Текст книги "Большая жизнь"

Но закон есть закон – искупать вину полагалось кровью. Позднее штрафные роты посылали в общем наступлении на самом трудном участке, там, где на штабной карте было острие стрелы, показывающей направление главного удара. Но первые «шурочки» погибали бессмысленно, слова приказа «искупить кровью» понимали и исполняли буквально. Штрафников посылали в бой без артиллерийской и какой-либо другой поддержки.

Девять уцелевших, усталых и вымазанных в земле и копоти предстали пред светлые очи начальства.

– Вообще-то вы, м…, траншею немцев захватили, но не удержали. Ждите следующую штрафную роту, через пару дней прибудет. Вольем вас туда, – сказал ротный.

И влили. Вновь прибывшая рота была такая же, как предыдущая, с которой приехал на фронт я, большинство – зэки из лагерей, уголовники, бытовики и политические с малыми сроками. Были в той роте и осужденные по новым причинам: дезертиры, отставшие от эшелонов и потерявшие свои части при переездах.

Особенно выделялись три морячка в своей форме, в бескозырках, несмотря на мороз, с распахнутыми бушлатами, чтоб видна была полосатая тельняшка.

Петр Баранов, Михаил Голубев, Степан Ситников где-то загуляли, отстали от эшелона и вот, как дезертиры, в «шурочке».

Мне они понравились, я поговорил с ними, посоветовал держаться в бою поближе ко мне.

Роту разместили в опустевшей деревне, жители ушли из прифронтовой полосы.

В избах уставшие после марша штрафники легли вдоль стен на пол. Я бросил вещевой мешок на свободное место в углу, сел, привалился к мешку спиной и закрыл глаза. Я был в полупрострации от пережитых за последние дни потрясений: расстрел, атака, рукопашная, как в болезненном бреду все перемешалось в моей голове. Иногда казалось, что все это происходит не со мной, а вижу я происходящее как-то со стороны. Хотелось забыться, отдохнуть, отойти от этого страшного сумбура. От двери крикнули:

– Выходи получать оружие!

Рота построилась в центре деревни. Командиры были те же – капитан Старовойтов, лейтенант Кузьмичев и другие. Только не было младшего лейтенанта с медалью «За отвагу», он погиб в рукопашной.

Оружие, как и в первый раз, было грязное. «Может быть, от нашей роты с поля боя собрали», – подумал я.

– Оружие почистить! Патроны получите на передовой, – сказал лейтенант Кузьмичев, во взвод которого я опять был зачислен.

Ночью роту подняли командиры.

– Выходи строиться!

– С вещами или просто так? – спросили из темноты.

– В полном боевом! Пойдем на передовую.

Ротный сказал перед строем:

– Товарищи, настал час, когда вы сможете доказать свою преданность Родине, искупить грехи, очистить свою совесть и стать полноправными советскими гражданами. Страна вам поверила, дала оружие. Теперь дело за вами. Мы надеемся, вы оправдаете доверие. За проявленное мужество и геройство каждый может быть освобожден из штрафной роты досрочно. Бейте врагов беспощадно – это будет лучшим доказательством вашей преданности! – Он помолчал, спросил: – Вопросы есть?

– Все понятно.

Шли сначала лесом, потом полем, за которым уже были видны вспышки ракет. Скоро стали долетать яркие трассирующие пули.

Ветер обдавал тошнотворным сладковатым запахом.

– Это чем воняет? – спросил Баранов.

– Трупы, – ответил я.

– Разве их не убирают?

– В нейтральной зоне не всегда можно убрать.

Когда вышли в первую траншею, лейтенант Кузьмичев объявил:

– Один день будете в этой траншее, чтобы оглядеться, изучить местность. В наступление пойдем завтра. Нам приказано овладеть высотой, которая перед нами, уничтожить там фашистов и в дальнейшем взять деревню Коробкино – ее не видно, она в глубине обороны немцев, за этой высоткой. Можно отдыхать, спать в блиндаже и в траншее. Дежурить будете парами по два часа. – Он назвал фамилии, кто с кем и в какое время будет дежурить.

По распределению взводного я попал в паре с Нагорным – человеком с какой-то неопределенной внешностью: худощавый, опрятный, лет пятидесяти, но серые глаза такие усталые, будто прожил сто лет. Он попросил меня:

– Вы просветите меня, что мы будем делать?

