Текст книги "Большая жизнь"

Пошел «скачками». Без помех продвигался километра два. Наметил очередную остановку у развалин. Они были метрах в пятидесяти. Перебежал к ним, а это вовсе не развалины, это штабель боеприпасов, накрытый брезентом. В заблуждение ввели ящики, разбросанные вокруг этого полевого склада.

У противоположного конца штабеля маячил темный силуэт часового. Я осторожно пополз в сторону.

Так вот – то ползком, то «скачками», то обливаясь потом, то промерзая до костей, когда надолго приходилось замирать в снегу, я достиг наконец желанной цели. Между мной и нейтральной зоной осталась одна траншея и проволочное заграждение. К этому моменту я настолько устал, что едва мог двигаться. Тело было как деревянное. Хотелось одного: поскорее выбраться за проволоку! Она совсем рядом, но по траншее ходит гитлеровец.

Я заметил его каску издали. Каска проплывала вправо шагов на двадцать, влево – на десять. Я пересчитал эти шаги не раз. Когда часовой шел вправо, делал пятнадцатый шаг и должен был сделать еще пять, находясь ко мне спиной, подползал ближе к траншее. Когда часовой возвращался, я лежал неподвижно.

И вот он рядом. Достаточно протянуть руку – и можно дотронуться до каски часового.

Самое правильное – без шума снять его и уйти в нейтральную зону. Но я чувствовал: сейчас это мне под силу. Я настолько изнемог и промерз, что гитлеровец легко отразит мое нападение.

«Убить из пистолета – услышат соседние часовые, прибегут на помощь. Что же делать? Перепрыгнуть через траншею, когда фашист будет ко мне спиной? Но я не успею отползти. Это сейчас он меня не видит, потому что я сзади, а он смотрит в сторону наших позиций. На противоположной же стороне траншеи я окажусь прямо перед его носом… Но и так лежать дальше нельзя – замерзну. Единственный выход – собрать все силы и ударить фашиста пистолетом по голове, когда будет проходить мимо».

Пытаясь хоть немного отогреть пальцы, я дышал на них и совсем не чувствовал тепла. Рука может не удержать пистолета, удар не получится.

И все же, когда немец вновь поравнялся со мной, я ударил его пистолетом по каске. Плохо! Удар вскользь. Гитлеровец с перепугу заорал. Пришлось выстрелить, после чего я мигом оказался у проволочного заграждения. Ухватившись за кол, полез по нему, опираясь ногами о проволоку. Сзади уже кричали, стреляли.

Разрывая в колючки одежду и тело, я перебрался и через второй ряд проволоки, и тут что-то тяжелое ударило в голову. Я потерял сознание.

Когда очнулся, в первую минуту ничего не мог понять. В глазах плыли оранжевые и лиловые круги. Чувствовал сильную боль, но где именно болит, сразу не разобрал. Пытался восстановить в памяти, что произошло. И вот смутно, будто очень давно это было, припомнил: «Лез через проволоку, потерял сознание от удара. Ранен… Но куда! И где я сейчас?»

Вокруг ночная темень. Рядом разговаривали по-немецки. «Почему меня не поднимают, не допрашивают?» Позади кто-то работал лопатой. «Может, приняли за убитого и хотят закопать?» Вслушался: звон лопаты о проволоку, натужливое пыхтение. Догадался: «Фашисты считают меня убитым. Они по ту сторону проволочного заграждения. Я – по эту. Подкапываются под проволоку, чтобы втащить меня к себе».

Вскочить бы сейчас и бежать! «Но если у меня перебиты ноги?» Недалеко от себя увидел свой пистолет. Постарался вспомнить, сколько раз из него выстрелил, есть ли в обойме хоть один патрон. «Живым не дамся. Все равно замучают».

Пока размышлял, к моим ногам уже подкопались. Пробовали тащить, не получилось. Я лежал вдоль проволоки и, когда потянули за ноги, зацепился одеждой за колючки. Гитлеровцы просунули лопату с длинным черенком и, толкая в спину, пытались отцепить меня от колючек и повернуть так, чтобы тело свободно прошло в подкоп.

Ждать дальше было нельзя. Я вскочил и бросился бежать в сторону кустиков. Ноги держат!

