Текст книги "Большая жизнь"

Как «выпрямляли» Курскую дугу

В предвидении наступления фашистов советские полки и дивизии, оборонявшиеся на Курской дуге, пополнялись до штатной численности.

В полк Кортунова очередное пополнение прибыло рано утром. От станции выгрузки бойцы шли пешком всю ночь и вымотались изрядно. Когда построили их в две шеренги на дне оврага, картина была не очень красивой. Шеренги выпячивались и западали, поднимались вверх и проваливались вниз, повторяя неровности рельефа местности. В пополнении преобладали молодые, только что призванные, в не обмятых еще гимнастерках и в не разношенных ботинках, казавшихся огромными и тяжелыми, как утюги. Но были здесь и выписанные из госпиталей фронтовики в ладно сидевшем, хотя и поношенном обмундировании, в невесть как и когда добытых яловых сапогах.

Распределять пополнение вышел майор Шкодских. Начальники служб и командиры специальных подразделений прохаживались вдоль строя, искали нужных им людей.

– Плотники, кузнецы, строители есть? – громогласно вопрошал полковой инженер Биркин и записывал фамилии откликнувшихся.

– Радисты, телефонисты! – взывал начальник связи капитан Морейко.

– Боги войны имеются? – басил артиллерист Богданов.

Каждому хотелось заполучить готового, на худой конец – почти готового специалиста. Но существовала определенная последовательность в распределении вновь прибывших. И Шкодских сразу водворил порядок:

– Кончайте базар! Незачем зря время тратить!

Первым имел право подбирать себе людей капитан Люленков. Он появился перед строем, ухарски сдвинув пилотку на правый висок. Зычно скомандовал:

– Кто хочет в разведку, три шага вперед!

Строй не шелохнулся.

– Наверное, вас не расслышали или не поняли, – тихо сказал я капитану.

Люленков не в первый раз имел дело с пополнением. С ехидцей ответил:

– Они поняли все. Это только в кино бывает – на вопрос: «Кто в разведку?» все сразу шаг вперед делают.

И вновь обращаясь к прибывшим, заговорил тоном искусителя:

– В разведке особый паек, сто граммов зимой и летом.

– И девять граммов свинца без очереди, – откликнулся кто-то в строю.

– Ну, те граммы на войне любой получить может. А в разведке служба интересная, особо почетная.

Бойцы стояли потупясь, никто не хотел встретиться взглядом с капитаном.

– Неужели все прибывшие – трусы? – обозлился я.

– Погоди, не горячись, – остановил меня Люленков.

– А при чем здесь трусость? – громко и обиженно спросил из строя высокий боец с густыми русыми бровями и строгим длинным лицом.

– Как при чем? Боитесь идти в разведку, – продолжал горячиться я.

– Боимся, – подтвердил высокий боец. – Но не из трусости.

– Как же это вас понимать?

– А так и понимайте. Товарищ капитан правильно говорит: разведка – служба особая. Не каждый в себе чувствует такое, что надо для разведки, вот и опасаемся. А ты сразу нас – в трусы. Нехорошо, товарищ лейтенант.

Я смутился. Действительно, неловко получилось, обидел сразу всех, не подумав, брякнул.

– Ну, ладно, – примирительно сказал Люленков, – вот вы сами пойдете служить в разведку?

– Если надо, пойду.

– Надо.

– Значит, пойду.

– Фамилия?

– Севостьянов Захар.

– Запиши, Карпов. Кто еще хочет? Имейте в виду, товарищи, разведка – единственная служба в армии, куда идут по желанию.

– А хиба ж нихто не пожелае, тоди разведки не буде? Услепую воювати, чи як? – звонко спросил голубоглазый, чернобровый, черноусый украинец.

– Ну, тогда приказом назначат. Без разведки еще никто не воевал. Однако лучше, когда человек идет по собственному желанию. Почему бы вам, например, не пойти? – спросил его капитан.

– Та я вроде того хлопца: не знаю, чи е у мени потрибные качества, чи немае.

– Ты парень здоровый, веселый – нам такие как раз и нужны. Подучим, будешь лихим разведчиком. Кстати, в разведвзводе служит твой земляк Шовкопляс, – сказал Люленков.

– Ну, тоди зачисляйте. Зовут Миколой, фамилие Цимбалюк.