Я посмотрел на усталое лицо и в озабоченные глаза Нагорного.

– Будем следить за фашистами, чтоб неожиданно не напали. – Мне захотелось испытать напарника, и я добавил: – И посматривать за своими, чтоб фашистам кто-нибудь не сдался.

Нагорный перешел на доверительный тон, соглашаясь со мной, зашептал:

– Совершенно справедливые опасения, тут есть разные люди. От некоторых можно ожидать! Извините, если вам будет неприятен вопрос. Вы по уголовной статье?

Я коротко рассказал о себе.

– Скажите, а где вы жили до ареста, кем были? И вообще, за что вас посадили? – спросил я.

Нагорный печально усмехнулся:

– За что? Я и сам этого не знаю. В общем, это еще предстоит узнать… Я литературовед, профессор. Жил в Ленинграде. У меня остались там жена и дочь… Чудесное шаловливое существо. Ей уже пятнадцать лет. В тридцать седьмом было всего десять. Живы ли? Они в Ленинграде. Написал им письмо об отправке на фронт. Не знаю, дойдет ли.

Очень искренней была его грусть.

Подошел командир взвода:

– Послушай, Карпов, ты уже опытный, – когда пойдем в атаку, помоги на левом фланге. Сам знаешь, народ необстрелянный, испугаются пулеметов, залягут, потом не поднять. Помоги, штрафники тебя послушают, ты с ними общий язык найдешь.

Много ли нужно человеку в беде? Иногда не деньги, не какие-то блага, а сознание, что ты сам кому-то нужен. Вот не помог лейтенант ничем, а сам помощи попросил, а на душе стало легче.

– Не беспокойся, лейтенант, на левом фланге будет полный порядок!

– Ну, спасибо тебе.

Когда начало светать и я уже посчитал, что ночь прошла спокойно, вдруг неожиданно артиллерия гитлеровцев обрушила на наши траншеи лавину снарядов и мин. Вмиг все смешалось в грохоте взрывов. Я упал на дно окопа и заполз в «лисью нору». Понял: немцы обнаружили подготовку к атаке и решили провести артиллерийский налет.

Ураган бушевал недолго. Когда обстрел прекратился, было уже утро, но в дыму и пыли все еще ничего не было видно.

Я пошел по развороченной снарядами траншее. За одним из поворотов увидел несколько трупов. Их, видно, убило одним из первых разрывов, когда стояли и о чем-то разговаривали. Полузасыпанные землей и обезображенные взрывом, они превратились в кровавое месиво.

Штрафную роту, несмотря на артналет и потери, двинули в атаку в назначенное время.

Я услышал, как ротный Старовойтов доложил по телефону:

– Шурочка пошла вперед! – А сам зарядил свежую ленту в станковый пулемет и остался в траншее.

Взводные выпрыгнули на бруствер и кричали:

– За Родину! Вперед! – Но сами стояли на месте, ждали, пока вся рота вылезет из траншеи и развернется в цепь.

Рядом со мной бежал Нагорный, он истово провозглашал эти же слова:

– За Родину! За нашу Родину!

А с другого бока бежали Костя и моряки. Он перепрыгивал через воронки и старые трупы, не обращая внимания на свист пуль и падающих штрафников – то ли убитых, то ли раненых.

Я с гулко бьющимся сердцем бежал вперед, невольно ждал удара пули или осколка, помнил и просьбу взводного, наблюдал за левым флангом, покрикивал:

– Вперед! Вперед, ребята!

Заметив, как несколько человек залегли от близкого взрыва, метнулся к ним:

– Встать! Вперед!

На меня смотрели снизу глаза, полные ужаса, бойцы вжимались в землю, не в силах оторваться от нее. Я понимал: ни разговоры, ни просьбы сейчас не помогут, против животного страха может подействовать лишь еще более сильная встряска.

– Пристрелю, гады! Встать! Вперед! – грозно крикнул я, наводя винтовку на лежащих.

Они вскинулись и побежали вперед, глядя уже не на ту смерть, которая летела издали, а на ту, что была рядом, в моих руках.

Не успели добежать до траншеи врага, как с низкого серого неба хлынул дождь, он обливал разгоряченное тело, прибавил сил. Запах гари взрывов на некоторое время сменил аромат теплой травы.

– Ура! – кричали штрафники и неслись на торчащие из земли мокрые каски.

