Текст книги "Большая жизнь"

Владимир Васильевич Карпов
Большая жизнь

Автор благодарит за помощь в издании книги АО «АСДОР», а также коллектив Фонда социальной безопасности «Правопорядок – Щит» и лично Владимирова Константина Юрьевича, Урванова Василия Васильевича и Пашкина Дмитрия Сергеевича

Зачин

Посвящаю моей доброй жене и верному другу Евгении Васильевне Карповой

Предисловие и название обычно пишутся после завершения работы над рукописью. Я поступил также: перечитал рукопись, добавил и убавил кое-что там, где посчитал нужным, написал предисловие.

У меня большая, долгая, трудная и в то же время счастливая жизнь. Пусть соотечественники узнают о ней, она стоит того, не у каждого в судьбе было столько крутых перепадов, сколько довелось пережить мне. Почти три года я писал эти воспоминания. Долгие годы я вел дневниковые записи, они помогли вспомнить многие интереснейшие подробности. Получилась довольно широкая панорама не только моей жизни, но и ушедшего XX века, участником почти всех событий которого довелось быть мне.

Поэтому я решил дать книге название: «Большая жизнь», имея в виду не ее общественную и социальную значимость, а продолжительность. Она у меня именно большая, мне уже 87-й годок!

Минувший XX век был для меня полон головокружительных контрастов, напомню лишь некоторые из них. В марте 1941 года меня, курсанта военного училища «сделали» «врагом народа». Именно «сделали», потому что никаким «врагом» я не был. Военный трибунал Среднеазиатского военного округа приговорил меня по статье 58, пункт 10 (антисоветская агитация) к длительному лагерному заключению и отправил в Тавдинлаг, в тайгу на лесоповал, на Север, где, как пели заключенные, «рельсы кончились и шпалов нет…» Конец цивилизации, дальше тайга.

И вот контраст: в этом же здании штаба САВО, только не на первом этаже, где меня осудили, а на третьем, в зале заседаний Военного совета, в 1965 году (через 25 лет!) меня уговаривают (я этого не хотел) стать генералом!

В 1942 году, когда гремела Сталинградская битва, я еще сидел в Тавдинлаге – и вот снова контраст: всего через три года, в течение которых я побывал рядовым солдатом штрафной роты, рядовым разведчиком 629-го стрелкового полка, командиром взвода разведки этого полка, много раз награжден за отвагу, не раз представлялся к высшей награде – званию Героя Советского Союза (последний раз в июне 1944 года) – и был удостоен этой награды. Войну закончил капитаном, стал слушателем военной академии.

В юности писал стихи, это оказалось не простым увлечением, а моей судьбой. И вот снова контраст: в 1954 году окончил Литературный институт им. А.М. Горького, где учился пять лет и посещал творческий семинар Константина Паустовского, совмещая службу в Генеральном штабе (в ГРУ).

В 1965 году в Кушке, дальше которой, как известно, не посылают, будучи полковником и начальником штаба механизированной дивизии, получил из Москвы ценный пакет, в котором был членский билет Союза писателей СССР, подписанный Г.М. Марковым.

Как я любовался этим билетом! Я смотрел не него, на подпись Георгия Мокеевича, и не верил своим глазам.

И вот еще контраст так контраст!

Через 20 лет я, некогда начинающий писатель из Богом забытой Кушки, сменил Маркова на этом высоком посту: на VIII съезде писателей меня избрали первым секретарем Союза писателей СССР.

Следующий контраст просто фантастический: в 1942 году я – ЗЭК, «враг народа», а в 1986 году член Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза и депутат Верховного Совета СССР!

И вот даже такой бытовой контраст. В 1972 году я сделал попытку переехать в Москву, жил месяцами в Доме творчества в Переделкино. Заколдованный круг: нет прописки, не берут на работу, не прописывают в Москве – нет жилья и работы.

Хотел взять в аренду бокс для автомобиля, утеплить его, поставить кровати, газовую плиту: жить можно, на фронте обитали в сырых блиндажах – утепленный бокс по сравнению с землянкой будет роскошь!

