Текст книги "Кир-завоеватель"

– Мы можем уйти! – уговаривал осипший Мал своего зятя, который согласился прийти в его терем, чтобы узнать нечто очень важное.

Мал не соврал и показал ему тайный лаз за частокол, что прорыл он со своим сыном Добрыней много лет назад:

– Ты, моя дочь и я… Подумай о неродившемся дитяти! Не дай Малуше сгинуть, не изведав счастья.

Домаслав молча изучал лаз. Туннель был очень узким, подпорки слабы. Прознай про него малодушные, ринулись бы сюда и погибли либо в давке, либо засыпанные в начале пути.

– Ты проверял лаз сам? – пронзил испытующим взором своего тестя Домаслав.

– Я по нему выползал наружу, сквозь ров он выводит к истоку речушки, выход засыпан ветками, там, у одинокой густой ракиты, – воля. А дальше лес. Сейчас туман. Самое время!

– У ракиты, говоришь? Там еще лесной ручей? Это хорошо. Значит, мы не останемся без воды… Одного ведь колодца мало. Да и гонцов надо отправить к вятичам, а может, и к печенегам… – задумчиво вымолвил вождь, перебирая возможные решения.

– То есть ты останешься умирать? Ты ведь погибнешь! Эти людишки сдадут тебя первым, как только варяги потребуют твою голову, чтобы их оставили в покое! И меня заодно!.. – опустил глаза Мал.

– Я останусь со своим народом. Положу голову свою, если потребуется, без сожаления. А ты можешь уйти и можешь увести Малушу, – с горечью произнес Домаслав.

– Она не пойдет без тебя! Я не смогу уговорить ее… – обреченно выпалил Мал.

– И я не стану, – отрезал Домаслав. – Но тебе позволю попробовать. Времени у тебя немного, Мал, лаз понадобится нам, чтобы натаскать в Коростень воды, колодец-то неглубокий, а копать некогда! Да и отправить гонцов следует. Лаз понадобится! Он тесен, в нем не разойтись двоим. Так что торопись. Или беги один прямо сейчас…

Мал не стал спорить, он все понял и побежал к дочери. Кто-то рожден быть героем. Но разве героизм – идти на неминуемую гибель с теми, кто не оценит жертвы, хотя бы потому, что варяги вырежут всех без разбора?!

Он был заметной фигурой сообщества, правителем племени, и к чему это привело, что он за это получил, кроме всеобщего порицания за роковые ошибки. Кто застрахован от них? Никто. Но осуждению подвержены видные люди. Лучше быть незаметным, тогда никто и не вспомнит, как вел ты себя в суровую годину. Истинная свобода простирается в безвестности… Мал утешал себя этой мыслью, но недолго. Ведь ему предстояло сделать еще один выбор между храбростью и бесчестьем.

Родная дочь ютилась в доме кузнеца, тогда как могла жить в просторных хоромах Мала, где все еще слышал отец ее задорный детский смех, правда в видениях. Она уклонялась от общения с ним, предпочитая компанию свекра. Того самого Горыни, которого Мал определил в роковой день сакральной жертвой несостоявшегося договора с варягами.

Бывший правитель столкнулся с кузнецом у входа. Горыня, черный от копоти, прошел мимо, проигнорировав своего родственника. Время для того, чтоб припоминать обиды, даже смертельные, было неподходящим. Кузнец согнулся в три погибели от неимоверной тяжести, вынося целую охапку сулиц-дротиков с еще горячими наконечниками, только что насаженными на древки.

Древляне превратились в муравьев. Каждый что-то куда-то нес. Потоки людей смыкались в отдельных местах и снова расходились. Движения горожан и особенно выражения их лиц казались сосредоточенными, далекими от хаоса. Они боролись за выживание. Каждый по мере сил. В них вселилась какая-то надежда, ничем не подкрепленная и никак не объяснимая, ведь только что они потерпели сокрушительное поражение от превосходящего по силе противника. Казалось бы, их должны накрыть апатия и разочарование. Однако ничего подобного не произошло. Они готовы были встретиться с врагом еще раз, в последней схватке, лицом к лицу…

Горыня спешил к людям, взобравшимся наверх и взирающим через клинья частокола на построения и передвижения врагов. Они нуждались в оружии. И он нес им дротики, луками занимались другие. А потом он собирался к сыну, чтобы делом и советом помочь в создании катапульт и баллист, которых у варягов было великое множество, а древляне только собирались соорудить, чтобы пусть не отразить осаду, так хотя бы удивить надменного врага.

