Текст книги "Ничего не скажу"

– Да ну!

– Говорю тебе. Он всю жизнь будет ее зомби. А потом станет зомби ее сына Хуана. Кстати, Хуан – тоже зомби своей мамаши. А его жена Изаурита – его зомби. Это дельце тоже обстряпала Хулиа. Раз Изаурита зомби Хуана, значит, она и зомби Хулии… Все мы чьи-нибудь зомби. Кто-то больше, кто-то меньше…

Хорхе вздохнул:

– Думаешь, зомби – это как в идиотских фильмах: всякие там оживающие мертвецы и прочее? Ерунда! Бывают, конечно, и такие зомби. Но это все никому не интересно. Это все для киношников, писателей и тому подобных бездельников. А настоящие зомби совсем другие. Все просто: один подчиняет себе волю другого. Тут много всяких приемов: и печень крокодила, и гузка попугая, и моча игуаны… Э-э-э-э-э… Хулиа это умеет. Вот выпьешь ты эту мамахуану, в которую сам Дьябло не знает, чего она подсыпала. И будешь ты с утра до ночи думать о чем-нибудь этаком… Что хочется тебе полететь к звездам, или утопиться в океане, или втюришься в какую-нибудь дуру из соседней деревни… И будешь сохнуть, как старый кактус. А мамаша Хулиа будет через три океана потихоньку забирать твои силы. Мало того что она сама разводила тебе ром…

Он опять вздохнул:

– А я – если хочешь знать – тоже зомби.

– Чей? Неужто нашей доброй знакомой?

– Да нет, амиго. Зачем я ей нужен?.. Жены, кого же еще. Черт знает что делает со мной эта сволочная баба. Веревки вьет. А я… Я, амиго, дрался и против пятерых, и против восьмерых… Эх, славный вышел мордобой! Шестерых, помню, положил разом, как в боулинге. У меня слева снизу в челюсть хорошо получается. Двое убежали. Я ведь не знаю, что такое страшно, амиго. Правда. У меня полдеревни в зомби ходят. А вот жена… Крутит со всеми направо и налево, так и мелькает своей ненасытной юбкой. Все, бывало, думаю: сейчас задушу эту змею своими собственными руками. А она посмотрит на меня!.. И… эх, амиго, как будто вот эти самые сто лун и двести этих океанов войдут в меня с этим взглядом и – всё. Я – уже не я, а зомби. А у тебя есть зомби, амиго?

Я задумался:

– По-моему, нет.

– Значит, сам ты – чей-нибудь зомби?

– Не знаю, Хорхе.

– Э-э-э-э… Так не бывает. Или кто-то твой зомби, или ты чей-то зомби. Так устроен мир.

Я смотрел на немую таинственную, словно литую из обмороженного свинца луну и на трепещущие под ней ее жидкие, несчастные, суетливые осколки. Да, «так устроен мир». Ases el mundo.

Я достал из пакета «Мамахуану».

– Будешь? – спросил я Хорхе. – Ты случайно не прихватил с собой баночку с мочой игуаны?

Хорхе понимающе ухмыльнулся.

– Тогда за нас, зомби? – спросил я.

Хорхе расплылся в широкой благодарной улыбке, махнул рукой, словно хотел сказать по-русски «где наша не пропадала!»:

– Давай. Черт с ней, с этой старой макакой.

Я дал ему бутылочку. Он оценивающе поглядел на нее и отпил половину. Ровно. Тютелька в тютельку. Грамотный парень, виртуоз. Я допил.

– Крепкая вещь, – блаженно морщась, сказал Хорхе.

– Да уж.

Я посмотрел на этикетку, фосфоресцировавшую в лунном свете:

– Сорок градусов, как полагается… Двести граммов… В самый раз.

– Вот и поужинали. Ну, спасибо тебе. И до завтра, амиго.

– Хороших тебе сновидений.

Так и не знаю, почему мамахуана называется мамахуаной. Ничего особенного.

Правда, ночью мне снились симпатичные девушки из города Сантьяго, похожие на дмитровских пэтэушниц. Они в моем мамахуановом сне курили сигары, пили «Barcelo» и, широко улыбаясь, говорили мне «Амиго, Гитлер капут!»

Прошло два года. Моя жена по-прежнему работает преподавателем. Так и не могу понять, кто из нас чей зомби. Наверное, взаимно.

