Текст книги "Чаша страдания"

49. О дружбе народов

Фернанда действительно умела одеваться элегантно. Живя скромно и даже довольно бедно, она сама шила на себя все и всегда была в чем-нибудь очень простом, но отмеченном хорошим вкусом. Общалась она со всеми легко и весело, хотя говорила мало, и продолжала поражать всех грациозностью поз, выразительностью жестов и неповторимой импульсивностью взглядов. В разговорах ее глаза всегда играли: то расширялись и сверкали, и над ними птицами взлетали дуги черных бровей; то суживались до щелочек и тогда угольками сверкали из-под пушистых ресниц. Виктор даже поддразнивал девушек группы:

– Эй, вы, русские красотки, смотрите на эту дочь Андалузии, учитесь у нее красиво двигаться и жестикулировать.

Лиля любила наблюдать бесконечную смену выражений лица и жестов Фернанды. За один короткий разговор можно было без слов увидеть ее реакцию на все. Как-то раз она рассказала, что ее привезли в Москву в шестилетием возрасте, что ее отец сочувствовал коммунистам в борьбе против Франко, поэтому их, четверых детей, успели переправить в Советский Союз.

– Я до сих пор помню первый день приезда в Москву. Нас тогда очень пышно встречали – с оркестром, с гирляндами цветов и лозунгами. А меня взял на руки какой-то очень высокий военный. Я обрадовалась ему, он казался мне похожим на папу.

До института Фернанда росла в особом интернате для испанских детей, их там были сотни. Вместе с ней воспитывались два ее брата и сестра.

– А тот высокий военный приходил к нам, приносил конфеты. Но потом он куда-то исчез. С тех пор я его не видела.

Лиля слушала и не подозревала, что Фернанда говорила о ее отце.

Четверо детей так никогда и не узнали судьбу родителей – наверное, они погибли где-нибудь в тюрьме. Фернанда говорила, что теперь все они – братья и сестры – окончили школу, учатся в институтах. Один брат стал футболистом, играет в команде «Торпедо». Пока она говорила, мимика и жесты ее менялись с грустных на веселые так стремительно, что по ним можно было следить за нитью рассказа.

Услышав про брата-футболиста, грузин Тариель, сам хороший футболист и страстный болельщик, с горячностью воскликнул:

– Фернанда, футболист из «Торпедо» Гомез – это твой брат?

– Да, это мой средний брат, – ее глаза сверкнули теплой улыбкой.

– Так он же один из наших лучших нападающих – слава советского футбола! Какие он голы забивает!

– Да, я горжусь своим братом. Испанцы всегда были хорошими футболистами.

Тариель пришел в возбуждение, смотрел на нее с восторгом и почти кричал:

– Ребята, вы слышали? Нападающий «Торпедо» Гомез – это брат нашей Фернанды!

Мальчишки заинтересовались, все были «болельщиками», девушкам это тоже показалось интересным. Хотя футболом они не интересовались, но после войны этот спорт стал повальным увлечением, толпы народа собирались на стадионе «Динамо» и многие тысячи слушали репортажи матчей по радио спортивного репортера Вадима Синявского. Тариель продолжал горячиться:

– Да твоего брата надо поставить центральным нападающим в сборную команду Советского Союза, он показал бы Европе наш советский футбол!

– Да, конечно, он показал бы. Но его не выпускают играть за границей, – глаза Фернанды недовольно сузились.

– Почему не выпускают?

– Ха, почему? – Фернанда жестом выразила возмущение, и еще более вспыхнули ее глаза. – Наверное, боятся, что он сбежит в Испанию.

Она умолчала о том, что почти все испанцы, выросшие в Москве, хотели бы вернуться в свою страну, но их крепко держали. Тариель возмутился:

– Ну, этого не может быть! Зачем ему сбегать в Испанию? Там же до сих пор правит фашист Франко.

– Франко – это Франко, а Испания – это Испания, это наша страна, мы патриоты Испании.

Слышавший разговор одессит Миша заметил:

– Конечно, есть же русская пословица: сколько волка не корми, он все в лес смотрит.

– Мы не волки, – гневно воскликнула Фернанда и глазами прожгла его насквозь, – еще неизвестно, кто здесь волки!

– Ну-ну, я пошутил, – смутился Миша.