У немцев – минутное замешательство: мертвец побежал! Потом они опомнились, открыли торопливую пальбу. А я бежал, падал, кидался из стороны в сторону. Надо мной взвивались ракеты. Полосовали темень трассирующие пули. Несколько секунд я бежал до кустов. Пополз параллельно линии фронта. Неприятельский огонь перемещался в направлении наших позиций. Значит, потеряли из вида, считают, что я бегу к своим напрямую.

С нашей стороны ударила артиллерия – это было очень кстати. Только непонятно, почему она откликнулась так быстро на всю эту кутерьму. Случайное стечение обстоятельств?..

На пути встретилась замерзшая речушка. У меня еще хватило сил выползти на лед, но тут я опять потерял сознание. Кроме предельной усталости сказывалась и потеря крови.

Очнулся от толчка. Меня перевернули на спину и, видимо, рассматривали. Кто-то, увидев немецкие петлицы, сказал с досадой:

– Фриц, зараза!

Неласковые эти слова прозвучали для меня сладчайшей музыкой. Смог только выдохнуть:

– Не фриц я, братцы!

– Ты смотри, по-русски разговаривает! – удивился человек, назвавший меня фрицем. – Ну-ка, хлопцы, бери его!

Вскоре оказался я в блиндаже усатого командира полка, совершенно незнакомого. Едва перебинтовали голову, я оторвал от куртки воротник и попросил срочно доставить этот лоскут в штаб фронта – в разведывательное управление.

А там, оказывается, все были в тревожном ожидании. Николай Маркович успел сообщить по радио о столкновении с немецким патрулем и, кажется, удачном бегстве от преследователей. Командующий фронтом приказал в каждом полку первого эшелона держать наготове разведчиков и артиллерию. И когда в том месте, где я переходил фронт, гитлеровцы проявили сильное беспокойство, наша артиллерия немедленно произвела огневой налет по их передовым позициям, а группа разведчиков вышла в нейтральную зону. Она-то и подобрала меня на льду.

Теперь я сидел в теплом блиндаже, смотрел и не мог насмотреться на дорогие мне русские лица. Казалось, не видел их целую вечность.

– Какая у меня рана? – спросил я фельдшера, бинтовавшего мне голову.

Фельдшер замялся, но, видно, посчитал неприличным врать такому человеку.

– Надо поскорее вас в госпиталь. Ранение в голову всегда опасно.

Усатый командир полка заторопился: приказал немедленно подать сани. Накинул на меня полушубок, распорядился, чтобы фельдшер лично сопровождал меня до госпиталя. Прощаясь, подполковник дал мне флягу, шепнул:

– Ты крови много потерял, как бы не замерз в пути. Принимай помаленьку.

Сани скользили легко и плавно. И так же легко было на душе. «Все же выбрался. И поручение командующего выполнил». Отвинтил крышку фляги и хлебнул на радостях несколько глотков. «Мама в эту ночь спокойно спала. Она даже не подозревает, как близко я был от гибели и каким чудом спасся». Я выпил еще несколько глотков – за нее.

Вспомнил предупреждение усатого командира полка: «Как бы не замерз в пути». Замерзающим, говорят, всегда кажется тепло и хочется спать. Я еще раз приложился к фляге и прислушался к себе. Нет, спать не хотелось. Наоборот, будоражило веселое возбуждение, хотелось петь. И запел песенку, которую услышал на том концерте у Днепра:

 
Шаланды, полные кефали,
В Одессу Костя приводил…
 

В госпитале хирург, уже поджидавший раненого разведчика, сказал обнадеживающе:

– Ну, раз поет, все будет хорошо.

Мне очень хотелось поговорить и с хирургом, и особенно с сестричками, которые почему-то хихикали в свои марлевые маски.

– Ложитесь, потом поговорим, – обещала одна из них.

– Ну и веселый раненый! – сказала другая. – У нас таких еще не было.

– Это точно, – согласился я. – А вы знаете, почему я в немецкой форме? Вы не думайте, я не фриц.

– Все мы знаем, лежите, пожалуйста, спокойно, а то свяжем вас, – пригрозил хирург.

