Текст книги "Большая жизнь"

Обдавало приятным теплом голову и щеки. Дыхание становилось глубоким и учащенным, какое бывает при чувстве радости. А вроде бы пишет о самых обычных вещах. Вот «Дождливый рассвет». Ничего вообще не происходит. Но как эта непогода гармонирует с чувствами, с судьбой людей, живущих в рассказе. Они становятся по-настоящему родными, хочется, чтобы они были счастливыми. Но охватывает грусть – все это уже в прошлом, непоправимо, и в то же время радостно: все-таки это было. Родниковая чистота языка, нежность и доброжелательность к людям.

Перечитал еще и еще этот рассказ, и каждый раз все то же взволнованное сопереживание, новые краски, покоряющая акварельная нежность, неповторимость русской природы. Любовь к ней, счастье обладания этими бесценными богатствами жизни. А всего-то разговор идет о сереньком дождливом дне, который, казалось бы, не дает материала для создания живописной картины.

Я каждый раз с нетерпением ждал новой встречи с Константином Георгиевичем, этим удивительным, загадочным человеком в своей творческой исключительности. Он казался пришельцем из золотого девятнадцатого века нашей литературы, который прожил там вместе с Гоголем, Толстым, Тургеневым и принес нам в своих книгах тепло и элегантность их творчества…

Задание Паустовского исполнили все. Он ожидал проявления индивидуальности каждого. Не получилось. У всех были одинаковые громы, сверкающие молнии, ливневые потоки или водяные космы и занавеси. Прочитал и я свое творение на двух страницах. Очень старался написать «под Паустовского», придумывал детали, смешивал краски, не жалел и белых огней для молний.

Константин Георгиевич выслушал всех, делал пометки на бумаге. Улыбнулся, иронично сказал:

– Прежде всего, вы обнаружили невнимательность. Я просил написать начало грозы, а у вас целые бури, громы и молнии, раздирающие небеса. Это уже не начало, а разгул стихии. – Помедлил, раскурил погасшую папиросу, размышляя, сказал: – Надо найти нечто такое, что характерно именно для предгрозья, если стоит такая задача. Увидеть то, что видят одни и не видят другие. Удивить читателя, чтобы он ощутил, узнал и поразился: как же точно, как похоже! Это должно быть не на нескольких страницах, а коротко, емко. Всего несколько фраз. Ну, например, так. Опять подумал, отвел руку с папиросой в сторону. – С темного неба упали несколько тяжелых капель на обрывок газеты. Запахло пылью. – Помолчал и пояснил: – Надо помнить о всех ощущениях человека, они создают сопереживание и узнаваемость. Почему тяжелые капли? Потому что, как мы задумали, приближается гроза, а не мелкий дождичек. Почему на газету? Потому что вызывает слуховое ощущение. Я не говорю о самом звуке, читатель сам по своему опыту дорисует это звуковое ощущение. Почему запахло пылью? Потому что именно так и бывает, это моя наблюдательность, она сразу всколыхнет в читателе и его наблюдательность, которой он не пользуется, а теперь, сопереживая, воскликнет: как похоже! И ваша цель достигнута, начало, именно начало, вы нарисовали, читатель подготовлен к дальнейшему восприятию, он верит вам. Для чего вам это нужно в дальнейшем повествовании, это другой вопрос. И так с каждой фразой, с каждым эпитетом и подгонке слов на соответствующее место.

Много еще интересного говорил учитель. Я впитывал все это с наслаждением, будто продолжал читать книгу, так точно и наполнено было смыслом все, о чем говорил Паустовский.

В конце занятия студенты, уже привыкшие к своему наставнику, сами стали его расспрашивать.

– Константин Георгиевич, какое качество в человеке вы больше всего цените?

– Деликатность.

– А в писателе?

– Верность себе и дерзость…

– А самое отвратительное качество?

– Индюк.

– А у писателя?

– Подлость. Торговля талантом.

– Какой недостаток считаете простительным?

– Чрезмерное воображение.