И вот контраст: через 15 лет у меня в Москве такая же, как и у глав государства Брежнева и Андропова, пятикомнатная квартира на Кутузовском проспекте, она на 7-м этаже, подо мной, на 5-м и 6-м этажах – квартиры Генсеков.

Вот такие головокружительные контрасты, а сколько между ними было труда, переживаний и напряженностей!

На своем многолетнем опыте я пришел к выводу, что мне пора жить по-своему, я не вхожу ни в какую партию, в том числе и коммунистическую, хотя была у меня возможность возобновить членство в ней после развала СССР.

Однажды Геннадий Андреевич Зюганов пригласил меня на заседание секретариата нынешней компартии, на котором мне сказали:

– Владимир Васильевич, – вы опытный идеологический боец, мы предлагаем восстановить вас как члена ЦК и активизироваться в повседневной работе на идеологическом фронте. Партия сейчас нуждается в таких кадрах.

Я поблагодарил за внимание и высокую оценку моих возможностей, но вернуться в партию отказался. Объяснил откровенно:

– Во-первых, я пожилой человек, мне пора жить своим умом. Во-вторых, я не разделяю ваших сегодняшних взглядов, вы уже не коммунистическая, а социал-демократическая партия, вся ваша работа и заботы сводятся к тому, чтобы набрать побольше голосов и на новых выборах попасть в Думу. Активной борьбой вы не занимаетесь.

Вы мыслите по старинке, новая обстановка требует новой тактики. Противники победили нас в идеологической войне. Значит, и вам нужно воевать идеологическими средствами, чего вы не делаете, повторяю – ваша забота только набрать побольше голосов и победить на выборах.

А возможности для активной борьбы были. Например, продавался шестой канал телевидения. Мощнейшее средство в идеологической войне! Почему не купили? Нет денег? Деньги у вас есть – пожалели. В крайнем случае, пошли бы с шапкой по кругу, народ собрал бы вам нужную сумму. После Отечественной войны 1812 года с шапкой по кругу собрали нужные деньги для постройки храма Христа Спасителя! Но вы побоялись настоящей войны с «демократами», вам подходит парламентская борьба, более спокойная.

После этого объяснения мы разошлись по-хорошему…

То, что вы прочитаете в моих подробных мемуарах, даст вам возможность пройти еще раз по XX веку и вспомнить немало своих переживаний.

А воспоминания всегда приятны и полезны.

Писал я обо всем откровенно, даже о том, что меня не украшает, – что было, то было…

Всего вам доброго, спасибо за внимание, книга «толстая», потребует и от вас немало времени и терпения, чтобы ее прочитать. Надеюсь, не пожалеете.

С уважением, автор..

Далекое прошлое

Кто я?

В моем далеком прошлом вырисовывается картина не только фантастичная, но и романтичная. Такие сцены с удовольствием писали Константин Паустовский и его любимый коллега Александр Грин.

Представьте себе город Констанцу на берегу Черного моря, городские дома из белого камня, выгоревшие на солнце и от этого совсем белые, освещенные ярким солнцем, – почти сахарные. Синее море распахнуто до горизонта, а на берегу сады и цветы. На улицах в сотнях магазинчиках и тележках уличных торговцев горки ароматных плодов – персики, виноград, яблоки, груши, апельсины, лимоны.

Люди загорелые, в легких одеждах скрываются в тени от палящего небесного светила. Они, как все южане, темпераментны – громкие голоса, энергично жестикулируют при разговоре. Но в жару обмякли, притихли, наслаждаются в прохладе тени.

Самое оживленное место, даже в жару – порт. Здесь жизнь бурлит, снуют грузчики и босяки, моряки с разных сторон света и разного цвета кожи – желтые, косоглазые, черные, зубастые, кудрявые, розовые, – и смуглые индусы.