Разговор неожиданно принял политический оборот. Бывали случаи, когда советские атлеты или артисты оставались за границей, становились, как говорили, «невозвращенцами». Это считалось изменой и осуждалось, а на родственников и близких людей «невозвращенца» сыпались репрессии. Но Тариелю все хотелось сказать что-то такое, что бы могло смягчить Фернанду, что бы ей было приятно слышать. Он с горячностью воскликнул:

– Это твой средний брат – футболист. А твой старший брат тоже играет в футбол?

Глаза Фернанды вдруг закрылись, плечи опустились:

– Нет. Он раньше играл, хорошо играл. Но ослеп после контузии на фронте. Теперь он слепой.

Это огорчило всех, а особенно Тариеля. Фернанда продолжала:

– Он воевал вместе с сыном Долорес Ибаррури. Знаете о ней?

– Еще бы не знать! Секретарь Коммунистической партии Испании.

– Да, единственная во всем мире женщина – секретарь партии. Она очень гордая и независимая. И мы тоже очень гордимся ею.

– Ее сын, кажется, стал Героем Советского Союза.

– Он погиб. Да, он был героем. И мой брат тоже герой.

– Твой старший брат – Герой Советского Союза?

– Нет, но его наградили орденом Славы, – и глаза ее опять слегка сузились и повлажнели, – он так хотел увидеть Испанию, а теперь…

– Что он делает, твой старший брат?

– Он студент, учится на юридическом факультете. Раньше он мечтал стать врачом. Но как же может слепой быть врачом? Поэтому я обещала ему, что стану врачом вместо него.

– Как же он учится на юридическом без… если не может читать?

– У него хорошая память, он все запоминает. Он слушает лекции и помнит все дословно, мы все по очереди читаем ему учебники, и он тоже запоминает. Он отличник и получает повышенную стипендию. Ему это нужно, потому что пенсию за ранение он получает очень низкую.

– Низкая пенсия у героя, который потерял зрение в бою?

– Да, низкая. На жизнь не хватает, – она недовольно опустила глаза.

– Ты сказала, что у тебя есть еще и сестра. Где она, что она делает?

Глаза Фернанды вдруг стали совсем черными и злобными. Она не хотела говорить, что ее сестру арестовали и сослали за то, что в одной студенческой компании она вслух говорила о желании вернуться в Испанию. Были там стукачи, которые донесли. И она была не единственной арестованной из бывших испанских детей, нескольких из них посадили за то же самое.

Видя, что она помрачнела, Тариель решил закончить разговор на оптимистической ноте:

– Знаешь что? Я приглашаю всех вас – братьев и сестер – летом ко мне домой, в Гагры. У моего отца большой дом, и вам у нас понравится. Наш климат и горы напомнят вам Испанию. А в саду у моих родителей растет виноград, как в вашей стране. Если вы приедете, это будет большая честь для моей семьи и для всего нашего города.

Глаза Фернанды опять потеплели, она жестом выразила благодарность:

– Спасибо, я передам братьям. Может, мы и приедем. А где это – Гагры?

Тариель загорелся идеей:

– Обязательно приезжайте. Наш город Гагры стоит на берегу Черного моря, в Грузии. Вернее, это в Абхазии, но Абхазия тоже часть Грузии, фактически это одно и то же – одна советская республика.

– Абхазия, Грузия? А, понимаю, это как у нас – Каталония и Баскония тоже части нашей страны Испании. Но они все время хотят отделиться.

– Ну, это у вас. Наша Абхазия никогда не захочет отделиться от Грузии. У нас совсем другое дело, у нас дружба народов.

Фернанда повернулась боком и приняла позу, выражающую иронию и недоверие:

– Тариель, а есть она – дружба народов? Как народы могут дружить, если они не знают друг друга?

Китаец Ли, сидел, уткнувшись, как всегда, в учебник, но при последних словах Фернанды поднял голову:

– Дружба народов есть. Товарищ Сталин и наш кормчий товарищ Мао учат нас, что русский с китайцем – братья навек.

У китайца решение этого вопроса было абсолютное и категоричное. Фернанда посмотрела на него, взгляд ее выражал усмешку. Но девушка ничего не сказала: все равно китаец не смог бы понять, да он уже опять уткнулся в книгу.

50. В музее подарков Сталину

Китаец Ли, с глазами, воспаленными от бессонных ночей и чтения учебников, горячо уговаривал всю группу:

– Надо идти в музей подарков товарищу Сталину, надо идти и увидеть, как китайские люди много-много любьить великий товарищ Сталин и как наш мудрый кормчий товарищ Мао любьить товарищ Сталин.