Кроме рук, ему нечего было предложить, но эти руки, жадные до работы, могли соорудить невообразимое, изготовив из бревен разобранных хибар баллисты, стреляющие гигантскими стрелами. Сперва речь шла о ядрах, которые Горыня должен был отлить на своей кузне, но свинца нанесли недостаточно. А иное железо было теперь на вес золота.

Подельники по его научению уже начали мастерить стреломет. Авось получится! Надо бы покумекать вместе, чтоб не ошибиться с конструкцией, рассчитать длину тетивы, скрученной из пожертвованных женщинами волос, укрепить плечи и рычаг, обмотав его для пущей упругости сухожилиями животных. А еще приготовить дрова для костров и жбаны с любой жидкостью, пусть даже с медом, чтоб греть до кипения и обливать варягов, если полезут на стены.

Малуша же хотела помочь женщинам-простолюдинкам, тем, что отмачивали коноплю и плели из пеньки сети для ловли воробьев, или тем, что шили мешки из беличьей кожи для переноса камней и булыжников, выкорчеванных малыми детьми не только с уличных дорожек, но и из очагов родительских жилищ. Она показалась в дверном проеме следом за свекром и тоже столкнулась с родичем.

– Куда ты собралась, Малуша, в таком положении? – нежно взял за руку отец. – Я разговаривал с Домаславом, он не против, чтоб ты ушла вместе со мной по тайному лазу. Здесь не место тебе!

– Домаслав не против? – не поверила она. – Отец, оставь меня, я никуда не пойду с тобой. Так можно вечно скитаться. Это наш дом. Домаслав защитит нас… Он сильный.

– Тысячи уже лежат у городских стен, и их никто не защитил! – напомнил отец. – Подумай не о себе, о дитяти. Дай ему увидеть солнце.

– Если он родится в неволе или в скитании, все, что он будет видеть, это тьму. Оставь меня, отец. Иди сам, если хочешь! – отмахнулась от отца Малуша и побежала к людям.

– И ты осуждаешь меня! – кричал вдогонку Мал. – Куда вам понять меня?! Куда пожалеть?! Вы с радостью разменяете меня на мир! Выдадите варягам как зачинщика! Родная дочь выдаст! Я так поступил с Горыней, и это было единственным выходом тогда! И вы так поступите! Только со мной! Ведь я никому не нужен. Я родной дочери не нужен! Чем вы лучше меня? Я ведь думал о вас! Обо всех вас!..

Мал бежал от людей, в сторону своего тайного лаза. Скоро он был внутри. В тесной щелке без света, с обветшалыми осыпающимися стенами, хрупкими подпорками, высохшими от времени и издающими треск при малейшем прикосновении. Он дополз до выхода и, смахнув ветки, вылез к свету. Сорвав кустик вереска, он вдохнул всей грудью его запах, запомнив на всякий случай аромат родной земли, словно кто-то неведомый и всемогущий позволил ему это сделать в самый последний раз в жизни, разрешил проститься с самым дорогим, что трогало когда-то его сердце.

Мал, оглядываясь, мчался к спасительному лесу. Туман скрыл бегущего от варяжского дозора. Человек добежал. Но человек или загнанный зверь?

Вот он, одинокий скиталец, подобный матерому, но уставшему и ослабевшему волку, предавшему свою стаю, но полагающему, что бросили его. Озлобленный и провалившийся в бездну собственной ненависти. Не прощенный, но и не вымаливающий прощения. Мал. Бывший князь земли Древлянской, а теперь обитатель ничейного леса. Существо в облике человека, с мечущейся и истерзанной душой.

