Текст книги "Кир-завоеватель"

Глава 23. Собака лает от бессилья

Ионийцы и остатки верных Гарпагу мидян напали на верхний город и, молниеносно перебив большую часть оставленного Киром гарнизона, подступили к внутренним стенам, защищающим акрополь.

Им нужна была голова вождя маспиев Табала – сатрапа Лидии. И сокровища! Набрать армию, способную сражаться с персами, в разоренной и истощенной стране без огромных средств было нереально.

Пактий не участвовал в штурме. Он объявил себя лидером освободительной войны и подбивал народ на неповиновение персам. Получалось у Пактия плохо. Одной репутации праведника не хватало.

Сформировать массовое ополчение не удалось. Его призыв к согражданам скинуть захватчиков, снова поменяв кифары на мечи, не увенчался успехом. В нем все же видели казначея с добрым именем. Это не помогало там, где многие предпочли бы видеть воина с плохим.

Ораторским даром Пактий также не обладал, а золото из его тайника быстро разлетелось по городам Ионии, предоставившим всего два отряда гоплитов.

Эллины не особо ладили с оставшимися в распоряжении Гарпага мидянами, имея свежие воспоминания о том, кто именно осаждал их города. Поэтому действия напавших на Сарды мятежников не были согласованными.

Табал смог закрыть ворота внутренней стены и засесть с верными телохранителями в двух святилищах и царских палатах у акрополя.

Гарпаг поручил Пактию закончить дело с недобитыми маспиями, оставив ему наемников-эллинов. Сам же отбыл в Каппадокию…

Восстание, конечно же, может начаться стихийно, если есть весомый повод – казус белли. Но когда имеется заинтересованный организатор, то повод рождается в его изобретательной голове. Гарпаг спланировал все с начала и до конца.

Когда искра попадает в сухой хворост, а ветер стремительно распространяет пламя – плавится воздух, и он спирает дыхание у людей.

Остановить раздутый пожар уже почти невозможно. Вызвавший его творец хаоса подливает масло в огонь. Лучшим маслом для разжигания пожара мятежа является кровь невинных.

Обе стороны конфликта имеют свое толкование вины, и только желающий хаоса знает, что казус белли – это всего лишь повод к войне, но не ее причина и тем более не залог ее продолжения.

Мятеж быстро подавят, если народ недостаточно натерпелся и насмотрелся. Крови должно быть много, и ненависть должна овладеть умами подавляющего числа граждан.

«Мидяне убили моих отца и мать!» – в ушах Гарпага набатом раздавались слова его врага Кира. Он отчетливо слышал их. Он представлял гримасу ужаса на лице царя. И он ликовал в предвкушении своего триумфа. Кир будет рыдать, когда узнает, что Митридат и Спако, эти ничтожные простолюдины, не имеющие права на гордость и сопротивление, не укрылись в своем убежище от жестоких убийц. Кир обязательно узнает, что заговор составили его новые подданные-мидяне и что сделали они это, дабы угодить его матушке – царице Мандане.

Гарпаг пронзит Кира в самое сердце, причинит поистине невыносимую боль. Мосты сожжены! Возврата к миру нет! Сапог перса не будет более топтать Мидию, Лидию и Каппадокию! Есть более достойный и благородный человек, кто призван богами править этой благодатной землей – благоухающими оазисами Меандра и золотоносными приисками Пактола, лидийской равниной, простирающейся до реки Галис и родиной дивных коней, Каппадокией, а главное, дворцами и пастбищами, оливковыми рощами и садами в холмистых окрестностях Экбатан, где когда-то был его дом, отнятый персами!

Именно ему воздадут почести, когда он изгонит персов руками марионеток-лидийцев и наемников-ионийцев, которые щедро вознаграждены свалившимся с неба золотом. Ну а его соплеменники? Что они? Поддержат ли бунт, вспомнят ли те времена, когда подтрунивали над персами, как над неотесанной деревенщиной, когда с пренебрежением относились к персидской знати, не имеющей куртуазных манер.

Он слишком хорошо знает своих соотечественников. Мидяне признают его царем только в том случае, если он будет успешен в своей борьбе и достаточно жесток, чтобы не щадить даже друзей. Уж это он уже всем доказал, когда собственноручно казнил самого преданного из вельмож ни за что, а вернее, только затем, чтобы показать свою силу.

