Текст книги "Ничего не скажу"

Шесть соток и пять капель

Семья Пиндюриных несколько лет назад приобрела шесть соток. В садовом товариществе «Светлячок». Километрах в ста от Москвы.

Через год Пиндюрины, как это обычно делается, оградили участок рабицей (в смысле – моё!) и поставили в углу участка то, с чего всегда начинается освоение дачной целины, – сортир.

Сортир был тут же выкрашен алым суриком, потому что Пиндюрины приобрели 20 литров сурика прямо на шоссе у очень пьяного дяди со скидкой в 50 %, и на сортире был немедленно водружен флаг. Флаг Великобритании.

Дело в том, что Филипп Пиндюрин, хотя и работает рядовым дистрибьютором российской водки «Пять капель», очень уважает Британию: Уинстона Черчилля, Элтона Джона, мужественных английских матросов, королеву Елизавету, Челси, джинн и вообще все британское.

Сортир, как бригантина, гордо и одиноко дрейфовал среди гигантских, как зеленые океанические волны, лопухов и белой пены борщевика и ромашки.

Еще через год Пиндюрины завезли на свои шесть соток щитовой домик «Малыш» и грузовик с помойными досками, которые Филя несколько лет любовно собирал на балконе.

Из досок были выстроены сарай и душ. Без душа Анжела Пиндюрина (которую Филя называет «Май Литтл Энжл») заселяться отказывалась.

Потихоньку участок оброс хозяйством: шлангом, газонокосилкой, грядками, целлофановой тепличкой для крайне ценных огурцов, похожих на мумии гусениц, клумбой с розовым кустом, тропинками из гравия. Появились вишни ростом с Николая Баскова, смородина «Великан».

В «Светлячок» отправили все ненужное из города, упакованное, разумеется, в коробки из-под водки «Пять капель». Последней, но уже не в коробке, а на заднем сидении «Лады Калины», завезли тещу – Раису Степановну («Май Диар Рэй Стэфн»). Раиса Степановна прожила в «Светлячке» месяц, посадила чеснок и сельдерей и осталась очень довольна.

Потом в семье наступило тревожно-радостное затишье, а поздней осенью у Пиндюриных родился сын.

Долго думали, как его назвать. Филя настаивал на Элтоне или на Уинстоне. Анжела, тяготевшая к новейшим модным российским тенденциям, – на Елисее или Захаре. Раиса Степановна – на Степане.

Элтон Пиндюрин и Елисей Пиндюрин – это явно как-то слишком. А Степанов в России сейчас – как Кимов в Корее и Нгуенов во Вьетнаме. Зачем нам Нгуен Пиндюрин? – подумали Пиндюрины и сошлись на Пете, потому что и у Фили, и у Анжелы прадеды были Пети. А Петя к тому же легко переделывалось в «Питер» или «Пит», что вполне устраивало Филю.

Летом Пиндюрины вместе с восьмимесячным Петей и четырехмесячным котенком Джимми приехали на свои обжитые, облюбованные и намоленные шесть соток и обосновались до осени.

Жили в это лето Пиндюрины прекрасно. Филя на будни уезжал в Москву по своим пятикапельным делам, а в пятницу возвращался в «Светлячок» с ящиком «пяти капель». Далее следовало то, что у Пиндюриных называлось «Праздничный Приплызд». То есть все, включая Пита и Джимми, садились за столик, сколоченный Филей все из тех же помоечных досок и крашенный все тем же суриком, и праздновали «приплызд» Фили.

Филя выпить любит, но пьет в меру. Раиса Степановна тоже это дело уважает. А Анжела – все еще кормящая мать. Поэтому пьет компот.

Кстати, молока в это лето у «Май Литтл Энжл» было очень много, и она сцеживала его Джимми. Отчего Джимми к пяти месяцам размордел так, что стал лениться мяукать. А если вдруг Джимми мяукал, то это было похоже на тихий далекий изможденный стон.

Любимое дачное занятие Джимми – спать в старой скороварке в тени Николая Баскова.

В отличие от Джимми, Петя – очень активный ребенок.

Еще совсем маленьким он все время пыхтел, кряхтел и ворочался. За что был прозван Турундуком и Мегапыхтелкой.

