Текст книги "Чаша страдания"

 
У вдохновенья есть своя отвага,
Свое бесстрашъе, даже удальство.
Без этого поэзия – бумага
И мастерство тончайшее мертво.
 

Нина кокетничала:

– Но кроме вдохновения поэт должен еще уметь передавать чувство, – и добавила, понизив голос: – Ты уже испытывал настоящую любовь?

Алеша страшно смутился, покраснел:

– Настоящую – что ты имеешь в виду?

– Ну ты знаешь – настоящую…

– Н-н-нет, – он не хотел врать.

Она опустила ресницы и, еще понизив голос, сказала: – А я испытала. Очень сладкое ощущение.

Алеша совсем потерялся: почему она в этом призналась, может быть, хотела сказать, что готова отдаться ему?

Хитрая и опытная Нина вдруг приблизилась к нему так, что он почувствовал ее упругие груди:

– А мне ты не хочешь написать стихи? Только с чувством.

Алеша замер от ощущения близости, тихо ответил:

– У меня есть стихи, посвященные тебе.

– Правда? Ты уже написал мне? Почему?

– А вот прочтешь, тогда поймешь.

Ей очень хотелось прочитать сейчас же, но у него не было их с собой. Он аккуратно переписал их на лекции и отдал ей два листка в конце дня, на прощание. Ложась спать, она взяла стихи и прочитала:

 

Весенние стихи
Нине

Чем ночи короче,
Тем думы длинней,
И стих мой отточен
Весною острей;
 
 
Разбужен капелью,
В ответ на призыв,
Он верен апрелю
До первой грозы;
 
 
А солнце запенит
Весну через край,
Ему он изменит
И влюбится в май;
 
 
Когда же зарницы
Погаснут с теплом,
Мой стих сохранится
Во взгляде твоем.
 

Нину охватывала сладостная истома: быть любимой поэтом! Были еще стихи:

 
Влюбленно я, приладившись к перу,
Поэзией переполняю счастье,
Но к музыке тобой рожденной страсти
Я текста все равно не подберу;
 
 
Ты будешь, моя милая, права,
Стихи мои оставив без вниманья;
Спокойней мне – не слушать замечанья
И радостно вымучивать слова;
 
 
Они и так не смеют воспевать
Любви неоценимое участье,
А критики суровое пристрастье
Сумею я и в ласках угадать.
 

Засыпала она с улыбкой – он такой робкий, ни разу даже не пытался поцеловать ее. Но все-таки написал про ласки. Какую награду она предложит поэту? Она завоевала его, он будет первым в университете, кому она все-таки отдастся. Ее юные гормоны знали это лучше нее самой…

* * *

Они договорились поехать кататься на коньках в Центральный парк культуры имени Горького – вдвоем. Оба были полны ожиданий, и она собиралась рассказать ему про свои «суаре», попросить, чтобы он тоже приходил. Алеша ждал ее возле арки дома. Нина вышла в меховой курточке, с коньками через плечо и в яркой вязаной шапочке с козырьком и помпоном. Она была прелестна и улыбалась. Он залюбовался девушкой и почувствовал, что это была особая улыбка – только для него. Они шли вниз по Садовой, он все хотел спросить ее о стихах. А она лукаво улыбалась и ничего не говорила.

– Нина, ты прочла?

– Конечно, прочла. А ты сомневался?

– Нет, не то чтобы сомневался, а просто хотел знать.

– Я выучила их наизусть.

– Даже наизусть? Зачем?

– Я так хотела. Эти стихи – мои, они всегда должны быть со мной – не на бумаге, а в голове. Я даже так запрятала твои рукописи, что, наверное, до старости не сумею найти их. Но эти стихи всегда со мной, в голове. Наверное, Анна Петровна Керн тоже помнила написанное ей Пушкиным «Я помню чудное мгновенье…». Вот. Твои стихи – это мое «чудное мгновенье». Когда мне будет грустно, я стану повторять их себе снова и снова.

Это было так трогательно, так абсолютно неожиданно, он поразился:

– Нина…

– Что? Скажи мне.