…Убийцы переправились через Галис. Скоро они подобрались слишком близко к отправной точке зловещего замысла. Гарпаг был среди них. И он тоже обнажил свой акинак, надеясь первым увидеть пастуха.

Мидяне окружили каменный дом Митридата на пологом склоне у самой реки.

Собака пастуха учуяла запах чужаков издалека. Она побежала к спящему Митридату, забыв о стаде. Сучка, недавно ощенившаяся, не лаяла и даже не визжала. Язык болтался, синхронно отбивая каждый прыжок. Еще один булыжник, отскок от него и прыжок через можжевеловый куст.

Собака уже разглядела подбирающихся к сонному хозяину людей. Их намерения были неизвестны. Но предупредить пастуха об опасности было нужно во что бы то ни стало. Неосознанный порыв влек ее в неизвестность.

Преданность могла обернуться чем угодно. Но разве собака думает о последствиях, когда речь идет о верности? Сучка в эти моменты забывает даже о стаде, бросает пост и стремится выполнить главную в жизни миссию – упредить беду, нависшую над кормильцем.

Да и что есть для собаки и пастуха стадо? По большому счету они поедают больше мяса овец, которых пасут и защищают, чем волки, но разве овцы жалуются на это? И разве не так устроен мир? Мир несправедлив к животным, рожденным для приготовления яств. Но как размышлять о справедливости, не зная основ мироздания, лишь догадываясь о происхождении жизни и фатализме смерти? Митридат не увидел лица своего убийцы. Его закололи во сне. Спако открыла глаза и увидела человека. Того самого, что надругался над ней, когда она была молода и красива. Она не хотела предавать своего Митридата, но была слаба, беззащитна, унижена. У нее не было защиты, когда не было рядом ее Митридата. И вот его снова нет. Этот человек только что убил ее мужа. Спящего. И теперь он стоял перед ней.

Спако встала на колени, чтобы принять смерть. Она взяла ладонь убитого пастуха и крепко сжала ее, закрыла глаза, ожидая удара. Но вдруг услышала лай. Сучка, обласканная Митридатом, набросилась на убийцу сзади и сбила Гарпага с ног. Он уронил акинак.

Собака кусала его со свирепостью хищника. Хозяин был мертв, она не успела. Но вот хозяйка. Она в опасности. Этот чужак принес смерть.

Спако не мешкала. Схватив акинак, она со всей яростью отчаявшейся и обреченной женщины ударила убийцу. Один, два, три раза и напоследок всадила клинок ему в спину.

– Сучка убила Гарпага! – схватились за голову подоспевшие к развязке мидяне.

Они закололи сначала собаку, издавшую душещипательный предсмертный визг, раздавшийся на всю долину, затем они вытащили из дома женщину и отрубили ей голову. Так повелел перед тем, как пойти на дело, их хозяин Гарпаг. Он словно предчувствовал неладное. Но кто мог предположить, что собака станет причиной гибели столь могущественного человека.

Отрубленная голова матери-кормилицы великого Кира должна быть посажена на копье в войлочной мидийской шапке и выставлена на всеобщее обозрение у стен персидского сатрапа в Экбатанах. Именно за это им было заплачено, а значит – так оно и будет!

Глава 24. Ссылка к хребтам Гиндукуша

– Что толку мне в победах и завоеваниях, когда я не смог защитить мать?.. – Кир терзался и бездействовал. Понимая, что не получит ответа от людей, он взывал к Ахура-Мазде, но в мире богов к его мольбам оставались глухи.

В Экбатанах началась смута. По соседству, в Лидии, сатрап царя Табал все еще был заперт в акрополе, ожидая либо расправы, либо чудесного спасения.

Кир же не реагировал на тревожные вести. Стража никого не подпускала к царю. Он оплакивал мать, и казалось, что ему не было никакого дела до разгорающегося мятежа.

Царь отрешенно смотрел на трон, украшенный по бокам зооморфными коронованными сфинксами с бородатыми лицами, львиными туловищами и орлиными крыльями. Он ходил вокруг него, не собираясь садиться.

Он был готов немедленно отдать это проклятое седалище, всю свою власть в имперских столицах и сатрапиях за одну только улыбку Спако, за ее покой, за прикосновение ее руки к своей голове, за возможность послушать ее добрую сказку про дивный мир, где люди летают, словно птицы, а бабуины умеют читать.