Потом Петя научился переворачиваться и ползать. При этом, переворачиваясь, в качестве дополнительного рычага активно использовал язык. Тогда он стал Норным Жителем, Винторезом и Суперползякой.

Затем Питер сел. Умение принимать вертикальное положение на несколько дней привело его в состояние статической эйфории. Пит завороженно сидел и повторял, как заклинание, «ньдя-ньдя-ньдя-ньдя». Но вскоре ползание возобновилось. И приобрело совсем другую скорость и другие масштабы. «Суперторпеда» Пётр стал бедой Пиндюриных, их, так сказать, очень-очень трудным счастьем.

Петр Филиппович Пиндюрин на своих четырех галопировал от сортира до сарая и от сарая до теплицы за считанные минуты. В своем два на два метра рукотворном манеже (из тех же помоечных досок, любовно отшлифованных Филей) Петя орал так, что покрывал своим желудочным сопрано все четыре бензокосилки пиндюринских соседей.

Основным занятием Пиндюриных стал перманентный отлов Суперторпеды.

Самым тяжелым временем для Фили было утро субботы. Потому что где-то в 11 утра «Май Литтл Энжл» и «Май Диар Рэй Стэфн» уезжали на рынок в соседний то ли маленький городок, то ли поселок городского типа в пяти километрах от «Светлячка».

Рынок в народе назывался Черкизон. Там продавалось все: чебуреки, джинсы, гвозди, хохлома, лифчики, кактусы, серебро, опарыши для рыбалки, колбаса, посуда, кошачий корм, елочные игрушки, шашлык, кроссовки, халва, иконы, дезодорант… Все очень дешево и в самых неожиданных комбинациях. Например, дезодоранты с опарышами. Или – кактусы с лифчиками. Или – кроссовки с чебуреками.

Я сам видел одну знойную тетю в бейсболке, перед которой на картонке лежали: вобла, гаечный ключ и фотография Вахтанга Кикабидзе. Причем тетя соглашалась продавать все это только вместе. Оптом. За пятьдесят рублей.

Филя с удовольствием сам бы сел за руль, а Анжелу или Раису Степановну оставил с Суперторпедой. Но Анжела и Раиса Степановна хотели на охоту. А когда женщина решила на пару-тройку часов стать прекрасной рыночной Артемидой, с ней лучше не спорить.

Анжела садилась за руль и говорила:

– Филёчек, Пиндюрёчек мой золотой, мы на часок.

– Знаю я ваш часок, – вздыхал Филя.

– Бутылка с нацеженным молоком на веранде.

– Знаю.

– Если останется – дай Джиммику.

– Ол райт.

– Он в скороварке.

– О’кей.

– Держись, Фил, – улыбалась Раиса Степановна. – Донт уорри, би, как говорится, хеппи.

Однажды в самом конце лета, в пятницу, Филя забрал меня к себе на выходные в «Светлячок».

Вечером, после шестичасового пробочного кошмара, был очень милый утешительный «приплызд». А утром дамы, как всегда, отправились на Черкизон.

– Вдвоем вам будет легче, – улыбнулась Анжела.

– Оф корз, – вздохнул Филя.

– Молоко на веранде. Памперсы в тумбочке. Петя в манеже. Джим в скороварке.

Дверца машины захлопнулась.

– А пять капель в сарае, – приветливо улыбаясь теще, очень тихо сказал мне Филя. – За дровами.

«Лада Калина» оставила после себя шлейф рыжей, как хна, жаркой пыли, и мы остались наедине с Суперторпедой, как те самые герои О’Генри – с Вождем Краснокожих.

Когда машина скрылась за сосняком, Петя, который до этого уже целую пару минут мирно ел стенку манежа, заорал. По нарастающей, как набегающая электричка.

– Давай дежурить по очереди!! – закричал Филя, с трудом перекрывая Петино фортиссимо.

– Давай! – закричал я.

– Чур – ты первый!

– А ты что будешь делать?!

– Пойду налью нам по пять капель!

– А не рано?! Одиннадцать только без пятнадцати!!

– Э куотэ ту илевен?! Самый раз! Для бдительности! Джаст э момент!

Филя вынул Петю из манежа, переложил его в траву под кустом смородины рядом с кошачьей скороваркой, и вой стих.

