Текст книги "Чаша страдания"

– Что значит – тонкого секса?

– Ты хочешь знать? Это значит – чем интеллект выше, тем поцелуй ниже. Поняла?

– Ну тебя, Римка, ты такая безобразница. Но неужели ты никогда не выигрывала?

– Выиграла один раз. Тогда он меня научил: жизнь – это как шахматная игра: надо уметь видеть на несколько ходов вперед и правильно двигать фигуры, то есть рассчитывать свои силы и возможности.

– Да, теперь я понимаю: ты тонко рассчитала, сведя меня с Костей, чтобы я забыла Виктора. Ты была права. В общем, я рада, что так получилось и что ты такой хороший тактик. Пропал тот душевный надрыв, который меня мучил, на душе стало легче. Я тебе благодарна. Но, знаешь, теперь меня мучает другое.

– Что именно?

– Я все думаю – ведь это была не любовь… А если не любовь, то что? Неужели это?.. – она запнулась.

– Ты хочешь сказать – б…ство?

– Да, неужели я тоже… ты говорила, что многие, почти все. Теперь и я тоже?

– Ну, ты еще девочка, – рассмеялась Римма, – если женщина может сосчитать своих любовников по пальцам, она еще девочка. Но ты уже в пути.

61. Появление героя войны

Вздох облегчения прошел по всему громадному Советскому Союзу, когда в 1953 году было объявлено, что все политические процессы сталинского периода будут пересмотрены и начнется реабилитация невинно обвиненных, – многомиллионный вздох всего народа. Миллионы семей, в которых были расстрелянные и замученные, горько рыдали над слишком поздним раскаянием правительства. Миллионы семей, у которых появилась надежда увидеть своих безвинно осужденных отцов, матерей, братьев, сестер и детей, впервые за десятилетия почувствовали себя счастливыми. Такой счастливой была и семья Павла Берга.

Впервые Мария услышала об этом от Семена Гинзбурга. Как член правительства, он узнал о предстоящем пересмотре раньше других и на следующий день приехал в поликлинику, как будто бы мерить давление. Мария подумала, что он плохо себя чувствует, но увидела, что он все время чему-то улыбается. Как бы между прочим он сказал:

– Да, мне вчера сообщили интересную новость: скоро последует реабилитация многих невинно осужденных.

Она подняла на него глаза с немым вопросом и прочла на его лице: «Жди!» В первую минуту она не могла поверить, что рассслышала правильно. Он повторил:

– Да, это достоверная и очень приятная новость, – и добавил, как бы безразлично: – А как вы поживаете?

Чего ей хотелось больше всего – так это броситься ему на шею и разрыдаться. Но, сдерживая себя, она только выдавила:

– Спасибо. Я обязательно обрадую дочку.

В тот же день Мария побежала в прокуратуру. Там стояла такая плотная толпа, что пробраться к окошку справочной было невозможно. Женщины, которые все же пробились, говорили:

– По-другому теперь с нами разговаривают, любезней стали. Ответ один для всех – «Ждите приятных новостей». А скоро ли – не говорят.

Все люди, пока еще неуверенно, стали передавать друг другу новости о скором возвращении осужденных. Соседи Бергов присмирели, хозяйки на кухне с виноватыми лицами косились в сторону Марии и Лили, предлагали:

– Если надо что сварить на плите – занимайте конфорки, мы подождем, нам не к спеху.

Показывать им свое презрение и раздражать этих примитивных людей им не хотелось, в ответ они только молча улыбались.

* * *

Когда Лиля вернулась из дома отдыха, Мария осталась довольна ее видом:

– Хорошо отдохнула?

– Очень хорошо.

– Ты посвежела, у тебя вид совсем другой. Я рада, что смогу показать тебя папе в хорошей форме.

Однажды поздно вечером раздался звонок во входную дверь их коммуналки, звонили три раза – по списку на двери это означало «Берг». Обе они удивились такому позднему звонку, Лиля пошла открыть дверь. На пороге стоял незнакомый мужчина в шубе и меховой шапке.

– Кого вам нужно?

– Я к Марии Берг. Она дома?

– Да. Это моя мама.

– Так вы – Лиля?

– Да, а откуда вы знаете?

