Текст книги "Любил ли фантастику Шолом-Алейхем? (сборник)"

Думаю, что многим читателям старшего поколения Паганель представляется в образе замечательного актера Н. К. Черкасова, сыгравшего эту роль в прекрасном отечественном фильме 1936 г. Черкасов сумел найти яркие краски для этого образа – его Паганель высокий, тощий, нескладный, забавный, но удивительно обаятельный.

Фильм обязан своим успехом также блестящей режиссуре В. Вайнтшока (снявшему год спустя еще один знаменитый фильм, «Остров сокровищ») и звучащим в нем песням, музыку которых написал И. Дунаевский на стихи В. Лебедева-Кумача. Не случайно, что песни в фильме поют самые привлекательные герои: Паганель – «Песню о капитане» («Капитан, капитан, улыбнитесь, Ведь улыбка – это флаг корабля…») и Роберт – «Песню о веселом ветре» («А ну-ка песенку пропой, веселый ветер…»). Именно эта музыка наполнила романтикой паруса «Дункана» в фильме.

* * *

И в заключение – несколько слов о моем личном отношении к Жюлю Верну. С детства он было одним из самых моих любимых писателей. И когда в 1977 г. я и мой тогдашний соавтор М. Ковальчук (мы писали статьи по теории и истории фантастики под общим псевдонимом Вл. Гаков) получили шведскую премию за работу в области фантастической литературы, приз имени Жюля Верна (Prix Jules Verne), первую литературную награду в нашей тогда совсем недолгой творческой жизни, то я увидел в этом некое знамение свыше.

Но куда дороже для меня другое воспоминание, которое я бережно храню столько лет…

Моя дочь росла в атмосфере Книги (иначе и не могло случиться, поскольку родители были филологами). Больше всего на свете она любила, когда ей читали вслух. За чтение она была готова сделать что угодно: есть нелюбимую кашу, убирать вечером игрушки и т. п. К пяти годам она знала азбуку, однако читать ленилась, хотя и могла сложить из кубиков нехитрые слова: дом, ежик, корова. Летом 1979 г. мы жили на даче прабабушки в Подмосковье. Первую неделю погода стояла плохая, гулять мы выходили редко. Как-то утром я сказал дочери, чтобы она посидела тихо, пока я буду помогать прабабушке.

Прошло полчаса, а из комнаты, где сидела дочь, не доносилось ни звука. Обеспокоенный, я заглянул туда – и увидел ошеломившее меня зрелище. Дочь сидела на диване, держала в руках книгу, и не просто какую-нибудь детскую, с картинками, но «Дети капитана Гранта»!.. «Что ты делаешь, доченька?» – спросил я осторожно. Дочь подняла на меня затуманенный взор и ответила: «Как что, ты разве не видишь, я читаю!..» – «Ты сама взяла эту книгу?» – спросил я еще осторожнее. «Ну конечно, – ответила дочь, и в ее голосе прозвучало обида на взрослых, оставивших ее одну, – вы же с бабушкой были на кухне».

Читала она весь день, и вечером, укладывая ее спать, я спросил, нравится ли ей книга, на что она ответила с воодушевлением: «Конечно!» – «А кто же тебе понравился больше других?» – спросил я. И получил ответ: «Мальчик, который летал на птице» (эпизод с Робертом, на который явно наложились воспоминания о путешествии Нильса Хольгерссона с дикими гусями – книгу Лагерлеф мы читали с полгода назад), «и смешной дядя, который так много говорил» (вполне адекватное описание Паганеля).

Роман она прочитала за три дня – действительно читала, шевеля губами, переворачивала страницы. А потом довольно внятно – с поправкой на почти полное непонимание реалий – пересказала сюжет. После этого читать она стала только сама…

Я подглядывал в комнату, где шло таинство самостоятельного Приобщения к Книге. Сложное чувство владело мною: в нем была и гордость за дочь (сама стала читать!), и грусть от того, что она так явственно – за один день – начала взрослеть…

…Ах, как я завидую тем, кто ВПЕРВЫЕ открывает эту замечательную книгу…

Еврейское счастье Владимира Любарова

Господь лихую штуку учинил,

Когда сюжет еврея сочинил.