Она ждала объяснения, на этот раз – в прозе. В порыве влюбленности он сказал:

– Если ты будешь со мной, тебе никогда, никогда не будет грустно.

Это и было настоящее объяснение. Она прижалась к нему и заглянула в глаза:

– Правда? Поклянись.

Он комически встал в гордую позу и патетически произнес:

 
Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем.
 

– Это не твоя клятва, это клятва лермонтовского Демона.

– Ну и что? Я твой Демон. Я чувствую то же самое, что чувствовал он.

Она встала перед ним, опять заглянула в глаза:

– А что он чувствовал?

– Ну, ты же знаешь.

– Нет – скажи: что вы оба с ним чувствуете?

Он вздохнул:

– Мы оба, мы оба…

– Ну что это – любовь?

Она сделал оборот вокруг него и запела на мотив из оперы «Кармен»:

– Любовь – как птичка…

Они болтали, смеялись, и каждый знал – важно не то, что они говорили, а важно, как они говорили. Все слова были – любовь.

Под аркой высоких ворот Парка культуры висел портрет Сталина в маршальской форме. Алеша нахмурился, украдкой указал на него Нине:

– Видишь – без него и на коньках кататься нельзя, – оба понимающе улыбнулись, он тихо добавил: – Запомни: никогда ни при каких обстоятельствах не упоминай его имя при незнакомых тебе людях. Это очень опасно. Поняла?

Она взяла его под руку, прижалась:

– Я поняла – ты это говоришь потому, что любишь меня.

Все аллеи парка были превращены в ледяные дорожки, по обеим сторонам висели гирлянды пестрых ярких лампочек. В центре больших ледяных площадей и небольших площадок стояли елки, тоже увешанные лампочками. Падал густой снег, гремела музыка – вальсы и мазурки из балетов Чайковского, польки Штрауса, народные мелодии. Людей было очень много, все катались – веселые, раскрасневшиеся. Нина крикнула ему:

– Алешка, догоняй! – наклонилась и помчалась вдоль аллеи в дальний конец парка. Он кинулся за ней, она – от него. Еще быстрей, еще дальше… Там людей было меньше и лампочки светили не так ярко. Обогнув сугроб, она боковым зрением заметила темную ложбину, в ней можно хорошо укрыться от него, а потом – и с ним. Она с ходу кинулась в ложбину на снег и легла на спину. Алеша потерял ее за выступом сугроба, показался, тормозя и нерешительно высматривая ее впереди на аллее. Тогда она осторожно выставила ногу и своим коньком задела его конек. Она сбила его, Алеша покачнулся, стал падать, выставив вперед руки. И вдруг в момент падения увидел ее лежащей в ложбине сугроба, услышал ее смешок, изогнулся всем телом и упал прямо на нее – обхватив руками, лицом к лицу. Нина закрыла глаза и подставила ему полураскрытые губы.

О, этот первый поцелуй! Такой сладкий, такой нежный, такой долгий. Алеша лежал на ней, оба были не в силах прервать наслаждение от близости своих жарких тел. Она раскинула ноги, все сильнее вжимая его в себя, и почувствовала через тонкие спортивные брюки его напряжение. Ей так хотелось отдаться ему, отдаться прямо здесь, в сугробе, на снегу…

– Ой, Алеша, Алеша! Мне чего-то так хочется, так хочется… Алеша, это мука – терпеть…

Обоим казалось, что вот еще миг, и они испытают это ощущение. Оба замерли в объятиях и ждали. А мимо мчались другие пары, другие компании и одиночки, и никому не было дела до этих целующихся в ложбине сугроба. Но все-таки… Их почти засыпало снегом, когда они оторвались друг от друга.

Обратно они шли в обнимку и укрывались в тень каждого подъезда, чтобы целоваться еще и еще. Между поцелуями она говорила:

– Завтра, милый мой, завтра я буду твоя. А потом ты станешь приходить ко мне с ребятами. Ты будешь моим поэтом и нашим поэтом.

– Но я хочу приходить к тебе только один.

Нина играла глазами:

– Я знаю, почему ты хочешь один. Я знаю, знаю.