– Я вас знал еще маленькой девочкой. Можно мне пройти?

– Конечно, проходите.

Мария ждала в комнате и тоже смотрела на него с удивлением. Еще больше она поразилась, когда он кинулся обнимать ее:

– Тетя Мария, тетя Мария! Как я рад вас видеть! Вы меня не узнали? Это я – Саша, Саша! Племянник дяди Павла. Помните?

И только тут, по его голосу и манере ласково называть ее «тетя Мария», ей показалось, что она узнает в этом человеке того юнца, который приезжал к ним еще в 1939 году, пятнадцать лет назад. Ну да, да, да! Она всмотрелась в него, всплеснула от неожиданной радости руками и сразу все вспомнила:

– Саша, Саша, это вы? Конечно же, я вас помню. Лилечка, да это же тот юный Саша, который приезжал в Москву, чтобы поступить на юридический факультет, а его не приняли. Я правильно говорю, Саша?

– Правильно, тетя Мария. Только теперь уже приняли.

– Как я рада за вас!

– Тетя Мария, ну что вы говорите мне «вы», говорите «ты», – сказал он, рассмеявшись.

Этим он еще больше напомнил ей тот визит и то, как тогда тоже говорил ей эти слова и как она потом огорошила его, когда сказала ему на скамейке в сквере, что его дядя Павел арестован. Мария засуетилась:

– Да, да, конечно, я буду говорить тебе «ты». Да ты сними шубу, мы тебя сейчас чаем напоим. Лилечка, поставь чайник. А ты нам будешь рассказывать о себе. Да сними ты шубу.

Когда Саша разделся, обе они уставились на его грудь – на ней была звезда Героя Советского Союза, орден Ленина, еще несколько медалей, а под ними – три каких-то незнакомых иностранных ордена.

– Саша! Что это?.. Да как же это?.. Саша, да ты герой! Это же необыкновенно!..

– Тетя Мария, ну что вы… Все очень обыкновенно.

– Нет, не могу поверить, что обыкновенно. Я ведь тогда думала, что ты такой неприспособленный к жизни, жалела тебя! А ты… Лилечка, смотри, какой у нас знаменитый родственник.

Лиля тоже не сводила глаз с его наград и не могла ничего понять – она совсем его не помнила. Глядя на награды, девушка спросила:

– А что это за иностранные ордена?

Немного стесняясь, Саша показывал и говорил:

– Это английский орден «За выдающиеся заслуги» (The Distinguished Service Order), а это высшая американская медаль – орден Почета (Medal of Honor). А это французский орден Почетного легиона.

Мария слушала и все восклицала:

– Нет, ты должен нам немедленно все рассказать. Но, во-первых, где ты остановился? Хочешь остановиться у нас, как – помнишь – ты останавливался тогда?

– Спасибо, тетя Мария, но мне дали комнату в общежитии университета, ведь я теперь студент юридического факультета.

62. Возвращение Павла Берга

И вот наступил день, когда абсолютно счастливые Мария с Лилей встретили Павла Берга на вокзале и привезли домой. Только он появился в коридоре, соседки, как по команде, вышли из комнат, вытирали слезы и кланялись:

– Поздравляем!.. Добро пожаловать!.. Слава богу!.. В добрый час!.. – и аплодировали.

Берг улыбался и благодарил, сказал жене с дочерью:

– Добрые у вас соседи.

Мария и Лиля не стали возражать: не хотели портить праздник.

Высокий и сутулый худой старик: ему было всего пятьдесят пять, но если судить по седине редких волос, по морщинам, мешкам под глазами и беззубому впалому рту, то – все семьдесят. Лиля с удивлением моргала («Какой папа старый!»), но вида старалась не подавать. А он изредка поглядывал на нее, незнакомую ему молодую женщину, и не мог представить, что это та самая маленькая дочка, которую он носил на руках, которой читал перед сном стихи. Сидя за столом, он с интересом оглядывал их небольшую комнатку. После лагерных бараков и нищеты поселения она казалась ему не такой уж плохой:

– Так вот как вы жили тут без меня.