Игорь Губерман

Многих удивило, что известный московский художник Владимир Любаров, блестящий книжный график, проиллюстрировавший и оформивший более ста книг (в их числе Вольтера и Распэ, Гоголя и Гофмана, Жюля Верна и По, Стругацких и Лема), с 1991 года изменил манеру письма. И не потому, что он перешел на станковую живопись, но потому, что возникающие на его холстах странные деревенские жители были так далеки от его изящных стильных книжных иллюстраций. Однако никакого «вдруг» не было. Просто, как потом говорил художник, он почувствовал, что его влечет нечто иное. Он купил дом в деревне Перемилово во Владимирской области и начал рисовать обитателей этого села. А потом и обитателей городка Щипок – это также реальный топоним, так называется улица в Замоскворечье, где вырос художник. За ними последовала серия «Амстердам», в котором Любаров провел месяц с лишним летом 1997 года. Не случайно, что эти картины написаны в традициях лубка – по словам художника, наша жизнь представляется ему «в виде странной лубочной картинки», а лубок нужен «и для снижения пафоса (советского, героического, национального), которым меня перекормили в школе».

О своей жизни Любаров написал книгу-альбом «Рассказы. Картинки». Рассказы небольшие – одна, две, редко три страницы. На развороте одна полоса отведена тексту, вторая – картинке. Текст словно переходит в картинку – и рисунок продолжается рассказом.

Это воспоминания о родителях и родственниках, о жизни на улице Щипок, дом 17, лете на даче в Подмосковье. Манная каша – кошмар детства, телевизор – центр культурной жизни коммунальной квартиры, самозабвенная игра в футбол, первые рисунки… Рыба-фиш бабушки Сони, сакральный ритуал приготовления квашеной капусты…

Отдельная часть посвящена деревне Перемилово, где Любаров с семьей прожил около двадцати лет. Запечатлены различные этапы эпического освоения художником этого мира, его познания и переустройства. В рассказе о том, как Любаров пахал свой участок (вручную!), есть что-то созвучное описанию той борьбы человека с природой (и победы над нею, а потому – победы над самим собой), что вел некогда Робинзон Крузо, моряк из Йорка. Перед нами проходят перемиловские жители – Сережа Большой и Маленький, Надя и Коля, дядя Леша, Митрич, печник Володя, и нет ни одного похожего, каждый говорит со своей интонацией. Точно так же не перепутаешь безымянного рыжего кота и его правнука той масти – по кличке, натурально, Чубайс.

Это емкая, лаконичная проза, построенная по классическому рецепту: словам просторно, а мыслям-образам тесно. Глаз художника выбирает из прошлого самые точные и сочные детали, которые переплетаются, образуя увлекательное повествование, озаренное неспешным любаровским юмором. Любаров кладет слово на бумагу, как мазок на холст, слово и рисунок приобретают новый объем, у них появляется иная перспектива, дополнительное художественное звучание.

Владимир Любаров построил (ну, отремонтировал…) дом, посадил разные с/х растения, выпустил большое количество альбомов и книгу прозы, воспитывает двух внуков. И понял, зачем дается жизнь: затем, чтобы рисовать (и писать!) – и создавать то, чего до него не было в окружающем мире. Об этом книга «Рассказы. Картинки». И еще она о том, насколько важно, чтобы все в жизни делать с удовольствием – тогда и делаемое получается лучше. Так поступает сам автор, чем бы он ни занимался: рисует, пашет землю, выпивает (а выпивать с Любаровым чрезвычайно уютно – лично я делаю это уже почти четверть века с несказанным приятством).