Он шепнул ей прямо в ухо:

– Потому что я хочу тебя. Я хочу тебя всю-всю-всю.

– Но надо же быть благоразумным…

Они ступили под арку ее дома, остановились и на прощание опять потянулись друг к другу. Оторвав от него горячие губы и задыхаясь, она сказала:

– До завтра, милый мой, вечером ты будешь у меня. Понял? Будешь у меня – один. Приготовь еще стихи. Ну, иди, иди!

Трудно было оторваться от нее – Алеша повернулся и все оглядывался, пока не вышел из-под арки на Арбат. Нина еще смотрела ему вслед.

Когда она вошла во двор с другого конца арки, от подъезда отделились две мужские фигуры и подошли к ней вплотную:

– Вы арестованы.

Это было так нереально, так непонятно! Она окаменела, в ней все застыло. Они сжали ее с двух сторон и повели к машине, ожидавшей на улице. Соскользнувшая с ее плеч связка коньков осталась валяться под аркой.

37. Покушение на Сталина?

Окрыленный нежностью и обещаниями Нины, Алеша ночью писал ей стихи:

 
Мы все безвольнее больных,
Когда желанием объяты;
Владея волей за двоих,
Легко заставила меня ты
 
 
С волненьем думать о тебе,
Ласкать мечту стихов улыбкой…
Ты так вольна в моей судьбе,
Как виртуоз владеет скрипкой.
 
 
Отдавши волю за любовь,
Согласен впредь во всем с тобой я,
С одним условием – чтоб вновь
Обрел я страсть взамен покоя.
 

В это время Нину привезли во внутренний двор Лубянки, зарегистрировали и сфотографировали как арестованную. В душевой комнате охранница с сержантскими погонами на плечах профессионально-безразлично скомандовала:

– Раздевайтесь!

Она остригла ее волосы наголо и опять скомандовала:

– Мыться!

Она выдала ей серую холщовую рубашку и серый халат:

– Идти впереди, не оглядываться! Я буду командовать, куда поворачивать.

Абсолютно ошарашенная, Нина уже утром оказалась в одиночной камере.

Как раз в это время Алеша ждал ее перед университетом – так нужно и важно было снова увидеться после того невероятного первого поцелуя, отдать ей новые стихи. Он знал, что она всегда приходила в последний момент, но сегодня минуты шли так долго, уже надо было быть в аудитории, а она все не показывалась. Может, он пропустил ее, не заметил? На лекции он все время оглядывался на верхний ряд – не появилась ли она там? Ее не было. Странно… В перерыве он решил спросить о ней у друзей из ее компании. К его удивлению, он не нашел ни одного из них. Это тоже было странно.

* * *

Нину Ермакову, Костю Богатырева, Мишу Кудинова, Володю Володина, Бориса Камзина и остальных из их компании университетских студентов арестовали по обвинению в планировании покушения на члена правительства. Когда на Лубянке каждому из них отдельно предъявили это обвинение, они не могли понять, о чем им говорили следователи, – так это было нелепо, фантастично, глупо. Какое покушение, какие члены правительства? Но им не давали видеть друг друга, и имя Сталина следователи не называли, хотя как раз в покушении на него их и обвиняли. Следователям надо было услышать это имя от обвиняемых.

Нинин следователь сказал ей утром:

– Вы обвиняетесь в том, что в своей квартире собирали конспираторов и готовились бросить бомбу на улицу Арбат. Признаете вы себя виновной?

– Про какую бомбу вы говорите? Про каких конспираторов?

– Вы сами это знаете.

– Это какое-то наваждение. Ничего этого не было и быть не могло. Я и мои знакомые – все студенты-филологи.

Следователь иронически улыбнулся:

– Студенты-филологи? Это не доказательство. Бросить бомбу вполне могут и филологи – прямо так, знаете, с седьмого этажа вниз на Арбат, – он даже показал жестом двух рук, как можно бросить бомбу.

– Я не понимаю – окна нашей квартиры даже не выходят на улицу, они все выходят во внутренний двор.