Покинув дом, он пока еще не осознавал, что сжигал за собой все мосты. Он прикасался к соснам и елям, надеясь пусть не на поддержку, но хотя бы на отклик от них. Ведь через них говорили с людьми боги. Но боги не утешали Мала, ведь он убил их жрецов…

Городище держалось, отбивая атаки варягов градом булыжников и струями кипящего жира. Ночью из Коростеня со свистом прилетела уже пятая по счету огромная стрела и врезалась в осадную башню, засыпав в руинах из бревен дюжину храбрых воинов из дружины Асмуда. Поджоги не удавались, очаги возгорания тушились мгновенно, не давая огню разгореться, – у древлян было достаточно воды. Запасы продовольствия, похоже, тоже не иссякли за эти долгие месяцы, к тому же древлянские птицеловы приноровились к разведению голубей и ловле воробьев сетями, а вот у осаждающих появилось немало проблем.

Тайный лаз, по которому древляне осуществляли сообщение с внешним миром, обнаружили и закупорили лишь спустя полгода. Домаслав уже успел отправить гонцов к своим союзникам-вятичам, и наверняка его человек добрался и до печенегов. Другого объяснения набегу кочевников на южные границы Руси не было. Прослышал хан Куря, что столица не защищена, того и гляди, отважится на поход к Киеву.

Надо было снимать осаду и выдвигаться в обратный путь. От Ольги ждали именно этого решения, ведь ни одно из ухищрений смекалистых варягов не срабатывало, а вынужденные федераты-славяне отлынивали от сражения, выказывая всем своим видом полное безразличие к происходящему.

Воеводы и дружина почему-то были уверены, что Ольге не меньше, чем войску, порядком надоела растянувшаяся во времени возня у неприятельских стен, которые за столь внушительный срок так и не смогли протаранить. С севера надвигались холода, от которых не представлялось никакой возможности укрыться в лагерных шатрах. Люди мерзли. Зубы на морозе стучали, как у зайцев при виде волков. Не спасали костры, истопники просто не успевали заготавливать для них толстые ветки и сучья. После одной из промозглых ночей похоронили первых окоченевших.

Данники княжества не спешили снабжать войско. Прослышав о проблемах с поставками продовольствия, проснулись новгородские купцы-негоцианты, которые не боялись гнева ослабевшей регентши при малолетнем княжиче и за несколько месяцев опустошили казну. Пришли на своих ладьях по Днепру, обещали все необходимое: шкуры, мех, дичь, мед, мясо, соль и серу. Но как только получили предоплату серебром Игоревой чеканки, тут же исчезли. Ищи ветра в поле!

Воины из-за недостатка еды стали промышлять охотой, отвлекаясь не только от осады, но и от субординации. Варяги последней волны, сетуя на бесполезность проведенного у стен Коростеня времени, в течение которого им не удалось разбогатеть, требовали от Свенельда немедленной их отправки в Византию на выгодную наемную службу к василевсу. Для них месть за убитого Игоря, который не жаловал пришлых сородичей-викингов, ничего не значила, как не представляла ценности идея объединения славян и варягов под знаменем воцарившейся в землях Гардарики династии.

Листья шаркали под ногами, когда Магнус, командующий отрядом викингов, говорил со Свенельдом:

– Видишь, листья уже осыпаются. Осень пришла. А она здесь, как выясняется, не такая теплая, как утверждали наши краснобаи. Скоро мы все здесь окоченеем, разве хотели мы попасть из фьордов на ледник! Мы искали тепла и наживы! Спрашивается, что мы здесь делаем, когда шли на юг!

– Вам не угодишь! – упрекал Магнуса, а в его лице ропщущих людей раздосадованный Свенельд, ведь потеряй он новую свою опору, тут же лишился бы равнозначного с Асмудом положения. – То вы недовольны, что вам не дают передышки и гонят в путь, то жалуетесь, что вас задерживают. А никто ведь не держит! Идите! Только ведь там распоясавшиеся печенеги. Придется идти в Царьград через них, они с удовольствием встретят на Днепровских порогах, зная, что в Киеве нет больше для вас защиты!