В первый же день, шамкая беззубым ртом, Павел начал рассказывать:

– Обвиняли они меня в том, что я японский шпион и даже готовлюсь стать министром иностранных дел в правительстве Тухачевского. Абсурдней придумать они, конечно, не могли. Но на Лубянке сотрудники госбезопасности специально фабриковали самые несуразные обвинения. Задача у них была простая: необходимо не столько доказать вину арестованных, сколько наказать их. И чем абсурдней было обвинение, тем тяжелей давали наказание. С первых дней следователи орали на меня, грозили пытками и смертью, подносили кулаки к лицу – вот-вот ударят… – Берг помолчал, вспоминая что-то, и добавил: – Там мне и выбили передние зубы…

Лиля заплакала, а Мария хотела сдержать рыдания, но у нее начинались конвульсии, она содрогалась всем телом. Лиля кинулась дать ей сердечные капли, сказала отцу:

– У мамы больное сердце.

Берг понурил голову и перестал рассказывать. Он вдруг вспомнил:

– Я хочу позвонить Сене, брату.

Мария сказала:

– Я звонила им, но они с Августой уехали отдыхать в Крым, будут дома через две недели.

– Ах, да, Крым… Я помню – хорошее место для отдыха, – он задумался, улыбнулся, так что морщины на лице исчезли: – Да, место для отдыха… Как красиво звучит! Про отдых я совсем забыл думать… Ну что ж, подожду. Шестнадцать лет ждал, подожду еще две недели.

Мария вносила с кухни еду, и там соседки говорили ей с отходчивой бабьей жалостью:

– Вы уж на нас зла не таите, мы люди темные, куда нам разбирать – кто прав, кто виноват.

Подходил вечер, и Лиля заторопилась:

– Мне надо идти на день рождения к подруге. Это далеко, в Сокольниках. Я, наверное, там у нее и останусь.

Она выдумала это как предлог, чтобы оставить родителей вдвоем в их первую ночь. Трудно было ей представить их в любовных объятиях, но все-таки… И уж наверняка они захотят поговорить о чем-то сугубо своем, поговорить впервые за целых шестнадцать лет. Поэтому она напросилась в гости к Римме. Туда должен был заглянуть директор «Пахры» Алмазов. Кажется, ему удалось через какие-то шахматные связи устроить Римме московскую прописку. Вот они и отпразднуют втроем.

* * *

Мария волновалась, а Павел был смущен: после шестнадцати лет разлуки, да еще какой разлуки, они остались вдвоем и им предстояла долгая ночь. При дочери они не обнимались и не целовались, но вот она ушла, Мария убрала со стола, стала стелить постель и как бы невзначай спросила:

– Ты все эти годы прожил без женщин? Можешь говорить правду, я не рассержусь, не обижусь, – это был вопрос, который задавали друг другу миллионы пар, разъединенных заключением.

– Машуня, какие же женщины в тех условиях! Да и не до любовных утех нам было – работой выматывали из нас все силы.

– Но бывали же женщины на твоем пути.

– Бывали, очень редко. В лазаретах бывали женщины. Но в лагере так много молодых мужчин, намного моложе меня, они с жадностью кидались на них, женщины доставались им.

Она с волнением ждала: спросит ли он ее? Но он молчал. Она поняла: его благородство не позволяло ему выпытывать ее тайны. Если бы он спросил, она сказала бы правду о той далекой, еще довоенной связи с Михаилом Заком. Она могла бы ему объяснить всю тяжесть ее тогдашнего положения. Но он молчал, только смотрел на нее. Она подсела совсем близко:

– Ты помнишь, о чем я спросила тебя тогда, в парке?

– В парке? Да, конечно, помню. Как сейчас помню – ты спросила: «Вам не хочется меня поцеловать?»

– Верно, ты не забыл, – она потянулась к нему: – Вот я опять хочу задать тебе этот вопрос: ты не хочешь меня поцеловать? Повтори, что ты тогда ответил.

– Я сказал: «Ой, как хочу!»

– А теперь?

– Хочу еще больше, – он обнял ее, и стал целовать лицо, глаза, губы, и прошептал в ухо: – Машуня, моя Машуня, неужели мы опять вместе?.. Только я ведь уже не тот, что был.

– Павлик мой, так ведь и я не та, что была тогда.