Сон с открытыми глазами

Мы сидели с моим соседом Михалычем (Владимиром Михайловичем Пробовым) на Михалычевой кухне и отгадывали кроссворд.

– Семь по вертикали, – читал Михалыч, – тааак…во, телигент четырёхглазый, это по твоей части: древнегреческий философ. На «сэ». Ну?..

– Сократ.

– Хм… попал, очкарик. Ну, это легко. Я его сам знаю. Это тот, который всем вопросы задавал, а потом мышьяку наелся. Смотрим на «кэ». Где она у нас? Вот она, эта кэкэ… Та-а-ак. Значит: попугай с хохлом. На «кэ». Ну?

– Какаду.

– Опять попал. Дура птица. У меня у тестя был попугай говорящий. Гадит как семь бегемотов. А мозгов – на одно нехорошее слово. Проверяем этого зас…а. На «у». У-у-у… Вот оно. Государство в Латинской Америке. На «у». Ну? Что, съел, толстолобик?

– Сейчас.

– Семь секунд. Через семь секунд не отгадаешь – горячего. Раз… два…

– Уругвай.

– Уругвай, уругвай, по сто двадцать наливай… А он не в Африке?

– Нет.

– Проверим. На «вэ». Британский алкогольный напиток.

– Ну, это виски, конечно.

Михалыч помрачнел:

– Виски из пиписки. Даже и писать его, фашиста, не буду. Всё, перерыв.

Тут я должен кое-что рассказать.

Дело в том, что когда Михалыч в завязке, он целыми днями отгадывает кроссворды. Вернее так: если Михалыч отгадывает кроссворды, знайте – он в завязке. Сидит злой и грозный, как Валуев на горшке, потеет и отгадывает. И для завязок Михалычу нужны серьёзные поводы.

Предыдущая кроссвордная завязка произошла у Михалыча полгода назад следующим образом. Как-то раз он поехал на своём жигулёнке на дачу. Привязал досочки, собранные на помойке, к багажнику. Огуречную и помидорную рассаду – назад. Всё, как у честных дачных скворушек. И поехал. Дело было ранним-ранним утром в пятницу. До пробок. Взял отгул и поехал по Дмитровке.

Воздух свежий, какой-то родниково-ванильный, что ли… Гаишники, наоборот, несвежие, достаивают смену. Всё, что можно, уже с автомобилей состригли. Стоят, зевают.

Где-то в районе поворота на Лобню голосуют двое: он и она. Вернее, можно считать, что их уже трое. Потому что она явно уже на последнем месяце. Михалыч, как человек добрый, конечно, остановился. Мужик весело улыбается, говорит:

– Нам бы до Дмитрова. До роддома.

– Садись.

– Сколько?

– Мальчик или девочка?

– Двойня.

– Тогда две сотни.

– Да хоть три!

Сели, поехали. Мужик – невозмутимый до невозможности. Разговорчивый такой, вроде ди-джея.

– Я, – говорит, – сплю себе спокойненько. Вдруг это пузо на ножках (он мотнул головой на заднее сиденье) будит меня. Смотрю: сидит уже одетая, с собранной сумкой. Полный боекомплект. Говорит: поехали. Я: куда? Она: рожать пора. Я: так вроде на той неделе собирались по этому… по графику по ихнему. Она: я тебе не электричка по графику рожать. Чую, что пора, поехали. – Хоть побриться-то успею по такому поводу? – Ещё не хватало. Ты и перед свадьбой-то не брился, сидел за столом, как варежка мохеровая… а тут вдруг… Машина как назло в ремонте. Звоню в такси – не раньше чем через час: у них пересменка. А эта глаза таращит, как Инна Чурикова, и своё трындит: поехали да поехали… Что ты будешь делать? Дошли кое-как до шоссе. Голосую – ни одна сволочь не тормозит. Полчаса – вроде нищих на паперти. Ты вот первый. Спасибо тебе, хороший человек.

– Так… ответственность-то какая. Вдруг она прямо тут.

– Э-э-э… Это ты зря. Сплюнь.

Не успел Михалыч сплюнуть, сзади – стоны:

– Мама родная, началось!