Кир вспоминал материнские рассказы и ее колыбельную песню, которой Спако убаюкивала непоседливого мальчика в те годы, когда он был по-настоящему счастлив. Воспоминания уносили его далеко от действительности, и ему не хотелось возвращаться в жестокий мир…

Наиболее ретивые персы под шумок отбирали имущество у мидян, заподозренных в заговоре против персидского владычества, чем спровоцировали ответные действия недовольных огульными обвинениями и засильем пасаргадской верхушки. А Кир все молчал…

Тем временем ионийские наемники обнаглели настолько, что возомнили себя хозяевами Сард, чем немало возмущали местных жителей, которые считали, что Пактий – никакой не вождь восстания, а всего лишь мытарь и казначей, который примерил на себя неподходящую тогу воина. Его авторитет падал с каждым днем.

В Сардах не сомневались, что на помощь Табалу вскоре придет огромная армия персов, поэтому старались особо не выпячиваться в своих симпатиях к горемыке Пактию. Ионийцев же здесь терпеть не могли. В этих мародерах видели временщиков, а те подтверждали такую репутацию постоянными набегами на селения речной долины, подвергая разорению виноградарей и землепашцев и объясняя свою ненасытную сущность нуждами восставших.

– Тогда почему вы здесь, а не осаждаете акрополь? – интересовались ограбленные лидийцы.

Ответом были новые поборы, противостоять которым Пактий со своим небоеспособным ополчением никак не мог. Лидийцы как-то очень быстро после покорения персами совершенно отвыкли от войны.

Смута по ту сторону Галиса имела шансы стать настоящим восстанием, но для этого нужно было одно условие – успехи мятежников в Сардах. А Табал по-прежнему держался. Он ждал Кира, и не сомневался, что царь очнется от спячки и пришлет помощь.

Время шло. Маги посоветовали приставить царю опахальщиц, омыть его в термах и развлечь танцовщицами, показать диковинных павлинов и грациозных леопардов, устроить соколиную охоту… Наконец, залить его горе лучшим вином. Он отверг все виды развлечений, а увидев гетер и танцовщиц, пришел в бешенство и опрокинул кубки.

К реальности его вернуло лишь письмо… Его нашли в доме Гарпага – убийцы его отца и матери, оно хранилось в секретном ларце. Он сразу узнал свиток царицы Манданы – своей родной матери. Это был ее тубус с монограммой, инкрустированный морским жемчугом.

Содержание прочитанного сначала ввергло его в уныние, а потом разбудило гнев. Возможно, в данной обстановке именно ярость могла вернуть царя к деятельным поступкам. И он вызвал мать, чтобы посмотреть ей в глаза.

Мать стояла перед сыном, глядя на знакомый ей тубус и скрученное письмо. Мандана жалела о том, что позволила затуманить свой мозг злодею Гарпагу, но не издавала ни звука, не выронила ни слова раскаяния.

Ее глаза были красны от выплаканных слез, но ее голова гордо сидела на плечах. Она была царицей, коей не подобало выдавать истинное настроение. Она не оправдывалась и не молила о пощаде.

Но хуже всего было то, что она не просто не хотела раскаиваться публично, она не признала бы своей вины даже наедине с родным сыном. Не позволяла гордыня. Не давала обида.

Перед глазами стояла надменная невестка. Она смеялась в лицо, торжествуя над ее падением. Так представляла Мандана. Над ней смеялась и жена пастуха с собачьей кличкой, которая отняла у нее любовь Кира. Так считала Мандана. Гордая и непоколебимая царица отдала свою участь на откуп судьбы. Решение было за ее сыном, могущественным повелителем и завоевателем мира.

Кир стоял напротив матери. И сказал ей:

– Как ты думаешь, что должен чувствовать человек, которому суждено было увидеть отрубленную голову матери, посаженную на копье?

– Твоя мать перед тобой! – произнесла Мандана. – Я твоя мать, единственная мать Кира Великого.

– Первой назвала меня Солнцем Спако. И тогда я не был великим… Да и сейчас я вовсе не велик, раз уж настолько слаб и немощен, что не могу защитить собственной матери.

– Я не прошу защиты.