– Напутствие-афоризм молодому писателю?

– «Останься прост, беседуя с царями. Останься честен, говоря с толпой».

Я тут же отметил для себя: Паустовский сам всю жизнь руководствовался этим пожеланием молодым. Он никогда не курил фимиам власть предержащим. Всегда был честен с народом, проявлял к людям величайшее уважение.

Паустовский и сам сказал по этому поводу:

– Настоящий писатель не должен иметь гибкий позвоночник: преклонение и угодничество с писательской профессией несовместимы. Объективность и правда – ваш постоянный маяк. Вы должны находиться на балконе, а все политические, бытовые свары и схватки – там внизу. Вы все видите и описываете честно.

Я брал в библиотеке, перечитывал и как новые открывал «Кара-Бугаз». «Колхиду», «Черное море» и другое, с чего начинал Паустовский. Ну а более поздние, зрелые творения вызывали у меня восхищение и удивление – как можно так мастерски писать: «Судьба Шарля Лонсевиля», «Исаак Левитан», «Орест Кипренский», «Тарас Шевченко».

Наслаждаясь чтением, я думал: «Все это могло остаться для меня неведомым, как для сотен тысяч других, таких же как я, которые лежат в братских и одиночных могилах от Сталинграда до Берлина».

Это общение, невероятно интересная студенческая жизнь, появление новых друзей, горячие споры на творческих семинарах, вечеринки и выпивки по случаю получения кем-то гонорара – все это захлестнуло меня. Я словно заново родился. Служба военная отошла на второй план, я ходил в свой штаб по обязанности, механически выполнял положенную работу. А вечером переодевался в гражданскую одежду и, радостный, мчался в свой дорогой Литинститут.

Посещал я из любопытства и другие семинары, бывал у Федина, Замошкина, Чаковского, Светлова.

Случались у меня рецидивы поэтического вдохновения. Однажды взгрустнулось при оглядке в прошлое, и написал я вот такое:

Судьба разведчика

 
Вся жизнь моя, как степь со сквозняками.
Мела по ней холодная поземка.
В ней одиноко было мне и знобко.
А нервы в кулаке, и сердце – камень.
 
 
Ох, ты жизнь моя тайная!
Ох, ты жизнь моя явная’!
Всюду смерть стерегла окаянная.
Бывал я и в Лондонах, и в Парижах.
Со смертью танцевал там твист и танго.
Не раз на мушку брали, но я выжил,
И дослужился до высокого ранга.
 
 
Ох, ты жизнь моя тайная!
Ох, ты жизнь моя явная!
Всюду смерть стерегла окаянная.
 
 
Вот прожил жизнь и будто не жил.
Все покрывает тайна строгая,
А то, что в тридцать с сединой, словно снегом,
Так это никого не трогает.
 
 
Конечно, жаль, не знают люди,
Что сделал я для них немало.
Спокойно и легко жить будут,
А я свое свершил… и как не бывало.
 
 
Ох, ты жизнь моя тайная!
Ох, ты жизнь моя явная!
Подстерегла все же смерть окаянная.
 
 
Заметет поземка снежная
И мой холм со звездой на мраморе.
Только ты, подруга моя верная,
Будешь помнить, доживая в трауре.
 

Прав Паустовский, биография, жизненный путь во многом определяют тематику творчества писателя. Военная служба в мирное и военное время, разведка в мирное и военное время, необъятный мир жизни литераторов, в том числе и в Переделкино, стали тремя китами, на которые опиралась и моя творческая работа.

Паустовский жил в Переделкино в 1948–1951 годах, на улице Серафимовича, дача № 9. В эти годы он и вел семинар. Но неизменной любовью Константина Георгиевича были Таруса и Мещерские края.

После окончания Литературного института мы редко встречались. Но из того, что я услыхал за пять лет пребывания на его занятиях, можно было бы написать хорошее учебное пособие для начинающих писателей. Никто из участников его семинара не написал такое обобщение, наверное, потому, что Паустовский сам написал книгу о писательском труде – «Золотую розу».