– Нет, ты такая же, в моих глазах ты осталась такой же. Все эти годы я представлял себе тебя, а когда увидел, то понял, что ты еще лучше, еще красивей, еще моложе… – и опять целовал, целовал, пока Мария не упала на кровать.

– Мы смешные, совсем как дети, – шепнула она. – Давай хоть разденемся…

* * *

Павел старался не огорчать Марию историями о лагерных мучениях, хотя ему очень хотелось рассказывать. Но как-то однажды он вернулся к прошлому:

– Да, вот, вспомнил: Тухачевского расстреляли, но прежде у него нашли мою старую записку двадцатого года, про которую я совсем забыл. В ней было упомянуто имя Сталина. Вот меня и пытали – что я говорил ему про Сталина? А я тогда ему сказал, что Сталина отозвали с фронта за вмешательство в его военные дела. Ну, за эту записку мне добавили и дали двенадцать лет каторги в лагерях строгого режима. К концу срока добавили еще десять. Ни спрашивать, ни возражать не было смысла. Из второго срока отсидел я четыре года. Мне обещали дать поселение, но, когда ты приезжала повидаться со мной, решение отменили. А теперь я вернулся к вам, дорогие мои.

Он привыкал к отнятой у него жизни – снова начинал жить, как жили все люди. А жили они так: на двенадцать семей было два туалета с раковиной и одна ванная комната, перед ними выстраивались очереди соседей с полотенцами через плечо и с недовольными лицами, а дети прыгали от нетерпения. Но Бергу нравилось становиться в ряд, он не хотел, чтобы ему уступали очередь. Для него в этом была свобода выбора – свобода!

В маленькой бакалейной лавке на углу продавалось молоко, масло, сыр, иногда получали мясо и колбасу. К прилавкам и в кассу стояли плотные очереди, люди толкались иногда часами, на лицах были усталость и недовольство. Берг тоже вставал в очередь, и ему нравилось – это свобода, пусть трудная, но та свобода, от которой он отвык.

В лагерях его зрение ухудшилось, читать и смотреть фильмы он не мог. И жевать ему тоже было нечем. Мария записала его к знакомому зубному технику, и тот сделал ему временные вставные челюсти. Привыкая к новым зубам, он теперь наслаждался медленным пережевыванием. Мария подобрала ему очки, и он начал ходить в кино и углубился в чтение. Особенно интересовало его все, что касалось прошедшей войны. Рассказывать о лагерной жизни он избегал, но, прочитав книги и посмотрев фильмы, как-то сказал:

– Как, оказывается, много писали и снимали о прошедшей войне. Мы ведь в лагере даже не знали, что Германия напала на нашу страну. Но однажды появился майор с красными армейскими петлицами, а не синими, как у нашей охраны. Нас построили, и он объявил о войне. Стоять нам было приказано по стойке «смирно», но ряды все-таки заколыхались. Он крикнул: «Кто хочет идти на фронт, в штрафной батальон, чтобы кровью искупить свою вину, – шаг вперед!» Мы знали – это почти верная смерть. Все стояли в нерешительности. Но я, как услышал, сразу решил: лучше погибну в бою, чем умру в лагере. И сделал шаг из строя – записаться в штрафной батальон. Тут подскочил охранник, отпихнул меня назад и заорал: «Политических не записывают, отсиживай свое, сволочь!» Не хотели дать мне умереть за свою страну, они сами хотели погубить меня.

Мария опять пила лекарство, отворачивалась и вытирала слезы…

63. Воссоединение семьи на еврейской Пасхе

Павел вернулся в апреле и как-то раз сказал Марии и Лиле:

– Да, ведь скоро праздник еврейской Пасхи – Сейдер. Первая Пасха после моего освобождения. Надо нам всем пойти к тетке Оле и дяде Арону на праздник. Они живы, здоровы?

– Живы, только очень одряхлели, – откликнулась Мария. – И Сеня с Августой приедут в этот день и придут прямо к ним. Там ты и увидишь их.

Лиля удивилась:

– Что это такое – еврейская Пасха? Папа, ты разве веришь в это? И кто такие тетя Оля и дядя Арон?