Фашисты торопливо стреляли. Я видел их расширенные от ужаса глаза, дрожащие руки. Штрафники прыгали сверху прямо на головы врагов.

Рукопашная схватка была короткой – торопливые выстрелы в упор, крики раненых, ругань штрафников, несколько глухих взрывов гранат, брошенных в блиндажи.

– Вперед! – кричал я. – Не задерживайся в первой траншее! – помнил приказ – взять деревню Коробкино, которая дальше, за этой высотой. Командир взвода выгонял штрафников из блиндажей: кое-кто полез потрошить ранцы убитых гитлеровцев, снимать часы.

– Вперед, буду стрелять за мародерство! – неистовствовал Кузьмичев.

Волна атакующих покатилась дальше, ко второй траншее. А в первой, на дне ее, остались лежать втоптанные в грязь в зеленых мундирчиках те, кто несколько минут назад стреляли из пулеметов и автоматов. Вроде бы никто из гитлеровцев не убежал, но из следующей траншеи опять стреляли пулеметы и автоматы, мелькали зеленые, блестящие под дождем каски.

Вдруг вскрикнул и зашатался Нагорный.

– Зацепило? – сочувственно спросил я.

– Кажется, да. Но я пойду вперед. Я могу. – Нагорный держался за грудь рукой, под пальцами на мокрой гимнастерке расплывалось красное пятно. Он побежал вместе со всеми, но постепенно стал отставать. Несколько раз падал, спотыкаясь на ровном месте, но поднимался и шел вперед.

Оглядываясь, видел Нагорного, очень хотелось помочь ему, однако железный закон атаки – все идут только вперед – не позволял это сделать. Те, кто ранен, помогут друг другу. Живые должны продолжать свой бег навстречу врагу и поскорее убить его, иначе он сразит тебя.

Нагорный все же дошел до второй траншеи. Здесь на роту обрушился сильный артиллерийский налет. Все бросились на мокрое, скользкое дно, лежали некоторое время, не поднимая головы. Снаряды рвали землю совсем рядом. Кислый запах разопревшей от дождя и пота одежды заполнил траншею, набитую людьми.

Когда обстрел прекратился, я хотел перевязать Нагорного – тот лежал рядом.

– Не надо. Бесполезно. – Он смотрел на меня добрыми усталыми глазами. – Это даже к лучшему. Если бы вы знали, как я устал! Я очень боялся, что умру без пули. Без крови. Не сниму с себя обвинения. И вот, слава богу, я убит. Очень прошу сообщить домой, в Ленинград. Пусть знают – я никогда врагом не был. Вот окончательно доказал это. Теперь жене, дочери… легче жить будет… – Нагорный обмяк, рука упала с груди, открыв густо-красное пятно на потемневшей от дождя гимнастерке.

«С простреленным сердцем шел человек в атаку, – подумал я, – очень дорожил он своим добрым именем; сделал все, чтобы восстановить его»

Дождь обмывал лицо Нагорного, оно было спокойным и строгим, лишь одна обиженная морщинка пересекала его высокий лоб. Эта морщинка была единственным упреком за несправедливые подозрения и кару соотечественников. Лейтенант сказал мне:

– Спасибо тебе, вовремя ты поднял левый фланг, а то бы не дошли мы сюда. Уж как один фланг заляжет, и другой далеко не уйдет. Ну что ж, будем закрепляться здесь.

– Дальше разве не пойдем?

– Не с кем – немного в роте людей осталось.

Я оглянулся – на поле лежали под дождем те, кто еще утром составлял штрафную роту. Большинство головой вперед, как срезала на бегу пуля. Я во время атаки не видел, когда падали все эти люди. В атаке я следил за тем, чтобы все бежали вперед, и сам смотрел туда, откуда должна прилететь смерть; кажется, на минуту ослабишь внимание – и она тебя сразит, а когда пристально глядишь ей в глаза – не тронет, минует. Глядя на убитых, я подумал: «Теперь с них судимость снята…»

Костя и моряки уцелели.

Роте приказали закрепить занятый рубеж, перейти к обороне. Ночью, во время дежурства в траншее, показалось, что сугроб в нейтральной зоне шевельнулся. Так бывает, когда осветительная ракета опускается вниз: в ее колеблющемся свете и кусты, и тени от них вроде бы покачиваются. Но сейчас не было ракеты.