О том, что писатель собирает по крупицам свой багаж, он сказал так:

«Мы, литераторы, извлекаем их десятилетиями, эти миллионы песчинок, собираем незаметно для самих себя. Превращаем в сплав и потом выковываем из этого сплава свою “золотую розу” – повесть, роман или поэму… наше творчество предназначается для того, чтобы красота земли, призыв к борьбе за счастье, радость и свободу, широта человеческого сердца и сила разума преобладали над тьмой и сверкали, как незаходящее солнце».

Он писал эту книгу в те годы, когда вел наш семинар, иногда рассказывал нам о работе над очередной главой.

Прошло много лет, и мне было приятно, что мой учитель не забыл меня. Однажды приехал из ялтинского Дома творчества композитор Дементьев и привез мне фотографию Паустовского, на которой он написал:

«Владимиру Васильевичу Карпову, с приветом от его учителя.

К. Паустовский».

Спасибо ему, доброму и мудрому наставнику многих писателей.

* * *

В 1954 году я окончил Литинститут, защитил диплом. Председателем экзаменационной комиссии был секретарь Союза писателей России Леонид Соболев. Ему понравились мои рассказы, он поставил хорошую оценку, и мне вручили диплом на выпускном вечере.

Диплом об окончании Литературного института имени А.М. Горького

Приложение к диплому об окончании Литературного института

Возникла проблема, как жить дальше? Голова моя была полна материала для литературной работы, но кроме войны, о работе разведки все секретно, писать нельзя. Ежедневно прибавляются новые интересные наблюдения и факты для замечательных повестей и рассказов, но не могу ими воспользоваться.

Решил уходить из разведки в строевые части к солдатам и офицерам, о которых можно писать.

Подал рапорт с объяснением, почему прошу перевода в войска.

Начальником ГРУ был тогда генерал армии Захаров (будущий маршал и начальник Генерального штаба). Он знал меня хорошо, я выполнял несколько его поручений по своей второй секретной должности. Матвей Васильевич был по своей натуре грубовато-добрый. Однажды, ставя мне задачу, он спросил:

– Сколько тебе понадобится денег?

– Я в финансах не разбираюсь, товарищ генерал, может быть, тысяч сто.

– Да, в финансах ты не только не разбираешься, а вообще ни хрена не понимаешь. Дам тебе 300 тысяч, если не хватит, попроси еще.

Насчет моего рапорта он говорил в своей отеческой манере:

– Ну какой ты писатель? Где твои книги?

– Книг пока нет, только отдельные публикации.

– Вот видишь, никакой ты не писатель. А в разведке ты реликвия. У нас много Героев Советского Союза разведчиков – Зорге, Кузнецов, Маневич, Космодемьянская и другие, и все посмертно. А ты живой! Ты наша реликвия. Нет, я не могу тебя отпустить.

Он порвал мой рапорт и бросил в корзину.

– Иди, работай и больше не возникай!

Но я решил своего добиться. Обратился за помощью к давнему доброму знакомому генералу армии Петрову. Он тогда был заместителем министра обороны и начальником Главного управления боевой подготовки Советской армии.

Знал он меня еще до поступления в училище, когда я учился в одной школе с его сыном Юрой и бывал в его доме – я писал об этом раньше. Юра прошел с отцом всю войну и погиб в 1949 году после Ашхабадского землетрясения, его застрелил мародер.

С Иваном Ефимовичем я встречался много раз. В 1952 году, когда он был еще командующим Туркестанским военным округом, там намечалось проведение больших оперативно-стратегических учений.

Штаб округа под командованием генерала Петрова составил план и представил его на утверждение в Генеральный штаб. Генеральный штаб его не утвердил, так как он не отвечал намерениям и задачам, которые ставил перед данными учениями высший орган теоретического и практического руководства нашей армии.

Были написаны замечания и пожелания командующему Туркестанским военным округом и отправлены в Ташкент. Ознакомившись с этими замечаниями, Иван Ефимович попросил начальника Генерального штаба помочь в разработке плана и прислать к ним тех, кто знает особенности нового оружия и может подсказать, в каком направлении следует вести планирование учений.