И вроде гнать на сто сорок опасно. И медленно тоже нельзя. Михалыч весь мокрый от страха. И от ответственности. Пот из штанов течёт в штиблеты. Руки на руле трясутся. А стоны всё громче. А мужик – хоть бы что: «успеем» да «успеем». Ещё какой-то анекдот рассказал про блондинок. Что, дескать, все люди любят делать три вещи: смотреть, как горит огонь, как бежит вода и как паркуется блондинка. Михалыч попытался улыбнуться, но у него получилось ничего, кроме чего-то напоминающего сорвавшийся чих.

Уже за Яхромой сзади: ох, не могу, ох, боже мой, ой, сейчас уже… Доехали-таки до роддома.

Родила она двойню ровно через десять минут после прибытия. Успели. Всё в порядке и двойняшки – загляденье.

Мужик Михалычу говорит: «Подожди». Через четверть часа тащит трёхлитровую дорогущую бутылку виски плюс две тысячи рублей:

– Вот тебе, добрый человек, амортизация. Счастливых выходных!

Всю дорогу до дачи (а она у него под Калязином) Михалыч думал только одну мысль: приеду – уемся до зелёных барабашек.

Что и сделал.

В течение дня пятницы и предсубботней ночи он в одно сопло выпил все три литра виски.

Утром тесть нашёл Михалыча лежащим на полу с открытыми настежь глазами и со скрещенными, как у покойника, руками на груди. В руках, как свечка, торчал опорожнённый стопарь.

Казалось, что Михалыч внимательно вглядывается в комара на потолке. Но он не видел комара, потому что спал. Жена, тесть и тёща переполошились и решили, что Михалыч отходит или уже отошёл. Вызвали «скорую помощь». Медсестра, спокойная, как папа двойни, посмотрела на трёхлитровую бутыль и сказала:

– Не волнуйтесь. Он спит.

– С открытыми глазами?! – почти хором спросили тёща, тесть и жена.

– Да, – она закрыла Михалычу глаза, и тот стал вылитым покойником. – У него просто нет сил их закрыть.

Проснулся Михалыч через сутки. За двадцать четыре часа он даже не переменил позы, даже не выпустил из рук стопаря. Пару часов постонал, как мама двойни, потом выпил два литра воды и ушёл в завязку на месяц.

И вот мы опять отгадывали кроссворды на кухне Михалыча. Отгадывали, пока не произошло очередное предзавязочное событие.

Началось всё с того, что пару месяцев после всей этой вискиады Михалыч решил начать новую жизнь.

Он продал свой старый «жигуль» и, взяв кредит, купил русского народного коня корейской сборки, вернее, наоборот. «Daewoo». В народе – «девушка». По этому поводу он пригласил к себе в Калязин меня и свою троюродную сестру Тоню, с которой дружил с самого детства. Мы сели в Михалычеву, как он выразился, «тачанку-кореянку» и поехали к Михалычу.

Приехали. Обмыли покупку. Я подарил ему чехлы для сидений, а Тоня – иконку для машины. Иконка со Святым Владимиром. Как раз был конец июля, вроде как оберег на именины Владимиру Михалычу. Иконка маленькая, но ценная, начала двадцатого века.

Утром Михалыч довёз нас с Тоней до калязинского автобуса-экспресса на Москву, а сам продолжил обмывать покупку. Дальше дело было так.

Вечером у Михалыча обмывалово кончилось. Оставались заначки, но вспомнить, где они, Михалыч уже не мог. Надо сказать, что Михалыч обнаруживал некоторые свои заначки только через несколько лет. До сих пор Михалычева жена то и дело обнаруживает его схроны конца девяностых. Народ у нас на это дело гениальный.

Научился заначивать Михалыч у своего приятеля, работавшего суфлёром в театре. История про этого суфлёра известна. Может быть, вы её слышали.

Суфлёр этот был гениальный: помнил тексты всех пьес наизусть. Но пил. И часто к середине спектакля засыпал. Или (что хуже) начинал хулиганить: подсказывал не тот текст, сам что-то выкрикивал и т. д. Поэтому перед спектаклем его лично и суфлёрское место обыскивала вся труппа.

Всё обыщут, как в аэропорту Бен Гурион, он всё равно пьяный. Чудо.

Так что он удумал… Он смастерил два кармашка в краях занавеса. И клал туда две чекушки. Перед антрактом дают занавес – и чекушки доставляются прямёхонько в суфлёрскую будку. Несколько лет его не могли на этом поймать.