– По-моему, здесь мы защищаем тебя, или я не прав?! – поправил воеводу Магнус. – И пока мы не получили за это никакой платы, не так ли? А скоро съедим собственных коней, подобно громовержцу Тору, съевшему козлов из своей упряжи. Убеди меня в том, что нам следует терпеть голод и лишения, чтобы застрять в этих непролазных болотах и дремучих лесах.

– Дождитесь победы, она близка! – пообещал Свенельд. – И возьмите то, что вам принадлежит по праву. Поверь мне, в Коростене есть чем поживиться. И там куча ваших рабов! Даже их хватит, чтобы расплатиться с печенегами за безопасный проход по Днепру к настоящей славе и несметному богатству!

Доводы подействовали. Варяги снова поддались уговорам и не расползлись кто куда, но время работало на древлян. Княгиня не знала, как поступить…

Оставить убийц живыми и тем самым показать свою слабость перед всем миром? Речь шла о спасении Святослава и государства Олегова, что теперь стало равнозначным по сути. Именно поэтому неожиданно для всех Ольга отвергла мысль об отходе, продолжая молиться на кургане за упокой своего неотмщенного супруга.

Предавшись молитве, она вдруг вспомнила, как это делал старец Фотий. В тишине при мерцающем свете он уединялся со своими мыслями, обращенными к Небу. Она подумала, что яркий свет факелов может раздражать христианского Бога, и попросила их затушить.

Ольга велела доставить свечи для ночного бдения. Привратники киевского храма изготовили их из пчелиного воска, снабдив коптящими фитилями. Сделали совсем немного, но обещали наладить производство. Ольга надеялась, что доставленной связки хватит и что сей незамысловатый атрибут ритуала, что известен греческим монахам, поможет ей приобщиться к более верной молитве и получить быстрее нужный совет Небес.

Уподобляясь своему наставнику в вере – монаху Фотию, она продолжала свою бесконечную молитву под тусклым чадящим светом. В ней она не только сокрушалась над своим горем и просила Господа о прощении, но искала подсказку.

Один из гридней княгини пропустил к ней приставучего ромея. Прознав, что у матушки расплавились все свечи, угодливый грек, оказавшийся проповедующим христианином, принес княгине тлеющий гриб-трутовик.

– Возьми, матушка, покровительница веры нашей, – поставил он на землю горящий дымчатый гриб размером с ладонь. – Это трутовик, высохший гриб, что приживается на пнях, размножается по всему лесу и разъедает кору лиственных деревьев. Поляне научили сдирать его с липы, березы и ольхи. В этом лесу он произрастает в избытке. Пока я шел к тебе, матушка, а шел я долго, он тлел, а при тебе разгорелся, словно факел, хоть и не так ярко, но тепла от него на молитву в самый раз…

– Спасибо, добрый человек, назови свое имя и ступай с миром, – поблагодарила Ольга.

– Григорий меня зовут. А крестил меня монах Фотий и рукоположил в сан священника. И дал я ему зарок проповедовать общине полянской в лесу, ведь он загодя знал, что первым делом враги храм сожгут. И монаха-черноризника, оставленного здесь настоятелем, убьют. Предрекал он гонения и гибель от язычников. Лишь тебе приказал доверять и приглядывать за тобой, матушка. Я не так учен, как тот черноризник был, но памятью Бог наделил отменной. Выучил я «Отче наш» и псалмы Давида-царя, любимца Господа, наизусть, и наставлениями Сираха и премудростью Соломоновой с людьми пытливыми стал по научению Фотия делиться. Умножилась наша община. Вот и молились в тайном месте, а трутовик помогал не заплутать во тьме, когда добирались тропой секретной, – выпалил на одном дыхании, словно заученную легенду, неожиданно возникший проповедник. Рассказав это, он попятился назад, собираясь оставить княгиню наедине с молитвой.