И вот среди них, как величественный фрегат среди шлюпок, продвигается высокий, стройный, в шляпе с пером капитан и хозяин большого парусного корабля – чистокровный корсиканец. У него красивое лицо фисташкового цвета, брови вразлет, в глазах таинственный, сдерживаемый огонь. Капитан спокоен и благодушен. Он идет развлечься – осмотреть город, может быть, повеселиться в обществе пылких южанок.

На Корсике, небольшом острове все корсиканцы – родственники. Там, как известно, родился и вырос Наполеон Бонапарт. Может быть, этот капитан был какой-то веточкой в родословной великого полководца и императора Франции?

В литературе XIX века, в анекдотах тех лет, когда упоминались сумасшедшие – многие из них называли себя Наполеонами. Это – эхо большого нашествия на Россию в 1812 году.

В наши дни тоже нередко в дурдомах упоминают Наполеона. Пишу об этом для того, чтобы вы не посчитали меня одним из таких, со сдвинутыми мозгами. Но хотите верьте, хотите нет, этот корсиканский капитан – мой дальний родственник!

А получается так вот почему. Шел этот молодой красавец развлечься и вдруг увидел на улице, возле одного из продавцов фруктами девушку. Она была так обворожительно красива, что корсиканец на миг остолбенел.

Казалось бы, ничего особенного – стройненькая, пышненькая, румяная, белотелая красавица, каких немало в этом южном городе. Но было в этой девушке что-то особенное, та самая изюминка, которая сражает мужчин наповал. Магия, магнит ее не в ярком румянце на фоне белоатласного тела. Она излучала какую-то необъяснимую ауру. Карие глаза ее, яркие, веселые, таили в себе бездну тепла и ласки. Капитан, как лунатик, пошел за этой красавицей до ее дома. Мысли о развлечениях улетучились, здесь намечалось что-то очень большое, серьезное, переворотное в его жизни.

Капитан был смелый, решительный, настоящий пылкий корсиканец, он не стал терзаться и мучиться охватившим его любовным опьянением. Он купил большой букет цветов, вошел с ними в дом девушки и отправился с цветами не к ней, а к ее родителям.

Он опустился на одно колено перед ее матерью, отдал ей цветы и сказал что-нибудь вроде таких слов:

– Я полюбил вашу дочь с первого взгляда. Я не смогу жить без нее и прошу вас отдать ее мне в жены.

Разумеется, я не знаю, что он говорил, а только догадываюсь…

Далее опускаю – удивление, сомнения родителей, состояние самой красавицы. Но капитан ей тоже понравился. Он тоже был неотразим.

В общем, состоялась свадьба, и капитан увез красавицу на Корсику, где она прожила недолго. Замкнутая жизнь на острове, немногословные, строгие родственники не по душе были веселой, жизнерадостной красавице.

Однажды произошло объяснение супругов, хотя и жили они душа в душу. Капитан любил свою жену безгранично.

Она ему сказала (опять-таки я не знаю ее слов), выражаясь современными сленгами, что-то вроде:

– Видела я твою Корсику в белых тапочках! Вези меня домой.

И капитан повез, потому что видел – красавица стала чахнуть, румянец на ее щеках поблек, глаза потускнели.

Капитан привез жену в Костанцу, и сам на Корсику не возвратился – остался рядом с любимой. Любовь его была так сильна, что без этой женщины он не мог жить, даже у себя на родине.

В общем, они стал жить, поживать и детей наживать.

А рассказал я это в таком длинном отступлении потому, что влюбленная пара – мои прадедушка и прабабушка.

Одна из их дочерей Евдокия стала матерью Лицы Буческу, которая родила меня, и, следовательно, по матери я румын.

Вот такие пироги!

Биография моей мамы не менее головокружительна. Расскажу ее коротко, пунктирно. Во время Первой мировой войны Лица вышла замуж за русского офицера – штабс-капитана Александра Николаевича. Они обвенчались в церкви, и Саша отвез свою жену в Петербург, к своим родителям, а сам вернулся на фронт, где вскоре и погиб.