В общем, не нашёл Михалыч заначки. А продолжать банкет надо. Что делать? Очень просто. От дачи до магазина по бетонке три километра. Гаишников на бетонке нет, потому что им там ничего не светит.

Пошёл дождь. Ливень. Ливень угрожающе нарастал, но Михалыч, не замечая его, буквально дополз до машины и – поехал. А надо сказать, что, если его даже внести мертвецки пьяным овощем в машину – он поедет. И, что интересно, доедет. Этому Михалыч научился в Египте, в Каире, а потом в Хургаде, когда работал там на строительстве прорабом. Наши в Египте ездят в любом состоянии, потому что египетские полицейские, наверное, просто не понимают, что такое пьяный водитель. Страна-то мусульманская.

Странная, впрочем, страна. В Турции за такое – тюрьма, в Эмиратах могут публично высечь розгами. А египтяне не замечают и всё. Может быть, просто привыкли к русским.

И вот Михалыч в состоянии, так сказать, сивушно-овощного рагу помчался по бетонке за продолжением банкета.

Ливень усиливался. Дождь шёл так густо, что казалось, будто вода льётся не сверху, а словно бы стоит, как на дне моря. И, как гигантские водоросли или кораллы, шевелились за окном «девушки» деревья в пепельно-синем гудящем дождём мареве вечера.

Окосевший Михалыч, словно капитан Немо, мчался на сто узлов в своём корейском Наутилусе в магазин. На одном из поворотов бетонки образовалось что-то вроде глиняного оползня. И Михалыча не то что занесло, его унесло.

«Унесенная ветром» кореянка собрала все деревья, два раза перевернулась и к верху брюхом легла в каком-то туманном мшистом черничнике.

От машины не осталось ничего. Буквально – ничего. Как говорится, груда железа.

Михалыч же, который «заблаговременно» забыл закрыть дверь, выпал из своего подводного аппарата сразу. Ни одной царапины, только вся рожа в красной глине.

Мало того, что пьяным, как известно, везёт. Тут еще и наследственное.

Отец Владимира Михайловича, Михаил Владимирович, работал в 30-х годах в колхозе трактористом. Однажды он напился, сел в трактор и поехал за добавкой. По дороге, в поле, где колосились яровые, он заснул и выпал из трактора. Педаль газа переклинило, и трактор долго ездил задумчивыми кругами, овалами, знаками вечности и бесконечности по яровым вокруг Михаила Владимировича. Все яровые были загублены. Целым остался только Михаил Владимирович. Ни единой царапины. Прожил он до восьмидесяти девяти лет. Вероятно, карма.

Ну так вот. Михалыч долго, ничего не понимая, бродил на четвереньках вокруг самого себя, как тот самый трактор, и к полуночи приполз домой.

Утром, проснувшись, Михалыч стал вспоминать, что с ним было вчера. Он не помнил ничего. Кроме того, что где-то оставалась заначка. Заначка была нужна, чтобы вспомнить остальное. Это, кстати, Михалычев афоризм, который я рекомендую всем запомнить: «Вспомни, где заначка, и ты вспомнишь остальное».

Нечеловеческим усилием своего мозгового студня Михалыч вспомнил, что заначка находится в конуре пса Бублика, с которым он вчера долго целовался перед отъездом.

Бублик спокойно лежал в конуре, положив морду на трёхсотграммовую заначку. Обзаначившись, Михалыч минут десять поикал, вспомнил всё, внутренне взвыл и пошёл искать разбитую машину.

Нашёл. Полчаса порыдал в безмолвно-влажном черничнике, стоя на коленях в сыром мху. Порылся в куче железа, которая ещё вчера была его заповедной мечтой. Не нашел ничего целого, кроме иконки.

И тут Михалыч, добив заначку, которую цепко хранил в кармане, позвонил по мобильнику Тоне. Он рассказал ей всё:

– Ну и что же твоя хвалёная иконка! – орал в трубку Михалыч. – У меня вон вся машина в гармошку! И кредит ещё отдавать!..

Тонина трубка некоторое время молчала, а потом тихо проговорила:

– Ты сам-то, скот везучий, понял, что сказал?

Михалыч сел задом в мох и долго думал. Поняв, он встал и побрёл обратно.

С тех пор он в завязке.