Нежно зашелестел ветер в ветвях вишни. Радостно затинькала невидимая птичка. Забубнили соседские бензокосилки.

– Следи за ним. Я сейчас.

Я проводил взглядом Филю. У меня зазвонил мобильник.

– Я слушаю.

– Вовка?! – радостно воскликнул хриплый баритон.

– Ну.

– А чего ты без носков-то ушел?

– Куда ушел? Каких носков?..

– И главное, тихо так, по-английски. Я сижу, как девушка, – воблу ему, баю-раздолбаю, чищу. А он – как лорд. Без объявления войны.

– Ты кто?

– Твоя совесть. Кстати, напоминаю: «Зенит» слил. С тебя полтос.

– Ты куда звонишь-то?

– В Смольный. Товарищу Ленину. У тебя что, сифак ума? Впал в детство босоногое? Друг называется. Таких друзей – за… да в музей.

– Послушай, дорогой…

– Дать бы тебе воблой по уху. Тоже мне, конь в яблоках. Все. Появишься – будешь носки свои есть. Понял? Привет своей Бармалеихе…

Гудки. Некоторое время я стоял в глубокой задумчивости. Удивительная у нас страна. Каждый – как экспонат кунсткамеры. Почему-то вдруг вспомнился случай. Это было где-то в конце 90-х.

Как-то раз я подъезжал к Москве по Дмитровке. Долго стояла у Волена, потом застряла в Деденёво. У Грибков всех согнали на обочину и стали ждать какого-то адского папу с мигалкой.

Ждали минут двадцать. Некоторые водители вышли из машин, курили, матерились, ворчали. Я тоже вышел.

Рядом стоял, опершись локтями на крышу своего «запорожца» с подмосковным номером, огромный мужик с красно-фиолетовым, как у упыря, лицом. Казалось, что он больше «запорожца» раза в два. Мужик плюнул, прорычал хриплым басом:

– Наш папаша едет в баню пить коньяк и парить Маню. – И, взявшись за багажник на крыше, остервенело покачал машину. Как будто хотел её перевернуть. Потом пнул ногой шину. Потом достал из окна двухлитровую бутылку воды «Тархун» и, со сладостным подхрипыванием на каждом глотке, выпил её целиком.

Я завороженно смотрела на это шоу. Самое интересное, что по мере опустошения бутылки мужик всё больше скашивал глаза к переносице, с интересом следя за убыванием уровня воды.

Упырь допил бутылку, вернул глаза на место, оглушительно с треском рыгнул и, улыбнувшись, сказал, причём – персонально мне:

– Экскюзе муа, шер ами… – куртуазно шаркнув грязной кроссовкой сорок восьмого размера. – Жё сюи времан наврэ…

Удивительная страна.

На шоссе наконец-то ворвался эскорт «папаши».

Машин в двадцать. Каждую из машин упырь с совершенно серьёзным лицом педантично расстрелял из пальца:

– Дж! Дж! Дж!..

В конце по-ковбойски дунул на палец и сказал:

– Так в путь же, мой преданный Россинант… – И, как фокусник, загрузил свою тушу в тут же просевший «запорожец».

Сколько же у меня в памяти таких вот личностей! Чудик на Чудике.

Из задумчивости меня вывел Филя:

– Где Пит?

Я оглянулся. Ребенка не было. Мы стали искать. Пети не было нигде.

Мы обшарили все шесть соток. Филя даже заглянул на крышу. Я залез в подпол.

Нету.

Ну не мог же он перелететь через забор!

– Значит так, – сказал Филя, – пьем по пять капель и возобновляем поиск с усиленной бдительностью. В сарае водки нет. Я все обыскал. Дело понятное. Май Литтл Энджл нашла и перепрятала. Би шуэр. За ней такое водится. Это еще тот Скотланд Ярд. Но у нас, у муровцев, другая заначка есть. За сортиром стоит коробка из-под «Пяти Капель». Небольшая такая. В ней всякое барахло, а под ним – бутылка. Сходишь?

Я сходил. За сараем стояла коробка. В коробке было всякое барахло. На барахле мирно спал Питер, накрывшись старыми Филиными штанами.

Мы не стали его будить.

С тех пор у Пиндюриных есть одно спасение от неистового Пети – это коробка из-под Пяти Капель. В ней он мирно играет с какой-нибудь тряпочкой или пуговкой. И потом тихо спит.