Услышав это, следователь заглянул в дело Нины, там был чертеж-схема ее дома № 51 на Арбате. Верно – ее окна выходили во двор. Но не дело следователя оправдывать арестованную, его дело – довести обвинение до конца.

Приблизительно так же шли допросы остальных. Донос на Нину и ее компанию написал кто-то из соседей по квартире. Все они были сотрудниками министерства внутренних дел, кто-то из них рассчитывал выселить Ермаковых и занять хотя бы одну из их комнат. В анонимном письме было написано, что студенты вели подозрительные разговоры, собирались бросить бомбу на Сталина, пели песню, в которой высмеивали его усы. Расчет был точный – такое обвинение влекло за собой смертную казнь. В сталинские годы люди писали миллионы анонимных обвинений – не всем им верили, не все проверяли, но многие тысячи людей пострадали от них.

С 1947 года шло планомерное запугивание интеллигенции. В Комитете госбезопасности на Лубянке разрабатывались планы и число арестов. Московский университет входил в эти планы как самый большой потенциальный источник инакомыслия. Только не знали – с чего начать? И тут как раз подвернулось это анонимное письмо. Сотрудникам комитета нетрудно было вычислить, что раз автор анонимки сумел подслушать разговор, значит, это был сосед Ермаковых. Можно было бы проверить, кто из соседей написал и почему. Но это их совсем не интересовало – расследование начали прямо с арестов.

* * *

Уже полгода следователи старались выбить из арестованых признания в том, что они покушались именно на Сталина. Мужчин избивали каждый день, Нину только заставляли подолгу стоять на ногах, так что у нее образовались отеки. Следователь грубо кричал на нее:

– Итак, на кого ты покушалась?

– Ни на кого я не покушалась.

– Врешь, а напрасно. Твои друзья уже все признались.

Нина уже знала, что арестована не она одна. Он продолжал:

– Поставим вопрос по-другому: ты знаешь, кто проезжает по Арбату?

– Понятия не имею.

– Ты видела на улице проезжавшие правительственные машины?

– Я не знаю ни одной марки машин, не знаю, какие правительственные.

– Все равно мы узнаем, кого из членов правительства ты и твои друзья собирались сделать своей жертвой. Лучше признавайся.

Она помнила совет Алеши в тот их единственный вечер вместе: ни при каких обстоятельствах никогда не упоминать имя Сталина при незнакомых людях. Следователь хотел, чтобы она его упомянула – тогда это будет привязка ко всему делу. Но она не такая идиотка, чтобы назвать это имя следователю.

– Ладно, давай говорить по-другому. Песенку про черного кота у вас пели?

– Мы пели много песен.

– А про черного кота?

– Не помню.

– Я тебе напомню: там есть слова, – он заглянул в бумагу и прочитал: – «Он в усы усмешку прячет, желтый глаз его горит». Вспомнила? О чьих это усах вы пели?

Опять и опять Нина чувствовала, что он выжимает из нее имя Сталина. В ее памяти промелькнуло, как однажды она слышала рассказ отца о гонениях на детского поэта Корнея Чуковского за то, что он написал в стихах «усатый тараканище». Даже те детские стихи вызвали подозрение у органов. Конечно, они могли заподозрить и кота из их песни. В душе она улыбнулась: значит, поняли аналогию.

Девушка ответила безразлично:

– Если и были какие-то слова про усы, то я просто не помню этого.

Следователь угрожающе приблизился к ней. Нина испугалась: сейчас он начнет ее бить, у нее задрожали коленки. Но он с усмешкой процитировал:

– Там еще есть слова: «Оттого-то, знать, невесел дом, в котором мы живем…» Это помнишь?

– Нет.

– А про лампочку помнишь: «Надо б лампочку повесить – денег все не соберем…»? Это что – аллегория?

Как ни была Нина измучена, ей показалось, что он сам с удовольствием цитирует стихи. Ему действительно показались забавными эти слова, но… он не имел права показывать, что он тоже человек и ему что-то может быть забавно.

Он только сказал:

– Вы, филологи, любители говорить аллегориями.