Вся группа удивилась – в первый раз Ли хотел оторваться от учебы хоть на короткое время. Но осторожный китаец не говорил, что ему в посольстве Китая приказали зазывать в музей как можно больше студентов. Впрочем, им и самим было интересно увидеть это необыкновенное собрание ценных вещей. Только спросили:

– Сколько стоит билет?

– Входить бесплатьно, бесплатьно, – заверил Ли.

Бесплатно студенты пойдут, конечно, куда угодно.

Виктор воскликнул:

– Ребята, идем на халяву!

– Что значит – «на халяву»? – заинтересовалась Фернанда, другие тоже не знали этого выражения.

– Это одесский жаргон, «на халяву» значит «бесплатно».

– Ты знаешь одесский жаргон? – поразилась Лиля.

– Читал в одесских рассказах, оттуда и запомнил.

– В каких рассказах?

– В одесских, – он сказал уклончиво, не хотел говорить, потому что автор рассказов Бабель был запрещенным писателем, которого расстреляли в 1930-е годы.

Ехали в музей в троллейбусе, весело и шумно, но, подойдя к музею, притихли, всем казалось: вблизи от того, что принадлежит Сталину, нельзя вести себя легкомысленно. В музей стояла длинная очередь, пришлось ждать, они притихли, стояли скучные. В вестибюле перед ними предстал громадный светящийся транспарант с надписью:

 
Нас вырастил Сталин: на верность народу,
На труд и на подвиги нас вдохновил.
 

Это были строчки из гимна Советского Союза, но первая строка куплета – «Ленин великий нам путь озарил» – была пропущена. Под транспарантом стоял громадный скульптурный портрет Сталина во весь рост в маршальской шинели, изваянный из мрамора разных цветов и оттенков. Шинель и фуражка – голубого тона, лицо и руки – настоящего телесного оттенка, глаза – темные с зеленоватым пламенем, усы – черные с небольшой проседью. Настоящий живой портрет. В подписи было сказано, что скульптура прислана скульпторами-коммунистами из Италии и изваяна из каррарского мрамора, который использовали великие скульпторы прошлого Микеланджело, Бернини и другие.

Музей находился на центральной улице Горького, в двухэтажном каменном особняке XVIII века, который сохранился после пожара Москвы 1812 года. К нему с обеих сторон пристроили полукругом длинные флигели. В 1831 году дворец перешел во владение дворянского «Англицкого клуба» и прослужил до революции 1917 года. В последовавшей затем неразберихе в здании помещались и сменяли друг друга разные учреждения, а в 1930-х годах в нем сделали музей, во дворе поставили две старые пушки, а на воротах повесили вывеску с золотыми буквами: «Музей революции». В нем были выставлены реликвии: оружие, знамена, бюсты, макеты, военные формы, картины – и развешаны указы тех годов. Особой популярностью музей не пользовался: туда в основном принудительно водили на экскурсии школьников. Но в 1950 году экспозицию заменили: разместили собрание подарков Сталину, которые в 1949 году присылали к его семидесятилетию. Подарков было так много, что они не могли поместиться больше нигде, кроме как в просторном дворце. На воротах появились новая вывеска с золотыми буквами: «Музей подарков товарищу Сталину». И повалил туда любопытствующий народ: еще бы, не каждый день увидишь, какие ценности могли дарить верноподданые своему обожаемому властелину.

Специальный юбилейный комитет задолго до знаменательного события разрабатывал, распределял и организовывал заказы по республикам и учреждениям, тысячи людей трудились, желая угодить ЕМУ. Чего только не присылали: ковры с его изображением, мраморные бюсты и портреты, образцы высококачественных изделий разных заводов, модели кораблей и самолетов, образцы редких минералов в золотой и серебряной оправе, сервизы с его изображением, музыкальные инструменты, дорогие издания книг с поэмами и балладами о нем и послания от всех руководителей республик.

Подарки были не только из Советского Союза. Комитет представлял подарки из всех стран мира и со всех континентов – от коммунистических партий, от коллективов рабочих, от выдающихся личностей, придерживающихся «прогрессивных» взглядов, от так называемых угнетеных народов – негров Африки и индейцев Америки, и от простых людей, которые смогли изготовить и прислать что-нибудь необыкновенное. Разнообразие подарков было впечатляющим, это было уникальное творчество многих тысяч людей.