– Товарищ капитан, и со мной поговорите! Может, я сгожусь, – попросил щуплый паренек с веснушчатым озорным лицом. Он улыбался, обнажая мелкие зубы.

– Фамилия? – спросил Люленков.

– Пряхин Кузя.

В строю засмеялись. Пряхин не растерялся, тут же дал насмешникам отпор:

– Ржать нечего. Меня Кузьмой зовут, а сокращенно, значит, Кузя.

Капитан оценивающе рассматривал Пряхина.

– Откуда родом? Чем занимался до призыва?

– Из-под Рязани. Колхозник деревенский… Не подведу… – И смутился: то ли потому, что не к месту вставил слово «деревенский», то ли из-за непривычной похвальбы – «не подведу».

– Слабоват. С фрицами врукопашной не справишься, – сказал капитан.

– Я поэтому и не вылез вперед, а в разведку хотелось бы.

– Карпов, как думаешь?

– Пусть подрастет. Мне ждать некогда, завтра на задание идем.

Молодой солдатик виновато отступил в строй. Мне стало жаль его. Но что поделаешь, в разведке нужна сила.

Обойдя весь строй, Люленков выбрал только троих: Севостьянова, Цимбалюка да крепыша Хамидуллина. Этот уже был обстрелян, воевал до ранения в Сталинграде.

Я привел отобранных в жилье разведчиков – сарай в лесу. Они остановились у двери, не зная, куда положить свои вещички.

– Проходите к столу, ребята, – подбодрил их я. – Жмаченко, ну-ка накорми хлопцев. А вы садитесь, чувствуйте себя как дома.

Разведчики поднялись с сена, расстеленного на полу, разглядывали новичков.

– Ты прямо запорожский казак, – сказал Пролеткин усатому украинцу.

– А я и е запорижский казак. Мои диды булы настоящи запорижски казаки. Тильки я верхом на тракторе козаковал.

– Значит, дед казак, отец твой сын казачий, а ты хвост собачий, – вставил Голощапов.

Цимбалюк укоризненно посмотрел на него:

– А ще разведчик! Такий некультурный – незнакомому человеку глупи слова говоришь.

– Гуртуйся до мэнэ, земляк, – позвал Шовкопляс, – мы с тобой побалакаем.

– Комбайнер был, тракторист прибавился – можно хохляцкий колхоз создавать, – подначивал Саша Пролеткин.

– Точно! – согласился Шовкопляс. – Мы и тэбэ примем. Жирафов та бегемотив разводить будешь.

– А ты, паря, откуда? – спросил Рогатин другого новичка.

– Я с Кубани, – с готовностью отозвался Севостьянов и чуть замялся: – Профессия у меня не шибко боевая – пекарь. Но силенка есть. До механизации тесто вручную месил. За смену, бывало, не одну тонну перекидаешь. – Севостьянов уперся локтем в стол, предложил: – Давай, кто хочет испробовать?

Первым подошел Саша Пролеткин. Пекарь, даже не взглянув на него, свалил Сашину руку, будто пустой рукав. Следующей жертвой был Жук. Севостьянов по очереди, не напрягаясь, положил всех. Устоял лишь Иван Рогатин, но пекаря, как ни старался, одолеть не смог.

– Вот чертушка! – восхищался Пролеткин. – Вот это токарь-пекарь!

– Гвозди есть? – спросил Севостьянов.

– Найдем, – пообещал Саша.

Он снял со стены автомат и, раскачав гвоздь, дернул его, но неудачно. Покачал еще и, наконец, вытянул.

Севостьянов осмотрел этот большой старый гвоздь, попросил Шовкопляса, сидевшего у дверей:

– Дай-ка, друг, полешко или палку.

Потом он поставил гвоздь острием на стол, накрыл шляпку полешком, пояснил:

– Чтоб руку не повредить…

И не успели разведчики опомниться, как Захар несколькими ударами вогнал гвоздь кулаком в стол почти до самой шляпки. Все одобрительно загудели, а Севостьянов скромно объявил:

– Это полдела. Теперь надо его вытянуть.

– Без клещей? – изумился Пролеткин.

– Клещами каждый сумеет, – снисходительно заметил Захар. Он ухватился за оставленный кончик гвоздя, сдавил его так, что пальцы побелели, и выдернул одним рывком.