– Доченька, в бога я не верю, но с детства привык к национальным традициям и люблю их. Поэтому и хочу отпраздновать свою свободу с моими родными в еврейских традициях. Но разве ты не знаешь тетю Олю с дядей Ароном? – Берг вопросительно посмотрел на жену: – Ты не приводила к ним Лилю?

Мария немного смутилась:

– Ах, Павлик, дело в том, что ты еще не знаешь, как многое изменилось в еврейском вопросе, пока тебя не было. Стало опасно не только придерживаться еврейских традиций, но даже вообще иметь в паспорте запись «еврей» в пятой графе. Нам с каждым годом приходилось быть все более осторожными, по возможности скрывать свое еврейство. Мы хоть и писали в анкетах, что евреи, но всеми силами старались скрыть это от окружающих, чтобы не потерять работу или возможность учиться – все, что имели. А на пасху я забегала к тете Оле с дядей Ароном поздравить их, но не хотела водить туда Лилю, чтобы не смущать ее еще больше еврейскими корнями.

Берг нахмурился, опустил голову:

– До чего же вас тут довели, на так называемой советской «воле»… Правильно мы в лагере называли страну – «большая зона». Там мы были на грани земного существования, но национальностью своей не гнушались, говорили открыто.

– Вам в лагерях было уже нечего терять. А нам – было что.

Он вздохнул:

– Да, многое я пропустил в жизни нашего общества – всю войну пропустил, победу пропустил. Но ни за что бы я не подумал в те двадцатые и тридцатые годы, в период успехов евреев в нашей стране, что их доведут до этого, что они станут скрывать свою принадлежность к еврейской нации. Когда я писал статью «Два еврея», я так гордился, что мы, евреи, стали русскими интеллигентами.

– Да, Павлик, дорогой, я даже помню твой новогодний тост в тридцать восьмом году, – улыбнулась Мария, – ты говорил тогда: «Мы все евреи, дети бедной и когда-то бесправной еврейской среды, теперь мы – представители русской интеллигенции. Мы тяжелым трудом пробили себе путь». Но когда совсем недавно врачей-евреев обвинили в заговоре как отравителей, то оголтелые антисемиты требовали: «Советские евреи должны тяжким трудом искупить свою вину перед русским народом».

– Вот до чего дело дошло! – грустно воскликнул Павел. – А мой брат Сема считал евреев искателями счастья и радовался, что многие его нашли.

Лиля слушала напряженно и с удивлением. С тех пор как в первый день войны соседские дети сказали ей, восьмилетней девчонке: «Вы евреи, и за это фашисты вас убьют», она была приучена, что надо по возможности скрывать свое еврейство. И поэтому не представляла себе того, что говорил отец: как это раньше можно было гордиться этим и считать евреев искателями счастья?

А Павел, помолчав, добавил:

– И все-таки совсем отрываться от своих корней нехорошо. Хотя вы и отошли от еврейских традиций, но нельзя забывать, что это были традиции наших отцов и дедов. Лилю пора познакомить и с традициями, и с этими чудесными стариками.

И он рассказал Лиле библейскую историю об исходе евреев из Египта, о том, как Моисей вывел их оттуда, о том, как перед евреями расступилось Красное море и все успели перейти на другой берег, но забыли захватить дрожжи. Поэтому с тех пор по традиции в день празднования Пасхи евреи едят не хлеб, а мацу, испеченную без дрожжей.

– Конечно, Лилечка, это все сказки, в них много вымысла. Но евреи верили в это два тысячелетия после изгнания из Израиля. И эта вера помогла им сохранить себя, несмотря на блуждания по всему миру.

Лиля никогда об этом не слышала.

– Откуда ты все это знаешь?

– Из Библии. До революции мы все обязаны были читать и знать Библию.

– Библия? А я никогда даже не видела Библии. У нас ее не печатают.

* * *

Торопясь на радостную встречу, Павел вел семью к низкой, полуушедшей в землю двери. Вглядывался в дом:

– Поразительно: тут все как было, такое же обветшалое, как много лет назад.

По преданию, это был дом богатого помещика Нащокина, друга Пушкина, и сам Александр Сергеевич любил бывать здесь и гостил у него.