Владимир Любаров – художник-праздник. И радость – каждая встреча с его работами. Трудно ответить на вопрос, в чем секрет обаяния картин и прозы Любарова; да и существует ли ответ на такой вопрос?

Картины Любарова, по его словам, это «небольшие придуманные истории» (а рассказчик он отменный), материал же берет он реальный, из нашей действительности. И при этом мир Владимира Любарова фантастичен: все в нем – мужчины, женщины, мифологические ангелы и русалки, кошки и собаки, куры и коровы, голуби и воробьи, дома и качели, магазины, пруд, опушка леса, даже огрызки яблок и окурки – существует в утопической гармонии друг с другом.

Как-то Любаров сказал в интервью: «…Моя задача – проявить в жизни то, на что люди обычно не обращают внимания. …Если художник высасывает из пальца <…> чего в жизни не бывает, то это мало кому интересно. Важно передать сердцебиение жизни. …Мир, который я рисую, существует и без меня, просто я смотрю на него незамутненным взглядом».

Эта лубочная симфония продолжается в цикле картин Любарова «Еврейское счастье». Его герои – не совсем обычные евреи (как не совсем обычны и герои предыдущих серий). Нет, детали жизни, быта, обстановки, одежды, внешности выписаны скрупулезно – пейсы, лапсердаки, кипы, талесы, вековая грусть в глазах. И достоверны обрядовые детали справляемых праздников Суккот, Пурим, Ханука.

Но сами евреи на картинах Любарова далеки от религиозной отрешенности. Для них, вдумчивых и рассеянных, меланхолических и плутоватых, религиозность не сводится к обрядности, а есть лишь одна из форм жизнедеятельности человека.

На большинстве картин этого цикла – повседневная жизнь. Например, Адам и Ева лежат обнявшись на траве на берегу речки. И речка эта самая обычная, деревенская, и ходят по берегу гуси, и сами Адам с Евой так далеки от возвышенных библейских образов (к тому же они одеты – Ева в платье, Адам в лапсердак). Перед нами просто два человека, которым хорошо друг с другом, они смотрят на нас – Ева спокойно, а Адам с некоторой досадой, словно увидел нас, зрителей; и нам становится неловко, как будто мы подглядывали.

Лица Адама и Евы полны покоем и умиротворенностью. Так выглядят многие герои на картинах этого цикла: и евреи, кормящие голубей, и семья во время вечерней дойки – муж жует пирожок, присев на корточки, а жена доит корову, на морде которой такое же выражение спокойной радости.

Куры и петухи, гуси и свиньи, собаки и кошки, как и всегда у Любарова, полноправные участники действия. Более того, они необходимые его участники, потому что нужны для создания царящей на полотнах гармонии. Где происходит действие? Может быть, в черте оседлости, может быть, в раю. Фон – маленькие одноэтажные домишки. Что это за одноэтажная Россия? Перемилово? Щипок?.. Может быть, Витебск Шагала?..

Евреи справляют Суккот и Ту би-Шват, самозабвенно, как дети, лепят снежки на Хануку, пьют красное пасхальное вино. В каждой картине – ощущение радости жизни, ощущение ее как величайшего блага, ниспосланного Б-гом. Грусть и веселье, печаль и радость. И бессмертный еврейский юмор, без которого народ не вынес бы тяжесть тысячелетий диаспоры, – редкостный дар самоиронии, умения взглянуть на себя со стороны и посмеяться над собой (свойство не слабых, но сильных). Вот сидят четверо правоверных за столом в комнате и играют в… домино. Картина называется “Рыба!” – и сидящий к нам лицом уже занес руку для финального удара, который потрясет стол, а над головами игроков стоит в воздухе огромная рыба, величиной со стол…

Перемилово похоже на Щипок, Щипок на Амстердам, а все они – на картины о евреях. Евреи похожи на русских, а те – на голландцев. Потому что Любаров ищет не место, а среду обитания человека, не этнос, а архетип.

