букине – те же алые синтетические носки, которые были и четыре дня назад, когда мы ходили в театр на Чехова. Ходили вчетвером, классически: две девочки – два мальчика. Сначала всё было хорошо: говорили о Чехове, пили дюшес в буфете. Но когда на сцене появилась Нина Заречная, Букин всё-таки потянулся к кроссовкам, и… Нет, не буду.

Я, склонившись над Лениным, как конь, кошу кровавым глазом на Букина. Тот только закатывает глаза к потолку. Потом медленно вытягивает под столом ноги. Некоторое время катает пустую бутылку по столу. Чешет в ухе. Икает. Рыгает. Каждая отрыжка сопровождается страстным матерным шепотом. Только бы он не опустил глаза на свои кроссовки! Это будет очень недобрый знак. Всё происходит как в триллере, где долго-долго со скрипом открываются двери… поворот… еще поворот… страшный ракурс… И наконец… Да, Букин – мастер. Он искусно томит жертву: Букин сидит минуты две с заведенными вверх глазами, потом вдруг резко наклоняется вниз и… остервенело чешет икру. Я молниеносно холодею. Но Букин, начесавшись, опять медленно разжимается, растягивается на стуле и, зачем-то понюхав палец-чесалку, закидывает руки назад. Смотрит Букин даже уже не в потолок, а куда-то в заднюю стену. Лицо его от неестественной позы наливается кровью, он отчетливо бормочет себе под нос:

– Здравствуй, Ленин, я – Букин… Приём…

Букин явно сатанеет от безделья. Мой правый глаз ревностно следит за развратно изогнувшимся Букиным, левый – гуляя, независимо, как у хамелеона, от правого, по ленинскому тексту – читает: «не пора ли придавить это смердящее насекомое», «зловонная жижа оппортунизма»… Мой третий, невидимый глаз устремлен на букинские кровавые носки, торчащие из грязных кроссовок.

О, если бы хоть они были хлопчатобумажными! Ведь одно дело – просто умереть, а другое – умереть в муках.

Букин чуть приподнимает голову, как часовой, услышав что-то подозрительное. Я весь натягиваюсь, как струна. Мимо проходит девушка в мини. Тоже за Лениным. Букин смотрит на девушку экзистенциально. Странный взгляд у Букина: какой-то скорбно-всезнающий. Девушка уходит с Лениным, нежно прильнувшим к её бедру, в соседний зал. Букин провожает её взглядом до конца, вывернув шею до инквизиционного хруста в затылке. Потом возвращается в исходное положение, траурно зевает, прошептав что-то загадочное: «Пидерштейнов – на губу». И принимается ковырять в носу. Я успокаиваюсь, потому что знаю последовательность и педантичность Букина в этом вопросе. Минут пять Букин будет при деле. Букин стонет, кряхтит, сладострастно сопит. Мимолетный покой.

Но – вот где таилась погибель моя! Вот оно, букинское коварство! Я вижу, что Букин, одной рукой копаясь в носу, другой медленно тянется вниз, к кроссовкам. Я понимаю: он хочет словить двойной кайф. Примерно как: пиво и телевизор. Или: ванна и арбуз… О, это серьезный драйв: чистить нос, проветривая ноги.

Начинаю внутренне метаться. Боже мой, что бы такое придумать?

– Бука, – говорю я дрожащим голосом человека, вдруг понявшего, что он явно не успевает добежать до сортира, – Бука, будь другом, сходи, принеси водички. Принеси, Бука, а то в горле пересохло! Очень хочется пить, Бука…

Бука медленно поднимает на меня недобрый взгляд. Ещё бы: я пытаюсь поломать ему такой «дабл-торч» (выражение Буки)!

Некоторое время он продолжает холодно смотреть на меня, предательски развязывая шнурок.

– Кто много пьет – много потеет, – сказал Бука, и одна из кроссовок упала на пол. Бука улыбается улыбкой упыря, зловеще шевелит красными пальцами ноги…

День кончился трагически. На контрольном семинаре Пашка Букин пытался промямлить что-то по моему недописанному конспекту. Он гундосил примерно следующее:

– Владимир Ильич, чуя мелкобуржуазное зловоние, исходящее из оппортунистической клоаки, дал точное и исчерпывающее определение такому смрадному явлению, как…

И получил двойку.

Потом был поднят с грядки я. Мой захватывающий рассказ о «вонючей буржуазии» был оценен так же.

Мы вышли на улицу, сели у фонтана. И долго сидели молча. Кроссовок Бука больше не снимал.

Через полгода он был отчислен и ушел из моей жизни навсегда. Вместе с красными носками и Лениным… Где ты, Бука?!