Поднялись по скрипучей деревянной лестнице, прошли длинным полутемным коридором, в котором стоял густой запах кухни и затхлости. Маленькая и седая тетя Оля, сильно постаревшая, одетая в допотопное черное платье, с кружевной наколкой на голове, увидела Павла, всплеснула руками, кинулась к нему и зарыдала:

– Павлик, Павлик, выжил, уцелел! Бедный! Ведь не чаяли… Голубчик ты мой, любимый мой племянник…

По морщинистым щекам Павла тоже текли слезы. Старушка расцеловалась с Марией и повернулась к Лиле:

– А это Лилечка? Дай я тебя поцелую. Красавица какая – вся в родителей.

В дальнем углу длинной узкой комнаты, перегороженной пополам тяжелой занавесью, сгорбленный старик с седой бородой, в длинном черном еврейском лапсердаке, с ермолкой на голове быстро кланялся и читал молитвы. Тетя Оля заволновалась:

– Арон, Арон, да иди ты сюда, успеешь помолиться. Видишь, какие гости у нас – Павлик с Марией, и Лилечка с ними.

Старик плохо слышал, ей пришлось повторять. Положив последний поклон, он направился к ней:

– Оля, Оля, а где маца? Без мацы нельзя праздновать Пасху.

– Арон, я тебе уже говорила: мацу принесет Зина, она одна знает, где ее достать. Ты лучше посмотри, кто к нам пришел.

– Оля, Оля, но нужна маца.

– Арон, маца будет, я ведь сказала. Поздоровайся с Павликом, он недавно из лагеря.

– Из лагеря? Ах, да, да – из лагеря, – старик подошел к Бергам. – Барух Адонай, мазал тов, мазал тов, – пробормотал он поздравление по-еврейски. – Какая радость, какая радость, – и по очереди приложился к ним щетинистой бородой.

Мария передала тете Оле принесенные блюда. Старушка засуетилась:

– Ой, зачем ты все это – у нас же все есть: и селедочка под маринадом, и форшмак, и пирожки с мясом и капустой, и водка.

Дядя Арон следил за всем хозяйственным глазом, взял принесенную водку.

– Водка вся кошерная, – прокомментировал он и поставил бутылку на стол.

Из-за перегородки вышла немолодая женщина, ведя за собой за руку растерянного пожилого мужчину. Он шаркал ногами, пиджак на нем висел тряпкой, рот был заслюнявлен, галстук болтался на боку, а воротник рубашки выбился из-под ворота пиджака.

– Клара, Додик! – вскрикнул Павел и кинулся к ним: это была одна из дочерей стариков со своим мужем, они жили там, за перегородкой. – Клара, Додик! Как я рад вас видеть снова!

Клара заплакала на плече у Павла, растерянный Додик тоже всхлипывал.

Мария вполголоса объясняла Лиле:

– Это их старшая дочь, зубной врач. Она поздно вышла замуж за Додика, детей у них нет. Он очень хороший и добрый, но странный, не от мира сего. Если он переходит улицу, то за ним следит вся семья.

Один за другим стали входить гости. Дочка стариков Зина с мужем Соломоном принесли пачку мацы. Развернув ее, дядя Арон наконец успокоился.

Все гости первым делом кидались к Павлу: обнимали, радостно задавали вопросы, всхлипывали. Потом целовали Лилю, рассматривали ее, хвалили. Мария была так счастлива и горда – Лиля редко такой ее видела.

Последним, с широкой улыбкой на лице, в комнату стремительно вошел одетый в очень хороший костюм полный лысый мужчина. За ним шла красивая солидная дама. Они несли полные сумки с продуктами и бутылками. Мужчина весело крикнул:

– Ставьте прямо на стол – все кошерное!

– Сема! Авочка! – закричали все и, начиная с тети Оли, стали подходить к ним целоваться. Только Павел оставался в стороне, поглядывая на новоприбывших, и по щекам его опять текли слезы. Когда все перецеловались, подошел и он:

– Семка!

– Павлик! – и братья крепко обнялись, громко хлопая друг друга по спинам, и видно было, как спины тряслись от сдерживаемых рыданий. Так же радостно Павел обнимал и красивую даму:

– Авочка, Авочка!