К мнению генерала Петрова отнеслись с пониманием, и в Генеральном штабе была создана группа для оказания помощи штабу Туркестанского военного округа. Группу эту возглавлял генерал А.А. Грызлов. В нее были включены шесть офицеров Генерального штаба, одним из этих шести был я.

Мне поручалось разрабатывать вопросы разведки на всех этапах учений.

Мы прилетели в Ташкент, пришли к командующему войсками округа, выстроились в коротенькую шеренгу, генерал Грызлов представлял каждого по очереди, а командующий, выслушав представление, пожимал руку, здоровался и переходил к следующему.

Когда генерал Грызлов представил меня, я увидел на лице Петрова удивление. Иван Ефимович задержал мою руку дольше, чем другим, и сказал:

– Ну вот, теперь ты приехал учить меня, старика.

В этих словах была не ирония, не подтрунивание над собой, теперь уже стареющим генералом, а скорее радость за меня, удовлетворение, что вот и я вырос до того, что меня посылают с такими ответственными поручениями.

Генерал Петров ежедневно бывал в наших рабочих помещениях и постоянно консультировал нас, советовался с нами, внимательно прислушивался к тому, что говорили офицеры гораздо более младшие по званию. Эта черта была у него всегда и уже не раз отмечалась мною. Когда разговор шел о деле, он забывал о званиях, суть вопроса была для него важнее всего.

Целую неделю мы работали в штабе округа вместе с генералом и офицерами окружного аппарата и, в конце концов, составили разработку, которая удовлетворила Генеральный штаб и была утверждена министром.

После завершения этой, если можно так сказать, теоретической части учений была проведена вторая, основная и самая важная часть его, то есть практические действия войск на местности. Я участвовал в этих учениях как посредник при одном из крупных соединений.

Не буду описывать подробности хода этих больших учений, скажу лишь, что результаты их были обобщены и пошли на пользу всем тем, кто трудился над созданием новых способов ведения боевых действий…

Я позвонил Петрову по телефону, попросил принять меня. Он назначил время.

Когда я пришел, Петров озабоченно спросил:

– Что случилось, Володя, у тебя неприятности?

– У меня все в порядке. Я окончил Литинститут, хочу писать, а в разведке все секретно. Прошусь в войска, меня не отпускают. Может быть, вы поможете?

Я показал Ивану Ефимовичу диплом об окончании Литинститута. Он с любопытством его рассматривал и комментировал:

– Какой ты счастливый человек, Володя. Войну прошел, академии закончил, теперь вот еще и Литинститут! У тебя огромный житейский багаж, ты должен писать. Я тебе помогу!

Через неделю Петров позвонил мне:

– Заходи.

Я пришел. Петров был не в духе, ворчал, ругался:

– Засранцы, угробили училище. Ты помнишь, какое было училище?

– Помню с точки зрения курсанта.

Я знал, что наше училище в Ташкенте было до войны на третьем месте среди многих училищ армии.

Петров продолжал:

– Вот видишь, – было одно из лучших, а нынешние засранцы получили неуд на инспекторской проверке.

Генерал помедлил и добавил:

– Я добился, тебя отпускают из ГРУ. Поедешь в Ташкентское училище заместителем по строевой. Начальником тебе рано (я был подполковник), но через год я приеду и сам проверю. С тебя будет особый спрос – не выправишь училище, сниму тебе штаны, выпорю и выгоню! Понял?

– Понял, товарищ генерал, – весело ответил я, а сердце забилось от радости: заместителем начальника в родное училище, в Ташкент, поближе к маме и папе! Такого счастья не мог предположить даже в мечтах!

От души поблагодарил Ивана Ефимовича, он по-доброму ворчал:

– Ладно, ладно, поезжай. Наведи там порядок…

Армейская школа жизни

Училище

Я точно помню день своего прибытия в Ташкент из Москвы – 5 декабря 1954 года. Точно потому, что это был праздничный День Конституции. На вокзале меня встретил высокий стройный подполковник Иван Колюшев – начальник строевого отдела училища.