Родственники штабс-капитана относились к снохе-иностранке прохладно – она не знала русского языка, была в семье чужой. Лица общалась больше со своей соседкой генеральшей Матильдой Николаевной, которая говорила по-французски. Лица окончила гимназию и владела французским и немецким языками. У генеральши тоже муж погиб, это сближало женщин, несмотря на разницу в возрасте. Матильда Николаевна стала для Лицы второй матерью.

В годы революции и Гражданской войны в Питере было голодно, генеральша решила уехать в Оренбург, к своим родственникам. Она пригласила с собой и Лицу Буческу. Лица согласилась. Деваться некуда, генеральша – единственный близкий человек в этой огромной непонятной для нее стране.

В Оренбурге жили вместе недолго, быть нахлебницей Лица не хотела. Она нашла работу, где хорошее знание русского языка было необязательно – стала кассиршей в бане, считать деньги она умела, – сняла комнату в доме богатенького домовладельца Карпова Михаила Гавриловича. Это был мой будущий дед. У него – два сына: Степан и Василий и две дочери – Ольга и Анна.

Степан был одарен талантом художника. Против воли отца, который хотел видеть его продолжателем своих коммерческих дел, Степан поступил сначала в училище, а затем в императорскую академию живописи, после окончания которой продолжил образование в Италии. Он стал известным художником. Его картины представлены в зарубежных музеях и в Третьяковской галерее.

Отец всю жизнь был на него обижен и презрительно называл маляром.

В 1929 году Степан, живший в Москве, умер от инфаркта. Он похоронен на Новодевичьем кладбище. У меня сохранился некролог, опубликованный в газете «Правда».

Биография моего деда не менее головокружительна, чем у родственников по линии мамы.

Впрочем, с одной стороны, прошлое деда можно изложить одной фразой: он был подкидышем. И все. На этом сведения о нем и о его детстве начинаются и кончаются. Кто его родители – неизвестно.

Сообщение в «Правде» о кончине дяди

Некролог в «Правде» о кончине дяди

На крыльцо положили подкидыша с запиской: «Крещен, наречен именем Михаил».

– Это перст Божий. Никому дитя не отдам! – сказала Анна мужу.

Так он рос в семье Анны. Но пришло время получать паспорт, идти на службу в армию. Муж Анны, Гавриил Цуркин, не хотел усыновлять и записывать на свою фамилию подкидыша: придется с ним делить наследство наравне с родными детьми. Хоть и невеликое оно: дом, дача, небольшие сбережения, но все же свои дети ближе подкидыша… Поэтому в полиции рассказали его историю и оформили на фамилию, предложенную в полицейском участке. А какие самые распространенные русские фамилии? Иванов, Петров, Сидоров, Карпов.

Вот и появился новый оренбургский гражданин Михаил Гаврилович Карпов. Он пошел служить в оренбургское казачье войско. Участвовал в Русско-японской войне 1904–1905 годов. Заслужил боевые награды. Уволился после войны из армии в звании подъесаула. Женился он на красавице Анисье, которая родила ему сыновей Степана и Василия и двух дочерей Ольгу и Анну, о чем я писал раньше. О Степане я уже рассказал. Мой будущий отец Василий был верный продолжатель дела отца: с коммерческой жилкой, с математической одаренностью – он в уме складывал и вычитал четырехзначные цифры, двух– и трехзначные числа умножал и делил мгновенно. Родился он в 1896 году, в шестнадцать лет по поручению отца ездил в Казань и в Уфу, покупал там гурты полудиких лошадей в сотни голов и с помощью погонщиков и их дрессированных собак перегонял эти гурты в Оренбург. Это было весьма непростое, даже опасное занятие. Путь своим ходом длинный, многие сотни километров, на дорогах погуливают разбойники и местные чиновники-взяточники… От бандитов отбивался вместе с ребятами – погонщиками не менее лихими, чем разбойники. От поборов местных взяточников откупался и даже заключал с ними контракты на дневки табунов, доставку им корма и воды.