Лиля за всем этим наблюдала с интересом, а за последней сценой даже с удивлением. Мария взяла ее за руку:

– Идем поздороваться. Это Семен Гинзбург, папин самый близкий друг и двоюродный брат. Он наш с тобой спаситель. Он министр строительства, и когда папу арестовали, а нас выгнали из квартиры, он делал для нас все. И с ним моя лучшая подруга Августа, Авочка, его жена.

Когда они подошли, Павел говорил Семену:

– Мне Маша все рассказала, спасибо тебе, дорогой.

– Да за что спасибо? Я ведь для тебя, для вас… это так естественно и просто. Вот именно. Мы с тобой обо всем поговорим, вы придете к нам домой, и мы наговоримся всласть. Вот именно – всласть. Авочка не может дождаться.

– А где сын ваш, мой дружок Алешка?

– Алешка? Он и слышать не хочет о еврейской Пасхе. Ему новая свобода ударила в голову, все пишет стихи о новой свободе.

– Так он все-таки стал поэтом? Авочка, это ты его направила?

– Я рада, что так произошло, но не уверена, что это исходило от меня. Ведь это ты повел его на встречу с детским поэтом Квитко, помнишь? С этого все и началось.

– Да, да, я вспоминаю – Лев Квитко. Как он теперь?

Августа и Мария опустили головы:

– Квитко расстреляли.

– Расстреляли такого замечательного детского поэта? За что?

– Павлик, мы тебе потом все расскажем. Он был членом Еврейского антифашистского комитета…

– Ну и что, что он был членом комитета? – Павел стоял растерянный. – А Соломон Михоэлс придет?

– Ох, Павлик, не придет он, не придет. Его убили.

– Убили Соломона Михоэлса, великого еврейского артиста? За что?

– Это была политическая казнь, он был председателем того комитета. Мы тебе потом расскажем…

Они не хотели омрачать праздник грустными подробностями. Семен кинулся целовать Марию:

– Вот она, моя спасительница!

– Какая же я тебе спасительница?

– А кто мне давление измерял? Вот именно.

– Так это был твой очередной фокус, чтобы незаметно класть мне в карман деньги. Сема, а это наша дочка Лиля, – она подвела к нему дочь.

Министр нерешительно обнял племянницу:

– Так вот вы какая, Лиля!

– Сема, говори ей «ты», – улыбнулась Мария.

– Только если и она станет называть меня на «ты». Будешь называть меня «дядя Сема» и на «ты»?

– Мне как-то неудобно… я постараюсь.

– Чего же тут неудобного? Мы все здесь родственники, – он обвел вокруг руками. – Вот именно, мы все одна мешпуха. Знаешь это слово?

– Нет, никогда не слышала.

– Ну, это такое жаргонное еврейское словечко, значит – «свои люди, родственники». Вот именно.

А Павел с живостью расспрашивал Августу:

– Какие стихи пишет Алеша – лирические, патриотические?

– У него есть лирические, но они далеко не патриотические. В основном – политические, и все с сатирическим уклоном.

– Вот как? Интересно будет почитать.

Августа подозвала к себе Лилю:

– Поди сюда, я тоже хочу поцеловать тебя. Я ведь не видела тебя с тех пор, как ты была маленькой девочкой. Ты красивая девушка.

Она обняла ее и тихо спросила:

– Ты в кого-нибудь влюблена? Или, может быть, кто-то влюблен в тебя?

Лиля, тоже тихо:

– Пока ни в кого и пока никто.

– Ну, это скоро случится. У тебя есть сумочка? Положи в нее деньги – это только для тебя, купи себе что хочешь.

– Спасибо, что вы…

– Не «вы», а «ты». Просто – Авочка. А деньги пригодятся.

Мария смотрела на них и все заметила, она сказала Августе:

– Спасибо тебе, конечно, но ты ее балуешь.

– Ничего не балую. Знаешь, чем старше я становлюсь, тем больше мне жаль молодых – ведь им предстоит еще столько разных страданий.

Семен отвел Лилю в сторону и тихо спросил:

– Скажи, ты хорошо отдохнула в «Красной Пахре»?

– Изумительно! А откуда вы… ты… знаете… знаешь, что я там была?