– Я не о тебе. Пусть тебя защищает тот, от кого ты когда-то не защитила меня. Твой отец. Отныне ты будешь жить в Бактрии, богатейшей и при этом самой дальней из моих сатрапий, стоящей на краю мира у горных хребтов Гиндукуша. Наслаждайся обществом моего дедушки, который когда-то хотел меня убить. Вы достойны друг друга, ведь ты желала смерти моей мамы…

Когда Кир отправлял царицу Мандану в ссылку в далекую сатрапию, находившуюся под управлением его родного деда, бывшего царя мидян Астиага, она кричала всем вокруг, что она, и только она – мать великого Кира!

Глава 25. Копье судьбы

Кир собрал персов и мидян на царском дворе и вышел в галерею. Подданные смотрели на царя снизу вверх, и солнце слепило глаза. Царь держал в руках копье. То самое, с которого сняли голову бедной Спако.

Все полагали, что он бросит его в сторону Галиса и объявит беспощадную войну Лидии, войну на истребление целого народа, но Кир сказал:

– Персы, мидяне, подданные мои! Отныне я накажу каждого, кто будет сеять смуту в Экбатанах, заявляя о превосходстве крови. Так же будет и по всей империи! У вашего царя нет предпочтения. И даже лидийцы – граждане моей страны, которые просто заблудились. Они вернуться в лоно моей заботы и опеки. А сейчас я приказываю вам, персы: отдать конфискованное! Со словами примирения и покаяния. Я назначаю главным военачальником мидянина Мазареса! Он отныне око и меч царя! Персы и мидяне – арии, и две руки общего тела. Не вражда, а равенство между вами удвоят мою и вашу силу и завоюют весь мир. И в этом мире будут процветать все племена, признавшие власть вашего царя. И не будет более лицеприятия по цвету кожи и разрезу глаз! И будут чтить мудрость и богов! Солнце одинаково светит присягнувшим на верность династии Ахеменидов. Я царь всех народов и каждого человека в отдельности… Только так возвеличится Персия и станет править любовью, а не страхом! Это говорю вам я, Кир, – посланец Ахура-Мазды и возлюбленный Анахиты! И скоро Мардук вавилонский провозгласит меня царем всех царей в столице мира! Придет время, и мы возьмем Вавилон!

Воины били акинаками по щитам в предвкушении великого похода. Копейщики поднимали копья и выкрикивали имя своего царя. Лошади вставали на дыбы от синхронного клича и били копытами, поднимая клубы пыли.

– Лидия падет лишь от упоминания обо мне!

В завершение пламенной и воинственной речи Кир передал копье послам, отправляющимся в Лидию. Он указал вручить копье лидийцам со словами: «Земли и воды! Идет палач Кира мидянин Мазарес! Ужаснитесь, ибо для вас этого много. Сдайтесь и молитесь, чтобы не явился сам Кир и не превратил в пепел некогда процветающий край!»

Послам было велено потребовать безоговорочной капитуляции и немедленной выдачи зачинщика мятежа Пактия.

Условия мира заключались в следующем: лишь в случае, если лидийцы добровольно сдадут оружие и передадут в руки персов и мидян своего вождя, Кир пощадит их и соблаговолит обрабатывать свою землю под его защитой и покровительством. Иначе их ждут смерть, позор и рабство.

…Послы Кира прибыли в Сарды, и слабовольный Пактий, удрученный тем, что остался один на один со свалившимися на него полномочиями лидера мятежа, допустил персов к Табалу, несмотря на то что ионийцы категорически этому возражали. Это было хорошим знаком. В среде восставших наметился разлад.

Лидийцы, которые успели возненавидеть надменных и кичливых наемников из Ионии, настойчиво просили Пактия не препятствовать передвижению знатных персов по городу, пытаясь задобрить завоевателей, вымолить пощаду у Кира и выйти сухими из воды.

Табал обрадовался визиту посланников Кира. Его соплеменники сообщили ему с глазу на глаз об условиях царя и поинтересовались мнением сатрапа, насколько вероятно, что они выберутся из Сард живыми, если озвучат требования Кира на совете мятежников. Табал ответил, что готов выйти к бунтовщикам сам, чтобы спасти их жизни, но послы испугались реакции Кира и решили действовать самостоятельно.