В 1914 году Василия призвали на службу. Он числился, как и отец, казаком. Участвовал в боях в составе оренбургских казачьих войск

В 1915 году Михаила Гавриловича Карпова пригласил нотариус и объявил об огромном наследстве, нежданно-негаданно поступившем на его имя от лица, пожелавшего остаться неизвестным. Наверное, мать скончалась, и перед смертью завещала подкидышу эти деньги…

Михаил знал, ему рассказывали соседи, что какая-то знатная дама иногда приезжает в Оренбург, снимает квартиру напротив его дома и подолгу наблюдает, отодвигая тюлевую шторку, за подворьем Карпова: как он с работниками запрягает лошадей в легкую свою «линейку», как уезжает по делам, как возвращается домой.

Наверное, это была мать. Сердце ее тянулось к родному чаду, но ни разу она не подошла к Михаилу, и он не рискнул приблизиться к ней…

И вот, наверное, именно она умерла и оставила ему часть наследства.

Михаил Гаврилович на радостях скупил все, что продавалось в том году в Оренбурге: дома, базары, магазины, баню.

У моего отца сохранились некоторые документы. Один из них – завещание на двухэтажный кирпичный дом. После отца я единственный наследник этого дома.

В 1928 году в этом двухэтажном кирпичном доме деда была школа. Когда мама повела меня «первый раз в первый класс», она показала мне поржавевшую металлическую табличку, на которой под номером дома было написано: «Дом Карповых». Она сохранилась с дореволюционных времен.

После революции все свое имущество дед передал городской управе.

А в 2002 году, когда я приехал на родину отмечать свой 80-летний юбилей, уже будучи почетным гражданином Оренбурга, мэр города Донковцев, которому я показал купчую деда на дом-школу, сказал:

– Есть закон, по которому мы можем вернуть вам этот дом как вашу собственность. Пожалуйста, переезжайте из Москвы в Оренбург или сделайте в этом доме музей.

Мы вместе с мэром осмотрели этот дом, в нем была школа-интернат для детей с недостаточным развитием… В доме – хорошо оборудованные классы, столярная и слесарная мастерские.

Мэр сказал:

– Мы подберем для школы другое помещение.

Но я ни на минуту не обольстился желанием владеть этим домом, который конечно является для меня дорогим наследством деда и отца.

– Ни в коем случае, дорогой мэр! Я не могу обидеть детей. Вы представляете, какое обо мне сложится мнение у земляков? Даже не упоминайте нигде об этом документе. Пусть ребята живут и учатся спокойно. Я им даже деньжонок пришлю…

Василий в годы революции и Гражданской войны служил в Первом Оренбургском рабочем полку. Казачье войско наполовину распустили, другая половина ушла к белому генералу Дутову, который, как известно, своими войсками создал так называемую «дутовскую пробку», отрезав Центральную Россию от Средней Азии.

Вот против «дутовцев» и воевал мой отец. Он сохранил казачью внешность – лихой чуб из-под сдвинутой на затылок фуражки, шашку, шпоры и плетку.

В перерывах между боями Василий навещал родителей. В один из таких приездов увидел в своем доме красивую иностранку – квартиросъемщицу.

Очень она ему понравилась. Стал чаще навещать родителей. Жиличка была веселая, общительная, хотя по-русски говорила плохо. Но любовь не требует многословия. Василий и Лица стали мужем и женой. И появился я, как плод этой любви.

При регистрации брака в ЗАГСе Лица стала Карповой, а трудно запоминающиеся имя и отчество Лица Логиновна сменила на Лидию Михайловну. Отчество взяла от имени отца Василия – Михаила.

Это, наверное, спасло ее, да и меня от многих неприятностей, постигших в 1937 году людей с иностранным происхождением.

Забылось ее румынское прошлое. И я, слава Богу, зарегистрирован в метриках русским, а не румыном, по матери.

В двадцатых годах в Оренбурге стало голодно.