– Слушай, да тебе можно в цирке выступать! – воскликнул Саша. – Подковы гнуть. Доски ломать.

– Ломать я не люблю. Моя сила смирная, буду жив – опять пойду людей хлебушком кормить. Ничего на свете приятнее хлебного духа нет! Иду на работу, за километр чую – вынули там без меня буханки или они еще в печи доходят. Эх, братцы, до чего же дивная работа – хлеб выпекать! Намаешься за смену, ноги не держат, руки отваливаются. А утром встаешь свеженький, как огурчик, и опять бежишь к своему хлебушку.

– Да, твой хлебушек, наверное, не то, что этот, – сказал Пролеткин, постучав зачерствевшей буханкой по столу.

– Этот еще куда ни шло, – возразил Жмаченко. – Ты немецкий трофейный посмотри. По-моему, в нем наполовину опилки.

Жмаченко принес из своего закутка буханку в плотной бумаге. На бумаге было помечено: «Год выпечки – 1939».

Севостьянов с любопытством осматривал это удивительное изделие.

– Ты на вкус попробуй, – потчевал Жмаченко.

Буханка внутри была белая, но когда Захар откусил кусок, совершенно не почувствовал хлебного вкуса.

– Опилки!

– Эрзац и есть эрзац, – подвел итог Рогатин,

– Ну а ты чего молчишь? – спросил старшина Хамидуллина.

– Очередь не дошла, – дружелюбно ответил тот.

– Тебя как звать?

– Наиль.

– А где ты жил, чего делал?

– Жил в городе Горьком, на Волге. Делал автомобили-полуторки, «эмки».

– Лучше бы танков побольше наделал, – буркнул Голощапов.

– Не моя специальность, – отшутился Хамидуллин.

– Семья есть?

– Нет. Не успел обзавестись.

– Это хорошо, – вздохнув, сказал старшина.

– Почему?

– В разведке лучше служить несемейному. Без оглядки работает человек… Ну а, кроме автомобилей, чем еще занимался?

– Спортивной борьбой. Второй разряд имею.

Жмаченко оглядел разведчиков, будто искал, кто бы испытал силу Хамидуллина.

– Может, ты, Рогатин? – спросил старшина.

– Ну его, он всякие приемы знает, – отмахнулся Иван.

– Знаю, – подтвердил Хамидуллин, – и вас научу, если захотите.

– Давай, показывай!

Наиль осмотрелся, покачал головой:

– Тут нельзя, я тебе ребра переломаю. На просторе надо.

– Испугался! – выкатив грудь, петушился Саша.

– Ну, хватит, братцы, – вмешался я. – Айда на занятия. Новичков поучим и сами кое-что вспомним. В форме нужно быть.

* * *

И вот настала ночь, когда, по показаниям пленных, немецкая армия должна ринуться в наступление.

В наших окопах никто не спал, все были наготове. Я вглядывался в темноту, знал лучше многих, какие огромные силы стянуты сюда противником.

Легкий ветерок приносил с полей запах созревших трав. Ночь была теплая.

В два часа двадцать минут советское командование преподнесло врагу убийственный «сюрприз»: черноту ночи вспороли яркие трассы «катюш», загрохотала ствольная артиллерия. Огонь и грохот контрартподготовки были так сильны, что казалось, будто рушатся горы. За несколько минут артиллеристы израсходовали боекомплект, рассчитанный на целый день напряженного боя.

– Что сейчас творится у них там! Страшное дело! – крикнул я стоявшему рядом Люленкову, но тот в гуле и грохоте не расслышал меня.

Я представлял себе вражеские траншеи, набитые солдатами, сосредоточенными для атаки. Им не хватает блиндажей, чтоб укрыться от огня, и сейчас они лежат вповалку друг на друге. Танки, выдвинутые на исходные рубежи, горят, не успев вступить в бой. Тысячи тонн снарядов, предназначенных для разрушения и подавления нашей обороны, взрываются на огневых позициях своих батарей, опрокидывая, ломая, калеча все вокруг. «Да, Сережа, – подумал я о Коноплеве, – твоя жизнь дорого обошлась фашистам. Мы узнали день и час их наступления и вот долбанули в самый опасный для них момент!»