Я засмеялся. Мне казалось очень смешным, что будут связывать свои, да к тому же такие хорошенькие девушки.

– Связывайте! – великодушно разрешил я, и в тот же миг нестерпимая боль обожгла голову. Я сморщился, застонал: – Ммм, ну это ни к чему, доктор! Все шло так хорошо..

– Терпи, дорогой, и радуйся: кажется, мозги тебе не задело. Твердолобый ты, пуля срикошетила.

Я опять заулыбался.

– Значит, еще поживем?

Закрыл глаза и, будто покачиваясь в теплой детской люльке, стал засыпать…

– Ну и парень! – шептали сестры. Они заходили сбоку и смотрели на мое бледное, осунувшееся лицо.

– Разведчик – этим все сказано! – значительно молвил хирург. – Не чета нам, тыловым ужам! – Доктор старался действовать осторожно, чтобы не разбудить меня, по его понятиям, необыкновенного человека. Кто-кто, а врач понимал, до какой степени утомлен человек, если заснул без наркоза под ножом хирурга!

Высшая награда Родины

После операции меня поместили в отдельную маленькую брезентовую палатку. Она была обтянута изнутри белой тканью, обогревалась железной печуркой.

Я понимал: такое внимание не случайно. Наверное, об этом позаботился сам командующий фронтом. Только вот никто не навестил, не поздравил с удачным возвращением. Из-за этого появилась обида. Она точила как червь, причиняя боль гораздо большую, чем рана в голове. Подумав, я стал утешать себя: «О пережитом мною, о том, как проник в город, занятый противником, убил патрульных и ушел от преследования, раздевался догола на ледяном ветру, снимал часового и едва не угодил живым в могилу, знаю только я. Для других это выглядит по-другому: разведчик Карпов получил приказ доставить ценные сведения, задачу выполнил, в ходе выполнения ранен. Вот и все. Остальное лирика. Перед наступлением у каждого работы много, некогда вести душеспасительные беседы с раненым. Лежишь в отдельной палате, лечат, кормят, чего тебе еще надо?»

И когда я совсем уже успокоился, когда в душе все встало на свои места, вдруг поднялся край палатки. Заглянул ладный солдат в отлично сшитой форме, комсоставских начищенных сапогах, в фуражке с лакированным козырьком. Солдат и не солдат, будто сошел с картинки. На фронте таких не было.

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, – сказал, улыбаясь, красивый солдат. – Мы – фронтовой ансамбль песни и пляски. – Он показал рукой на вход в палатку, и я только сейчас услышал там, за брезентовым пологом, сдержанный говор многих людей.

Я не мог понять, что все это значит и какое я имею отношение к ансамблю. Солдат пояснил:

– Нас прислал командующий фронтом. Сказал, что здесь, в госпитале, находится раненый разведчик, который выполнил очень важное задание, и его, то есть вас, надо повеселить. Вот мы и прибыли.

Приятная волна благодарности прихлынула к сердцу. «Не забыл. При всей своей невероятной занятости. Спасибо вам, товарищ командующий!»

– Как же вы будете это делать? В палатке больше трех-пяти человек не поместится, – растерянно спросил я и, только сказал это, догадался – есть иной выход: – Вы дайте концерт для госпиталя где-нибудь в общей столовой и доложите командующему, что приказ выполнен.

– Мы так не можем. Приказано поднять настроение лично вам. Для госпиталя будет особое выступление, – настаивал солдат.

– Ничего не получится, я еще не ходячий. Может, на носилках меня снесут куда-нибудь, где все будут слушать?

– Приказ есть приказ! Мы все организуем здесь… Меня зовут Игорь, фамилия Чешихин. Друзья шутки ради пустили слух, что это псевдоним, который, мол, происходит от главного моего занятия: чесать языком. Я ведь конферансье. По-военному – ведущий ансамбля.

Появился дежурный врач, пришли сестры, укрыли меня еще двумя одеялами, подняли полы палатки, и я увидел толпу хорошо одетых солдат, похожих, как братья, на Игоря Чешихина.

Профессионально улыбаясь, Игорь представил их единственному зрителю и слушателю. Звонко, как с эстрады, объявил:

– «Землянка», слова Алексея Суркова, музыка Константина Листова, исполняет солист ансамбля Родион Губанов.

