Текст книги "Большая жизнь"

Когда сержант сказал и мне о возможном побеге, я принял это как оскорбление. Ответить грубовато – придерется охранник, неприятности будут. Я ответил так:

– Напрасно вы, гражданин начальник, плохо думаете о людях. Я еще, может быть, орден заслужу.

И показал ему на плакат «Ордена и медали СССР», который висел на стене. Этот плакат и подсказал мне такой ответ.

Сержант косо взглянул на меня:

– Ну, давай, давай!

Забегая далеко вперед, скажу, что я заслужил не один орден, а все, что были на этом плакате, – от медали «За боевые заслуги» до Золотой Звезды Героя.

Хотел бы я после войны встретить того сержанта, но не довелось!..

Собирали освобождаемых здесь же в проходной комнате.

Неожиданно меня вызвали к начальнику лагпунткта капитану Катину, он сказал, показывая на конвоира:

– Карпов, пойдешь в управление, тебя туда вызывают.

Конвоир был с пистолетом в кобуре, без винтовки. Мы вышли с вахты и на трамвае поехали в управление Тавдинлага.

В управлении меня принял знакомый уже комиссар Петров.

– Здравствуй, поздравляю с освобождением. Я тебя вызвал вот зачем. Оставайся у нас на работе на своем лагпункте, теперь как свободный человек. По штату там и положен вольнонаемный или кадровый военнослужащий, я присвою тебе звание лейтенанта, у меня есть право присваивать воинские звания до капитана. Снимем с тебя судимость, и будешь служить в наших войсках. Зачем тебе погибать в штрафной роте? Их в самое пекло суют. Ты здесь больше принесешь пользы.

Предложение было настолько неожиданным, что я растерялся. Такой крутой поворот из зэка в энкавэдэшника!

А комиссар заманивал:

– Дадим тебе квартиру в Свердловске. Привезешь сюда мать и отца, им, наверное, в Ташкенте тяжело живется. А здесь у тебя будет наш паек, да и на них выпишем. Соглашайся!

Мысли не мчались, а кружились в голове. Уж очень все неожиданно! Однако даже быстро я прикинул, как я буду выглядеть энкавэдэшником, да еще в здешней лагерной жизни, и стало мне не по себе.

– Спасибо вам, гражданин комиссар, за вашу доброту, но все же я лучше на фронт поеду, я военный, война – моя стихия, да и профессия. Может быть, жив останусь, буду служить в армии.

Генерал был недоволен, обиделся, бросил: «Ну, ну! Езжай, воюй» – и конвоиру: «Уведите».

Штрафная рота

На вахте собрались сорок освобождаемых. Начальник лагпункта Катин вычитывал фамилии по списку. Каждый бодро отвечал: «Здесь!» Общевойсковой стройный капитан с усиками просто и неожиданно сказал: «Здравствуйте, товарищи!» Это ошарашило: пять минут назад зэки, преступники, и вот: «Товарищи!» Давненько так не называли.

Капитан объяснил: поедем поездом до города Горького. Попросил не отставать и не теряться, потому что пока на всех один документ – вот этот список. Он тут же положил список на стол, и оба начальника расписались: «Сдал». «Принял».

Как, оказывается, просто и легко выйти на свободу, всего одна подпись – принял, и все, решетчатая дверь с лязгом отворяется, и вот она – воля! Та же дорога, по которой брели на работу, те же тропки, протоптанные в траве и уходящие к окраине деревни, но между мной и всем этим нет теперь конвоиров, отделяющих меня от прекрасной, обыкновенной жизни.

Я озирался, не верил, не понимал, как же это иду просто так, сам. Капитан впереди, он даже не оглядывался. Освобожденные за ним гурьбой, без построения. А раньше за ворота выходили пересчитанные – первая пятерка, вторая пятерка.

Теперь зашагали, не сутулясь, в тех же телогрейках и бушлатах, но спины стали ровными, глаза сияющими. Воля распрямляет человека!

Серый значительно посмотрел на меня, показал большой палец – мол, все идет «на пять»!

Прибыли в Гороховецкий учебный центр под Горьким. Заполняли на каждого анкету. Ну, анкетами не удивишь, а вот некоторые вопросы очень неожиданные: «Был ли в плену или в окружении?» Я написал ответ – «нет», и подумал: «Наверное, это считается для воина большим недостатком, если у него нет опыта окружения».