И все же, несмотря на значительные потери, в пять часов тридцать минут противник перешел в наступление. На полк Кортунова двинулись танки. Их было так много, что они образовали бы сплошную стальную стену, если б не построились в шахматном порядке в несколько линий, накатывающихся одна за другой, как волны.

Сражение это для каждого из его участников имело свои масштабы. Для советского Верховного Главнокомандования оно представлялось как одновременное сокрушение двух сильнейших группировок противника – орловской и белгородской. Для командира дивизии Добровольского командира полка Кортунова главный смысл состоял в отражении таранного удара танков, обрушившихся на их боевые порядки. А для меня это была смертельная схватка с одним-единственным «тигром», ворвавшимся в расположение разведчиков.

Я впервые увидел такую махину. Она была огромна и угловата. Уже по формам ее можно было судить, насколько прочна и толста броня «тигров». При таком надежном броневом прикрытии обтекаемость не обязательна.

За «тиграми» следовали автоматчики с засученными рукавами. Эти их засученные рукава действовали устрашающе – шли вояки, знающие свое дело. Шли как на работу, с твердым решением не останавливаться ни перед чем!

Но времена настали другие, и не то оружие в наших руках. Теперь немецким пикировщикам, как они ни старались, не удалось построить карусель над головами обороняющихся. Едва они появились, как на них тут же обрушились из-за облаков наши истребители. Защелками скорострельные пушки, и задымили черными шлейфами «юнкерсы» и «мессершмитты», падая на землю один за другим. Падали и наши «яки» и «лавочкины». Однако сбросить бомбы точно на боевые порядки наземных войск они не дали.

Даже «тигры» выглядели несокрушимой силой лишь издалека. А как только приблизились на прицельное расстояние, новые наши пушки ЗИС стали пропарывать броню особыми снарядами и сжигать танки.

Матушка-пехота сидела в траншеях, не трепеща от волнения, хорошо зная, что все это должно было двинуться на нее именно в тот час, именно с этих направлений и в таком именно количестве. Под рукой у солдат лежали теперь не хрупкие стеклянные бутылки с горючкой, а специальные противотанковые гранаты. И в каждом взводе были еще противотанковые ружья с длинными, словно водопроводные трубы, черными стволами. Они прожигали шкуру «тиграм», ослепляли их, сбивали с катков гусеницы.

«Да, теперь мы не те, – думал я, – теперь нас так просто не возьмешь! Народ тертый, солдат битый, тот самый, который трех не битых стоит». Я взглянул на своих бойцов. Стоят молча, исподлобья рассматривая черные кресты на бортах «тигров», пушки с набалдашниками, скрежещущие и клацающие, начищенные землей до блеска траки.

Я понимал – надо, чтобы атака захлебнулась на первой позиции. Но от ощущения спокойной уверенности в своих силах у меня возникло странное желание: неплохо, если бы хоть один из «тигров» прорвался сюда, во второй эшелон полка, где, как обычно, находился в резерве взвод разведки. Не терпелось самому встретиться с этим чудовищем.

Словно исполняя это неразумное желание, «тигры» дошли и до первой, и до второй траншеи. Их подбивали, жгли, подрывали, но уцелевшие лезли вперед, сметая на своем пути все живое.

И настал момент, когда «тигр» направил свой пушечный ствол прямо мне в лицо. Круглая дыра этого ствола оказалась такой необъятной, что заслонила поле боя и то, что творилось в небе. «Сейчас из этой дыры вылетит огненный сноп, и от меня не останется ничего», – мелькнуло в сознании.

Уверенность, которая совсем недавно наполняла душу, вдруг испарилась. Желание потягаться с «тигром» показалось глупостью, которая и привела к беде. «Сам, дурак, напросился, теперь получай!»

Танк выстрелил. Огонь ослепил меня, и сразу же наступила глубокая тишина. Так бывает в кино, когда пропадает звук. Я видел: по-прежнему вокруг вскидывается земля от разрывов снарядов, солдаты что-то кричат, раскрывая рты, но все это беззвучно. «Лопнули перепонки», – будто не о себе подумал я, не отводя глаз от подползающего еще ближе «тигра».