Происходящее было похоже на приятный сон – красивые люди, музыка, пение. И очнуться не хотелось: сон это или бред, пусть так и будет. Важно, что слова песни вполне отражают явь. «Бьется в тесной печурке огонь…» Вот она, печурка, и прыгает в ней красный огонь. «На поленьях смола, как слеза, и поет мне в землянке гармонь…» Ну не в землянке, так в палатке. Только вот глаза передо мной другие – мамины глаза. Мама, мама, нет никого роднее и ближе тебя! «Ты теперь далеко, далеко… а до смерти четыре шага». Сейчас, пожалуй, побольше четырех. А было меньше шага: когда вели патрульные по Витебску, стволом автомата в спину подталкивали. И немец, которого я смог оглушить закоченевшей рукой, чуть не выстрелил в упор. Как уцелел? Непонятно. Из нескольких автоматов били, пока лез через проволоку, а зацепила всего одна пуля!

– Вы не спите, товарищ старший лейтенант? – озабоченно спросил Игорь Чешихин.

– Нет, нет, я все слышу и вижу отлично. Только не повредит ли вашим товарищам пение на открытом воздухе? У них ведь голоса.

– Мы привычные. Всю зиму на морозе пели. Концертных залов на передовой нет. Теряли и голоса, и певцов. Война!

После пения показали пляски. Танцорам было тесно на узкой дорожке перед палаткой, но они все же лихо кружились, а еще лучше посвистывали.

– Специально для вас приготовлен отрывок из поэмы Твардовского «Василий Теркин», – сообщил Игорь.

Я приподнялся. Я любил стихи Твардовского, в особенности про этого удалого парня Теркина!

Игорь читал отрывок совсем новый, еще не читанный мной в газете:

 
Подзаправился на славу,
И хоть знает наперед,
Что совсем не на расправу
Генерал его зовет,
Все ж у главного порога
В генеральском блиндаже —
Был бы Бог, так Теркин Богу
Помолился бы в душе.
 

«Ну, точно про меня! – думал с восторгом я. – Будто подсмотрел Твардовский, когда я шел к командующему».

 
И на этой половине —
У передних наших линий,
На войне – не кто, как он,
Твой ЦК и твой Калинин.
Суд. Отец. Глава. Закон.
 

Я вспомнил всех генералов, с которыми довелось встречаться. Комдив Добровольский – строгий, властный, но бывает и добр – таким он запомнился, когда вручал мне первую медаль «За боевые заслуги». Член Военного совета Бойко – ну этот действительно и «ЦК, и Калинин» – огромной масштабности человек… Вспомнился Черняховский – красивый, крепкий, молодой, а глаза мудрые.

Вместе с генералами встал передо мной как живой комиссар Гарбуз. Я был уверен, что если б не погиб Андрей Данилович, стал бы и он генералом. Да и без этого звания он по своим делам, по силе влияния на людей был настоящим генералом.

– «Вот что, Теркин, на неделю можешь с орденом – домой», – не декламировал, а как-то запросто говорил Игорь. Чтец то превращался в Теркина, то в генерала, то в Твардовского. А то вдруг я узнавал в нем и себя. И было все это опять как во сне. Радостное ощущение не покидало меня и после концерта. «Ансамбль для одного! Ну, пусть не полный, пусть несколько человек, но ведь для одного меня прислал командующий!..»

Словно продолжение этого сказочного сна, вечером в палатку грузно ввалился член Военного совета Бойко.

– Лежишь? Правильно делаешь! Много сделал, отдохни!

Генерал расстегнул шинель, снял фуражку, сел на табуретку так, что она хрустнула. Поглядел на меня улыбчиво и добро: – Сейчас отдышусь…

«Больной человек, – подумал я, глядя на отеки под глазами генерала, – а по передовой мотается и днем, и ночью».

Бойко поднялся, застегнул шинель на все пуговицы, надел фуражку, проверил, ровно ли она сидит. «Куда же он? – удивился я. – Ничего не сказал… Неужто затем только и заходил, чтобы отдышаться?»