После оформления документов построили, распределили по взводам, отделениям. Командир роты, немолодой (видно, из запаса) прошел вдоль строя, отсчитал двадцать пять человек, сказал:

– Первый взвод. – Показал пальцем на грудь высокого здорового парня. – Вы старший до прибытия командира взвода. Распределите бойцов на три отделения, назначьте отделкомов.

Я попал во второй взвод. Меня назначили командиром отделения. Поскольку в строю стояли рядом, в мое отделение попала вся компания Серого и еще трое незнакомых парней из другого лагеря.

Серый был доволен:

– Порядок, свой командир! Ты узнай, когда оружие будут давать.

– Я думаю, сначала научат, как им пользоваться.

– Чего нас учить, мы умеем.

– А другие?

Я не ошибся. Через день, когда в роте набралось пять взводов, прибыли кадровые сержанты с треугольниками на петлицах. Их назначили командирами, и они стали заниматься ежедневно огневой (изучали устройство винтовки), строевой – шагали по плацу перед казармой, в которой жили, и тактикой – вывели за ограду военного городка, расчленили в цепь (пять-шесть метров друг от друга) и «В атаку, вперед! Ура!» Сначала все бегали с удовольствием. Дружное «ура» придавало силы, уверенности. Казалось, будь перед ними враг, всех смяли бы и перебили. Через час-другой устали, пот побежал между лопаток. А сержант все командует:

– Назад. Занять исходное положение. Не отставать! Равнение в цепи. А ну-ка еще разок – «Вперед!», «Ура!»

Особенно мучительны были занятия по строевой. Шагать по плацу казалось таким бесцельным, ненужным делом, что не могли дождаться, когда эта чертова шагистика кончится. А сержант покрикивал:

– Строевым! Крепче ножку! Не слышу. А ну четче! Раз! Раз!

Командовал и я своим отделением, и втайне даже смешно было – ходят строем отпетые воры и покорно выполняют команды. И это люди, для которых ни государственных, ни нравственных законов и порядков не существует.

– Зачем нам эта мура? – спросил сержанта Гена-Тихушник в курилке во время перерыва. – Мы же не на парад собираемся. Воевать поедем. Где там строевым ходить?

Сержант пояснял:

– Дело не в шагистике. В строю человек приучается к быстрому выполнению команды. Исполнительность доводится до автоматизма. Дали команду – «На-пра-во!», и ты тут же повернул. Скомандовали – «На-ле-во!», и ты мгновенно, без рассуждений выполнил. А в бою это особенно нужно. Понял?

Через неделю роту вывели на стрельбище, и каждый отстрелял первое упражнение: три патрона по грудной мишени; оценка от 25 до 30 очков – отлично, 20–25 – хорошо, 15–20 – удовлетворительно. Я, конечно, выполнил на отлично – выбил 28 очков. Серый тоже стрелял кучно – 26, остальные мазали, не все даже на «удочку» вытянули. Стреляли по очереди из двух винтовок, выделенных на роту для этой стрельбы.

Через две недели (слава богу!) занятия закончились. Роту еще раз сводили в баню и после помывки выдали стиранное б/у (бывшее в употреблении) армейское х/б (хлопчатобумажное) обмундирование, кирзовые сапоги, поношенные шинели и пилотки с новой красной звездой.

Все преобразились – не узнать! Серый, от природы рослый и широкогрудый, выглядел настоящим богатырем. Гена-Тихушник и Миша-Печеный в армейской одежде (которую они тщательно подобрали по росту) выглядели даже элегантно. Правильно говорят, мало иметь, надо уметь носить одежду. Остальные компаньоны смотрелись не очень браво, форма на них не легла, топорщилась, сразу видно – новобранцы.

Попал в мою команду Костя Камилевич. Хороший парень из Рыбинска.

Был студентом педагогического института, что-то сболтнул и получил по 58-й статье «червонец».

У него золотистые есенинские волосы, голубые глаза, румяное девичье лицо. Занимался он плаванием, очень стройный, высокий. По характеру покладистый, мы подружились!

Настал день погрузки в эшелон. Товарный красный вагон с двухъярусными нарами на взвод. В эшелоне двадцать вагонов, значит, четыре роты – целый батальон. В каждом вагоне старшим тот же сержант, который проводил занятия. Оружие пока не выдали.