Когда жаркое дыхание машины коснулось уже моего лица, я метнул гранату. Беззвучно вскинулся еще один фонтан земли и дыма. Танк непроизвольно крутнулся на исправной гусенице, а другая, перебитая, железным удавом сползла на землю. Я, а за мной Рогатин и Шовкопляс кинулись вперед. Знали – чем ближе к танку, тем безопаснее.

Иван взобрался на танковую корму и встал над люком, держа автомат наготове: экипаж попытается исправить гусеницу или, в крайнем случае, удрать, чтобы не сожгли в этой железной коробке. Рогатин мгновенно сунул ствол автомата в щель и пустил внутрь машины длинную очередь. Крышка, теперь уже никем не придерживаемая, легко поддалась сильному рывку Шовкопляса. Он добавил в чрево танка лимонку и тут же захлопнул люк, чтобы не попасть под осколки.

Я не слышал взрыва гранаты, только увидел желтый дымок, потекший из щели прикрытого люка. Шовкопляс и Рогатин безголосо двигали губами. «Неужели оглох навсегда?» – и показал ребятам на свои уши, помахал руками – ничего, мол, не слышу. Иван настойчиво кивал куда-то назад. Оглянувшись, я убедился, что немецкие танки не только горели. Поредевший их боевой порядок все глубже вклинивался в нашу оборону. «Тигры» и сопровождавшая их пехота уже миновали и штаб, и тылы полка, устремлялись куда-то к дивизионным резервам. «Как же нас автоматчики не побили?» – удивился я и спрыгнул назад в окоп: приближались новые немецкие танки. Только эти шли уже не сплошным развернутым фронтом, а отдельными подразделениями, рассредоточено.

«Что же происходит? Мы в окружении, что ли? Уцелел ли полк? Где Кортунов, Гарбуз?» Я посмотрел в бинокль на полковой НП. Там мелькали чьи-то головы, похоже, в наших касках.

– За мной! – скомандовал я и опять удивился: он не слышал своего голоса, а ребята поняли команду.

К НП полка стягивались уцелевшие роты. Кортунов, как всегда в бою возбужденный, энергично жестикулировал, но я не понимал, о чем он говорит. Полковое командование тоже в целости. Кортунов отдавал распоряжения, показывая на холмы и овраги.

С жалостью поглядев на своего комвзвода, Иван Рогатин написал пальцем на рыхлой земле: «Занимаем круговую оборону».

В ушах тишина сменилась каким-то гудением, будто их заливала вода. Голова болела. Ломило в затылке. Разведчики повели меня под руки в лощинку. Здесь сознание стало гаснуть. Я лег в кусты и забылся.

Немцы, не обращая внимания на советские части, оставшиеся в их тылу, все рвались и рвались вперед. Только вперед! Стремились во что бы то ни стало замкнуть свои клещи у Курска.

Я иногда приходил в себя, открывал глаза: ко мне склонялся кто-нибудь из разведчиков, давал попить, предлагал еду. Я плохо соображал, где я и что происходит вокруг. Опять проваливался куда-то, и не то в бреду, не то в действительности мне виделось бездонное жерло танковой пушки. Я силился убежать от ее разверстой пасти и не мог – меня держали.

Эвакуировать контуженого было некуда.

На шестой день мне стало лучше. Открыв глаза, увидел Гарбуза. Попытался встать перед замполитом, но подняться не смог.

– Лежи, лежи. – Гарбуз придержал рукой. – Ну, как самочувствие?

– Нормально, товарищ майор, – ответил я. Мне казалось, ответил громко и четко, а на самом деле Гарбуз едва понял мою тихую заплетающуюся речь.

– Значит, ты меня слышишь? – обрадовался Гарбуз.

– А как же! Говорю ведь с вами!

– Верно. И даже мыслишь логично. Значит, все в порядке.

– А как наступление?

– Немецкое?

– Наше.

– Откуда ты знаешь о нашем наступлении? Тебя контузило, когда мы отходили.

– Знаю. Должны мы наступать!

Гарбуз был растроган этой уверенностью.

– Дорогой ты мой, все будет в свой срок. Фашисты выдыхаются. За неделю всего на семь километров к Понырям продвинулись. А от Белгорода чуть больше тридцати. Не получилось у них окружения. Не дотянулись до Курска. Поправляйся, скоро наши погонят фрицев, и мы подключимся.