Но Бойко не ушел. Он встал против меня по стойке «смирно» и негромким, но торжественным голосом произнес:

– По поручению командующего фронтом генерала Черняховского сообщаю вам, что вы, старший лейтенант Карпов, за неоднократные выполнения разведзаданий представлены к званию Героя Советского Союза. Командующий просил передать, что сам бы с удовольствием навестил вас, да не может, дел много. И за торопливость тоже извини. К большому мероприятию готовимся. Поздравляю и я. Будь здоров!

Бойко пожал руку и ушел к поджидавшему его за палаткой автомобилю. Заурчал мотор, хрустнули ветки, и машина стала удаляться.

Я жалобно посмотрел на сестру, попросил:

– Сестричка, уколи меня чем-нибудь или облей водой.

– Вам плохо? Я сейчас дежурного врача вызову.

– Да нет же, хорошо! Очень хорошо!

Сестра нежно молвила:

– Ничего, от радости еще никто не умирал.

Знакомый офицер из разведотдела штаба фронта позже мне рассказал:

– Черняховский звонил в Москву, с кем-то строго разговаривал, сказал: мы несколько раз представляли разведчика Карпова на присвоение звания Героя. Кто-то еще помнит его судимость! Карпов уже старший лейтенант, член партии! Прошу вас, найдите два предыдущих представления, я посылаю вам третье, и дайте ход этим материалам

Я подумал: «Дадут или нет, неизвестно, но все равно приятно»…

Лечили меня в полевом госпитале, говорят, командующий сказал: в тылу такие же врачи, ранение не очень опасное, лечите здесь.

Подлечили, а тут еще на мое счастье пришла разнарядка из Москвы – послать на курсы усовершенствования одного офицера разведчика.

Начальник отдела кадров побеседовал со мной, посоветовал:

– Поезжай в Москву на эти курсы, амбулаторно долечишься, подучишся, отдохнешь и вернешься к нам, учеба всего три месяца.

Так я стал старлеем курсов усовершенствования офицеров разведки.

Во время учебы на этих курсах у меня было много интересных встреч – фронтовиков приглашали в школы, институты, на заводы к рабочим.

В эти дни произошло четыре незабываемых события.

Первое 6 июля 1944 года. Утром шел я по улице на занятия и остановился у щита, на который пожилая женщина наклеивала свежие газеты. Я прочитал сообщение Информбюро о положении на фронтах и скользнул взглядом по тому, что было опубликовано ниже. То, что я увидел, заставило мое сердце забиться очень часто и громко. Перечитал еще раз. Неужели обо мне?

Сообщение в газете «Известия»

Вот что было в этом номере газеты:

Сообщение в «Известиях» о присвоении высшей награды Родины

Не знаю: покраснел я или побледнел, читая эти строки, но женщина обратила внимание на изменения в моем лице и спросила:

– Тебе плохо, сынок?

– Нет, мамаша, наоборот, мне очень хорошо, – я показал ей на строку в указе с моей фамилией.

– Это ты?

– Не знаю. Тут сказано «лейтенанту Карпову», а я старший лейтенант. Но меня представляли, когда я был лейтенантом.

Я вспомнил слова знакомого из разведотдела: «Черняховский сказал в разговоре с Москвой – дайте ход и двум предыдущим представлениям».

Женщине пояснил:

– Может быть, однофамилец?

Она замахала руками:

– Да ты это, не сомневайся! Дай я тебя поздравлю и поцелую.

Прохожие останавливались и с удивлением смотрели, как старушка, у которой в одной руке было ведро с клейстером, в другой – сумка с газетами, целует молоденького офицера.

– Ты пойди в Кремль, уточни. Но не сомневайся, это тебя наградили, – советовала добрая старушка.

После занятий пошел я в наградной отдел Верховного Совета, показал «Известия» и попросил уточнить – может быть, я в Указе.

Отнеслись ко мне с недоверием: странно, только что опубликован Указ и тут же является награжденный.

– Оставьте свой адрес и телефон, мы проверим и вам сообщим.

Через неделю пришло приглашение в Кремль для получения награды.

В указанное время я был в Кремле. Рядом сидел капитан летчик, у него на груди было три ордена Красного Знамени.