Он в домике.

Анжела и Раиса Степановна привезли с Черкизона очень вкусные домашние чебуреки.

В семье Пиндюриных мир и порядок. И все уютно и правильно.

Джимми – в скороварке. Пит – в коробке. Заначка – в сарае. Памперсы – в тумбочке. Молоко – на веранде. Чебуреки – на Черкизоне. «Светлячок» – в России. Россия – на планете Земля.

И если капель – то пять. И если соток – то шесть. И если жить – так весело.

Как говорил наш российский человек британского происхождения Винни Пух, «по-моему, так».

Vas tut ne stoyalo

В очередь, сукины дети. В очередь!..

П. П. Шариков

Все кричат: «Париж, Париж!..» А что – «Париж»? Был я в этом Париже. Ради Лувра, конечно, стоит съездит. Причём потратить на него неделю: Лувр большой. Это, конечно, можно…

Поверьте, это никакое не пижонство и не великодержавный шовинизм. Я действительно так думаю. Потому что у меня есть с чем Париж сравнивать. Все эти «приехать в Париж и умереть», «ах, Париж, как приедешь – угоришь», «у нас – как в Париже, только дома пониже и асфальт пожиже» – это всё из далёкого прошлого. В Москве давно уже дома повыше парижских, да и французы в Москву едут целыми популяциями, кто победнее – на заработки, а кто побогаче – кутнуть. Как в XIX веке.

Вообще 99 % из того, что говорилось, говорится и ещё будет сказано о Париже, – враньё, гундеж и бяка. Мифология сивого мерина. Сами же французы себя, как говорится, и раскрутили. Они это умеют. Плюнул – и поставил памятник собственному плевку. Этому у них можно поучиться.

Это, как сейчас говорят, «моё личное мнение и своего мнения никому не навязываю», но и на чужие ахи, охи и закатывания глаз по поводу Парижа не поддамся. Не в ахах здесь дело. Тут другое.

Что такое Париж? Если уж ударить по расхожим стереотипам.

Париж – это довольно небольшой, можно сказать, провинциальный, городок, в котором живет в пять раз меньше людей, чем в Москве. Маленький город-то. Чего уж там. Не Мехико и не Сингапур с Лондоном. Город-пупс.

Париж – это город-новодел. Средневековых памятников тут почти нет. Французы всё разрушили, включая Бастилию. Из старого здесь чуть да ничего. Сен-Жермен-де-Пре. Нотр-Дам. Сен-Шапель. Собственно – всё. Остальное – новьё XVIII–XIX веков. Преимущественно – Черёмушки эпохи Наполеона III.

В Париже – большие сталинские (вернее, наполеоновские, что всё равно) площади, набережные в стиле советских фильмов 50-х гг., по набережным хочется ходить и петь голосом Эдит Пиаф песни про Ленинские Горы.

Эйфелева башня похожа на присевший по большой нужде скелет динозавра. Причем к тому месту, куда чудовище ее справляет, эту свою чудовищную нужду, всё время стоит длинная оживленная японская очередь. Вероятно, в предчувствии чего-то большого и свежего. Каждый год динозавра перекрашивают. В последний раз, когда я залезал, как турмакака, на башню, она была покрашена в цвет загоревшего покойника.

Лувр – если смотреть на него с противоположной набережной – это длинная серая кишка. Мрачный барак, уходящий к горизонту.

Нотр-Дам недавно отреставрировали. Раньше собор был весь какой-то подлинно-грязный в трогательных черных подтеках. Настоящий, средневековый, щемящий. Аутентичный. Теперь он – что твой диетический соевый батончик. Полезный, а есть не хочется.

В Париже (не знаю почему) как-то особенно упорно слипаются новые еврокупюры. Как наэлектризованные. Две сотни отдать вместо одной – в порядке вещей. Я отдавал.

Талоны в парижском метро имеют тенденцию неожиданно размагничиваться. Там – такие турникеты. Первый тебя впускает и закрывается, а второй не выпускает. Каждый раз, когда я бываю в этой долбаной «столице мира», я аккуратно кукую между парижскими турникетами. Сначала кричу, матерюсь и плачу, а потом затихаю.