Встреча с ним у вагона получилась очень энергичная – мы крепко обнялись, расцеловались, и я долго не выпускал из своих рук Ивана. Признаюсь, у меня даже глаза стали горячими, и я едва не пустил слезу.

На первый взгляд, такая трогательность выглядит странно – приезжий, только назначенный подполковник так пылко лобызается с местным встречающим офицером.

Но это верно, как я сказал, только на первый взгляд. С Иваном Колюшевым мы знакомы с 1938 года, когда поступали в Ташкентское училище. Потом два года учились в одной роте. Он был старшина нашей роты. Высокий и худой, получил у курсантов кличку «Каланча».

В феврале 1941 года наши пути разошлись: Ваня в День Советской армии 23 февраля получил звание лейтенанта. А меня арестовали перед государственными экзаменами 4 февраля, и Военный трибунал Среднеазиатского военного округа осудил за «антисоветскую агитацию» и отправил в далекую Сибирь в Тавдинлаг, где я и отбывал наказание до октября 1942 года.

Пришлось это отступление сделать для того, чтобы стали понятны наши горячие объятия с Иваном – однокашником, с которым мы расстались еще до войны при таких горьких для меня обстоятельствах.

После того как были высказаны обычные при таких встречах взаимные фразы вежливости, Иван сказал:

– Курсанты училища собраны в большом зале для проведения торжественного вечера в честь Дня Конституции. Мероприятие проводить некому – начальник училища полковник Капров в госпитале, начальник политотдела полковник Кострыкин в отпуске. Придется тебе, как говорится, с корабля на бал.

Мы приехали в родное для меня великолепное здание училища (Кадетский корпус в царское время!). Как здесь все близко и дорого моему сердцу! В актовом зале мраморные доски на стенах с датами победных боев курсантов над басмачами. Пытливые взоры курсантов, которые притихли при нашем появлении. Они мне показались очень похожими на нас – тех, довоенных. Только с погонами…

В общем, собрание я открыл, докладчик был подготовлен. Все прошло хорошо. И на следующий день я приступил к своей новой работе. Почти год я исполнял обязанности начальника училища, полковник Капров, израненный, боевой офицер, командир одного из полков легендарной Панфиловской дивизии, уволился в отставку, не возвращаясь на работу в училище.

Училище курсантов я любил, работал с удовольствием. Но однажды перестарался и едва опять не попал под трибунал. Не везло мне в этом училище!

Случилось следующее. Смотрел я на прекрасный, хорошо озелененный городок, в нем было несколько улиц: на центральной – главный учебный корпус, за ним – санитарная часть, дом с ротой обслуживания и далее параллельно три улочки с домами, в которых жили командиры курсантских подразделений, батальонов, рот взводов, преподаватели и вольнонаемные.

Дома хорошие, дореволюционной постройки для кадетского корпуса. Все улицы Ташкента уже покрыты асфальтом, а наш прекрасный военный городок громыхает булыжником. Нехорошо!

И решал я его заасфальтировать. Поехал на асфальтовый завод. Директором оказался майор в запасе Григорян, довоенный воспитанник училища. Он согласился помочь родному училищу, но при одном условии, что я не буду отрывать курсантов от учебы, завод своими силами привезет щебень и песок для «подушки», положит и укатает асфальт. А расплачусь я за эту работу в конце года, в декабре, а не в июне, когда будет выполнена эта работа.

Дело в том, что мне сказал зам. по тылу генерал Субботин:

– Сразу заплатить такую крупную сумму округ не сможет, она не предусмотрена в годовом бюджете. Но в конце года, когда обычно остаются неизрасходованные деньги, я обещаю заплатить за твой асфальт. Дело ты задумал доброе, давно пора привести в порядок дороги в училище.

Вот после разговора с генералом Субботиным я и договорился с Григоряном об оплате в декабре.