Детство

В 1929 году в казахской степи, недалеко от поселка Илийск обнаружили довольно большое озеро с пресной водой. Его образовали и подпитывали родники.

Ученые-аграрии решили создать здесь рисо-опытную станцию, попробовать выращивать рис – земля плодородная, солнца много, и вот вода нашлась.

Мой отец поступил на работу в эту станцию завхозом. Мне тогда было 7 лет. Маме тоже нашлось место – счетовода. Бухгалтера не полагалось, мама сама вела все расчеты и выдавала ежемесячную зарплату.

Приехали мы в Голодную Степь первыми для создания базы. Отец купил у местного бая Икеша четыре юрты, которые тут же собрали люди Икеша. Приобрели три лошадки и несколько баранов – на мясо.

Икеш был добрый, он, приезжая, дарил мне шарик-курт – из сушеного кислого молока – и живых зайцев, которых я сажал в ящик, но они убегали.

Мне очень понравился этот бай, он был толстый, не мог подниматься в седло. И вот что придумал: купил в городе блестящий черный лакированный фаэтон и на нем разъезжал по голой ровной степи.

Съехались работники станции: начальник Лепешкин Аркадий Викторович, худой, неразговорчивый, с холодным взглядом через стекляшки пенсне. Для него была выделена одна, лучшая юрта. Я его боялся. Двое рабочих Петр и Егор – мастера на все руки, повариха тетка Аникеевна, тоже мастерица на все блюда. Вот и весь персонал.

Привезли большой насос и посевной материал – рис. Петр и Егор установили насос, он сразу уверенно заработал, начал подавать воду на поля. Они смастерили конюшню для лошадей – перекрытие и стены из камыша, которого было много вдоль берега озера.

Конечно, я при всех этих работах присутствовал и мешал своими расспросами. Но Егор и Петр относились ко мне по-доброму, не прогоняли. Они разметили с Лепешкиным землю на чеки – квадраты для посева риса. Борта в каждом квадрате, чтобы удерживать воду, сделали из земли казахи, которых наняли из местных жителей. Их жилье было где-то далеко, они приезжали на работу на мохнатых низкорослых степных лошадях. Работали весь день. Аникеевна кормила их обедом. Вечером они уезжали куда-то в свои кибитки.

Накачали воду в чеки, посеяли рис. Всходы были дружные, все радовались – удача!

К тому же в озере оказалось много рыбы, особенно больших зеркально сверкающих сазанов.

Мама их жарила на примусе, сама, без помощи Аникеевны – вкуснятина неописуемая!

Я был на станции самый счастливый человек – единственный ребенок, все меня привечали, вокруг простор, на озере купание и рыбалка, и, главное, не надо ходить в школу!

Мама пыталась со мной заниматься арифметикой и русским чистописанием. Но учеба не пошла – весь день у мамы служебные заботы, а вечером темнеет рано, электрического света нет, при керосиновой лампе какие уж занятия.

С мамой

Осенью рис созрел прекрасно. Все срывали плотные колосья, разминали в ладонях, любовались крупными белыми зернами. Лепешкин впервые стал улыбаться. Даже меня как-то мимоходом погладил по голове.

Но на этом радость кончилась – озеро иссякло! Родники оказались неспособными пополнять озеро. Они его создали за много лет и поддерживали, а большой расход воды, которую насос выкачал на полив в течение лета, восстановить не могли.

Пришлось сворачивать опытную станцию. Наступили холода, выпал снег.

Лепешкин уехал первым, с ним и тетка Аникеевна. Отец ликвидировал хозяйство: продал юрты Икешу, ему же – ненужные лопаты, кастрюли, самодельные столы и прочее.

Закончив «ликвидацию», папа сказал маме:

– Я поеду в Алма-Ата, сниму и подготовлю квартиру. Ты приедешь, все будет готово. Собери манатки, порежьте баранов на мясо. Егор и Петр тебе помогут, они тоже в Алма-Ата уедут.

Рабочие стояли рядом и кивали головами в знак согласия.