В Париже все всегда и везде едят. Есть такое парижское правило: завтрак съешь сам, второй завтрак съешь сам, обед съешь сам, полдник съешь сам, а уж ужин – это святое. Друзей и врагов просьба не беспокоиться.

Зимой и осенью в Париже идет нескончаемый мелкий дождь. Летом в Париже жарко и душно.

Парижане какие-то бесцветные и зачуханные. Расцветают они только по выходным. Они отсыпаются, отъедаются и наверстывают упущенное в сфере, так сказать, выполнения супружеских обязанностей. Многие французы весь день не вылезают из кроватей. Поедят, повыполняют обязанности, поспят, опять поедят, опять повыполняют… Один мой знакомый француз говорит так: «Сначала надо поесть, потом надо сделать сиесту, а потом – поспать».

Что в Париже хорошо (но только весной) – это одновременно цветущие каштаны, сакуры и липы.

Парижские каштаны, кадры из памяти…

Вот около музея д’Орсе посреди площади лежит сизо-антрацитный негр, гладит живот и мурлычет себе под нос «Марсельезу» с гвинейским акцентом.

Вот на набережной Вольтера под липой сидит симпатичный клошар в зимней шапке с надписью «СССР», зевает и скрупулезно, как ювелир, гранящий алмаз, ковыряет в носу. Удивительно сочетание запаха цветущей липы и клошара. Есть в этом что-то неуловимо родное, колхозное. Кирза и сирень?.. Солярка и черемуха?.. Навоз и зеленЯ?.. Затрудняюсь с параллелями.

Вообще Париж – город запахов. Утреннего парижского кофе (который ужасен: и запах, и сам кофе). Круассанов (которые вкусны). Французскую извращенческую традицию макать круассаны в кофе считаю преступлением против человечности и предлагаю – в духе современной политкорректности – организовать общество защиты прав круассанов. Ну, не макаем же мы сало в компот? Или пельмени в квас?..

Однажды я приехал в Париж. Дело было где-то год назад. На два дня. Можно сказать, на халяву: меня туда послал один туристический журнал, в котором я пишу, совместно с турфирмой, которой я оказал одну небольшую услугу. Кстати, поучительная история. Позволю себе её вам рассказать в виде лирического отступления. Прихожу я лет пять назад в одну турфирму. Назову её «Х». (Она просто рядом с моим домом, удобно.)

– Здравствуйте, – говорю.

– Угу.

– Я хотел бы пару дней пожить под Брестом. Искупаться в Атлантическом океане. Там, говорят, неплохие отели. Пляжи там приличные… – сказал я, куртуазно улыбаясь представителю, вернее представительнице, турфирмы «Х».

Представительница турфирмы «Х», девушка-ночь с миндалевидными очами слегка порочной лани, стряхнув пепел куда-то в сторону моих штанов, ответила так:

– Молодой человек, – сказала она, – Брест, чтоб вы знали, это же на Украине. Там же у их же океану нету. У их тама ихнее Черное только море есть, типа Сухуми. Где же ж я вам парижского океану накопаю в Бесте? Вы что же, молодой человек… от географии в школе косили? Мы вам можем вона Анталию предложить, как всем нормальным людям, Кипр опять же – жемчужину эту ихнюю Середиземную, Египетские пирамиды с Мертвым морем и верблюдами… У нас все продуманно, как в аптеке у культурных… А в Брест щас не возють. Тама же ж не курортная зона.

Я не стал объяснять, что «ихний» Брест, в который мне нужно, – во Франции, а «нашенский», вернее «другой ихний» – не на Украине, а в Беларуси. И что Сухуми – это Грузия. А Мертвое море – Израиль.

И что от географии косил в школе не я, а эта… испепелившая меня лань. Что не надо мне «ихних Середиземных» жемчужин. И что вообще стряхивать пепел в штаны клиенту некультурно. И даже опасно.

Объяснил я всё ночной лани. «Накопала» она мне Брест. Съездил я к Атлантике.

Прошло полгода. Решил я исследовать Бирму. Мьянму по-нынешнему.

Пришел в турфирму «Х» и говорю:

– Хочу в Мьянму.

– А это где? – спрашивает турфирмовская девушка-осень, с глазами большими, серыми и пронзительно печальными. Прямо сердце щемит. Так бы сразу и удочерил.