– Когда дадут? – спросил Боров явно по поручению Серого.

– На фронте, – ответил сержант.

Дорога от Сибири до фронта, который изгибался где-то на линии Ленинград – Смоленск – Ростов, длинная, эшелон останавливался часто, стояли подолгу. Ехали весело, харчей вдоволь. Кроме того, что давали в армейском пайке (кухня походная в переднем вагоне на ходу готовила горячую пищу), на станциях компания ловкостью рук добывала и деньги, и продукты. Местные жители выносили на продажу вареную картошку, жареных кур, уток, яйца, творог, овощи и другую снедь. По прибытии эшелон встречали, как и положено встречать бойцов Красной Армии, доброжелательно, с улыбками. Женщины зазывали к своим корзинам:

– Берите яблочки! А вот сальце с чесноком соленое!

И братва берет… особенно когда эшелон трогается – хватают, и бегом в вагон. А вслед крик:

– Ах, чтоб тебя! Вот так бойцы! Мы таких эшелонов не видали!

В вагонах смех и возбужденная суета. Рассказывают о только что происшедшем на станции.

Егорка-Шкет, очень довольный собой, весело изображает:

– Я беру у нее всю кастрюлю с картошкой, а баба верещит: «Куда же ты с посудой тянешь?» А я ей: «Мамаша, картошка же горячая, без кастрюли нельзя». Она: «Так как же так!» А я: «А вот так!» – и ходу.

На какой-то большой станции роты водили строем в баню, чтоб не завшивели в дороге. В бане помылись, а Тихушник с Боровом успели еще и две квартиры «раскурочить» недалеко от бани. Брали гражданскую одежду и обувь. «Пригодится», – сказал Серый, раздавая шмотки, чтоб положили в вещевые мешки.

Кроме станционных базарчиков и квартир «курочили» еще товарные вагоны и контейнеры во время стоянок: «краснушникам», специалистам по кражам на железной дороге, было широкое поле деятельности: пути забиты товарными составами. Как я писал, опытный «краснушник» по запаху определяет, что в закрытом вагоне или контейнере: обувь, одежда, меха, мебель… не говоря уже о продуктах или парфюмерии. В вагоне такого искусника не было, но в соседнем вагоне ехал Жорка-Нос (кличка явно профессиональная). Этот Жорка на станциях работал на всех. Идет вдоль товарняка, остановится, принюхается, подумает. Все, кто идет за ним, ждут. Жорка показывает: «Здесь пшеница в мешках». Идет дальше: «Здесь цемент в бумажной упаковке. О! Здесь консервы, наверное, тушенка, банки смазаны жиром, чтоб не ржавели». «А может, рыбные консервы или варенье?» – спрашивают сбоку. «Говорю, тушенка, значит, тушенка! – солидно отвечает Жорка-Нос. – Давай, раскурочивай, проверь!» И действительно, в контейнере банки мясных консервов в густой липкой смазке.

В Казани исчез Миша-Печеный. Вышел из вагона вместе с другими штрафниками и не вернулся. Сначала думали, может быть, загулялся и, когда тронулся эшелон, прыгнул в другой вагон. Потом предполагали – отстал и догонит. Но эшелон подолгу стоял на небольших станциях, пропуская пассажирские поезда, а Миша так и не появился.

– Ушел, сука, – зло пыхтел Серый.

С горя, а может быть, от обиды пахан в тот вечер изрядно надрался. Самогону было по потребности. Пьяный, кривя мокрые расползающиеся губы, Серый цедил:

– Сука Печеная, оторвался, предал нас. Он всегда был вроде бы с нами, но себе на уме… С…сука, ушложопая… «Пещеру Лейхтвейса» рассказывал, красивой бандитской жизнью вас завлекал. А сам побоялся с нами уходить. Задавлю гниду своими руками, если встречу. – Шрам на перебитом носу пахана побелел от злости. Мокрые губы просто выворачивались от презрения и ненависти к предателю.

Я начинал беспокоиться, фронт уже рядом, а пахан будто забыл о том, что собирался уводить шайку в леса. Беспокоило не то, что не уводит, а неопределенность. Молчит он неслучайно, что-нибудь еще придумал.