– Я хоть сейчас, – я хотел встать, но земля с обгоревшими, черными, закопченными танками, с Гарбузом и разведчиками, его окружавшими, вдруг качнулась, накренилась, и я прилег, чтобы не покатиться по этой качающейся земле куда-то к горизонту.

– Ты лежи, не хорохорься, – приказал Гарбуз.

Ночью на меня опять полз танк, наводил длинную и глубокую, как тоннель, пушку, а гитлеровцы с засученными рукавами старались загнать меня в эту круглую железную дыру.

Навестил меня Казаков. Усталый, он говорил с веселой злостью:

– Вот, Карпов, как надо воевать! Научились!

– Завелся! – ухмыльнулся я.

– А я, брат, всегда заводной! – по-дружески признался Казаков.

Черный удушливый дым стлался над полями и перелесками, над яблоневыми садами и сожженными селами, над разбомбленными железнодорожными станциями и взорванными, рухнувшими в реку мостами. Два миллиона людей днем и ночью кидались в этом дыму и пыли друг на друга, стреляли из пушек, танков и пулеметов, кололи штыками, били прикладами. Танковые армады, разбомбленные авиацией и расстрелянные артиллерией, горели в полях, как железные города.

Наконец фашисты попятились. Сначала медленно, то и дело бросаясь в свирепые контратаки, потом быстрее, но все же организованно, от рубежа к рубежу. Наши войска преследовали их по пятам. Нет, не только дивизиями, сохранившимися в резерве, а главным образом теми же самыми, которые стояли насмерть в обороне. Усталые, небритые, пропитанные гарью бойцы день и ночь теснили противника. Усталость накопилась такая, что люди засыпали порой на ходу и двигались вперед в полусне, с закрытыми глазами, держась рукой за повозку, пушку или соседа.

Шагал среди них и я со своим взводом. Контузия иногда напоминала о себе, голова болела, подступала тошнота, но все же идти вперед было приятнее и веселее, чем валяться где-нибудь в госпитале.

И я крепился.

* * *

Накануне наступления полковник Кортунов строго поглядел на меня и сказал:

– Как собьем фашистов с этого рубежа, ты рванешь к реке. Даю тебе роту танков и взвод автоматчиков. Посадишь всех своих людей на танки – и что есть духу вперед! Пойми: все решает быстрота. Обходи высоты, рубежи, где встретишь сопротивление. Уничтожение противника – не твоя работа. Оставляйте его нам. К исходу дня мы должны прийти на этот рубеж, – показал на карте. – Сил в полку останется мало, и мне потребуются самые точные сведения о противнике. Если соберете их, мы переправимся через реку и захватим плацдарм. Вот полоса для действий твоего отряда. – Полковник показал на карте границы, отмеченные красным карандашом. – Понял?

– Так точно! – ответил я и улыбнулся, чтобы командир полка видел: я иду на это задание уверенно, и нет оснований так строго разговаривать.

Но у полковника перед наступлением было много забот, и на улыбку он не обратил внимания. Его сейчас угнетала и злила мысль о недостатке автомашин. Кортунов не сомневался, что собьет немцев с рубежа на участке, указанном полку. А как их преследовать? Машин хватит всего на один батальон, который можно пустить по следу нашего отряда. Но этот батальон может увязнуть в бою, и развить успех будет нечем. Кортунов стоял над картой у стола и, нервно постукивая по ней карандашом, говорил:

– Начнется старая история: мы выбьем их с одного рубежа, они откатятся на другой. И опять дуй-воюй с теми же гитлеровцами. Хватит так воевать! Все, кто противостоит нам, должны здесь и остаться! А уцелевших мы должны обогнать и выйти на следующий рубеж раньше их. Понятно? Есть у вас, господа фашисты, новые силы – давайте биться. Нету? Мы наступаем дальше. Понял?

– Понял, товарищ полковник, – ответил я.

– А где и какие у них силы, будешь сообщать ты. Усвоил?

Ответить я не успел: в комнату вошел замполит Линтварев, за ним щупленький незнакомый старлей, на его гимнастерке – ордена Отечественной войны и Красной Звезды. Умные глаза капитана смотрели приветливо, с близоруким прищуром.

– Вот, гость к нам.

Я едва сдержал улыбку – только гостей не хватало сейчас полковнику!