Нина все еще дрожала и молчала.

– Ладно. Посидишь еще – вспомнишь, о ком это вы пели.

Сидя в одиночной камере, одетая в холщовый халат без пуговиц, на одной завязке, коротко подстриженная, Нина не только не вспоминала, она, наоборот, старалась изгнать из своей памяти все, что было тогда, в ее прошлой жизни. Она уже не вспоминала Алешу Гинзбурга, но все повторяла себе его любовные стихи:

 
Влюбленно я, приладившись к перу,
Поэзией переполняю счастье,
Но к музыке тобой рожденной страсти
Я текста все равно не подберу…
 

38. Марксизм и вопросы языкознания

В Москве в среде интеллигенции шли приглушенные разговоры об аресте студентов.

– Говорят, ребята собирались на квартире у какой-то девушки с Арбата.

– Говорят, на них донесли, будто они организовывали покушение. Сами знаете на кого.

Люди боялись произносить его имя.

Велись и такие разговоры:

– Наверное, что-то было. Молодежь слишком разболталась. У нас зря не арестуют.

– Ничего, у нас многие сидели – пусть привыкают.

Родителям Нины ничего не сообщили об ее аресте. Прождав ее всю ночь, они встревожились: она могла попасть под машину, могла даже погибнуть. Они звонили в милицию и в морги – там ничего не знали. В отчаянии мать пошла в прокуратуру и узнала, что Нина арестована. За что, почему – этого не объясняли. Они сами догадались, потому что через день явились обыскивать и опечатывать ее комнату. Что искали – родители понять не могли. В ее бумагах сумели найти запрятанные стихи Алеши Гинзбурга, но он их не подписал, и ключей к автору у следствия не было. Через три месяца после ареста Нины ее комнату у Ермаковых отобрали и отдали ближайшему соседу – расчет его оказался верным.

Родители ждали еще худшего: приговора Нине и своего ареста. И однажды сотрудники КГБ приехали за ее отцом-лингвистом. Они были вежливы, не сказали, что он арестован, просто предложили:

– Вы должны сейчас же поехать с нами. Соберите немного вещей, самое необходимое.

В шоке от их появления, убитые горем профессор Ермаков с женой поняли, что его ждет такая же судьба. Обессиленная потерями жена, вся в слезах, собрала ему две пары белья, кашне, пижаму, рубашки. К удивлению Ермакова, его привезли не на Лубянку и не в тюрьму, а на богатую загородную дачу. Туда одного за другим привезли еще несколько его коллег – видных лингвистов. Первым он увидел профессора Перельмана, своего друга. Они когда-то оба хотели, чтобы Нина вышла замуж за его сына, но теперь Нины не было, и что будет с ними самими – они понять не могли. Друзья грустно переглянулись, но боялись обсуждать, что может быть дальше. Всех пригласили в столовую, накормили хорошим обедом, а потом перед ними вдруг появился сам председатель Комитета госбезопасности Лаврентий Берия в форме маршала.

Поблескивая стеклами пенсне и отполированной лысиной, Берия добродушно улыбался:

– Мы пригласили вас сюда, – они украдкой переглянулись, каждый подумал: «Ничего себе приглашение!» – для выполнения очень важной профессиональной работы. Вы должны в двухнедельный срок совместно написать и представить мне работу на тему «Марксизм и вопросы языкознания». Мы создадим вам хорошие условия и снабдим всем, что необходимо для работы. Но пока не закончите, домой вам звонить не разрешается. Да, вот еще что – имейте в виду, что вы можете свободно критиковать работы академика Марра. Даже покритикуйте его покрепче. Это я вам советую.

Лингвисты опять украдкой переглянулись: все было как-то странно. Секретный характер работы был теперь вполне ясен. Но зачем он нужен в такой отвлеченной области знаний, как лигвистика? Для чего собирать многих специалистов, чтобы создать один текст? Почему указания дает глава госбезопасности? Ясно, что он делает это не для себя, а исполняет чью-то волю. Но чью волю может исполнять этот могущественный и безжалостный сатрап? Ясно чью. Всем было понятно, что это будет эксплуатация людей не просто другим человеком, а его идеей. Кто он, они догадывались, но произносить его имя не решались.