И вот мы сидим и снова отгадываем кроссворд.

– Египетский курорт на «хэ», – прочитал Михалыч. – Вот уроды! Не на «хэ», а на «кэ».

– Почему на «кэ»? Хургада это, небось. Там вроде и других курортов-то нет.

– Какая Хургада! Давно уже – Красноморск. Там русских больше, чем людей. Читаем дальше. Кавказский алкогольный напиток – четыре буквы, вторая «а»… Да что они, сговорились, что ли, алкаши кроссвордные!

– Чача.

– Сам знаю. Ча-ча. Без тебя как-нибудь обойдёмся, сократик-елистратик. Очки протри, а то вон вспотели от натуги. С другого конца беру. Семь по вертикали: типично российский грех. На «пэ». Гм… Это про педерастов, что ли?

– Пьянство, – говорю я.

Молчание.

– А он смертный? – робко спросил Михалыч.

– Кто?

– Ну… грех-то этот…

– Нет.

– А зря, – пробурчал Михалыч. – Ладно. Хватит, тёзка. Завтра доотгадываем.

Вот он, вечный русский кроссворд. Кроссворд не на жизнь, а на смерть. Живёшь, как будто сон смотришь. С открытыми глазами. И сил нет глаза закрыть, до чего интересно. И – жутковато…

Как я победимши депрессию

Депрессию можно победить только поездом. Это я теперь точно знаю. А раньше не знал. Но сначала – немного о депрессии.

Со словом «депрессия» я впервые познакомился в третьем классе. Совершенно случайно.

Помню: зимнее утро, с тусклыми фонарями, как засалено-глянцевая темно-синяя школьная форма. Я лежу в кровати. Из кухни доносится бульканье радиоприемника «Маяк». По радио идет юмористическая передача «Опять двадцать пять». (Замечаю уже сейчас в скобках: значит – это было до XXV съезда КПСС, после которого, говорят, «Опять двадцать пять» отменили). Фельетон про запчасти и смежников. Поучительно-язвительный голос актера. Несмешно настолько, что каждая шутка сопровождается легким спазмом в желудке.

Я прислушиваюсь к фельетону и очень не хочу идти на математику. Лежу и думаю, как бы на нее не пойти. Ковыряю в носу по очереди всеми девятью пальцами. Один палец – безымянный на левой руке – перебинтован: меня за него укусила Светка Перепендина. За то, что я ей натер чесноком дневник. Светка мне нравится, и я постоянно оказываю ей, так сказать, знаки внимания.

Нет, портфелем по голове я ее не бью и за косу не дергаю: это уже было бы прямым признанием в любви. А мое чувство еще не проверено. Я запускаю ей за шиворот ластик, показываю ей разные смешные (как мне кажется) рожи, типа «макака обкакалась» или «от ***зэпсина ушла жена». Хуизэпсин – это наш учитель английского. Кстати, сегодня еще и английский, а текст про пионерский лагерь («паяниа кэмп») я не выучил. Господи, что же делать-то?..

Лежу, тираню нос. Уже «Пионерская зорька» началась. «Здравствуйте, ребята!.. (Ну, здравствуй, здравствуй, жлоб мордастый) Слушайте… (Сам слушай про хрен с грушей) Пионерскую зорьку!» (Про козла Борьку) …

– Вовунчик, пора вставать!

– Ща, ба!..

Это бабушка. Что же придумать? Голова болит? Нет, это не пройдет. Бабушкин ответ я уже знаю: «Мигрень: есть охота, работать лень».

Температура? Но ее можно смерить. Тут бабушку не проведешь. Горло? Но оно должно быть красным или с пробками.

Живот болит?.. Но тогда бабушка не даст мне есть. А я на это пойти не могу. Тем более, вчера бабушка сказала, что сегодня на обед будет вареная картошка с сосисками. А я их просто обожаю. Я уже прямо вижу, как бабушка накладывает мне картошки с сосисками. Картошка – с маленькими золотыми озерцами сливочного масла и посыпанная укропом. Похоже на лесостепь из окна поезда, когда мы ездили в Сочи. Здорово было. Жарко, но здорово.