И работа закипела, пошли самосвалы с щебенкой и песком, приезжали тяжелые укатчики, они укатывали горячий, ароматный асфальт, я его нюхал с удовольствием.

Городок наш засиял, заблестел. Жители его ходили, улыбаясь. Меня все благодарили, и я был счастлив. Но радость эта длилась недолго – всего один месяц.

Вдруг в июле со счета училища сняли 360 000 рублей, предназначенных для зарплаты преподавателям и курсантам.

Это в постперестроечное время рабочим и служащим не стали выдавать зарплату по году и больше. А в советские времена за задержку зарплаты на один день могли оторвать голову любому начальству. А у нас не задержка, а вообще нечем платить!

Позвонил Григоряну:

– Мы же договорились: оплата в декабре.

– Извини, дорогой, так получилось. Ко мне нагрянула комиссия, обнаружила неоплаченный счет за выполненную работу и потребовала немедленно получить деньги. Иначе это будет записано как незаконная махинация.

Кинулся к Субботину.

– Выручайте, товарищ генерал.

А он:

– Не могу. Нечем. Все, что мне отпущено по плану на лето, задействовано, рад бы помочь тебе, но денег у меня нет…

На следующий день в училище приехал следователь из окружной прокуратуры. Меня на допрос:

– Кто разрешил? Почему такие незаконные расходы?

Все рассказал честно. Следователь даже пожалел меня.

– Угодили вы в очень тяжелую беду. Я ничем не могу помочь. Денег нет и не будет. Весь личный состав без зарплаты целый месяц по вашей вине. А это считается – злоупотребление служебным положением в особо крупных размерах. Наказание опять до высшей меры. Как это ни прискорбно, будем оформлять на вас дело.

Вот второй раз в родном училище, которое я любил всей душой, такой печальный финал. И опять ни за что! В обоих случаях, по моему понятию, я преступления не совершал.

Но на этот раз мне повезло. Видно, Господь сохранил меня, как в лагерях и фронте.

Позвонил командующий округом генерал армии Лучинский:

– Я буду проводить сборы с командирами частей и соединений по разной тематике… Вам поручаю подготовить в точном соответствии с уставом образцовый строевой смотр. Училище действует как полк, вы в роли командира полка. Привезу группу в субботу. Будете показывать. Вопросы?

Вопросы начальству задавать не принято.

Немедленно приступил к подготовке. Сначала все расписал на бумаге: составил из училища три стрелковых батальона, специальные подразделения.

Провел два практических занятия. Рассказал и показал командирам и курсантам, что они должны делать, какие строевые приемы образцово показать.

Приказал расчертить строевой плац белыми полосами и придумал, как новаторство в строевом обучении, поставить на границах плаца несколько больших зеркал для индивидуальной отработки при мне, особенно с оружием. Обучаемый видит себя в зеркале, свои недостатки, что у него не получается, как надо их исправлять.

В назначенное время курсанты – начищенные, наглаженные, молодец к молодцу – стояли на плацу.

Приехал командующий на своей машине, на двух автобусах – группа генералов разных гарнизонов и из штаба округа начальники управлений и отделов.

Я доложил командующему о готовности к проведению занятий. Лучинский с некоторым удивлением посмотрел на асфальтированный плац.

Довольный, протопал сапогом по асфальту и сказал:

– Наконец-то в училище появился хороший хозяин!

Я смотрел на группу генералов и искал глазом – видел и слышал ли прокурор округа слова командующего.

Строевой смотр прошел прекрасно. Лучинский был доволен, объявил благодарность курсантам, они в ответ так рявкнули громким «ура!», что листья посыпались с деревьев. Меня командующий позже поблагодарил и пожал руку перед строем. И все. После этого следователь в училище не появлялся. Деньги нашли и расплатились со всем личным составом училища.

Вот что значит одна добрая фраза командующего округом! «Дело» закрыли, будто и не возникало…

Целый год работать одному было нелегко. И, наконец, пришло радостное сообщение – едет новый начальник училища генерал Нерченко – встречайте.