– Постой, Григорий… – остановила его Ольга. – Фотий… Ты знал Фотия. Нет его больше, все, выходит, предвидел, а смерть свою не предугадал. Или не ждал от того, кого знал. Вина лежит на моем бедном муже, вашем князе, убитом древлянами. Только не знаю я, о чем просить ныне Господа – о прощении или о возмездии…

– И я не знаю, матушка, – признался Григорий шепотом, озираясь, как затравленный зверек, словно боялся разоблачения и жестокой кары. – Одно знаю: без тебя душегубы свели бы в могилу всех, кто с верою во Христе живет. Знаю еще, о чем мы Бога просим в своих молитвах. О том, чтоб тебе силу даровал. Чтоб имела ты способность защитить нищих духом от разорения, от племен свирепых, как древляне, и держала бы в узде свою дружину, запрещала десницей своей своеволие. Чтобы не стали притеснителями призванные пресечь бесконечную усобицу племенную. Так что думай сама, княгиня, что выбрать: меч карающий или прощение. Крови пролилось много и польется еще больше, коли страх люди потеряют. Их идолы безмолвствуют перед их беззакониями и питаются кровью невинных. Не чтут язычники веры греческой! Бога истинного они не боятся. Так пусть же убоятся человека!

Наутро небо покрылось кровавым заревом, словно это был багровый закат, а не восход солнца. Малуша ворочалась во сне. Все тот же черный аист парил в ее видениях, а она все никак не могла разобрать, где же он свил свое гнездо. Верхушки деревьев и камышовые кровли теремов аист облетал стороной. Она отчетливо увидела уступы скал, коих не было в их равнинных землях, покрытых вечным лесом. В одном из уступов и нашла укромное место благородная птица.

Внизу бушевало море, которого никогда не видела Малуша наяву, а теперь представляла, словно всю жизнь провела на крутом каменистом утесе, любуясь волнами и наблюдая за знакомой птицей, угнездившейся так высоко. Она казалась далекой, эта грациозная птица, но в то же время родной… И она была намного красивее и сильнее ей подобных.

Сон был чуток. Скрипнула дверь.

– Куда ты, милый? – спросила Малуша спросонья у своего любимого.

– Варяги! Они опять у ворот. Переговорщики. Опять что-то замыслили… – ответил Домаслав, надевая кольчугу.

– Не соглашайся ни на что, они обманут! – на всякий случай предупредила она.

– Я знаю, но люди устали… – Он выбежал наружу, прихватив с собой меч.

Домаслав удивился, когда увидел во главе делегации княгиню верхом на коне. С ней были только гридни. Он выехал навстречу.

– Я пришла без своих воевод, они сокрушаются и все еще в ярости, а я остыла. Настала пора обсудить условия мира! – сказала княгиня убийце своего мужа.

– То, что ты пришла без свиты, ничего не значит. И каковы же ваши условия? – с сарказмом полюбопытствовал вождь восстания. – Снова заплатить вам дань и тогда вы уйдете?

– У вас не осталось ни меда, ни мехов, я это знаю, поэтому попрошу немногое, лишь для того, чтобы умилостивить варяжских богов и зажечь наконец погребальный костер на кургане. Война себя исчерпала. Крови людской пролилось достаточно. Ограничимся отныне птицами. Пусть древляне подарят мне по три голубя и три воробья со двора. Варяги принесут их в жертву на днепровском острове у священных дубов, и сочтут сражение победоносно завершенным, что выгодно и для тебя, и придется по сердцу их гордыне.

– Что-то подсказывает мне, что это предложение – очередная варяжская уловка, – заключил Домаслав. – А не лучше ли мне дождаться союзников-вятичей или вестей из Киева, куда вот-вот нагрянет печенежская орда? Ты хочешь, чтобы я поверил, что древляне могут откупиться от осады жертвенными голубями?

– Я предложила, твое дело – согласиться или нет, но принять решение ты должен до полудня! Оно за тобой. Три голубя и три воробья есть символическая плата за окончание войны. Это компромисс. Надеюсь, ты разбираешься в политике…

Домаслав смотрел вслед удаляющейся княгине, не веря в происходящее. Неужто варяги настолько устали от затянувшейся осады, что готовы к перемирию? Но почему не объявили настоящую цену?