– Это бывшая Бирма, девушка…

– А-а-а… Ясно. Слыхала. В Бирму – это можно. Там столица-то есть? – И скорбь в глазах: вдруг они там, бирмовчане, без столицы?..

– Есть. Ронгун. «Йонгон» – они говорят.

– И вы туда, в этот Егун-Рогун, хотите?

– Да. И еще в Мандалай.

Смеется девушка! А глаза-то, глаза… Небеса, жемчуг, предрассветное свечение моря… Жаль, два раза не удочеряют…

– Что вы смеетесь-то, девушка?

– Мандалай – он же в Америке, где все тупые. Вы что, Задорнова не слушали? И слово-то какое нашли… нецензурное – Мандалай… съездили бы себе, как все, в нормальную тайландовскую Паттайу, на слонах бы покатались…

Вот беда-то! Полный Мандалай! Ну, опять объяснил, съездил…

А в той же турфирме «Х» местный молодой человек, очень сильно пахнувший луком, помню, страну Бутан упорно называл страной Батун. В честь лука, наверно.

Потом была история с греческими островами, и ещё много историй.

Словом, кончилось всё это тем, что позвонил мне директор этой самой фирмы и сказал:

– Спасибо, Владимир, за разработанный вами маршрут по греческим островам. Мы его теперь всем предлагаем. И за Брест с Мандалаем – спасибо. Предлагаем вам совместно с журналом «Y» двухдневную поездку в Париж на гиперльготных условиях.

Вот я и поехал.

Прилетаю в аэропорт имени Шарля де Голля. За такси – очередь. Метров триста. Кстати, об очередях. Не могу молчать.

Парижане, французы и вообще европейцы, я заметил, жутко любят стоять в очередях. Такое ощущение, что они получают от этого какое-то неизвестное мне извращенческое удовольствие.

Если есть хоть малейшая возможность встать в очередь, европейцы тут же в нее встают. Аккуратненько, личиком в затылочек, гульфиком к копчику… Строго по клеточкам по полу. По клетке на особь. Лица расцветают, как розы весенние. Стоят, улыбаются. И главное – никакого возмущения.

Я лично сам видел очередь из трех человек к уличному писсуару в Амстердаме. У них там открытые писсуары прямо на улице. Простота! Один оптимистично так журчит, а двое – личико в затылок, личико в затылок – за него радуются. Отойди ж ты в сторону! Полно же писсуаров в Амстердаме! Не дыши облегчающемуся коллеге на плешь! Нет? Будем дышать?

Не понимаю!

Европейцы умудрились даже целые страны выставить в очередь на вступление в своё ЕЭС. Что писсуар, что ЕЭС – без разницы.

Видно, не настоялись европейцы всласть в свое время в очередях, как мы: три часа за кефиром, трое суток за свадебным набором (сам стоял), три года за польской стенкой, тридцать лет за квартирой, триста лет за званием «нормальной цивилизованной страны»… Тьфу!

Очередь, как известно, существует для того, чтоб упражняться в залезании без очереди. Так же как: заборы – чтобы их перелезать или делать лазейки, турникеты – чтобы их перепрыгивать, препятствия – чтобы их преодолевать. Но европейцы этого не понимают.

И вот вижу я эту очередь за такси в парижском аэропорту. Встаю, конечно, без очереди. По привычке. Какой-то чистокровный смуглый француз в тюрбане мне говорит:

– Месье, вас тут не стояло!

Я отвечаю:

– А у меня у тёщи день рожденья.

Ляпнул, не думал. А он:

– Тогда ладно.

Приезжаю в отель. Отель – шикарный. Роскошь в еле уловимой патине порочности. Ковры, шпалеры, развратно мурлыкающие номер этажа лифты, вазы в стиле какого-нибудь «багатель – рококо – зизи – бонбон», томно-недоуменно растопыренные пятерни пальм, освещение а-ля лунный сумрак Клода Дебюсси в коридорах и прочие цацки империалистического четырех– и пятизвездья.

«Уи, месье», «пардон, мадам», «о-ля-ля, мадемуазель».

У метрдотеля, когда ты ему жалуешься на то, что тебе эти суки вечером не положили на подушку шоколадку с надписью «Спокойной ночи, малыш!», наклон головы чуть набок и на лице – испуганное выражение капельмейстера, прислушивающегося к далекому тромбону, который взял ля-диез вместо си-бемоль.