Газеты и радио захлебывались от восторга: какие уникальные ценности собраны в музее, а главное – как это отражает любовь и признательность трудящихся всего прогрессивного мира к товарищу Сталину! Писали, что эти чувства выражены людьми и организациями стихийно и все присылается за счет дарящих. На самом деле юбилейная комиссия планировала поступление подарков и платила за них громадные деньги, рассылая по миру миллионы в валюте.

Весь «подарочный спектакль» имел одну верноподданическую идею: показать Сталину его беспредельное обожание в своей стране и необычайную популярность во всем мире. Неизвестно, смог ли сам Сталин осмотреть все дары, но идея ему явно понравилась, и он приказал выставить подарки на всеобщее обозрение – пусть люди воочию убедятся, как его любят и ценят.

Особенно выделялись подарки из Китая – дороговизной и высоким качеством изготовления: эта нищая и голодная страна прислала их больше, чем какая-либо другая.

Ребята ходили, смотрели с интересом, показывали друг другу что-нибудь особо примечательное, старались говорить шепотом или вовсе молчать. В каждом зале за посетителями наблюдали два-три переодетых в штатское офицера госбезопасности (это было видно по их военной выправке) и пиджаки их оттопыривались пистолетами.

Лиля заинтересовалась большой яркой картиной грузинского художника: юный Сталин, тогда еще Джугашвили, одетый в сюртук студента Тбилисской духовной семинарии, читает свои стихи нескольким семинаристам. Композиция картины и поза Сталина напоминали известную картину Репина «Пушкин на лицейском экзамене в Царском Селе». Лиля не знала, что Сталин в юности писал стихи, и удивилась. На стене рядом был приведен грузинский текст и перевод на русский. Она прочла:

 
Мы победим в борьбе суровой,
Наш деспот злой потерпит крах,
И станем жить мы жизнью новой,
И все забудем слово «страх».
 

Она была поражена: неужели он действительно думал так в юности? Почему же теперь сделал все наоборот?

Очевидно, в раздумье она задержалась у стихов дольше других, к ней подошел охранник и тихо, внушительно, сквозь зубы сказал:

– Проходите, гражданочка.

А Ли в это время шепотом уговаривал всех ребят скорее пойти в залы подарков из Китая. Это был самый богатый раздел музея. Преобладали в нем изображения Сталина вместе с Мао Цзэдуном – десятки картин, вышивок, мозаик разных размеров, громадные, большие и минатиюрные. Мозаики из драгоценных минералов, специально подсвеченные, ярко блестели еще издали. Вышитые вручную шелковые ковры тоже изображали вождей вместе. Там же был макет Великой Китайской стены, занимавший середину целого зала, все обходили вокруг, удивлялись и величию стены, и искусству макета. По бокам стояло множество старинных богатых ваз с живописными драконами. Казалось, нищий и голодый Китай из кожи вон лез, чтобы показать свою преданность Сталину.

К одному предмету выстроилась длинная очередь.

– Что там? – спрашивали ребята.

– Это надя смотрьеть, это надя смотрьеть, – непрерывно повторял Ли.

Когда выстояли очередь, увидели на стенде микроскоп и подпись: «На одном обыкновенном маленьком зерне риса китайский умелец написал имена товарищей Сталина и Мао Цзэдуна, изобразил их профили и прислал в подарок товарищу Сталину». Это действительно надо было видеть. Под большим увеличением на зерне риса четко выделялись буквы и по бокам два профиля вождей. Тонкая работа всех потрясла – поразительное искусство! Ребята смотрели и удивлялись:

– Как он сумел это сделать?

Ли дал свое объяснение:

– Потому что наши китьайский людьи очень любьить великий товарищ Сталин и наш мудрый кормчий товарищ Мао. Русський с китьяцем братьия навек. Потому что между нами есть настоящая дружба народов.

51. Подруга

Вскоре после начала учебы перестал приходить на занятия Коля Герасимов, тихий паренек, никогда ничем не выделявшийся. Ребята даже не сразу заметили его отсутствие – может, заболел парень. Староста Таня Павловская была с ним из одного города, Саранска, она пошла в деканат – спросить, не знают ли там, что с ним, почему не ходит на занятия. Вернулась она явно чем-то расстроенная.

– Что тебе сказали?

– Секретарша деканата сказала, что его исключили.

– Как исключили? Почему? За что?

– Потому что он верующий, в бога верит.

– Верующий? А ты знала, что он верующий?

– Нет, он никогда об этом не говорил.

– Так кто же и как узнал?

– Секретарша по секрету сказала, что его исключили по заключению медицинской комиссии. Комиссия дала заключение, что он психически неустойчивый. Только она просила не распространяться об этом.