«Ну конечно же, они хотят сохранить лицо перед вассалами и империями! – осенило вождя древлян. – Назвать свой неудавшийся поход победой… Эта мизерная дань ничего не стоит, голубятни переполнены птицами! Неужто удастся так легко отделаться, а затем собраться с силами и ударить по врагу всей мощью, укрепив город и дождавшись союзников?»…

Голубей и воробьев несли со всех дворов. Клеток не хватало. Ломали плетеный тын, огораживающий жилища, и мастерили из него короба для птиц.

Ольга, принимая дар Коростеня от престарелых послов, поблагодарила убийцу своего мужа, принявшего единственно верное решение. Но удивилась, что сам он не явился сопроводить своих делегатов, доставивших дань в ставку варягов.

– Он не так смел, ваш Домаслав, все же испугался, что я прикажу его схватить и повесить на одной из тех сосенок, что разорвали Игоря, – уязвила княгиня главу делегации древлян. – Не захотел рисковать ваш храбрец. Не верит мне… Хотя, пожалуй, действительно, не самая лучшая затея – прийти ко мне в стан в одиночку, если не считать вас, стариков, да возничих этих повозок. Я ведь могла искуситься и передумать…

– Народ уважает Домаслава. Он смел. Но и твою боль понимает. И мы оценили, что ты пришла к нашим стенам без своих воевод. Потому и согласились люди положить конец кровопролитию безо всяких условностей и обмена заложниками. Ведь, как оказалось, заложники нынче плохая гарантия, – напомнил седобородый славянин.

– Значит, теперь вы поверили мне? – спросила Ольга.

– Нет, до сих пор не верим, что оставишь без возмездия убийство князя… – хитро сощурился старик.

– Разве не отомстила я, когда закопали заживо ваших послов, когда сожгли в бане знатных бояр ваших, когда изрубили на поле брани тысячи древлян? Я воздала древлянам по заслугам. Мне достаточно для тризны… Посмотрите на ваших соплеменников с других городищ. Они уже заплатили дань и возделывают свои нивы.

– Хорошо, если так… – вознес глаза к багровому небу старик. – Но почему же не разводишь погребальный костер, чтоб завершить тризну и вернуться домой?

– Этот костер не для мужа моего. Я уговорила дружину, и рать согласилась удовлетворить мою просьбу. Я все же похороню Игоря по христианскому обряду, – глядя на своих воевод, не осмелившихся возразить, сообщила княгиня.

– Так для кого же костер? – стало интересно старику.

– Он для убийцы моего мужа, – тихо вымолвила княгиня. – И в нем торчат те самые молодые сосны, которые разорвали Игоря на части.

– То есть ты прикажешь схватить нас и потом предложишь обменять на Домаслава? – испугался старик.

– И как ты думаешь, мудрец, выдаст народ ваш, строптивый и непокорный, своего вождя?

– Не выдаст, княгиня варяжская, но в том-то и загвоздка, что Домаслав может прийти сам. Этого мы боимся. Поэтому у каждого из нас кинжал. Мы и возничие повозок, как ты заметила, люди старые. Отжили мы свой век. Оттого и вызвались сами доставить последнюю дань. Сговорились, коль пойдет что-то не так, жизни себя лишим, чтоб не стать разменной монетой. Умрем, как один, никакого обмена не будет!

– Так и знала я, что весь народ ваш, все как один, мужи, старики и женщины, все против нас и не остановитесь. Продолжите сопротивляться власти Киева. Будете подтачивать изнутри династию Рюрика на радость внешних врагов, коим нет счета. Не важно, кто будет верховодить вами! Домаслав или кто-то еще… Вы все враги государства, Руси великой и неделимой. Зыбка будет Русь и хрупко правление законного наследника Игорева, сына моего Святослава, коли не накажу древлян, как задумала! Не будет по-вашему! Не хочу я старческой смерти. Только вы и останетесь!