Я присмотрелся. Увидел еще несколько движущихся сугробиков. «Что за черт! Неужели от ста граммов?» Я прижался к краю траншеи, вгляделся попристальнее и понял: немцы ползут! Крадутся, одетые в белые костюмы!

Не отрывая глаз от ползущих, я кинулся к станковому пулемету. Первая мысль – немедленно скомандовать: «В ружье!» или «Открыть огонь по фашистам!» Не будь я боксером, наверное, так и поступил бы. Но ринг приучил меня не поддаваться первому впечатлению, не паниковать, спокойно разобраться в том, что происходит. Пусть на это уйдет несколько секунд, зато потом будешь действовать правильно и решительно.

Я не поднял тревогу сразу же. Несколько мгновений, пока спешил к пулемету, мне хватило на то, чтобы сообразить: гитлеровцев не так уж много, ползут не по всему фронту, а отдельной группой, значит, это не общее наступление, значит, разведка или хотят снять наше боевое охранение перед атакой более крупных сил. А может, Новый год хотят отметить захватом «языка»?.. Ну, если так, то и кричать не надо. Тут следует сюрприз им приготовить!.. Подбежал к блиндажу, рванул плащ-палатку, хриплым от волнения голосом скомандовал:

– Моряки, полундра! В ружье! Только тихо. Немцы ползут, человек двадцать. Наверное, разведка. Всем выходить пригнувшись – не показываться. Приготовить гранаты. Огонь по моей команде.

Я опять поискал и нашел на снежном поле выпуклые бугорки – до них было еще метров шестьдесят. «С такого расстояния не кинутся. И гранаты лежа не добросят, – лихорадочно думал я. – Надо уловить момент, когда в рост встанут, когда ринутся к траншее, лежачих много не набьешь».

Моряки и солдаты разбегались вправо и влево, присаживаясь на дно траншеи, тревожно поглядывая на меня из-под серых ушанок, сжимая лимонки в голых руках.

Увидев гранаты, я подумал: «Когда фрицы вскочат, дорога будет каждая доля секунды». Шепотом приказал:

– Разогнуть усики на гранатах!

Тихая эта команда пошла по траншее. Солдаты передавали друг другу:

– Разогнуть усики…

А призрачные фигуры в белом чем ближе подползали, тем медленнее двигались. Я от перенапряжения мысленно даже звал их: «Ну, давайте, давайте!.. Чего медлите?» Сердце у меня стучало так громко, что невольно подумал: не услышали бы этого стука немцы. Стало жарко. Я расстегнул шинель.

«Перед броском вперед они должны приостановиться, подождать отставших», – соображал я и тут же увидел, как один из немцев приподнялся, потом разом встали остальные и покатились по глубокому снегу вперед без единого звука, словно ватные.

– Огонь! – заорал я во всю грудь и метнул гранату.

Штрафники тоже вскочили со дна траншеи. Замелькали в замахе руки. Торопливо затараторил пулемет Ситникова. Забухали взрывы гранат. Взвизгнули, брызнув в стороны, осколки. Закувыркались, заметались, закричали белые фигурки между огненными и черными всплесками земли.

– Бей гадов! – кричал я.

Бросил еще одну гранату, затем вскинул винтовку и стал стрелять. Справа и слева гулко гремели винтовочные выстрелы.

Радость от того, что все получилось, как было задумано, и особенно вид удирающих врагов, вытолкнули меня из траншеи.

– Лови их! За мной, ребята!

Они бежал скачками, проваливаясь в глубокий неутоптанный снег, стреляя на ходу. «Живьем бы, живьем бы взять хоть парочку!» – с азартом думал я, догоняя удирающих. Вот уже совсем рядом один, запаленное дыхание со свистом вырывается из его груди – не дышит, а стонет от перенапряжения: «Ых! Ых!»

Я схватил немца за плечо. Оно оказалось мягким, рукой прощупывалась вата. «В разведку пошел, а столько понадевал на себя, вояка!» – мысленно упрекнул я его и ударил автоматом по голове. Уже размахнувшись, успел подумать: «Не пробить бы голову, вполсилы надо». Фашист, взмахнув руками, упал в снег. Но сразу вскочил и бросился на меня, стремясь схватить за горло скрюченными, растопыренными пальцами. «Когда же он успел рукавицы сбросить?» – удивился я и привычным приемом, который много раз применял на ринге, отбил в сторону руки немца и так же автоматически влепил ему увесистый хук в челюсть. Немец крякнул и опрокинулся навзничь. Я, будто на ринге, стал отсчитывать про себя: «Раз, два, три… Тьфу, да что я – рехнулся?»