Вдоволь наевшись, послы поняли, что маспии располагают достаточными припасами, чтобы продержаться в акрополе до подхода армии Мазареса. Теперь нужно было склонить к миру лидийцев. Шансы на это были, но искусная дипломатия не являлась коньком персов. Они были слишком прямолинейны и разговаривали языком ультиматумов. Оттого жизнь персидского посла всегда висела на волоске. После объявления требования царя «земли и воды» делегат Персии мог оказаться без головы, либо быть обласканным Киром после успешного выполнения высочайшего поручения.

Пактий сидел на Совете с поникшей головой. Его руки тряслись, и он с трудом мог сдерживать дрожь в голосе. За несколько дней мятежа он осунулся и постарел лет на десять. Его ниспадающие на плечи кудри замаслились и посерели. Глаза налились кровью от усталости. Он исхудал и походил на костлявую дикую кошку, которую жизнь потрепала настолько, что люди перестали ей умиляться и готовы брыкнуть за один только вид. Казалось бы, такая кошка способна вызвать жалость, но ее худоба, напротив, отвращала и настраивала на единственное действо – ее хотелось лягнуть и выгнать со двора…

– Вы должны сдаться и выдать Пактия. Таковы условия Кира. И тогда царь Кир не станет жечь город и долину Миандра руками своего полководца и палача – мидянина Мазареса, который уже выдвинулся в Сарды. Смиритесь, и царь не обратит в рабство ваших жен и детей! Он разрешит вам заниматься торговлей и лишь посчитает вас за непослушание порабощенными и ущемленными в правах. Но вы будете жить! Вся земля и вода – собственность и домен Кира Великого. У вас есть день и утро, чтобы принять решение, а мы передадим вашу волю нашему повелителю.

Персы взирали на окружающих и видели, что лидийцы чураются бывшего казначея, словно прокаженного, а ионийцы скучно зевают, не осознавая, что от них здесь больше ничего не зависит.

Наутро лидийцы схитрили. Они уговорили Пактия бежать в Эолиду, чтобы не навлекать гнев персов на Сарды и избавиться от ионийцев, которые все время требовали платы. Старейшины и жрецы убедили невольного вождя бунта, что бегство из Сард – единственный способ остаться не просто в живых, но и прослыть героем.

Ионийцы, проснувшись утром и не обнаружив Пактия, оседлали своих лошадей, прихватили все, что плохо лежало, и удалились в Ионию. По дороге они снова грабили лидийцев, утверждая, что их вождь и спаситель Пактий, поднявший восстание против персов, с ними не расплатился.

Лидийцы сопротивлялись как могли, но наемники умели отбирать добро у мирных граждан, особенно у пожилых и немощных.

– Справедливость требует платы! – кричали они. – Ваш Пактий должен нам!

– Какой же он наш?! И где же здесь справедливость? – пытались отказаться лидийцы.

– Справедливость не есть равенство. Достойные получают все! Нерешительные – ничего! – Ионийцы были уверены, что восстание провалилось не по их вине и не вследствие их алчности, а единственной компенсацией проигрыша могут стать лишь трофеи и экспроприации.

Поживиться в долине можно было вином и лепешками, тканями и лошадьми. Как они считали: невыплаченное жалованье за целый месяц осады давало им повод не церемониться с народом, который предпочел смирение свободе.

Пактий явился в самый богатый эолийский[8]8
  Эолийцы – одно из четырех крупнейших греческих племен, населявших Элладу. Ионийцы, ахейцы, дорийцы, эолийцы враждовали друг с другом, но иногда, в моменты общей опасности, объединялись перед лицом грозного врага, коим стала для Греции Персия. (Примеч автора.)


[Закрыть] город Киму ни с чем. Нищий и разбитый. Он попросил защиты у эолийцев и их богов, которых назвал своими.

– Чего же ты не бежал в ионийские города? – спросили его аристократы. – Они верят в тех же богов и чтят те же традиции. Они тоже укрывают в своих городах попросивших защиты. Почему ты пришел именно к нам? Не потому ли, что должен им плату и бежишь не только от персов, но и от собственных наемников? Хочешь навлечь беду на наши города и острова?

– Я пришел к вам, ибо вы люди чести! – маневрировал Пактий, чтобы понравиться не только аристократам, но и простолюдинам. – В Сардах о кимийцах из Эолиды до сих пор слагают легенды о том, что вы без приглашения даже в сильный дождь не встанете под портик галереи, если вас не пригласит хозяин дома. Вы не вероломны, как ионийцы, которые берут чужое без спроса, и вы укрываете тех, кто слаб и беспомощен.