– Это военный корреспондент, старший лейтенант Серебряков.

– Не до этого мне сейчас, – перебил Кортунов.

– Я все понимаю, товарищ полковник, – сказал Линтварев настойчиво и твердо. – Корреспонденту приказано написать статью о Карпове, поэтому я привел его к вам.

– Сейчас Карпову некогда беседовать с корреспондентом. – отрезал Картунов. – Он должен подготовить разведотряд и немедленно выступить.

– Я не буду мешать лейтенанту, – примирительно сказал газетчик. – Расспрашивать ни о чем не стану. Я просто отправлюсь с ним, посмотрю все сам и напишу…

Голубые глаза Кортунова стали совсем холодными, он прервал его:

– Карпов уходит в тыл врага. Корреспонденту делать там нечего. Напишите о ком-нибудь другом. Подполковник Линтварев подберет вам кандидатуру. Идите, товарищ Карпов, о готовности доложите начальнику штаба.

Выходя, я слышал, как Серебряков все так же мягко и вежливо говорил командиру:

– Бывал я и в тылу, и у партизан, и в рейдах с танкистами, с кавалерией…

Я велел старшине Жмаченко готовить разведчиков, а сам отправился искать танковую роту и взвод автоматчиков, приданных мне. Я довольно быстро решил все дела с их командирами и вернулся к себе.

Изучая маршрут движения и прикидывая, что может встретиться на пути, совсем забыл о корреспонденте. Но когда пришел к Шкодских, увидел там знакомого старлея.

– Ну, вот и ваш будущий герой, – сказал Шкодских при моем появлении. Капитан газетчик оживился, протянул мне руку, как старому знакомому.

«Настырный, – подумал я, – все же добился своего! Но не дай бог случится с ним что-нибудь, я буду виноват». У меня испортилось настроение, я вяло пожал ему руку и, не обращая на него внимания, сказал Шкодских:

– Куда я дену его, товарищ майор? В тыл же идем.

Корреспондент на этот раз обиделся. Из вежливости он терпел такое отношение со стороны старших, но от меня, видно, обиды сносить не собирался.

– Девать меня никуда не нужно. Решайте свои вопросы – и пойдемте. Я сам знаю, куда мне деться.

Я вопросительно глядел на начальника штаба. Но тот пожал плечами.

– Ничего не могу изменить. Старший лейтенант получил разрешение от вышестоящих начальников.

Разведотряд сосредоточился в лощине. Танки, их оказалось в роте всего четыре, уткнулись носами в кусты, экипажи не стали закапывать машины – скоро вперед. Разведчики и автоматчики грелись у костров, готовые по первой команде прыгнуть на броню.

Командир танковой роты старший лейтенант Угольков, в черном комбинезоне и расстегнутом шлеме, сдернув замасленную рукавицу, отдал мне честь.

– Посадите журналиста в один из танков, – сказал я. За всю дорогу мы не сказали ни слова.

Угольков заговорил обиженно, обращаясь только ко мне:

– Куда я его посажу? Ну, куда? Лучше десяток выстрелов еще загрузить. Ты в бою скажешь – огня давай, а я журналистом, что ли, стрелять буду?

Старлей рассмеялся:

– Не вздорьте, ребята! Я на броне вместе с автоматчиками. – И ушел к бойцам, не желая больше обременять командиров.

– На кой черт он тебе сдался? – спросил Угольков.

– Да приказали! – с досадой отмахнулся я.

Артиллерийская подготовка началась не утром, как это чаще всего бывало раньше, а в полдень, в обеденное время, когда немцы, съев свой овощной протертый суп и сосиски с капустой, дремали, разомлев от горячей еды.

Батальоны сразу прорвали первую линию обороны врага.

Я тут же получил сигнал «Вперед!» и вывел свой отряд по мокрой вязкой лощине, внезапным рывком из-за фланга второго батальона смял, разогнал огнем уцелевших здесь фашистов и понесся вперед.