Любаров подшучивает над своими героями, порой неуклюжими и застенчивыми, и над творимым им миром – в то же время безмерно любит его. Герои – люди основательные, крепко сбитые, прочно стоящие на земле.

Художник подробно прописывает каждую фигуру, ни на одном полотне нет ничего зашифрованного, символического, а то и просто скрытого. И мир этот понимать надо не путем интеллектуальных усилий, не логикой, разгадывая то, что не загадано, а душой и сердцем. Герои показаны, вроде бы, в окружении обыденном, бытовом, понятном – и в то же время словно в фантастическом мире, существующем по законам иной жизни – более возвышенной, чистой, духовной, и здесь нет и не может быть места стяжательству, корысти, жестокости.

Ощущение гармонии и покоя на картинах во многом благодаря тому, что фигуры всегда – на переднем плане, а за ними – небо. Огромное небо, существующее не само по себе, но словно оберегающее людей, осеняющее их своим покровом. Оно то синее, то серое, то охряное, то опаловое. А если действие происходит в доме, в комнате, то стены всегда словно размыты, как будто открыты в мир. Любаров не любит ни «чистый» пейзаж, ни натюрморт, он избегает рисовать замкнутое пространство, – он любит небо. «Небом Единым Жив Человек» – эта строка Вознесенского из стихотворения, посвященного Шагалу, точно подходит и к полотнам Любарова.

«Еврейское счастье» – так называется это цикл Любарова. Человеческое счастье – смотреть на эти картины.

Евреи уезжают из России. Наверное, многие еще уедут. Но многие остаются. И остаются евреи Любарова, которыми обогащается русская культура. Рисуйте, Владимир Семенович, рисуйте своих замечательных людей человеческой национальности, нелепых и трогательных: в конечном счете, от этого хорошо и русским, и евреям.

Владимир Гопман: «В Крыму, как нигде, природа обладает чувством собственного достоинства…»[274]274
  Крымская правда. – 2009. – 27 февраля. – С. 5.


[Закрыть]

Имя Владимира Гопмана знакомо любителям фантастики и на советском, и на постсоветском пространстве. Он – известный литературный критик и литературовед, специализирующийся в области фантастической литературы. Родился и живёт в Москве. Окончил романо-германское отделение филологического факультета МГУ. Кандидат филологических наук. Профессор факультета журналистики Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ). Лауреат литературных наград: приза Жюля Верна (Швеция, в соавторстве), премии Гарри Гаррисона (присуждается Всемирной ассоциацией писателей-фантастов), Мемориального приза имени В. И. Бугрова (присуждается за вклад в развитие критики и библиографии фантастики), Почетного диплома еженедельника «Книжное обозрение» как один из лучших авторов издания. Владимир Гопман – автор свыше четырехсот статей о фантастике английской, американской, армянской, болгарской, немецкой, русской, советской, французской…

И даже – о фантастике Крыма. Последнее обстоятельство и вызвало наш первый вопрос.

– Что для тебя Крым, как начинались отношения с ним?

– Очень далекое детское воспоминание: конец 50-х годов, английский фильм «Мистер Питкин в тылу врага». И позывные английской армии: «Балаклава, Балаклава». Такое странное, загадочное слово. Я спросил у папы, что оно означает, и папа ответил, что это городок в Крыму, а употребляют англичане это название, вероятно, по традиции, идущей со времен Крымской войны. Потом я нашёл в энциклопедии карту Крыма, увидел на ней точечку Балаклавы, облазил носом весь полуостров (мне ужасно понравились его очертания – чем-то он, как мне казалось, походил на спящего дракона…), прочёл и о Крымской войне. Следующий этап знакомства с Крымом – конечно, Грин. Грином я «болел» долго, читал отдельные вещи, а в 1965 году папа принес собрание сочинение в шести томах. Вот это был восторг! Перечитал собрание раз, наверное, шесть, даже помнится, рисовал – точнее, пытался рисовать, карту Гринландии… А в 1966 году я познакомился с Константином Паустовским; то есть, «познакомился» – это сказано, конечно, громко. Я встретился с ним в больнице, и два вечера (когда заканчивались посещения и в отделении оставался только дежурный врач, медсестра, с которой у меня были небольшие шуры-амуры, проводила меня к нему в одноместную палату) беседовал с ним минут по сорок. Вот он-то и сказал мне: «Хотите понять Грина – поезжайте в Крым».