«О-ля-ля, месье… Какой ужас, месье!.. Шоколадка – это святое, месье… Виновные будут наказаны, месье…»

Метрдотель уходит походкой Раздватриса, спешащего в сберкассу. «Будь здоров, месье», – беззлобно цедишь ему вслед, зеваешь и идешь в номер.

В общем – отель хороший, всё как надо. Спасибо товарищам Х и Y. Приехал я в отель утром, довольно рано. Ещё успеваю на завтрак. Спускаюсь вниз, на законно оплаченный турфирмой завтрак. (Пятьдесят евро, кстати, стоит, сволочь!) НА тебе! Очередь! Стоит несколько чахлых и напрочь занятых столиков, а рядом паровозик из двадцати человек. Ждут, пока счастливчики отштряфкаются. А те, кстати, и не торопятся. Макают свои круассаны в кофе… Поубивал бы! (Шучу.)

Я себе думаю: у меня всего два дня в Париже, а я буду, как Ассоль Грея, три часа вашего круассана с кефиром дожидаться? Нетушки. Влезаю без очереди. Какой-то стопроцентный француз в феске мне говорит:

– Вас тут, месье, не стояло.

Я ему:

– А мой внук вчера упал с лошади и сломал себе хвост.

Это из гоблинского перевода. Ляпнул, не думая. А он:

– Тогда ладно, месье.

Что у него там под феской?.. Тишина европейская.

Ну, съел я круассан, поехал в Лувр. Там, конечно, опять очередь. Я снова влез. Какая-то типичная француженка в хиджабе мне говорит:

– А вас тут…

Я ей:

– А я с Ходорковским в одной школе учился.

Что, кстати, правда. Помню, отвесил ему пинок на переменке, а он мне – два. Несправедливо. Сейчас вот он за это и…

Хиджаб на меня смотрит, как папуас на мобильник. Я прохожу без очереди.

И так везде.

– А вас тут…

– А я заслуженный парашютист острова Кирибати…

– А вас тут…

– Да я на зоне миской брился…

Так ни разу в их евроочередях и не стоял Главное, какую-нибудь полную невменялку нести. И уверенно. Глотают на раз. Понимаю, что это неприлично. А что делать?.. Жизнь заставляет.

Где-то в районе квартала Мааре часа в четыре у меня случилась неприятность: сломалась дужка очков. Что делать? Гляжу: «Оптика». Ура. Захожу в «Оптику». Сидит хозяин, роскошный такой дядюшка Соломон. Пейсы – что твой серпантин, разложил их на животе, как осьминог на скале ноги. Борода – как у доброго Карабаса. Смоль с серебром. Шляпа – ковбойский цилиндр. Словом, красота. Тут в Мааре, еврейский квартал. Я говорю:

– У меня сломались очки, месье.

– О! – закричал, всплеснув руками и пейсами (по-французски, разумеется) Соломон Карабасыч. – Какое горе! Слышишь, Фаечка! У месье сломались очки! О! Боже же ж ты мой! Такой замечательный месье и такое страшное горе! Я в шоке, Фаечка! Чтоб я не был Соломоном! Вы поляк, месье?

– Нет, я русский.

– О! Слышишь, Фаечка! Этот месье так несчастен! Какое горе у этого месье! У него не только, Фаечка, сломались очки, он еще и русский! Боже ж ты мой! Что ты скажешь за Россию, Фаечка?.. Ничего. А таки Соломон может сказать за Россию только хорошее! О, несчастная страна! Там такие морозы! Там такие революции! «Pogrom» ведь русское слово, месье?

– Да вроде…

– О!..

Ну и так далее.

Через час я вышел из «Оптики» с починенными очками, но без двухсот евро. У нас это стоило бы сто рублей. Но зато я узнал все про Фаечку, которой, правда, так и не увидел, о семье Соломона, о ценах, о погромах… Все это того стоило.

К вечеру, уставший, но довольный, я вернулся в номер. Шоколадка на месте. Я заснул, предвкушая завтрашний день.