А розовые-розовые сосиски – с белоснежным хреном. Поскорее бы откусить полсосики, чтобы задрало в носу от хрена. Обожаю, когда хрен дерет нос! И от всего этого идет вкусный, почему-то голубоватый пар. И я даже слышу, как бабушка напевает свою любимую частушку. Она всегда ее напевает, когда мы едим вареную картошку:

 
А самолет летит, винтами хлопает,
А в нем Хрущев сидит, картошку лопает.
Картошка вкусная и рассыпается,
А в ней червяк сидит и улыбается.
 

Надо придумать рожу для Светки Перепендиной: «червяк улыбается». Я даже пытаюсь прямо сейчас придумать эту рожу. Но с ходу у меня не получается. Червяк-то ведь узкий, а улыбка должна быть широкая. Я пытаюсь изобразить рожу и так и так – ничего не выходит.

– Вовунчик, вставай! Пора!

О Господи!

– Ща, ба!..

Что же делать-то? Около кровати на полу лежит «Советский энциклопедический словарь». Вечером я искал в нем слово «олигофрен». Потому что так меня обозвала Светка, когда я ей вчера накрошил черного хлеба в пенал. Слово я так и не нашел. Его не было ни на «але», ни на «али», я даже на «улю» искал – нету. Интересно, что оно значит. По-моему, это что-то связанное с инопланетянами.

Я машинально открываю словарь где-то в начале и листаю. «Демократический централизм»… Это неинтересно… «Денатурат»… Меня, кстати, Светка один раз так и обозвала. Нет, не так… Дегенерат, вот как… Так, так… «Деникинщина»… Неинтересно… «Депрессия»… Ну-ка… «В медицине тоскливое, подавленное настроение с сознанием собственной недостаточности, пессимизмом, однообразием представлений, снижением побуждений, заторможенностью движений».

Я даже весь вспотел от счастья. Еще раз прочитал слово. Несколько раз повторил шепотом, чтобы запомнить. «Де-прес-си-я». Внимательно перечитал определение. Два слова мне показались в нем главными: «тоскливое» и «заторможенность».

Я постарался сделать максимально тоскливое лицо. Вот так. Я смертельно болен свинкой. Меня все бросили. Включая Перепендину. Бабушка не даст есть. ***зэпсин поставил мне двойку за паяниа кэмп. (Радио грянуло «Взвейтесь кострами…»). Меня исключили из пионеров. Вдруг я почувствовал, что мне страшно жалко себя и я захачиваю плакать. Закололо, как перекисью, в носу. Глаза стали горячими и мгновенно увлажнились. Быстрее к бабушке, пока щекочется нос! Я встал с кровати. Сильно ссутулился. Так, так… Что-то я забыл… Но что?.. Ах, да – «заторможенность». Все надо делать очень-очень медленно, как будто нету сил. Ходить, дышать, говорить. Еще надо левой рукой держаться за стенки, а правую положить на живот. Нет, лучше на сердце, а то картошки не дадут. Вот так. Вдруг ужас ужиком юркнул из гипофиза в копчик. И слезы в глазах моментально высохли… Сердце не стучало. Я замер, прижав руку к груди. Не стучит! О Господи! Может, я действительно – того?..

Ссутуленный, бледный, с остановившимся сердцем я стоял и смотрел на свое депрессивное отражение в гардеробном зеркале.

– Репетируешь? – услышал я веселый голос бабушки. – Что, математику не сделал?

Хитро-добрые бабушкины глаза светились из коридора.

– У меня эта… как ее… депрессия, – сказал я.

– А-а-а!.. Это бывает. Сердце-то, Вовунчик, с другой стороны. Слева. Руку поменяй.

Я автоматически поменял руку и услышал ладонью стук сердца. Слава Богу! Мне вдруг стало так хорошо, что я счастливо зевнул.

– Прошла депрессия? – спросила бабушка.

– Угу.

– Ну и хорошо. Сейчас под холодный душ – и совсем пройдет.

Я принял ледяной душ, поел и пошел в школу.

На математике меня пронесло. В смысле – математичка к доске меня не вызвала. ***зэпсин спросил меня, но не про «паяниа кэмп», а про «уот дую лайк ту ду ин уинта». Я рассказал про лыжи с коньками и получил четверку. А потом было вообще счастье: Светка Перепендина на переменке сама (!) дала мне пинка и обозвала кретином. Домой я летел, так сказать, на крыльях любви. А дома после школы была божественная картошка с маслом и укропом, Хрущевым и улыбающимся червяком. И депрессии с тех пор у меня не было более тридцати лет.