– Как же неустойчивый, когда мы с ним занимались и он был как все?

– Нет, тут что-то не так.

Толя Гурба вдруг вспомнил:

– А верно, когда мы вместе проходили комиссию, я увидел на нем крест и еще подумал, что он чудак, раз верит. Нас там было несколько человек, я потом слышал, как доктор спрашивал его: «Вы верующий?» – и он ответил: «Да, я верую». А какой у них потом был разговор, я не слышал, потому что ушел, а он еще оставался.

– Ну и что, что был крест? Кому какое дело?

Виктор произнес подчеркнуто, как бы для того, чтобы его услышали:

– Значит, было кому-то дело.

Религиозный вопрос никогда не обсуждался, да и обсуждать было нечего – все выросли в атеистическом обществе, ни у кого не было верующих родителей, а если такие и были, то скрывали свою веру от детей. Но на этот раз разгорелись дебаты. Группа разделилась на два лагеря: большинство считало, что вера не должна мешать ничему, в том числе и учебе в институте:

– У нас церковь хотя и отделена от государства, но признается им.

Преданные комсомольцы горячились:

– Будущему советскому специалисту не к лицу быть верующим. Правильно сделали, что исключили.

– Ну, это уж вы слишком: испортили человеку всю жизнь, а вы говорите – правильно сделали.

– Он сам себе испортил: во-первых, вера – это идеалистическое заблуждение, а во-вторых – нечего было высовываться и показывать, что верующий. Никто бы не знал.

– Ага, значит втайне верить можно?

Руперт Лузаник рассеяно поводил плечами:

– Но все-таки: как можно исключать из института только за то, что веришь в бога?

– Может быть, нам надо пойти и выразить коллективный протест?

– Какой коллективный? Мы, например, не в вашем коллективе.

– Ну и черт с вами. А куда идти?

– Ну, в деканат, конечно.

– Дура ты, что ли? Декан человек хороший, он бы не исключил.

– Может быть, лучше прямо к ректору?

– К ректору, конечно, лучше. Только и это вряд ли поможет.

Виктор подытожил:

– Да не валяйте вы дурака: раз его исключили, никто не захочет помочь.

В душе у многих еще долго было такое горькое ощущение, будто они сами виноваты в исключении Коли Герасимова.

И вскоре вместо него в группу пришла новая студентка Римма Азарова из города Петрозаводска.

В первые дни Римма не понравилась Лиле – она курила, красила губы и ресницы, слишком громко смеялась и носила узкие юбки чуть выше колен. Это приковывало взгляды мужчин – и студентов, и преподавателей, – но Лиле это казалось вульгарным. Потом она стала замечать, что говорила Римма довольно умно, была остра на язык и подкрепляла свою речь смелыми словечками и жестами. Присматриваясь к ней, Лиля угадывала одаренную от природы натуру, только как будто чем-то обозленную. А Римма присматривалась к наивной и скромной Лиле и вскоре как бы взяла над ней шефство – неожиданно пригласила:

– Пойдем после занятий в кафе-мороженое. Ты бывала там?

– Нет.

– Там красиво и не очень дорого. А порции дают большие.

В такое шикарное кафе с мраморными стенами и роскошными люстрами Лиля пришла впервые. Взяли по порции крем-брюле, хотелось больше, но денег у обеих было мало. Римма рассказывала, что ее мать давно умерла, отец не женился, он военный доктор и его отправили служить в Германию. Она осталась одна, поступила в Ленинградский медицинский, жила у родственников, но у них большая семья и тесно. Используя старые связи отца, ей удалось перевестись в Москву: всегда хотелось стать москвичкой. Теперь ее проблема – получить московскую прописку, а пока что она снимает крохотную комнату далеко за парком «Сокольники». Закончила она так:

– Жизнь моя, в общем, невеселая. Но я надеюсь.

Чувствительной Лиле стало ее жалко, она лизала мороженое и поддакивала. Римма вдруг предложила:

– Тебе надо изменить прическу.

– Как?

– Я тебе сейчас сделаю. Пойдем в уборную, там зеркала.

В женской уборной перед кабинками была большая комната с красивыми зеркалами и мраморными столиками. Римма усадила Лилю, распустила ей волосы и стала укладывать: сделала модный пучок сзади. Потом протянула ей губную помаду:

– А ну-ка, попробуй, – и показала, как мазать губы.