– Откуда? – он звонко рассмеялся. – Твоя мама упомянула, когда я был у нее в поликлинике, что ты едешь туда с подругой. Тогда я попросил директора Алмазова создать вам наилучшие условия, но только чтобы он не проговорился, что это я просил. Вот именно!

Лиля залилась краской, вспомнив дом отдыха, и подумала: «А вдруг он знает от директора и многое другое?» Но – надо было поблагодарить:

– Тогда спасибо вам. Мы с подругой никогда не жили в таких шикарных условиях…

– Не «вам», а «тебе». Ты забыла?

– Спасибо… тебе, дядя Сема.

– Ну, вот это другое дело, – и министр тут же поменял тему: – Мы, конечно, мешпуха, но фамилии у нас у всех разные. Ты думаешь, откуда у тебя фамилия Берг?

– От папы.

– А откуда у папы эта фамилия?

– Наверное, от его папы.

– А вот и нет, его отец был Борух Гинзбург, а мой отец – Зохар Гинзбург, по-еврейски. Вот именно. Они были родные братья, и мы с Павликом росли вместе и ходили в один класс еврейской школы хедер – два Гинзбурга. После революции, чтобы нас не путали, твой отец решил поменять свою фамилию. Мы с ним ломали голову – как? Хотелось хоть что-то оставить от настоящей фамилии. Сначала мы решили отбросить «гинз». Но получалось «Бург», и звучало нехорошо, тогда он переделал «Бург» в «Берг». И мы оба решили, что это отличный вариант. Вот именно!

Павел тихо спросил брата:

– Сеня, что делается с еврейским вопросом? Почему люди стали бояться называть себя евреями? За что убили Соломона Михоэлса и Льва Квитко? Я помню, как много лет назад, за этим вот столом у Бондаревских, ты говорил мне, что все советские евреи – искатели счастья, что Соломон Михоэлс нашел свое счастье.

– Павлик, мне хотелось верить, но я ошибался. Вот именно.

В это время в дверь робко постучали. Семен открыл: на пороге стоял незнакомый смущенный молодой человек, робко улыбался:

– Извините за беспокойство, Бондаревские здесь живут? Я их дальний родственник Саша.

Мария схватила его за рукав и втащила в комнату:

– Дело в том, что это я сказала Саше, чтобы он пришел сюда. Все познакомьтесь – ваш родственник, Герой Советского Союза.

Саша, стесняясь, запротестовал:

– Тетя Мария, тетя Мария, ну зачем вы так?

– Саша, снимай пальто, – она сама стянула с него пальто, и тогда все увидели на его груди советские и иностранные ордена.

Все онемели от удивления, а пораженный Семен воскликнул:

– Вот это родственник! Вот именно!

Саша застеснялся еще больше, спросил Марию:

– А мой дядя Павел здесь?

– Вот твой дядя Павел, – она подвела к нему мужа.

Саша кинулся к нему:

– Дядя Павел, дядя Павел, мне мама так много рассказывала про вас. Моя мама – Софья Абрамовна, троюродная сестра вашей мамы. Она говорила, какой вы герой и какой ученый. Я ведь приезжал до войны, чтобы повидать вас. Но тетя Мария мне все рассказала. Как я счастлив, что наконец встретил вас!

Павел обнял нового племянника:

– Ну вот, и я очень рад нашей встрече. Но герой – это ты, а не я. Потом нам всем расскажешь о своих подвигах.

– Да что же рассказывать? Главный подвиг – живым остаться.

Он сказал это так просто и так скромно, что все поразились глубокой верности этой мысли. Павел подумал: «“Главный подвиг – живым остаться”, это ж так ясно и значительно, как шекспировская фраза “Быть или не быть – вот в чем вопрос”».

За столом возникла пауза – все задумались над тем, что сказал Саша. И Павел, помолчав, подтвердил:

– Вот и я так про себя думаю: живым остаться – это самый главный подвиг.

Дядя Арон уже встал во главе стола и позвал тетю Олю – пора было читать первую молитву Сейдера. Все мужчины взяли с тумбочки лежавшие там кипой ермолки и прикрыли ими головы, как полагалось для молитвы, а женщины прикрыли головы кружевными накидками. Все встали вокруг стола, воцарилась тишина. Дядя Арон начал читать молитву.