А вот через тридцать с лишним случилось следующее.

Однажды утром (правда, это была уже не зима 197…, а лето 20… года) я проснулся и понял, что ужасно не хочу вставать. До слез. Из кухни булькал «Панасоник». Шла передача про кризис среднего возраста. Противный то ли мужской, то ли женский голос (я так до конца и не понял чей) говорил:

– Великий швейцарский психолог Карл Густав Юнг в 1913 году, когда ему было тридцать восемь лет…

Я вздрогнул.

– …испытал сильнейший духовный и физический кризис. Тяжелейшая депрессия продлилась несколько лет…

Мне стало страшно.

– …Колоссальный упадок сил. Нежелание что-либо делать. Юнг не мог ни работать, ни читать, ни писать…

Точно как у меня! Даже в сортир ходить лень. Не то что посуду мыть. Вон жена в командировке. В раковине буддийская пагода грязных тарелок и пизанская башня немытых чашек. Даже сплю в штанах: лень снимать.

– …Здоровье ученого настолько ухудшилось, что врачи в конце концов поставили ему диагноз – инфаркт…

Я вспотел под штанами.

– Юнг испытал что-то вроде клинической смерти…

Нет! Хватит. Я встал, пошел на кухню и выключил радио. Что делать? Господи, помоги!

Запить? Никакого резону. Та же тоска, только плюс – икота с изжогой.

Я попробовал «уйти в работу». Как раз экзамены. Поехал в университет. Решил их принимать по-взрослому, без халявы. У абитуриенток.

Что ты будешь делать? Сто штук – дура к дуре. Идут заподлицо, как паркетины. Ну что им ставить? Там в диктанте: «колеблемые ветром пучки ковыля». А они пишут «колебимые ветром сучки кобеля». Или «кабелимые ветром кучки колдыря». Я не шучу.

Начал читать. Думаю: освою-ка с горя современную изящную словесность. Захожу в магазин, подхожу наугад к полке, открываю наугад взятую книгу на наугад выбранной странице. Первая фраза: «Он властно взял ее за бедра». Книга называется «Вальс бостон». Подзаголовок: «Новеллы жемчужных страстей». Тьфу ты!..

Открываю другой шедевр. Первая фраза: «Ты спрашиваешь меня, есть ли Бог… Слушай же…» Роман со скромным названием «Бог хочет тебя». Ну и ну! Ребята не мельчат. «На ты» с Небесами. Вгрызаются, так сказать в Вечность всеми 32 резцами вставной челюсти…

Господи!.. Что же делать-то? Не телек же зырить. Это уж совсем питекантропом станешь.

И здесь, как всегда, звонок. У меня так всегда: как только дело к шваху, так спасательный звонок из Высших Сфер.

Из Высших Сфер на этот раз звонил Санёк из Вышнего Волочка. У Санька замечательная, залихватская фамилия – Хулин. Санёк Хулин родился в Торжке, а живет в Вышнем Волочке. Торгует. А что еще делать уроженцу Торжка?

– Ты уже, Вовчок, проснумши?

– Проснумши, Санёк. А ты где?

– В Москву заехамши. Товару закупимши.

– А…

– Поехали, Вовчок, ко мне. Рыбки половим. Грибков пособираем.

– Да я… Депрессия у меня, Санёк. Кризис среднего возраста. Какие тут рыбки… Пушкина уже год как…

– Ты не Пушкин.

– Это верно. Только средний возраст у меня, Санек.

– Вот опять – двадцать пять. Всё. Едем. Я уже за тебя все решимши. Билеты на поезд я куплю. На 15.30. В 15.30 выехамши – в 18.45 – приехамши. Через полчаса буду. Плавки возьми.

– Зачем плавки-то?

– Не нуди. Ягодки занавесить. Я тебе приказамши, а ты исполнимши.

За три часа, проведенных в поезде, я почувствовал себя почти здоровым. За окном то паслись коровы с колокольчиками. То, как ноты, сидели стрижи на проводах. Поля, леса, озера, облака. И жизнь от всего этого кажется простой и ясной. Да еще старушка напротив – вылитая моя бабушка. Смотрит на нас с Саньком хитро и всепонимающе.