– И ты воспользовался советом классика и сразу отправился в наши края?

– Не сразу, а спустя лет десять с лишним. Поехал с дочкой в отпуск в Коктебель. И наконец увидел всё то, о чём читал, что рассматривал на фотографиях и рисунках… Потрясение – самое мягкое слово, чтобы передать мои ощущения. Говорят, что можно смотреть бесконечно долго на две вещи: на огонь и на текущую воду; так вот, убежден, есть и третья – крымские горы. Казалось бы, так просто соединить горы и море, камень и воду, но редко где получается такой уникальный, так эмоционально и эстетически действующий «коктейль»… И еще: нигде, как в Крыму – ни в одном из тех стран, где бывал потом, – я не ощущал в такой степени, что природа обладает чувством собственного достоинства…

Вот, вот оно, о чем писал Николай Заболоцкий: «Лишь запах чабреца, сухой и горьковатый, /Повеял на меня – и этот сонный Крым, /И этот кипарис, и этот дом, прижатый /К поверхности горы, слились навеки с ним. //Здесь море – дирижер, а резонатор – дали, /Концерт высоких волн здесь ясен наперед…» И его же, изумительное, о Гурзуфе: «Где скалы, вступая в зеркальный затон, /Стоят по колено в воде, /Где море поет, подперев небосклон, /И зеркалом служит звезде…». И всё-всё, читанное и виденное, всплыло в памяти: и картины Айвазовского и Богаевского; и стихи Пушкина, Батюшкова, Мицкевича, Бальмонта, Белого, Брюсова, Волошина, Цветаевой, Ахматовой, Бунина; и жизнь и судьба Волошина; и проза Куприна, Шмелева, Паустовского… И, конечно же, «Остров Крым» Аксёнова… Да что там, можно перечислять и перечислять. И увидев воочию этот край, лучше я стал понимать творчество тех, кого перечислил (и кого упустил); например, в частности, понял, совершенно неожиданно для себя, что Эллада Мандельштама, в которой он не был, это, конечно же Таврида, где он бывал. И строки «Звезда с звездой – могучий стык, /Кремнистый путь из старой песни, /Кремня и воздуха язык, /Кремень с водой, с подковой перстень.» могли быть написаны только после поездки в Крым. А домик Грина в Старом Крыму, эти две комнатки, в которые входишь – перехватывает дыхание, и дерево с пионерскими галстуками, при взгляде на которое – при всем моём уже всегдашнем антисоветизме – щипало в носу… Потом были Евпатория, тоже с дочкой, потом городок с по-домашнему симпатично звучащим названием Судак (на фоне таких экзотически-изящных топонимов, как Евпатория, Гурзуф, Алупка, Балаклава, Бахчисарай), потом Симферополь, Ялта. Последняя, правда, произвела на меня удручающее впечатление – и в прямом, и в переносном смысле.

– Что так?

– После посещения Ботанического сада, которого оказалось для меня слишком много – я ж аллергик, и надо было мне самому, дураку, подумать головой, что может произойти с организмом, когда в одном месте собрано столько разных – пусть и замечательных – запахов… Что же до значения переносного, то я был просто ошеломлён количеством людей – везде, во всех местах; думаю, что если бы такое увидел Антон Павлович, то уехал бы отсюда в тот же день… Короче говоря, отвечая на твой вопрос, скажу так: с Крымом я связан, в сущности, всей жизнью: и культурно, и биографически.