Я обратился к нему:

– Вы не знаете, что нужно говорить при вручении?

– Здесь я в первый раз, получал награды на фронте.

Вскоре вышел Секретарь Президиума Верховного Совета СССР Горкин. Он проверил красные коробочки и документы, разложенные на длинном столе.

Говорят, что награжденных предупреждают, чтобы они не пожимали крепко руку старичку Калинину, а то на радостях так натискают ему руку, что она у него потом болит.

Это неправда, никто нас об этом не предупреждал.

Вышел Михаил Иванович. Старенький с белой, клинышком, бородкой, близоруко посмотрел на нас, улыбнулся и тихо сказал Горкину:

– Ну что, начнем?

Горкин зачитал Указ и стал вызывать по одному. Вручение начали с Героев. Я надеялся услышать, что будут говорить награжденные, но меня вызвали первым.

Калинин сказал:

– Поздравляю вас с высокой правительственной наградой.

Горкин протянул мне грамоту Героя, на которой высилась целая горка в красных коробочках: «Орден Ленина», «Золотая Звезда», карманное удостоверение Героя, денежные купоны, книжечки на получение проездных бесплатных билетов на поезда, самолеты, суда и даже паромы.

Я сказал:

– Служу Советскому Союзу!

Пожал не сильно мягкую маленькую руку Михаила Ивановича и вернулся на свое место.

Летчик сосед сказал:

– Давай привинчу тебе звезду.

Сделал дырочку в мой гимнастерке, залез рукой мне за пазуху и привинтил шайбочкой крепление «Золотой Звезды».

– Поздравляю!

Все происходило как во сне. Я ощущал себя в невесомости. Вышел из Кремля, встречные на меня смотрели и улыбались. Они видели «Золотую Звезду» на моей груди. В те дни она была редкой и очень уважаемой наградой.

Люди меня видели, а я еще не разглядел, как выгляжу. Подошел к витрине ГУМа и делаю вид, будто гляжу на выставленные товары, а на самом деле смотрю на свое отражение, в котором на моей груди как маленькое солнышко сияет «Золотая Звезда»

– Неужели это я?

Зашел на телеграф и дал телеграмму домой, маме и папе: «Был в Кремле, вручили «Золотую Звезду». Целую. Володя».

Второе событие тоже началось с газетного сообщения. 23 июля началась стратегическая операция по освобождению Белоруссии, ей дали название «Багратион». В ней участвовали 1-й Прибалтийский, 1-й, 2-й и 3-й Белорусские фронта.

Я следил по газетам за успехами 3-го Белорусского фронта. Вот одно из сообщений.

«ПРИКА3

ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО

Генералу армии БАГРАМЯНУ

Генералу армии ЧЕРНЯХОВСКОМУ

Войска 1-го Прибалтийского и 3-го Белорусского фронтов в результате глубокого обходного маневра с флангов окружили витебскую группировку немцев в составе пяти пехотных дивизий.

Сжимая кольцо окружения, наши войска сегодня, 20 июня, штурмом овладели крупным областным центром Белоруссии городом Витебском – важным стратегическим узлом обороны немцев на западном направлении.

В боях за овладение Витебском отличились войска генерал-лейтенанта Людникова (командующий нашей 39-й армией. – В.К.).

…Сегодня, 26 июля в 22 часа столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам 1-го Прибалтийского и 3-го Белорусского фронтов, овладевшим городом Витебск, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.

За отличные боевые действия объявляю благодарность руководимым Вами войскам, участвовавшим в боях за освобождение Витебска.

Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!

Смерть немецким захватчикам!

Верховный Главнокомандующий

Маршал Советского Союза И. СТАЛИН».

Надеюсь, читатели не заподозрят меня в нескромности, если я скажу, что слова благодарности Верховного имеют отношение и ко мне.

В подтверждение этого приведу цитату из книги начальника разведки 39-й армии генерал-майора Волошина «Разведчики всегда впереди» (Воениздат, 1977): «…мне сообщили, что разведчики 134-й стрелковой дивизии захватили в плен командира 53-го армейского корпуса генерала от инфантерии Гольвитцера и его начальника штаба полковника Шмидта. Я немедленно выехал на КП армии. Столь важных пленных допрашивал сам командарм Людников.