С мамой и папой

Отец уехал верхом на лошади. Егор и Петр порезали и освежевали баранов, нагрузили тушками двое саней, накрыли овчинами и кошмой, которая была полом в юртах. Бараньи туши на морозе задубели, стали как деревянные, но все же запах мяса почуяли волки и собрались неподалеку.

На третьи сани положили наши вещи и самодельные чемоданы из фанеры Петра и Егора, ящики с провизией. Посадили и меня, одетого в тулупчик, да еще ковром обернули для защиты от ветра.

Мама сказала: «Господи, благослови!», перекрестилась, и мы отправились в дальний путь, до Илийска было километров пятьдесят.

Мама и рабочие шли рядом с санями, чтобы согреваться. Рабочие держали наготове одноствольные берданки, патронташи были на поясе.

Волки пошли за нами на отдалении.

Мела плотная поземка, она с легким шелестом стелилась над снежной равниной, проносилась мимо нас и где-то впереди, словно ударившись о какое-то препятствие, завихрялась кудряшками, похожими на морской прибой, а на смену уже неслись новые стремительные струи снега.

Бури не было, только эта поземка шелестела. Все вокруг бело, сплошная бескрайняя белизна, переходящая в такое же безграничное небо. Небо и земля были неразличимы – все бело внизу и наверху.

Волки иногда приближались к нашим саням, запах мяса манил их и побуждал к нападению.

Егор и Петр стреляли одиночными выстрелами, когда волки подступали особенно близко, и они залегали в снегу или отбегали недалеко в сторону.

Мама сказала рабочим:

– Вы особенно не палите, патроны кончатся, волки нас загрызут.

Так мы ехали весь день. Когда стемнело, волки сменили тактику, они забежали спереди, и наши лошади, почуяв их, останавливались, храпели, а когда их гнали кнутами вперед, вставали на дыбы.

– Так оглобли выломают, вообще встанем, – сказал Петр и, взяв переднюю лошадь под уздцы, повел ее вперед. Лошадь с ним послушно пошла. Двух других также повели Егор и мама.

Волки подступали совсем близко, я видел их глаза, мелькающие, как огоньки маленьких карманных фонариков. Егор и Петр стреляли иногда почти в упор. Волки отбегали, но опять же недалеко.

Самое интересное, что я не испытывал при этом чувства страха.

И вот когда уже не было от них спасенья, их собралось со всей округи очень много, и они, проголодавшиеся, вот-вот на нас накинутся, вдали показался огонек. Какое-то жилье! Это наше спасение! Погнали лошадей, да и лошади почуяли жилье, резвее зашагали по снегу из последних сил.

Вскоре мы достигли огороженных забором бревенчатых крепких домов. Хутор был небольшой, даже не хутор, а поселение одной семьи, видно, люди здесь хозяйственные: два жилых дома, прочные на высоких фундаментах, постройки для скота, тоже прочные из кругляка, где его взяли в этой степи!

Рабочие принялись стучать в большие ворота. Наконец, появились два мужика, приземистые, крепкие.

Они были похожи на разбойников, лица их заросли густыми черными бородами до самых глаз, тоже черных, сверкающих огоньками, как у волков, которые сидели на снегу поодаль.

– Пустите переночевать, добрые люди, – попросила мама.

– Пустим. Отчего не пустить?

И захрустели, заскрипели тяжелые ворота, открывая нам въезд во двор.

Хозяева оказались братьями, третьим – он тоже пришел – был их отец, такой же страшный, бородатый, только борода с проседью.

Он сказал:

– Распрягайте коней, ставьте в конюшню. Сами поселяйтесь в бане, там ишшо тепло, вчерась топили и парились. Сичас самовар вздуем и принесем вам. Как вскипит, чаем попотчуем. И лягайте спать, снедать будем утром. Лягайте, намучились поди…

– Нас чуть волки не съели, – встрял в разговор и я.

– Ишь ты, шустряк! Замерз поди, ступай в баню, я сейчас коптилку запалю для света.