Вышний Волочёк, как все знают, – это русская Венеция. Кругом жемчужные водные глади. Красота. Насчет жемчужных бедер (памятуя о книжке про страсти) здесь все тоже в порядке. В том смысле, что город, можно сказать, чисто женский. Женщины – как с иллюстраций из книг о чем-то раздольном, древнем, былинном и славянском. Синеокие павы. Смотришь и не веришь, что такое еще бывает.

Мужики – либо печальные синяки-задрыги, либо такие, как Санек: крупные, плотные, румяные, перманентно слегка навеселе и потому неистребимо веселые. Санек прокомментировал это дело так:

– У нас мужик либо наскрозь по жизни забухамши, либо завсегда маненечко выпимши.

Воздух чистейший. В центральном сквере – бронзовые львы. У львов лица умных бухгалтеров. Санёк сказал:

– У нас тут еще Бронзовый Кырла-Мырла обитал. Только его того… стыримши.

В нескольких километрах от Волочка – завод «Красный маяк». Здесь делали кремлевские звезды. Санёк:

– Батянька мой на «маяке» сорок лет отпахамши. Он из этих, из гужевых…

– Как это?

– Ну, прадед тута еще корабли волок. Видал: каменюка от бечевы протерши?..

Смотрю: действительно, в граните у поворота канала след от бечевы.

– Здоровый был мой прадед: ладонью гвоздь в березу вбивал. Равно – лбом. Вот ведь как: бурлацкие дети кремлевские звезды-то отлимши… Кто державу-то мастерил? Подумай об этом на досуге, профессор. Депрессия у него… Совсем народ ослабемши. Карась на карасе. Это, может, где в Европах депрессия, а нам размякать некогда. Не тот масштаб. Ладно, Вовчок, поехали твою депрессию хоронить.

– Куда?

– Увидишь.

Мы выехали на Саньковой копейке из Волочка. Проехали Бологое, Дубравку, Березайку.

Остановились у явно новоотстроенной церквушки.

– Плавки с собой?

– С собой.

– Пошли.

Мы пошли по глиняной тропинке. Через пару минут вышли к маленькому странному озерцу. Где-то десять на десять метров. Вода в озерце какая-то серебристо-аквамариновая.

– Это, Вовчок, Мшенский источник. Разлом земной подкорки. Ее, кору, тут самим Господом Богом пробимши. Дна там нету.

– Как это?

– Нету и все. Сигали и так, и с аквалангами – не достамши. Сейчас посмотрим, хороший ты человек или бяка. Если тебя закалдырит, как припадочного, – значит, в тебе депрессивная европейская чертеня засемши. А если нет – значит, ты типа наших Умки с Чебурашкой. Ныряй.

Я нырнул в ледяную воду. Сердце и дыхание на мгновение остановились. Когда я вынырнул, я почувствовал такую радость, что, вылезая на берег, счастливо зевнул. Меня «не закалдырило».

– Наш Громозека! – одобрительно улыбнулся Санёк. – Всё. Нет у тебя больше депрессии. Поехали на Рогозино, донки проверим.

На озере Рогозино мы проверили донки. Пять лещей. Пока коптились лещи, Санёк деловой трусцой за десять минут обежал лес и принес десяток крупных замшевых «подберезников». Сварили картошки.

И вот: вечер, костерок щелкает своими огненными пальцами. Грибной супчик. Водочка. «По двадцать восемь капель». Чтобы стать не «наскрозь забухамши», а «маненечко выпимши». Копченый лещ. Вареная картошечка. Та самая, бабушкина. Где-то пудовый жерех, как в замедленной съемке, бьет тяжким хвостом по парчовой озерной глади. Пахнет раскаленной смолой и влажной вечерней хвоей.

Переночевали мы у Санька и утром поездом поехали в Москву. Снова – озера, леса, поля. Напротив – красавица вышневолокчанка. Сидит, улыбается нам с Саньком. Вылитая Светка Перепендина.

На следующий день в университете очередной транш абитуриенток оказался полной противоположностью предыдущему. Все 100 девушек аккуратным почерком написали «колеблемые ветром пучки ковыля».

Зашел в книжный. Подошел наугад к полке, взял книгу, открыл:

 
Все мгновенно, все пройдет;
Что пройдет, то будет мило.
 

Так вот мы с Саньком «победимши» мою депрессию.