Я спросил его об этом. Серый насмешливо поглядел на меня, усмехнулся:

– Газеты надо читать! Статьи товарища Эренбурга.

Я не понял, что он имел в виду. Это выяснилось позднее, уже в траншее, и опять едва не стоило мне жизни. Но в вагоне я отошел от Серого в недоумении. «Может, он решил дождаться, когда оружие выдадут? Но с передовой уйти даже с оружием будет очень непросто».

Штрафников привезли на Ржевское направление. Выгрузились вечером. Ночью совершили долгий марш, который ухайдакал всех до полного изнеможения. Когда стало светать, роту завели в лес и сказали: «Рубите хвою, устраивайтесь, здесь пару дней побудете». Неподалеку уже слышались редкие орудийные выстрелы и дробный звук пулеметных очередей. 629-й полк, в который прибыла рота, стоял в обороне. На фронте было затишье.

Днем, после обеда, подкатил грузовик. Штрафникам приказали построиться, повзводно подходить к этой машине и получать оружие. Когда опустили борт, я увидел кучу набросанных навалом винтовок. Наверное, их собрали на поле боя. Винтовки были в налипшей на них засохшей земле.

Раздали оружие, и поступила команда:

– Винтовки почистить и смазать. Завтра пойдем на передовую.

– А патроны?

– Патроны получите утром.

Я отметил про себя: «Продуманная последовательность – оружие не давали до передовой, а патроны дадут перед самой атакой. Не доверяют. И правильно делают, кто знает, какие замыслы у таких бандитов, как Серый. А их в роте немало».

В конце дня общее построение: прибыло командование штрафной роты. Капитан, который вез штрафников и намучился с ними в дороге, с большим облегчением передал «шурочку» (так называли штрафную роту). Боевое начальство выглядело не браво. Особенно командир роты капитан Старовойтов, явный запасник. Трудно представить человека, более неподходящего для командной, строевой должности! Прежде всего, в глаза бросается повисшая бабья задница, и грудь тоже пухлая, не мужская. Ну а на лице, как красный светофор, висячий нос: алкаш явный. Говорят, толстяки обычно добрые. Может быть. Но этот Старовойтов прежде всего хотел выглядеть солидным, основательным, но глаза его выдавали как человека с гибким позвоночником, постоянно опасающегося допустить промашку, настороженность в его бегающих глазах даже не собачья, а услужливая, заячье-трусливая. Я удивлялся, как могли назначить такого не подходящего даже в интенданты командиром штрафной роты. Позднее узнал (сам убедился): Старовойтов в атаки не ходил. Он произносил горячую речь – науськивал, натравливал, чтобы злее били немцев. А потом в своей траншее вставал к станковому пулемету, заряжал его новой полной лентой и для неуклонного движения штрафников только вперед объявлял: «Всех, кто назад пойдет, сам постреляю!»

Вместе с капитаном вышли перед строем четыре командира взвода: трое – лейтенанты и один младший лейтенант. Все они, видно, бывалые командиры, гимнастерки на них выгоревшие, не раз стиранные. У капитана на груди не орден, а какой-то большой значок, у младшего лейтенанта медаль «За отвагу».

Капитан представил, кто из них каким взводом будет командовать. На второй взвод назначили Кузьмичева. Я присматривался – не однокашник ли по училищу? Белобрысый, с белыми ресницами, коренастый, среднего роста, явно деревенского происхождения. Сапоги нечищеные, пыльные. Я подумал: «Я бы на первую встречу с новыми подчиненными в таких сапогах не вышел». Серый, стоя во второй шеренге, с ходу дал прозвище взводному: «Вахлак».

Лейтенант представился, сказал коротко о себе:

– Лейтенант Кузьмичев Иван Егорович. Томское училище окончил перед войной. В боях с первых дней.

И умолк, больше нечего говорить.

– Семейное положение? – с напускной серьезностью спросил Шкет.

– Жена есть. Детей еще не завел.

– Мерин, – тихо прибавил Борька, и все засмеялись. Смеялся и лейтенант, при этом лицо его стало совсем простым и добрым – типичный деревенский паренек.

– Не мерин, война помешала. Свадьбу сыграл, и на фронт, – пояснил он.

Так родилась вторая кличка, все во взводе между собой звали лейтенанта «Мерин», только Серый называл его по-своему – «Вахлак».