Окинул взглядом место стычки. Все было кончено. Моряки и Костя нехотя тянули, держа за шиворот, еще двух упирающихся гитлеровцев. Несколько убитых лежали, уткнувшись лицом в снег. Человек шесть мелькали вдали. Баранов бил по ним одиночными, хлесткими на морозе выстрелами.

– Ушли, язви их в душу! – сказал Петя и прекратил стрельбу.

Я кивнул на убитых:

– Собирай их, ребята, и давайте быстро в траншею. Сейчас сабантуй начнется!

Склонившись к своему пленному, дернул его за рукав:

– Эй, ауфштеен! Хватит прикидываться, не так уж сильно я тебе врезал. – И честно признался: – Но врезал все-таки от души! Давай, давай, ауфштеен!

Немец таращил мутные после нокдауна глаза, тряс головой, пытаясь смахнуть одурь, с опаской поглядывал на меня.

– Пошли, форвертс! – командовал я.

Пока темно, надо было поспешить с отправкой пленных на НП командира роты. Днем с ними не выбраться. И от обстрела их нужно сберечь.

Странное дело – война. Вот стоят передо мной враги. Они хотели убить меня и других солдат. Если бы им повезло, перебили бы всех беспощадно. Может быть, одного-двух пощадили, потому что нуждаются в «языках». Но попались сами. И я, которого они хотели убить, забочусь, чтобы поскорее увести их от опасности. А сам останусь здесь под обстрелом, и кто знает, может, меня убьют в отместку за этих вот пленных…

Между тем обстрел немецкой артиллерией наших укрытий начался.

Первая мина взвыла, забираясь вверх и отфыркиваясь, стала падать на окоп. С железным хряском и звоном она разорвалась недалеко от траншеи. И тут же другие мины замолотили в мерзлую, звонкую землю, будто их бросали сверху. Ни выстрелов, ни воя при их приближении в грозе разрывов уже не было слышно. Тяжелые снаряды тоже долбили землю. Высотка вздрагивала и гудела от этих тупых ударов.

Я с моряками и Костей укрылись в блиндаже. Все молча курили. Лица казались спокойными, даже безразличными.

Когда близко разрывался снаряд, из щелей между бревнами наката текли прозрачные струйки песка. И хотя моряки внешне не выказывали беспокойства, в душе каждый гадал: попадет или нет? И каждый, не веря ни в Бога, ни в черта, не зная ни одной молитвы, все же обращался к какой-то высшей силе, робко просил ее: «Пронеси мимо!.. Пронеси!..»

Без разведки еще никто не воевал

Первая боевая награда

Донесения об отпоре, который был дан фашистам красноармейцем Карповым, шли снизу вверх по телефонной эстафете, и где-то на середине пути фамилия Карпова из них исчезла. Злого умысла тут, конечно, не было – никто не хотел присваивать чужую славу. Просто майор Кортунов, докладывая командиру дивизии, сказал:

– У меня штрафники отличились. Отбили ночной налет, взяли трех пленных.

Командир дивизии, в свою очередь, доложил командиру корпуса:

– Мой Кортунов хорошо новый год начал – направляю пленных.

А командарма информировали в еще более обобщенной форме:

– В хозяйстве Добровольского была ночная стычка, в результате взяты пленные…

Потом по той же эстафете пошла обратная волна и утром докатилась, наконец, до «шурочки»: представить список отличившихся.

Меня вызвал командир роты:

– Напиши список, кто отличился ночью.

Он дал мне листок бумаги и карандаш. Я написал: «Красноармейцы Баранов Петр, Голубев Михаил, Ситников Степан, Камилевич Константин».

Ротный прочитал, дописал в список первым меня и сказал:

– Иди в штаб полка, тебя вызывает командир, хочет познакомиться.

Я обрадовался: во-первых, приятно побывать в тылу (штаб полка представлялся мне глубоким тылом), во-вторых, я знал – ругать там меня не будут, наоборот, наверное, скажут доброе слово, может быть, даже объявят благодарность.