Я подготовил особнячок, в котором в бытность мою курсантом жил будущий прославленный полководец генерал армии Иван Ефимович Петров!

Когда генерал Нерченко вышел из вагона, сердце у меня громко застучало от радости – он был высокого, под два метра, роста, статный, широкогрудый, с румяным, пышущим здоровьем лицом.

Настоящий, великолепный генерал будет возглавлять наше училище!

Разумеется, мы не обнимались, как при встрече с Иваном, к генералу я обращался с подобающим почтением. Генерал приехал с женой, я отвез их в подготовленный особнячок и оставил отдыхать с дороги.

Я был не только рад, а прямо счастлив, что у нас появился такой видный, красивый и представительный начальник.

Но радость моя была недолгой. Нерченко на следующий день обошел все училище, познакомился с курсантами в актовом зале. Коротко рассказал о себе – он многолетний политработник, а потом, возможно, именно поэтому, его назначили начальником Суворовского училища воспитывать молодое поколение. А теперь вот получил назначение в высшее офицерское училище.

Откровенно говоря, меня несколько смутило то, что генерал не был на фронте, правда, всю войну он занимался нужными для армии делами. Но все же…

Некоторые странности в поведении нового начальника стали проявляться в первую же неделю его пребывания в Ташкенте.

После знакомства с расположением училища в городе генерал уехал в Чирчик, это в 35 километрах от Ташкента, там учебная база училища – стрельбище, спортгородки и прочее. Я хотел его сопровождать, чтобы доложить, что к чему, но он сказал:

– Оставайтесь здесь, у вас работы много. Я там разберусь сам.

Все же офицера из учебного отдела я с генералом отправил. Уехали они в пятницу. Не вернулся генерал в субботу и воскресенье. Вот, думаю, какой трудяга, даже в дни отдыха работает. Но прошли дни следующей недели, и только в субботу появился наш начальник. Мне позвонили из учебного центра, и я его встречал. Он вышел из машины румяный, пышущий здоровьем – хорошо отдохнул на природе. Был он не в генеральской форме, а в охотничьем костюме – кожаная куртка, высокие охотничьи сапоги, на голове круглая панама. Охотничьих трофеев – половина багажника. Мне не предложил ни одной убитой утки. Разумеется, я и не рассчитывал на подарок, вообще не знал, что он там охотился, но все же то, что не предложил ни одной птички из целой груды, как-то кольнуло в моем сознании.

Генерал Нерченко оказался заядлым, прямо фанатичным охотником, он уезжал «на учебную базу» и охотился там целыми месяцами, когда не было на стрельбах ни одного курсанта.

Первая моя радость от появления такого величественного генерала постепенно стала угасать. Я даже подумал: почему у него, такого пышущего здоровьем, нет ни одного седого волоса.

Странности в службе Нерченко подметил не я один, среди офицеров, а потом и среди курсантов поползли нехорошие шуточки о генерале, например о том, как он командиров батальонов при встрече называет не их фамилиями:

– Послушайте, майор Титаренко…

– Я не Титаренко, товарищ генерал, я Трофимов.

– Вечно я вас путаю с Титаренко! – примирительно восклицал генерал. А командиров учебных батальонов было всего три! Даже их не мог запомнить наш незадачливый охотник.

В декабре 1955-го я уехал в командировку в Ашхабад, для подбора командиров взводов – практиков из строевых частей. Потому что в училище оставляли многих выпускников-отличников командовать взводами. Я считал это неправильным, учить должен офицер, поработавший в полку, знающий особенности службы и быта далеких гарнизонов.

Вот в дни, когда я занимался подбором опытных лейтенантов, приехал в училище генерал Конинский. Он прибыл на замену генералу Нерченко. Как выяснилось позднее, странности в отношении к своим обязанностям генерала Нерченко замечал не только я, высказали свое мнение об этих странностях члены проверяющей комиссии и другие офицеры – в дни моего пребывания в командировке приехала комиссия из Москвы. Председатель комиссии генерал Кеносян разбирал сообщения офицеров на своем генеральском уровне. Он пытался познакомиться в учебном отделе с «листами контроля», которые составляют офицеры из управления училища (и я в их числе) после посещения курсантских занятий. Но в учебном отделе не оказалось ни одного листа, заполненного начальником училища.