После общего построения роту усадили на опушке кружком, и комиссар полка, которому была придана штрафная рота, батальонный комиссар Гарбуз холеный, упитанный, чисто выбритый, провел политбеседу на тему «Как надо ненавидеть врагов и служить народу». Говорил он короткими, зычными фразами, будто не беседовал, а подавал команды. «Вот этот – полная противоположность вислозадому Старовойтову, хоть и политработник, но настоящий строевик», – оценил я.

Разбудили роту затемно и до рассвета (маскировка!) повели сначала оврагом, а потом по траншеям. Вышли незамеченными для гитлеровцев на свой участок. Здесь раздали патроны, и лейтенант сказал:

– Присматривайтесь к местности и к противнику, завтра в атаку пойдем.

В траншее кроме штрафников находились солдаты обычной стрелковой роты. К ним пришли как бы на уплотнение. Старые обитатели обжили окопы, у них на каждое отделение блиндажик с перекрытием из тонких круглых бревешек.

– От мух, – сказал пожилой солдат об этом перекрытии. – Блиндажи как люди: чем крупней начальство, тем толще бревна, чем выше чин, тем больше рядов из бревен. Перекрытие нашего блиндажика не остановит самую плевую мину, насквозь до пола прошибет.

Прибывшие стали расспрашивать о противнике – где он? Старые обитатели траншей осторожно приподнимались над бруствером, показывали:

– Вон за речушкой кусты, дальше кустов – высотки, вот это и есть немцы. Так же, как и мы, в земле сидят и об нас судачат. Особо не высовывайтесь – снайпер в башке дырку сделает.

В траншее, в нишах, выкопанных в земле, лежали каски, гранаты, противогазы.

– А почему нам не дали каски и противогазы? – спросил Боров, надев чужую каску и поглядывая на друзей: как, мол, я выгляжу? В этой каске мордастый Гаврила Боров был похож на фашиста, какими их рисуют на карикатурах.

– А зачем их давать? Завтра всех вас побьют – пропадет зазря военное имущество, – простодушно объяснил пожилой боец.

– Почему же нас побьют, а вас нет? – обиженно спросил Борька-Хруст.

– Вы в атаку пойдете, а мы в траншее останемся. Вам надо кровью искупать, а нам зачем в огонь лезть? Ну, кто будет только ранен, тому будет прощение, и убитым тоже – если смертью принят, значит, и люди простят.

Бойцы не заметили, как подошел лейтенант Кузьмичев и слушал солдата. Он прервал его упреком:

– Что же ты молодым бойцам все про смерть, да про смерть. Ты опытный воин, расскажи им про геройские подвиги. Перед боем это больше полезно.

– Можно, товарищ лейтенант, и про геройство, – виновато улыбаясь, с готовностью согласился красноармеец. – Вот был у нас в роте боец Новодержкин, тот завсегда в атаку первым вскакивал. Не боялся пуль. И они его облетали. Медаль «За боевые заслуги» получил. Но однажды промахнулся – побежал там, где пуля ему в живот летела. Теперь лечится. Прислал письмо – поправлюсь, вернусь в родную роту, опять буду вас в атаку поднимать супротив ненавистных гитлеровцев. Как, товарищ лейтенант, геройское это рассказывание? Внушает молодым бойцам?

Глаза у пожилого солдата лукавые. И лейтенант понимал, что над ним иронизируют, но вида не подал, наставительно поправил:

– Новодержкин храбрый был воин, ты правильно говоришь, и что медаль получил, хорошо. А вот пуля в живот не вдохновляет.

– А куда же ее денешь? Если она в брюхо влетела, я же не скажу, что мимо или, допустим, в ногу.

Прежние обитатели окопа потеснились, уступили штрафникам место в блиндаже для отдыха. Как только ребята отделения, покидав вещмешки к стенке, присели покурить да и подремать после очередного недосыпа, Серый, обращаясь к трем парням не из своей компании, повелительно сказал:

– Вы, трое, идите погуляйте, у нас разговор будет.

– А ты что за командир? – заерепенился боец Вукатов. – Говори при всех, мы тоже отделение, дело у нас общее.

Серый посмотрел на него своим особым пронизывающим взглядом, угрожающе сказал:

– Иди, гуляй, тебе говорят, много будешь знать, до старости не доживешь.