Генерал Гольвитцер оказался довольно разговорчивым. Ответив на заданные ему вопросы, он добавил:

– Вы распознали наши слабые позиции. Русские войска переломили обе ноги, на которых стоял наш корпус. Я не понимаю, откуда у вас могли быть такие подробные сведения о наших частях…

Иван Ильич Людников показал Гольвитцеру карту, составленную нашим разведотделом в период подготовки к операции. На карте была нанесена группировка частей 53-го армейского корпуса и его соседей, система обороны, расположение огневых точек. Гольвитцер долго и внимательно рассматривал карту. Потом задумчиво проговорил:

– Если бы надписи здесь были на немецком языке, я считал бы, что это рабочая карта, которой я пользовался до начала боев. Впрочем, система огня здесь отражена полнее и точнее».

Вот эти слова и порождают приятные воспоминания, потому что, как мне кажется, имеют и ко мне прямое отношение. Гольвитцер говорит, что пользовался этой картой «до начала боев». А я принес из Витебска фотоснимки, сделанные агентурщиками именно с той карты, которой он пользовался «до начала» нашего наступления. И надписи на немецком языке на ней были. При распечатке и размножении этой карты немецкие надписи заменили нашими, русскими.

Так что Гольвитцер узнал свою карту!

Здесь я должен обязательно сказать о своей роли в добыче этих ценнейших данных. Блестяще сработали наши разведчики, которые смогли найти доступ к подлинной карте Гольвитцера и сфотографировать ее. Не знаю, удалось это именно тем разведчикам, с которыми я встречался, или они, как резидентура, имели своих агентов в немецком штабе. Эти детали мне неизвестны. Повторяю, главные герои-исполнители этого очень удачного проникновения к секретам немцев были агентурные разведчики. Я был лишь связной. Официально, если это отражено где-то в документах, выглядит мое участие в этой операции, наверное, так: «Карпов получил задание доставить разведданные из Витебска. Задание выполнил. При возвращении ранен».

А все, что вы прочитали в главе «Особое задание», это мои ощущения и переживания. Для меня при выполнении этого задания была, конечно, успешная, опасная работа, но главное, что еще больше запомнилось, это встреча с Черняховским. По тылам немцев я и раньше немало полазил. А вот поговорить с прославленным командующим фронтом – это в памяти на всю жизнь.

Окруженных под Витебском немцев привезли в Москву.

Сталин приказал провести их по Москве, чтобы они увидели, как их обманывало гитлеровское командование и особенно Геббельс, заявляя, что немецкая авиация и артиллерия в Москве камня на камне не оставили.

При проведении этого «мероприятия» были развешаны по всему городу такие уведомления:

«Извещение от начальника милиции гор. Москвы.

Управление милиции г. Москвы доводит до сведения граждан, что 17 июля через Москву будет проконвоирована направляемая в лагеря для военнопленных часть немецких военнопленных рядового и офицерского состава в количестве 57 600 человек из числа захваченных за последнее время войсками Красной Армии Первого, Второго и Третьего Белорусских фронтов.

В связи с этим 17 июля с 11 часов утра движение транспорта и пешеходов по маршрутам следования колонн военнопленных: Ленинградское шоссе, ул. Горького, площадь Маяковского, Садовое кольцо, по улицам: Первой Мещанской, Каланчевской, Б. Калужской, Смоленской, Каляевской, Новослободской и в районе площади Колхозной, Красных ворот, Курского вокзала, Крымской, Смоленской и Кудринской – будет ограничено.

Граждане обязаны соблюдать установленный милицией порядок и не допускать каких-либо выходок по отношению к военнопленным».

В этот день меня неожиданно вызвали с занятий к дежурному по курсам. Там ожидал меня человек в гражданском костюме. Он представился:

– Я режиссер Донской, мы снимаем документально-хроникальный фильм «Конвоирование немцев по Москве». Нам рекомендовано Генеральным штабом снять вас на фоне пленных немцев, не называя вашей фамилии, поскольку вы еще действующий разведчик. Но сказали, что вы имеете к этим пленным немцам прямое отношение и все надо зафиксировать для истории.