Рабочие распрягли коней, завели в конюшню, сани и поклажу оставили на дворе, на морозе. Собрались в теплой, пахнувшей сырым деревом парилке. Сняли теплую одежду, постелили ее на полки для мягкости, будем на ней спать.

Мужики ушли, сказав:

– Ну, лягайте, почивайте с Богом!

Вскоре молодая женщина, видимо, работница, принесла фыркающий самовар, поставила его, за неимением стола, на нижнюю полку. Из холстяной сумки, постукивая, достала несколько граненых стаканов и полулитровую банку с каким-то густым содержимым, я думал, с вареньем, а женщина пояснила:

– Сахаров у нас нет, для сладости собираем и варим солодский корень, вот, пейте с чаем.

Женщина потопталась, не уходила, словно ждала чего-то, смотрела на нас как-то странно, будто специально рассматривала.

Мама спросила:

– Вам заплатить? Сколько?

Женщина замахала руками:

– Ой, что вы! Какая плата!

Она почему-то погладила меня по голове и, поманив маму пальцем, отошла с ней в угол и тихо сказала, но я слышал:

– Утекайте, ин вас порубают, как поснете…

И ушла, закрыв рот передником.

Я не понял, что значили ее слова, спросил маму:

– А волки сюда не придут?

– Не придут, сынок, здесь заборы высокие.

Она отошла и как бы про себя тихо промолвила:

– Они уже здесь… – и тут же Петру и Егору: «Слыхали, что баба сказала?»

– Слыхали…

– Так одевайтесь осторожно, чтобы хозяева вас не увидели и не услышали, запрягайте, будем убегать. Только очень осторожно, иначе погибнем.

Рабочие оделись и ушли.

Мы тоже оделись и, не гася светильник, вышли из бани.

Егор и Петр осторожно, не шумя, запрягли лошадей, украдкой подошли к воротам и стали их отворять. Ворота предательски заскрипели, на морозе этот скрип казался очень громким. Его услышали хозяева. Они выбежали на крыльцо в накинутых на плечи тулупах, в руках у них были топоры.

Егор, Петр и мама, нахлестывая кнутами, погнали лошадей за ворота. Хозяева, тяжело хрустя по снегу, погнались было за нами, но Егор и Петр, взяв берданки наизготовку, направили их стволы в сторону бородатых, а сами задом отходили за санями. Мама гнала лошадей прочь. Бородачи, увидев оружие, отстали.

Наш обоз вышел в чистое белое поле, где тут же нас встретили поджидавшие волки. Опять лошади вставали на дыбы, боясь идти волкам навстречу. Егор, Петр и мама брали лошадей под уздцы и вели вперед. Так мы провели остаток ночи, иногда волки подступали близко, и Петр стрелял в стаю, там раздавался визг раненого, на него сразу набрасывались другие волки, одуревшие от голода и запаха свежей крови, они разрывали раненого на куски и пожирали.

К утру достигли Илийска, заехали на постоялый двор.

Мама, когда мы сели в столовой завтракать, как бы подвела итог нашим злоключениям, перекрестилась:

– Слава богу, мы живы! А те бородатые живут богато, наверное потому, что им добыча сама во двор приходит.

Она ласково провела рукой по моей щеке:

– Ты, Вовочка, всех нас спас. Тебя та добрая женщина пожалела, шепнув нам, чтобы мы «утекали».

До Алма-Ата доехали без приключений, на людной дороге волков не было.

Нас ждал папа, в теплой небольшой квартире. Егор и Петр попрощались с нами и ушли устраивать свои жизни.

Так началась моя биография рядом со смертью. Она шла за мной по пятам всю жизнь, но ни разу не настигла. И вот только теперь, когда я пишу это последнее слово и мне за восемьдесят, она, наверное, свершит свое неотвратимое дело…

Но продолжу свои воспоминания.

Мы в Алма-Ата не прижились, весной уехали в Ташкент – «город хлебный».