И еще один вопрос волновал их: что значит прямое указание критиковать академика Марра? Сам он уже давно умер, этот знаменитый полугрузин. Но до сих пор его учение считалось незыблемым.

Николай Яковлевич Марр считался основоположником русского языкознания. Он родился на Кавказе, был сыном шотландца Джеймса Марра и матери-грузинки. Он знал несколько европейских и кавказских языков, окончил Петербургский университет в 1890 году, был археологом, историком, создателем школы востоковедения. Его выбрали академиком Императорской академии наук. После революции, в 1923 году, он опубликовал первые работы по языкознанию и стал сближать языкознание с теорией марксизма. Эти работы были настолько ненаучны и так сбивчиво изложены, что некоторые считали, что у него развилось психическое заболевание. В 1930 году он единственный из академиков вступил в большевистскую партию. Марра поднимали на щит как настоящего советского ученого-патриота, Сталин сделал его вице-президентом Академии наук. Умер он в 1934 году, в ореоле славы. А теперь вдруг его приказано развенчивать… Все было очень странно и непонятно, но задавать вопросы и обсуждать что-либо ученые боялись.

Им предоставили отдельные комнаты и все книги, которые они просили. Работали они целыми днями, а по вечерам сходились вместе, обсуждали написанное, спорили, изменяли. Профессор Ермаков ходить не мог, он в волнении катался из угла в угол в своей комнате и думал: «На кого мне приказано работать? На того, кто своими зверствами лишил меня дочери». Он не удержался и прозрачно написал в своем введении:

«Общепризнанно, что никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общепризнанное правило игнорировалось и попиралось самым бесцеремонным образом. Создалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которая, обезопасив себя от всякой возможной критики, стала самовольничать и бесчинствовать».

Когда остальные прочли это, то смущенно переглянулись:

– Вы уверены, что надо вставить такое?

– Я отвечу за это сам. А там пусть разбирается тот, кто станет редактором окончательного варианта.

Профессор Перельман написал:

«Н.Я.Марр внес в языкознание неправильную, немарксистскую формулу насчет языка как надстройки и запутал себя, запутал языкознание. Невозможно на базе неправильной формулы развивать советское языкознание.

Н.Я.Марр внес в языкознание другую, тоже неправильную и немарксистскую формулу насчет «классовости» языка и запутал себя, запутал языкознание. На базе этой неправильной формулы, противоречащей всему ходу истории народов и языков, развивать советское языкознание было бы ошибкой».

Это тоже вызвало недоумение, но Перельман настоял на правильности написанного. Другие ученые тоже представили языкознание в новом свете, ссылаясь только на работы Маркса и Энгельса.

«Послушать Н.Я.Марра и особенно его «учеников» – можно подумать, что до Н.Я.Марра не было никакого языкознания, что языкознание началось с появлением «нового учения» Н.Я.Марра. Маркс и Энгельс были куда скромнее: они считали, что их диалектический материализм является продуктом развития наук, в том числе философии, за предыдущие периоды»[42]42
  Цитаты из работы Сталина «Марсизм и вопросы языкознания».


[Закрыть].

На работу ушло две недели. В конце каждого дня написанные от руки тексты сдавали одному и тому же человеку в штатском, по виду – переодетому офицеру госбезопасности, а он передавал их машинистке.

Берия появился снова через две недели, забрал все напечатанные тексты:

– Спасибо вам, товарищи профессора, вы хорошо поработали и будете вознаграждены. Самое главное: до конца вашей жизни ни одна душа не должна знать об этой вашей работе, ни одна душа, даже ваши жены. Поняли? Теперь можете позвонить женам и сообщить, что едете домой[43]43
  Историю написания этой статьи лингвистами автору рассказал много позже профессор Перельман.


[Закрыть].

Всех рассадили по машинам и развезли по домам.

Жена профессора Ермакова встретила его со слезами:

– Я узнала, что завтра Ниночке вынесут приговор.