– Похоже, не ты один. В Москве существует «Крымский клуб»…

– Это очень любопытная структура, созданная безудержной энергией хорошего человека по имени Игорь Сид. Полностью называется, кажется, «Крымский геопоэтический клуб» и создана для реализации интересной, по-моему, идеи: Таврия – уникальный регион, это земля, как никакая другая, располагает к творчеству. Я несколько раз был на заседаниях, выступал на первых Аксеновских чтениях (там присутствовал Василий Павлович), и могу сказать, что атмосфера там приятная.

– Существует ли какая-то особая крымская литература, кого из авторов можно к ней отнести?

– Наверное, всех тех, кто был назван выше, от Батюшкова до Грина и Аксёнова, можно отнести к крымской литературе. Что же до современного её этапа развития, то, боюсь, кроме прозы твоей и Светланы Ягуповой, не знаю никого. А Даня Клугер, которого и читаю, и пишу о нём, уже не крымский писатель…

– Но ты же писал статью о первом сборнике фантастов Крыма, «Фантавры»…

– Да, разумеется, и с большим удовольствием. Но это было в конце 1980-х – время, которое уже стало историей. Статья эта была напечатана в журнале «Радуга»; мне недавно попал в руки номер журнала, и я был восхищен, как достойно борются за свое существование эти достойные люди. Биться за существование – это сейчас участь многих, увы.

– Имеется в виду кто-то конкретно здесь, в Крыму?

– Конечно. Я говорю о замечательном человеке и очень хорошей писательнице, Светлане Ягуповой. Много мог бы сказать и о том, насколько она здорово пишет (её последняя вещь, которую прочёл, «Лимон» в той же «Радуге», очень хороша), и о том, как она много сделала для русскоязычной фантастики, и о том, как много она сделала для культуры Крыма, хотя присужденное ей звание лауреата Государственной премии республики должно говорить само за себя. Но, прежде всего, по-моему, надо сказать о том, как ей сейчас трудно живется. А ведь она – уникальное явление, без каких-либо скидок ее можно назвать государственным достоянием.

– Если о «Лимоне» говорить, то недавно Светлане издательство рукопись вернуло. Книга не выйдет. Средств на издание хорошей литературы нет. Как нет их и на детский журнал «Крымуша», который Ягупова выпускала десять лет. Но писателя убить в писателе трудно. К счастью для писателя, который живёт именно потому, что пишет. Сейчас Светлана создаёт такие «фантанески» – крошечные стихотворные зарисовки обо всём, что переживает не только она. Хочется верить, что когда-нибудь они дойдут до читателя.

– И так больно видеть, что власть никак не помогает ни ей, ни таким, как она; что в Крыму, что в России. Не понимают чиновники от культуры, что такие люди, как Ягупова, штучны, их надо сохранять, и им помогать. Увы, по-прежнему везде действует принцип советского государства – финансировать культуру, а главное, относиться к ней по «остаточному принципу»…

– Все мы родом из детства. А каким оно – в «книжном» смысле – было у тебя?

– Думаю, что замечательным – и в «книжном», и в человеческом смыслах. Воспитывали меня в очень большой степени – с помощью книги. Папа был настоящим книжником – тонким ценителем и истовым собирателем. Новые книги появлялись в доме чуть ли не каждый день, и мама лишь вздыхала, глядя, как папа словно колдует над полками, что-то переставляя и втискивая в давно заполненное пространство новые и новые томики. И шкаф, казалось, тоже вздыхал, принимая новых жильцов. Для меня книжный шкаф казался самым притягательным местом на свете (и запрет на чтение был самым страшным наказанием). Читать я начал рано, читал запоем, всё подряд: Гоголя и Диккенса, Лермонтова и Свифта, Гарина-Михайловского и Мериме, Дефо и Гюго, Боборыкина и По, Чехова, Сетон-Томпсона, Распэ… И еще Лондона, Дюма, Майн-Рида, Буссенара, Киплинга, Стивенсона, Купера, Хаггарда. И, конечно же, фантастику: Беляева, Ефремова, Жюля Верна, Уэллса… А сколько радости доставляло не только чтение, но и разглядывание брокгауз-ефроновских изданий Пушкина и Байрона! Что-то с первого раза я просто не потянул (как с Достоевским), что-то брал больше для выпендрежа – увидев меня с Рабле (в третьем классе!), папа спросил осторожно, так как запрет на чтение считал делом непедагогичным: «Ну как?» Я, будучи ребенком нелживым, ответил со вздохом: «Непонятно, но очень интересно…»