И боец сник, бурча и ругаясь вышел, за ним и двое других.

– Слыхали, – спросил Серый. – Завтра всех побьют! Значит, надо когти рвать сегодня.

Боров невольно упрекнул:

– Чего же ты вчера молчал, когда в лесу ночевали? И оружие уже на руках было.

Волков опять сказал ту же загадочную фразу:

– Товарища Эренбурга надо читать, – и достал из нагрудного кармана аккуратно сложенную вырезку из газеты. – Здесь написано: немцы с радостью принимают уголовников – старостами и даже бургомистрами их назначают. Зачем нам в свой тыл идти и шею подставлять? За дезертирство с оружием в руках расстреляют в двадцать четыре часа. Понял? Из фронтовой зоны даже с оружием вырваться очень трудно. А тут вот она, воля, – несколько сот метров, и привет вашим советским законам! И еще с радостью примут. Чего же нам еще надо?

Шайка молчала, такого поворота в судьбе, наверное, никто не предполагал. Я онемел – это же измена Родине! Мне хоть и бывшему, но военному, сдаваться врагу?! «Да лучше пусть Серый здесь, в своей траншее, пристрелит. И потом, почему он меня пристрелит? У меня теперь тоже оружие. И я могу ему пулю всадить, если кинется». Пахан почувствовал недоброе в молчании своих попутчиков:

– Задумались? Ну, думайте. Недолго вам думать осталось. Слыхали, что старый солдат сказал, – завтра всех вас побьют. А до завтра одна-единственная ночь осталась. Вот в эту ночь и надо уходить. Жизнь одна у каждого. Пусть воюют те, кому есть за что воевать, а ты, Боров, или ты, Хруст, за что будешь воевать? За то, чтобы отсиживать полученный срок после войны? Нет, я туда пойду. Вот тут написано: «Там нас хорошо принимают»! – он похлопал по вырезке из газеты и положил ее в карман. Глубоко затянулся цигаркой и зло выпустил изо рта густую, плотную струю дыма. Недолго помолчал и очень тихо и очень страшно не сказал, а прошипел по-змеиному:

– Кто со мной…

Гаврила-Боров поддержал первый:

– Ну, если охрану в лагере снимать собирались, так по чистой дороге почему не уйти. Мне ихние порядки очень даже по душе.

Остальные тоже согласились уходить на ту сторону.

– А ты что молчишь? – спросил Серый меня. – Ты мне жизнь спас, теперь я тебе хочу спасти.

– Все же я бывший курсант – присягу давал, – на ходу придумывал я какие-то аргументы. – Вас примут, ты сам говоришь. А меня? Я бывший комсомолец…

– Во всем ты бывший – и курсант, и комсомолец. Ты вообще молчи, кем раньше был, вор, и все. И ни о чем больше не толкуй, а мы подтвердим – свой, наш человек.

Приподняв плащ-палатку, заменяющую дверь в блиндаже, боец Вукатов сказал:

– Ну, наговорились? Ужин принесли. Надо котелки нам из мешков взять.

Они вошли, стали развязывать сидора. Да и остальные загремели ложками и котелками. Кормили гречневой кашей с мясной подливой. Вкусная армейская каша, не то что лагерная баланда. С наслаждением уплетал ее я и вспоминал прежнюю службу, почти два года в училище. Каким далеким теперь все это казалось. Как приятный сон. «Думал ли я когда-нибудь, что всерьез буду решать проблему, сдаваться мне в плен или нет? Изменять Родине! Да такого и в мыслях не могло появиться. Даже когда на допросах меня избивали, я кричал следователям, что это они враги народа, а не я. Ох, как же старательно били они меня за это! Но и тогда, в минуты околевания, если бы меня спросили – не перейду ли я на сторону врагов, чтобы избавиться от пыток? Я бы и тогда сказал: “Умру здесь, в вонючем подвале, под сапогами потерявших человеческий облик следователей, но к врагам не пойду!” И вот теперь, через несколько часов я должен умереть. Именно умереть, а не сделать выбор. К фашистам я не пойду, а блатные меня прирежут, втихую, по-лагерному, здесь же в блиндаже, зажмут рот, чтобы не кричал, или удавку сзади накинут, и хана, пикнуть не успею. Нет, надо уйти в соседнюю роту, вроде знакомых ищу, и отсидеться там, пока эта банда уйдет. А потом можно промолчать или сказать, что вообще ничего не знал об их намерении. Боец Вукатов может настучать о том, что я вместе с теми оставался, когда их из блиндажа выгнали. Но мало ли о чем там говорили, они ушли, а я вот здесь. В чем же моя вина? Не выдал? Так я и не знал».