– Что я должен делать?

– У меня машина, на ней съемочная группа, мы будем снимать в разных местах города вас тоже, а потом отберем особенно удачный фрагмент и вставим в фильм.

Мы сели в самую обычную полуторку, в кузове которой нас ожидали операторы. Поехали в центр на улицу Горького, по которой пойдет колонна пленных.

Вскоре мимо поплыл не строй, а какая-то зеленая, похожая на подвижную свалку, масса людей, оборванных, грязных, обдающих специфически фрицевским запахом.

Впереди спокойно, неторопливо, не в ногу шли генералы. Некоторые в очках, в пенсне. Горбоносые. Сухие. Поджарые. Оплывшие от жира. Золотые вензеля блестели на красных петлицах. Витые, крученые погоны, выпуклые, словно крем на пирожных. Ордена и разноцветные ленты сверкали на груди. Генералы не смотрели по сторонам, шли, тихо переговариваясь. Один коротышка отирал платком седой щетинистый бобрик на продолговатой, как дыня, голове. Другой, здоровенный, плечистый, равнодушно смотрел на лица москвичей, будто это не люди, а кусты вдоль дороги.

За генералами шли более ровными, но все же гнущимися рядами офицеры. Эти явно старались показать, что плен не сломил их. Один рослый, хорошо выбритый, с горящими злыми глазами, встретив мой взгляд, быстро окинул мои награды, показал большой крепкий кулак. Я тут же ответил ему: покрутил пальцем вокруг шеи и ткнул им в небо. «А мы, мол, тебя повесим». Фашист несколько раз оглянулся и все показывал кулак, щерил желтые, прокуренные зубы, видно, ругался. «Какая гадина, – думал я, – жаль, не прибили тебя на фронте».

За офицерами двигались унтеры и солдаты. Их было очень много, они шли сплошной лавиной по двадцать человек в ряд – во всю ширину улицы Горького.

Пленных сопровождал конвой – кавалеристы с обнаженными шашками и между ними пешие с винтовками наперевес.

Москвичи стояли на тротуарах. Люди молча, мрачно смотрели на врагов. Было непривычно тихо на заполненной от стены до стены улице. Слышалось только шарканье тысяч ног.

Шли убийцы. Шли тысячи убийц. Каждый из них кого-то убил – отца, сына, мать, сестру, ребенка, брата тех людей, которые стояли на тротуаре и молча глядели на этих пойманных убийц. Им сохранили погоны и награды. Кресты, медали на мундирах, квадратики, галуны на погонах теперь из знаков отличия превратились в обличительные знаки – они свидетельствовали, кто больше причинил зла, уничтожил людей, сжег деревень, разрушил городов, осквернил полей.

– Смотри, Олег, смотри, Надюша, это они повесили нашу бабушку, – тихо говорила женщина, обнимая прильнувших к ней ребят.

Услыхав эти слова, еще раз поразился тишине на улице, заполненной сотнями тысяч людей. Вспомнил слова из объявления в газете: «Граждане обязаны соблюдать порядок и не допускать каких-либо выходок по отношению к военнопленным». Я поглядел на мрачные лица москвичей: окаменевшие, скорбные, у многих слезы на глазах. Какую надо иметь выдержку, какой благородный разум, чтобы сдержать себя, не кинуться и не растерзать этих бандитов!

Любой из присутствующих имеет на это право. Каждый вспоминает о погибшем дорогом и близком человеке – и убил его один из этих вот подлецов.

И меня мог убить один из них. Может, вон тот белобрысый в ботинках без шнурков или этот боров в расстегнутом кителе с ленточками за две зимы в России.

Я думал и о том, что мог встретиться, а может быть, и встречался с кем-то из этих пленных, когда шел в Витебск, все эти солдаты и офицеры находились около своих пулеметов, орудий, сидели в штабах. Никто из них тогда не догадывался, что я, крадучись в их стане, несу снимки обороны. Да и сам я разве мог подумать, что армада в десятки тысяч человек, которая тогда засела в темных лесах, бункерах, траншеях, будет окружена, выволочена из убежищ и пройдет строем, да не где-нибудь, а по Москве!