Пока говорила княгиня, воины взяли по голубю и воробью, привязали тесемками заранее сшитые тряпицы к птичьим лапкам. А в тряпицах тлеющий трут и самородки серы. И запустили птиц в небо.

Воробьи и голуби, птицы памятливые, взлетели ввысь ненадолго, а потом, завидев с неба знакомый силуэт мрачного городища, их птичьего рая с насиженными жердочками на кровлях и голубятнях, ринулись стаей домой. Каждая птичка в свой двор.

Трутовик – гриб сухой, тлеет долго. Но если уж разгорится, то вспыхнет, как свеча, и воспламенит серу! На то и был расчет варягов, выпустивших птиц из клеток. Сера искрилась, поджигая соломенные и камышовые крыши. Город загорелся одновременно всюду.

Стариков-посланников отпустили. Они ковыляли, как могли, к городским воротам, но подоспели, когда город пылал как огромный костер, а у ворот уже стояли варяги.

Дружинники воспользовались паникой и неразберихой, а главное, тем, что оборона древлян ослабла. Люди тушили пожары, а варяги таранили ворота. И скоро атака увенчалась успехом и подпорки разлетелись. От многочисленных ударов кованые заклепки слетели, а в дубовых вратах образовалась щель. В нее просунули крюки и, подцепив ими не преодоленный доселе барьер, привязали лебедки к лошадям. Кони взвизгнули от удара плети и понеслись, вырвав проломленные врата с корнем.

Путь был открыт, варяги вошли в город. И началась беспощадная и слепая резня, укрыться от которой было негде. Ведь дома горели, стропила настилов и бревенчатые стены рушились, засыпая самых уязвимых. Спасаясь от огня, люди выбегали на открытую местность, где их поджидали самые кровожадные из варягов.

Не описать того неистовства и той чудовищной злобы, которая овладела иными из нападавших, когда они повергали врагов, невзирая на пол и возраст. Безнаказанность породила бесчинства по отношению к самым беззащитным: женщинам и даже детям.

Асмуд, как мог, пытался остановить озверевших ратников, призывая не убивать, а вязать пленных и вести их к кургану. Он находил самые низменные и понятные аргументы, чтобы хоть как-то воздействовать на ошалевших от крови собратьев:

– Не будьте глупцами, иначе мы останемся без добычи! Не убивайте своих же рабов!

Воевода Свенельд поддержал своего соперника, посоветовав Магнусу утихомирить мародеров и насильников и заняться более полезным делом:

– Дружина Асмуда и гридни Ольги растащат всех рабов. Тебе и твоим людям не достанется ничего, если ты не займешься тем же.

Людей, как стадо, сгоняли в отстойники. На плечи мужей надевали кандалы, чтобы лишить их последней надежды вырваться из оков.

Очаги сопротивления все еще были. Домаслав с остатками своего войска все еще удерживал сторожевую башню и пространство вокруг нее…

* * *

– Да неужели! Вот и беглянка! – Свенельд не зря зашел в дом кузнеца. Горыню, отца Домаслава, закрывшего своим телом невестку, воевода сразил ловким ударом топора. Малушу он взял за волосы и потащил к башне.

Самые сильные мужи древлянские не сдавались. Потеряв родных, они искали смерти в бою, отчаянно защищая бесполезный клочок земли и утративший свое предназначение форпост. Они погибали, забирая с собой в иные миры своих победоносных врагов. Домаслав сражался в самой гуще, и его дух не сломил бы никто из живущих. Но напротив него возник ухмыляющийся воевода Свенельд. Одной рукой он держал голову его отца, которую только что отрубил на наковальне кузнеца, а другой – косы его жены, до которых Домаслав всегда прикасался бережно, он лишь с нежностью гладил ее вьющиеся локоны.