Корреспондент сидел за башней тридцатьчетверки рядом со мной, крепко держась за скобу, и зорко поглядывал по сторонам. Я тоже вцепился в металлический поручень, специально приваренный для десантников, и мысленно подгонял Уголькова: «Давай, давай!» Нет ничего более неприятного в бою, как сидеть десантником на танке. Ты открыт всем пулям и осколкам, все они летят прямо в тебя. Танк мотается вправо, влево, подскакивает вверх, проваливается вниз, в воронки. Он, как необъезженная лошадь, делает все, чтобы сбросить автоматчиков и разведчиков. Свалишься – смерть: танк умчится, а ты останешься один среди врагов, останавливать из-за тебя машину и превращать ее в неподвижную мишень никто не будет…

Танки неслись вперед, рыча и отбрасывая гусеницами ошметья мокрой земли. Десантники видели немцев, стреляющих в них, но даже не могли ответить огнем: надо держаться, иначе свалишься. Саша Пролеткин как-то ухитрился одной рукой достать гранату, вырвал зубами чеку и бросил лимонку в окоп, из которого высовывался фриц с пулеметом. Вовремя отреагировал Саша, фашист мог срезать многих. Старлей улыбнулся посиневшими губами, крикнул, стараясь перекрыть шум мотора:

– Молодец!

Переваливая через траншеи, как по волнам, танки углублялись в расположение противника. Из боевой практики я знал – вторая позиция немцев состоит из трех траншей, потом разрыв километра полтора-два – третья позиция, такая же, как вторая. Немцы нарыли много траншей. Полку каждую из них придется брать с боем, возле каждой останутся наши убитые! Потом разрыв километра два-три. Траншеи сейчас пусты, лишь в дотах были постоянные гарнизоны. Главные силы полевых войск остались позади, на переднем крае. Правильно сказал Кортунов – надо, чтобы все гитлеровцы там и остались, не успели отойти.

Создав мощные оборонительные полосы, немцы не думали, что наши войска так быстро их взломают. Когда мой отряд проносился через небольшие поселки, немцы растерянно глядели на советские танки и не могли понять, откуда они взялись.

Танки мчались по проселочной дороге, обсаженной липами.

Я был уверен, что немцы по телефону сообщат своим тылам об отряде, прорвавшемся на танках. Резать телефонные провода у разведчиков не было времени. Танкисты просто ломали танками столбы, как спички, и мчались дальше. Конечно, немцы могли предупредить своих по радио. И где-то в глубине наверняка выставят на дороге заслон. Но я понимал: заслон этот сильным быть не может, сейчас гитлеровцам не до его отряда, главная их забота те, которые наступали с фронта…

В шесть часов разведотряд вышел в назначенный ему район, но путь танкам к реке преградил густой лес. Валить толстые деревья танки не могли. До реки осталось не более километра – она была за этим лесом, но как подойти к берегу? В обход долго. К тому же вдоль реки проходил немецкий оборонительный рубеж.

– Ты оставайся здесь, – сказал я Уголькову, – а я с ребятами пойду через лес, посмотрю, что там.

Автоматчики со своим командиром лейтенантом Щеголевым и разведчики двумя колоннами двинулись в лес.

Серебряков шел рядом со мной.

Он держался спокойно, прислушивался и приглядывался к своим спутникам.

Я, чтобы загладить свою грубость, несколько раз заговаривал с журналистом. Тот оказался незлопамятным, и еще на танке я понял – поладим.

Опушка не доходила до реки метров на триста, за рекой виднелась обычная для здешних мест обсаженная деревьями дорога. Где-то там, за серыми деревьями и кустами, затаилась сильно укрепленная линия обороны. По ней то и дело проносились машины. Справа дорога поворачивала к реке, по мосту перебегала на тот берег и скрывалась за лесом. Мост охранялся, неподалеку стоял кирпичный домик, там, наверное, отдыхали караульные.

– Если бы мост захватить, – сказал Саша Пролеткин.

Я разглядывал в бинокль подходы и думал об этом же.

– Хорошо бы, – согласился я.

– А что? – оживился Щеголев. – Людей хватит.

– Захватить-то хватит, а удержать? – спросил я.

– Удержим. Танки подойдут, помогут.

– Долго не продержимся. Фашисты все сделают, чтобы нас выбить. Мы тут будем как кость в горле. Надо выскочить на мост перед самым приходом полка, чтобы наши успели, – говорил я. – Да, этот мост для Кортунова просто подарочек: не придется форсировать реку под огнем, проскочат по мосту с комфортом! Жук, запроси, где сейчас передовой батальон.