– С таким воспитанием тебе самое место было на филфаке…

Это мы с тобой так думаем, а папа сказал: филология – дело не очень надежное, а профессия инженера (папа сам был инженером-металлургом) всегда обеспечит кусок хлеба. И пошёл я, солнцем палимый, готовиться к поступлению в технический вуз. Поступил в Московский институт тонкой химической технологии им. М.В.Ломоносова учиться на специалиста по редким и рассеянным элементам. Однако не сложилось. Ушёл я оттуда, и устроился на подшипниковый завод электрическим монтером. Проработал два года, заработал стаж для поступления, и поступил на филфак МГУ.

– Прямо как герой тогдашней молодежной прозы, уезжающий далеко от Москвы на стройки коммунизма…

– За стройки коммунизма можно и ответить… А дальше рассказывать уже и нечего: читал, писал, печатался. Самое забавное, что до поступления – да и после поступления тоже – я не имел никакого представления, что хочу делать на филфаке. Поступал лишь потому, что всю жизнь был ярко выраженным гуманитарием и для меня данное учебное заведение было, прежде всего, притягательным потому, что там нужно было читать книги. Потом выяснилось, что надо и писать; писать я начал курса с третьего, тогда же стал печататься.

– Когда стал писать о фантастике? И почему?

– Фантастикой начал заниматься профессионально с 1973 года, вместе со студентом физического факультета МГУ Мишей Ковальчуком. Тогда же и придумали общий псевдоним: Вл. Гаков. С 1980 года мы пишем отдельно – и, как говорят при рассмотрении развода в суде, совместного хозяйства не ведем… Думаю, что едва ли рассказ о причинах этого представляет большой общественный интерес.

– Почему всё же фантастика?

– Фантастика ведь не укладывается в прокрустово ложе литературоведческих дефиниций. Хорошо сказал критик Кичин: «Фантастика – это способ думать». То есть, это иной взгляд на реальность, способ увидеть нечто новое в привычном и обыденном, короче говоря, не что, а как.

– А стихи?

– И стихи – фантастика, если они не о праздновании дня рождения национального лидера и не восторги по поводу сверхудоев молока. Поэзия – всегда выход за пределы устоявшегося, прорыв, так что прав был Маяковский: «Поэзия – вся! – езда в незнаемое».

– С кем из видных писателей-фантастов, пишущих по-русски, ты знаком?

– Пожалуй, что со всеми. Но самое главное, самое дорогое для меня знакомство – с братьями Стругацкими, сначала с Аркадием, потом с Борисом.

– А из зарубежных фантастов?

– Пожалуй, прежде всего – с английским фантастом Брайаном Олдиссом, с которым мы, думаю, можно употребить этот оборот, дружим свыше двух десятков лет.

– Нынешние студенты много читают?

– Ох, не бей по больному. Пример из последней сессии. Милая такая девочка рассказывает мне, экзаменатору, о «Войне и мире». Конкретно, я пытаюсь добиться, чтобы она озвучила, кто в романе является выразителем народной идеи. И так я её пытаю, и эдак, не сознаётся. Подсказываю: капитан…Жду продолжения. И получаю: капитан Врунгель. Господи, ну при чём здесь этот-то? Оказывается, она просто других капитанов не знает. И таких примеров я могу привести, увы, немало. Я ответил на твой вопрос?

– Тогда уж и на извечное «что делать?» отвечай.

– Наверное, всё-таки читать.

Интервью взяла Наталья Астахова