Лесть подействовала. Люди прониклись к беде Пактия. Но аристократы пошли на уловку, чтобы избавиться от нежелательного гостя. Они отправили в Милет к оракулу, которого почитали и в Эолиде, гонцов, чтобы спросить, как поступить с беглецом. Они не сомневались, что оракул присягнувшего на верность Киру города изречет пророчество в интересах Персии.

Так и случилось. Когда гонцы вернулись, они опускали глаза, глядя в сторону Пактия, и лидиец понял, что обречен.

У него не было золота, и он не мог откупиться. Но самым обидным являлось то, что некоторые знатные эолийцы надеялись выгодно продать Пактия персам… Заступились за него не самые авторитетные глашатаи. Они стали спорить с вернувшимися из Милета, доказывая, что пора избавляться от влияния жрецов из персидской вотчины. Пусть даже они служат в святилище Аполлона, но одновременно они служат и персам! К тому же они хоть и эллины, но из вероломного племени ионийцев.

В Милет отправилась вторая делегация, но получила тот же ответ о выдаче Пактия персам. Тогда негодующие эолийцы разорили гнезда птиц, свивших свои жилища на жердочках святилища.

Оракул негодовал:

– Как вы смеете разорять жилища укрывающихся в храме птиц.

– А как вы выносите прорицание о выдаче молящего о защите вразрез с законами Эллады? – прозвучал ответ.

– Больше не приходите в Милет, эолийцы! На ваши головы пало проклятие. Прорицание уже не поможет вам! Выдав Пактия, вы прогневаете богов! И они низвергнут Эолиду в пользу Ионии. Не выдав же его, вас раздавит перс! И ваши города и земли все равно достанутся Ионии. У вас нет выхода! Вы – мертвецы в любом случае! А теперь идите прочь!

Выяснив истинную причину пророчества, коей была конкуренция за гегемонию на побережье, аристократы Кимы задумались еще крепче.

Принять решение о выдаче лидийца действительно означало разгневать богов: ведь гость молил о защите и укрытии, а закон гласил, что Аполлон предоставляет убежище в своем храме даже убийце, тем более Пактий в глазах горожан был вождем антиперсидского восстания, то есть героем.

Оправдать его выдачу персам могли только три вещи. Во-первых, он дружил с ионийцами, которые не так давно аннексировали у Эолиды Смирну. Во-вторых, укрывательство Пактия грозило городу разрушением, и, в-третьих, польза от его присутствия была намного меньше, чем выгода от его продажи. К тому же требование выкупа у персов не ущемляло гордыню греков, напротив – говорило об их бесстрашии.

Было решено отправить Пактия на остров, дабы обеспечить себя достаточным количеством времени для торга с персами. У персов не было флота, на Лесбосе они не смогли бы дотянуться до бунтовщика, а город Кима мог подвергнуться осаде, будь Пактий за его стенами.

Когда Мазарес подступил к Киме с войском персов и мидян, то потребовал выдать изменника царю Киру. Кимийцы ответили, что этого человека и след простыл, но они могли бы посодействовать в его поисках за определенную плату. Речь шла о большом куске земли, равном тому, что забрали у эолийцев их собратья по вере и крови – ионийцы. У Кира было много земли, и царь согласился. Скоро отрубленная голова Пактия оказалась на том самом копье, которое Кир не бросил, чтобы развязать войну, а передал послам, чтобы установить мир.

Когда Кир смотрел на эту казнь безучастно. Ее жестокость не тронула его и не принесла никакого удовлетворения. То, что он потерял, невозможно было вернуть. Но возмездие царя не могло не состояться.

Так бесславно завершилось восстание Лидии. Киру даже не потребовалось собирать огромную армию по всем сатрапиям новой империи и вести воинов через реку Галис лично. Все произошло само собой.

Его ставленник Табал, выйдя из акрополя, построенного еще Крезом, встретил коленопреклоненную толпу из лидийской знати, сложившей оружие и посыпавшей голову пеплом. Лидийцы надели длинные тоги и высокую обувь, не приспособленную для военных походов, указывая на полное смирение перед персами и мидянами. Арфы играли музыку мира, моля о милосердии. И Кир снова проявил великодушие, но позволил Мазаресу разорить окрестности долины Меандр еще раз вслед за ионийцами.