Малуша стояла на коленях, вся в крови. Это была не ее кровь… От увиденного случился выкидыш. Обессиленная и разрушенная, она не проронила ни слова. В голове воцарилась пустота, защищая несостоявшуюся мать от внутреннего взрыва. Ее исступленные зеленые глаза уже выплакали все слезы, когда воевода тащил ее к башне через все городище и она умоляла жестокого Свенельда пощадить ребенка. Воевода в ответ лишь учащал свой шаг, приговаривая сквозь зубы:

– Я же предупреждал тебя, беглая тварь, что у тебя не будет потомства! Хотела убежать от меня! Теперь будешь вечно на привязи!

Малуша разрешилась прежде срока уже рядом с башней. Домаслав смотрел на нее и выл от безысходности. Он хотел кричать, хотя крик никак не помог бы вырвать любимую из рук злодеев. Братья по оружию и мечте о воле держали его за руки, не позволяя ринуться прямо на варяжский меч.

Свой клинок Домаслав уже опустил. Он проиграл, и жизнь не имела больше никакого смысла. Его люди окружили вождя, не ведая, как поступить: продолжать биться до смерти или сложить оружие и стать рабами, участь которых – смерть или позорная жизнь в неволе…

– Сложи оружие, Домаслав! Я обещаю сохранить жизнь твоей потаскухе и жизни никчемной горстки твоих соратников. Возьму только твою! Так захотела княгиня, но главное, так хочу я! Сохрани жизни сотни своих собратьев! Прикажи им сложить мечи и луки, иначе их головы падут с плеч, как вот эта…

Воевода бросил голову Горыни к ногам древлян. Домаслав оттолкнул держащих его соплеменников и, бросив меч, подошел к голове отца. Он поднял ее и приблизился к победителям. Поверженного вождя опустили на колени и, не став отнимать окровавленную голову, возложили кандалы на плечи. И повели на казнь.

Яркий костер горел на насыпном кургане. Злочинца, обвиненного в убийстве князя и организации смуты, привязали к тем самым соснам. И по знаку Свенельда с одобрения княгини поднесли факелы.

Душа Домаслава, покидая тело, проклинала всех богов разом и себя пуще идолов за то, что не позволил он, а вернее, не настоял на самом благоразумном решении дать Малуше уйти с отцом по тайному лазу.

Его душа прощалась с любимой навеки, но, рыдая над несбывшейся мечтой о свободе, запрещала бренному телу корчиться от ожогов. Это была последняя схватка вождя с одолевшей его силой. Она заключалась в том, чтоб превозмочь физическую боль, которая не могла превзойти невыносимое страдание униженного и растоптанного мужчины, не сумевшего защитить любимую и видевшего кровь из ее опустошенного чрева.

Вина съела его прежде огня, но до того, как превратиться в пепел, вождь смог прошептать ее имя и разглядеть в прояснившемся небе парящую черную птицу. Это аист кружил над курганом.

Плененных рабов гнали в ладьи нескончаемой колонной. Их везли в стольный град Киев, чтобы окончательно распределить самых ценных среди правящей варяжской верхушки. И Малушу вели среди других. Но вдруг Свенельд отделил ее от остальных и велел посадить в свой обоз. Не из сострадания. Дочь правителя Мала была его личным трофеем, и он не планировал им делиться, разве что когда решит сам.

Никто не оспаривал с воеводой его законного права, несмотря на то что даже в таком состоянии Малуша не утратила своей красоты. Кто ж будет спорить с ненасытным Свенельдом, злопамятным и могущественным воеводой!

Она всегда считалась красивейшей из древлянских дев… Знала бы Малуша, что ее сейчас видел сжавший зубы отец, единственный из древлян Коростеня, кто избежал незавидной участи увода в рабство.

Мал смотрел на нее, раздвинув ветви старого дуба. Он терял самообладание от жалкого вида своей любимицы. Он впервые видел ее такой: растрепанной, грязной и измученной. Он понял, что произошло непоправимое, и представил на мгновение, как прыгает вниз, как пытается спасти свою единственную дочь. Однако, опомнившись, Мал не дал себя обнаружить, все еще цепляясь за опостылевшую до краев жизнь, в которой осталась воля, но не сохранилось ни капли уважения к самому себе…