Лиля смотрелась в зеркало прямо, поворачивалась боком и смотрелась в профиль, выпрямляла плечи – и видела в зеркале молодую стройную женщину.

– Римма, как ты думаешь, в меня можно влюбиться? Я красивая?

– Может, ты и не красавица, но очень интересная. Тебе надо быть раскованней и вести себя свободней, чтобы быть еще привлекательней. Знаешь, женщине, если она хочет нравиться, надо уметь испускать флюиды.

Лилины брови взлетели от удивления вверх, она расхохоталась:

– Испускать флюиды? Что это такое?

– Ну, знаешь, как самцы мотыльков находят самок, чтобы с ними спариваться? Самки испускают флюиды, что-то вроде особого аромата. Это и привлекает к ним самцов.

– Ну ладно, мотыльки так делают. А что женщине нужно делать для привлечения мужчин?

– У некоторых есть врожденное умение – вот, например, наша Фернанда. Я смотрю на нее и любуюсь – не очень красивая, а до чего все-таки хороша.

– Ну не все же как Фернанда…

– А если этого нет, то надо суметь выработать в себе.

– Выработать что?

– Выработать все – привлекающий взгляд, тонкую игру модуляциями голоса, изящество походки, выразительность красивых поз, очарование улыбки, а главное – что-то неуловимо обещающее, но в то же время держащее мужчину на расстоянии. Нельзя сразу много обещать, надо поддразнивать.

Лиля прыснула от смеха, тряслась всем телом и долго не могла успокоиться:

– Римма, это же целая академия любовного искусства.

– Ну нет, любовное искусство – это совсем другое. Я говорила только о привлекательности.

– А про любовное искусство ты тоже знаешь?

– Кое-что знаю.

Обе смеялись без конца, по-дружески и просто, и Лиля решила, что Римма совсем не такая уж плохая, как ей казалось, наоборот – даже очень умная и тонкая, только – несчастная. Так началась будущая долгая дружба.

Дома Мария с любовью посмотрела на изменившуюся дочь:

– Как ты повзрослела, красавица моя. Вот бы папа мог полюбоваться…

– Мам, знаешь, мне кажется, что я нашла себе подругу.

– Да? Я очень рада за тебя. Кто же это?

– Ее зовут Римма, она пришла в нашу группу недавно. Она старше меня, ей уже двадцать три, и она очень-очень неглупая.

Она только не сказала, что Римма учила ее искусству завлекать мужчин. Но Марии понравилось, что Римма старше дочери. Лиля входила в такой возраст, когда ей нужна подруга, но не сверстница, а более опытная молодая женщина.

* * *

И в том же 1952 году, совершенно неожиданно, Марии передали через третьи руки письмо от Павла – первое за пятнадцать лет. Так она наконец узнала, что он жив. В короткой записке на помятой бумаге (для конспирации) он писал, что живет на поселении, потому что ему запрещено проживание в городах. Лиля пришла с занятий и застала заплаканную маму с запиской в руках:

– Жив папа, Лилечка, жив!.. Его отпустили из лагеря на поселение. Наверное, я смогу навестить его там.

Она стала хлопотать и через два месяца получила разрешение поехать к Павлу. Они с Лилей долго собирали ее в дорогу, упаковывали теплые вещи для него, собирали немногочисленные Лилины фотографии, чтобы он посмотрел, как она выросла и окрепла.

Нужны были деньги на дорогу и чтобы оставить ему на жизнь. Как раз вскоре в поликлинику на очередную проверку кровяного давления заехал министр Гинзбург. Главный врач, как всегда, вызвал Марию, знал, что Гинзбург доверяет ей больше всех. И Мария, пока надевала ему на руку манжетку, тихо сказала:

– У меня радость, у одной моей знакомой мужа отпустили на поселение. Она собирается к нему.

Гинзбург удивленно-радостно приподнял брови и внимательно посмотрел на нее, взглядом спрашивая: «Я тебя правильно понял?» И Мария в ответ незаметно кивнула.

А давление у министра оказалось повышенным. Главный врач засуетился, прописал лекарство и сказал, чтобы он чаще приезжал на проверку.

– Да, да, конечно, теперь я стану приезжать чаще.

Через три дня он опять приехал мерить давление, и на этот раз пачка денег в кармане Марии была толще, чем всегда. И давление под действием лекарства понизилось.

Было много радости, когда Лиля провожала маму на вокзале в Сибирь. И к этой радости прибавилась другая, тайная, – первая влюбленность.