Но уйти от блатных оказалось не так просто. Колебания мои очень насторожили Серого. Я постоянно чувствовал на себе его взгляд. Когда выходил покурить или «побрызгать», за мной обязательно шел кто-нибудь из шайки. Я судорожно соображал, искал выхода и в то же время спиной ощущал, что вот-вот могут подойти сзади и удавкой разрешить сомнения и подозрения пахана на мой счет. Им терять нечего. А времени оставалось в обрез.

Стемнело, как мне показалось, на этот раз быстрее обычного. Я стоял и курил в траншее, никого из блатных рядом не было.

– Пора, – подумал я и пошел в соседнюю роту.

Потом я узнал из рассказа взводного, что было дальше.

…Вся шайка с винтовками и вещевыми мешками стояла в траншее.

– Вы куда, ребята? – вдруг спросил голос бойца Вукатова из темени блиндажа.

– Нас в разведку посылают, – сдавленным голосом ответил Серый, а сам уже держался за затвор винтовки, готовый загнать патрон в патронник.

– Куда же вы с мешками в разведку-то? – недоумевал Вукатов и выглянул из-за плащ-накидки, заменявшей дверь.

Серый стрелять не стал, побоялся поднять тревогу, он буркнул:

– Тебе с нами не по пути, – и ударил прикладом Вукатова по голове. Скомандовал: – Пошли!

Вся компания по одному перевалила через бруствер.

Доползли до оврага. Здесь поднялись на ноги. Отдышались, осмотрелись.

Пригибаясь, пошли по оврагу в сторону немецких позиций.

Все ближе вспышки осветительных ракет, которые немцы пускали из своих окопов для обзора местности.

Они так всю ночь подсвечивают.

Властный окрик немца остановил их.

– Хальт! Хенде хох! – скомандовал невидимый в темноте в кустах немец.

– Мы к вам! Сдаемся! – негромко, не обычным властным голосом, а как-то просительно блеял Серый.

– Мы в плен, в плен, – лепетал и Боров, все еще боясь говорить громко.

– Оружие на землю! Руки вверх! – командовал немец.

Вся шайка покорно положила винтовки на землю.

– Три шага вперед, – скомандовали из мрака.

И все сделали по три шага, отступив от своих винтовок.

Из мрака появились две темные фигуры с автоматами на груди. Они обошли справа и слева беглецов, которые стояли, вытянув руки вверх.

– Собрать оружие! – уже четко по-русски, без акцента сказал все тот же голос из мрака. Из темноты появился лейтенант Кузьмичев, у него в руках был автомат, рядом шагали еще двое с винтовками.

– Ну что, братья-разбойники, – сказал облегченно Кузьмичев, – «рельсы кончились, шпалов нет», так, кажется, поется в вашей песне? Приехали! А ну кругом! – И еще он сказал почти ту же фразу, которую крикнул конвоир, когда забирали в БУР:

– Если хоть одна б… ворохнется и попытается бежать, патронов не пожалею. Вперед!

И их повели назад в свои траншеи.

Как выяснилось потом, Серый ударил бойца Вукатова прикладом хоть и сильно, но все же тот вскоре оклемался, побежал к командиру и доложил, что группа воров пошла сдаваться гитлеровцам.

Недооценил Серый лейтенанта, приняв его за деревенского вахлака! Кузьмичев быстро сообразил, что надо предпринять. И пока крадучись шли воры по оврагу, лейтенант с группой сержантов напрямую пробежал по нейтральной зоне и встретил их у выхода из оврага. А чтобы не произошла стычка и не было потерь, Кузьмичев придумал маскарад под немца. Затея его прошла удачно.

Обалдевшие от всего происшедшего, блатники долго не могли прийти в себя, сидя в блиндаже, где их заперли, подперев дверь бревнышком и поставив часового.