В полночь я проснулся от страшного шума. Такое ощущение, что начинается взятие Бастилии. Душераздирающие вопли санкюлотов. Удары чем-то тупым по такому же тупому. Типа пластиковой бутылки по голове. Треск барабанов. Крики. Что-то вроде: «Не трепите наши нервы, отдавайте наши евры!» Или: «Ща ты, блин, толстый, а завтра ты – глист! День твой последний пришёл, глобалист!..» Или: «Когда зарплату отдашь уже?! Наши дети хотят манже!» Ну и тому подобное в стиле футбольно-пионерских речевок.

Я тихонечко приоткрыл дверь и увидел огромную процессию из разъяренных негров с тамтамами. Негры – танцуют, бьют в тамтамы, кричат страшными голосами что-то про недоданные им деньги. За ними идут несколько сосредоточенно-озабоченных китайцев. Китайцы аккуратно, тщательно рвут бумагу на мелкие-мелкие кусочки и раскидывают их по пальмам и шпалерам. За китайцами идут белые с пластиковыми бутылками. И бьют тупым по тупому. Завершает процессию молчаливый индус. Задача индуса – стряхивать песок из всех пепельниц на ковры и растирать его ногой. Чтоб въелся.

Это – забастовка работников отеля, которым не выплатили премию. Работники бастовали всю ночь. Выспаться мне, разумеется, не удалось.

Дальше – больше. Утром я вышел на улицу и тут же вляпался ботинком в несвежий йогурт. Забастовка мусорщиков. «Если не повысишь зарплату нашу, сам разгребай всю эту парашу!»

На сегодня был снова запланирован Лувр. Но для начала: забастовка работников общественного транспорта. Таксистов – тоже. «Возить не будем. Пусть ходят пешком. Платите бабки. Точка. Стачком».

Через полтора часа я дополз (пешком) до Лувра. Лувр был закрыт. Забастовка музейных работников. «Хочешь увидеть музея добро – повысь зарплату на двести евро!»

Весь день я скитался по Парижу, городу ненормальных цен, забастовок и очередей. Почти в том же месте и в то же время у меня снова сломалась душка очков. Пришлось опять навестить Соломона Карабасыча.

– У меня опять сломалась дужка, месье Соломон.

– О! – заорал Карабасыч. – Фаечка! Какое счастье! Боже же ж ты мой! Чтоб мне больше никогда не есть мацы! К нам пришёл наш постоянный клиент из России! Какое счастье, Фаечка! Посмотри, как идут эти очки нашему постоянному клиенту! О! Какой красивый месье в чудесных очках! Вылитый Рабби!

– Но! Боже мой! Боже мой! Какое горе! Какая несчастная страна! Фаечка, ты слышишь, там у них не только вечные морозы и погромы, у них там еще всё время ломаются дужки! Бедная Россия! Бедный русский месье со сломанной дужкой! Чтоб я не был Соломоном из Маре!.. Но дужка, месье, – это тьфу. Что такое починить дужку для Соломона! Раз-два – и дужка готова… Бедная Россия! Какое счастье, Фаечка!..

Ну и так далее.

Через час я вышел из «Оптики» с починенной дужкой, но без ста евро. Это была такая «скидка» от Соломона. Зато я наконец-то увидел Фаю. Я должен-таки вам сказать, что это впечатляет. В смысле масштаба. Сто двадцать – сто шестьдесят – сто восемьдесят. Монумент. Чтоб я не был Вовой и чтоб мне никогда не есть пельменей!

И ещё я увидел фотографии семи детей Соломона и Фаечки, а также фотографию того самого Рабби, который «вылитый я». Хотя, по-моему, и между нами, я похож на него не больше, чем на Фаечку.

Вечером я вернулся в отель, под всё те же тамтамы собрал вещи и уехал в аэропорт. Я молил бога только об одном: чтобы не было забастовки пилотов или авиадиспетчеров. Мне повезло: её не было. Зато я всё-таки простоял два часа на регистрацию. Потому что на регистрацию стояло много наших, а с нашими все эти операции «menya tut stoyalo» не пройдут.

Так что: ребята! Париж – это, конечно, хорошо. Но не настолько же, чтоб «угорать» и «умирать». Давайте лучше сделаем так, чтоб они сами к нам в нашу Сызрань ездили. Косяками. И задорого. А? Всё ведь от нас зависит. И будут ездить! Я верю, будут! Вот увидите.