На вопрос Кеносяна:

– Как это понимать?

Нерченко ответил:

– Что же, я сам себе буду писать замечания о проверке занятий?

– Но какие-то выводы, обобщения по ходу учебного процесса у вас должны накапливаться, – настаивал проверяющий.

– Я делал записи для себя в общей тетради.

– Я бы хотел познакомиться с вашими записями.

– Хорошо. Они у меня дома. Завтра принесу.

Принес. Генерал Кеносян обнаружил, что все записи сделаны в одну ночь, по мере того как уставал Нерченко, делая эту «липу», почерк его становился все более неразборчивым и пляшущим. Занятий, на посещение которых ссылался в своих записях Нерченко, в расписаниях не оказалось. В общем, обнаружилось очковтирательство, недостойное генерала.

Проверяющие дали удовлетворительную оценку работы училища за год, но отметили в акте: «Начальник училища генерал Нерченко к этой положительной оценке не имеет никакого отношения».

Доложили об этом удивительном обстоятельстве в Москву. Там срочно приняли меры.

Приехал новый начальник училища генерал Конинский. Это, повторяю, произошло в месяц моего отсутствия и поездки по дальним гарнизонам.

Возвратился я поздно вечером и сразу поехал домой – отдохнуть и привести себя в порядок после долгой командировки.

Но отдыхать мне не пришлось. Вдруг приехал за мной на квартиру дежурный по училищу, с красной повязкой на рукаве и при оружии. Прямо конвойный. Он и сказал как конвойный:

– Новый начальник училища приказал немедленно доставить вас в училище.

– Какой новый, откуда? – спросил я.

– Вы разве не знаете, у нас новый начальник училища, генерал Конинский.

– Почему? А где прежний? Что с ним случилось?

– Его отстранили, как не справляющегося со своими обязанностями.

– Вот это новость! Ну что же, поехали!

Поскольку особнячок начальника училища был занят генералом Нерченко, Конинского поселили в училищной санчасти, обставив под жилье одну из палат.

Я вошел в эту палату и доложил о прибытии.

Мне навстречу пошел совершенно седой, прихрамывающий генерал. У меня мелькнуло: «Ну, сменяли ястреба на кукушку! Убрали лодыря, прислали пенсионерчика».

Не здороваясь, генерал строго спросил:

– Почему вы не доложили о прибытии из командировки?

– Я с вокзала час назад. Было десять часов, когда прибыл. Думал, поздно. Доложу о возвращении утром.

– Ну, хорошо. Садитесь, поговорим.

Мы сели к столу. Он некоторое время меня рассматривал. Потом прямо сказал:

– Я слышал о вас много хорошего и много плохого. Расскажите, пожалуйста, как жили, где и когда служили.

Здесь я, для краткости, напомню читателям о ретроспекции – я предупреждал, что сделал тогда отступление, которое нам пригодится. Все это, с некоторыми подробностями, я изложил генералу. Про себя отметил: хорошее обо мне могли ему сказать офицеры и курсанты, с которыми я работал душа в душу. Вообще я был счастлив возвращению в родное училище после такого трагического и внезапного расставания с ним.

Плохое мог сказать только Нерченко, он ревновал к уважительному отношению ко мне всего личного состава училища – от кадровых офицеров до многочисленных вольнонаемных. Скажу без ненужной скромности, я отдавал все силы и любовь своей работе, которая мне очень нравилась. Нерченко мог воспринимать это как некое подсиживание, как желание выпендриваться на фоне его ни шаткого, ни валкого поведения. Я подозревал – именно он что-нибудь наплел Конинскому. Как я узнал позднее, они были давние знакомые, однокашники по школе ВЦИК (так называлось Кремлевское военное училище в 1920-е годы).