Так неожиданно завершилась затея Серого с побегом. Он вообще всю свою жизнь был в бегах, как сам рассказывал – получал срок, сидел, сколько сам хотел для отдыха, и потом убегал. Он был мастер по побегам. И вот последний в его жизни, самый крупный, групповой, – получился не побег на волю, а побег из жизни.

Сидя во мраке блиндажа, урки ни о чем не говорили. Каждый понимал – пришел конец. Говорить не о чем. Все знали, что предстоит. В траншее, за дверью произошел разговор командира роты с комиссаром полка и смершевцем. Отчетливо были слышны их слова, да они и не таились.

– Они здесь? – спросил комиссар.

– Тут вся компания, – ответил голос ротного Старовойтова. – Будем вести расследование?

– А зачем? – тоже вопросом ответил комиссар. – Преступление налицо. Они сами сказали, идут сдаваться! Какое еще расследование? Есть на этот счет приказ: перебежчиков, трусов и паникеров расстреливать без суда и следствия. Вот утром и расстреляем перед строем. Чтобы другим неповадно было! Вы, капитан, подготовьте надежных бойцов из старослужащих для приведения приказа в исполнение.

– Слушаюсь, а где будем, – Старовойтов замялся, придется выполнять такое «деликатное» поручение, – где будем… исполнять?

– На пути к штабу полка, там у выхода из лощины есть хорошая поляна. На ней и постройте штрафную роту. А я дам распоряжение, чтобы туда вывели подразделения, которые не находятся в первой траншее. Пусть все видят. Мы с предателями миндальничать не станем. Будем расстреливать беспощадно!

Все произошло так, как приказал комиссар. Пойманных привели на поляну, где буквой «П» стоял строй. Приговоренных поставили лицом к строю в том месте, где у буквы «П» пустота. Серый стал теперь уже не только по кличке, но и по внешности серым. Он похудел и сник за эту ночь, потерял свою бравую внешность, ссутулился, смотрел в землю. Гена-Тихушник и перед смертью был невозмутим, держался спокойно, будто ничего особенного не происходит, он был бесцветен как всегда. Егорка-Шкет суетился, даже стоя на месте перебирал ногами, словно земля обжигала ему ступни. Его всегда мокрый рот был слюнявее обычного. Не обращаясь ни к кому, он нервно повторял: «Как же так, братцы?» Впервые в жизни он произносил это серьезно, не дурачился. Гаврила-Боров был угрюм, этот не побледнел, наоборот, толстая шея его налилась кровью. Борька-Хруст подергивался в каких-то конвульсиях, щеки и глаза у него запали, покрылись глубокими тенями. Подразделения серой стеной стояли напротив блатных, и в этой однотонной серой стене стоял и я.

Вышли и встали перед беглецами пятеро солдат – по одному на каждого.

Капитан Старовойтов, колыхая своим бабьим задом, вышел перед строем, достал из планшетки бумагу. Приготовился читать. И будучи пунктуальным, исполнительным человеком, еще до оглашения приказа скомандовал:

– Заряжай!

Клацнули затворы.

Ротный читал приказ, четко выговаривая каждое слово, следил за своей дикцией. И все же я уловил только три слова – расстрелять, привести в исполнение.

Капитан аккуратно положил приказ в планшетку, зычно, чтоб слышали все подразделения, скомандовал:

– По изменникам Родины – огонь!

Бойцы вскинули винтовки к плечу и выстрелили. Залп разорвал тишину, ударился об опушку леса и застрял меж деревьев…

* * *

…На следующий день штрафную роту послали в атаку без артиллерийской подготовки, без поддержки танками. Капитан Старовойтов скомандовал: «Вперед!» – и остался в траншее. Только младший лейтенант, с медалью на груди, пошел с бойцами. Костя шел со мной рядом. Штрафники перебивали колючую проволоку прикладами, а немцы били их прицельным огнем. Уцелевшие от губительного пулеметного огня все же влетели в немецкую траншею. Был и я в той рукопашной, стрелял направо и налево по зеленым немецким мундирам. Немцы убежали из первой траншеи. Но вскоре страшный, как обвал, налет артиллерии обрушился на траншею и перемешал штрафников с землей. Подошли три танка и стали добивать из пулеметов тех, кто уцелел. Остались в живых из четырех взводов девять человек – те, кто добежал назад в свою траншею. Правду сказал тот старый мудрый солдат: «Всех завтра перебьют», он такое, наверное, видел не раз.