Блиндаж командира полка приятно удивил меня. Здесь можно было стоять в полный рост, и до накатов оставалось еще расстояние на две шапки. Стол хотя и из ящиков, но на нем яркая керосиновая лампа с прозрачным пузатым стеклом, алюминиевые кружки, а не самоделки из консервных банок, настоящие магазинные стаканы с подстаканниками и чайными ложками. В углу блиндажа топчан, застланный серым байковым одеялом, и даже подушка в белой наволочке. И, что уже совсем невероятно, у самой лампы, хорошо ею освещенная лежала на блюдечке неведомо откуда попавшая в такое время на фронт половинка желтого лимона.

Стараясь не перепутать последовательность слов в рапорте, я доложил о прибытии.

– Покажись, герой, – весело сказал майор Кортунов и пошел навстречу.

Я покраснел, думая о своей затасканной шинели: в нее так въелась траншейная земля, что никак не удавалось отчистить бурые пятна. Втянул и без того тощий живот, напряг ноги, выше поднял подбородок, чтобы хоть выправкой слегка походить на героя.

– Хорош! – похвалил майор и крепко пожал мне руку. Комиссар Гарбуз тоже откровенно разглядывал меня.

– Раздевайся. Снимай шинель, – предложил комиссар.

Я смутился еще больше. Не предполагал, что так примут. Думал, поговорят – и будь здоров! А тут вдруг: раздевайся.

Я же не раздевался почти полмесяца!

Представляя, какая на мне мятая-перемятая гимнастерка, спросил:

– Может быть, я так?..

– Запаришься, у нас жарко, – резонно возразил комиссар. – Снимай!

Пришлось подчиниться. Я беспрерывно одергивал гимнастерку, но она снова коробилась и будто назло вылезала из-под ремня.

– Ладно, не смущайся, – ободрил командир полка, – с передовой пришел, не откуда-нибудь. Садись вот сюда, к столу.

И, едва я присел, опять загремел голос Гарбуза:

– Расскажи-ка о себе, добрый молодец. Мы мало тебя знаем.

– Погоди, Андрей Данилович, – сдержал его Кортунов, – что ты сразу за дело? Давай ему сто граммов поднесем: и с мороза он, и с Новым годом поздравить надо, и за умелые действия отблагодарить.

– Согласен, Алексей Кириллович.

– Гулиев, флягу!

Чернобровый, со жгучими кавказскими глазами ординарец мигом оказался возле стола и налил в стакан.

– Пей, герой, согревайся, – сказал Кортунов.

Я вспомнил, каким недопустимым проступком в училище считалось «употребление спиртных напитков». А сейчас майор сам предлагает сто граммов. И я возьму вот и выпью прямо на глазах у командования…

От волнения не почувствовал ни крепости, ни горечи водки.

Командир пододвинул мне тарелку с кусочками колбасы и сала.

– Закуси. И давай рассказывай!

– Рассказывать-то нечего, – пожал я плечами.

И снова подумал, какая ужасная на мне гимнастерка.

– Ну, ясно, скромность героя украшает, – поощрительно улыбнулся Гарбуз. – А все-таки расскажи ты нам, где жил, учился, когда в штрафную роту попал.

Каждый раз, рассказывая свою биографию, я испытывал неловкость при упоминании о судимости по политической статье. Как отнесутся к этому командиры? Не хотелось терять их доброе отношение. Я удивился похожести ситуации: в лагере, отвечая на вопросы воров, в компании Серого, я не хотел признаваться, за что судим. А как быть здесь? В анкете и автобиографии, которые лежали в личном деле, указан срок, по какой статье судился.

Сейчас очень не хотелось об этом вспоминать, но и утаить нельзя, командиры все равно это узнают, когда будут знакомиться с моим личным делом.

Я рассказал об Оренбурге, о том, что учился в Ташкентском военном училище, что стал чемпионом по боксу. Приближаясь к злополучному периоду, сам того не желая, сбавил тон, стал отводить глаза в сторону.

Комиссар заметил перемену:

– Что-то ты скисаешь, наш дорогой герой? Натворил что-нибудь в училище? Отчислили?

«Значит, еще не читал мои бумаги», – определил я.

– Не только натворил, но и под трибунал попал.

Я коротко изложил, что произошло.

– Да, хватил ты лиха! – сочувственно сказал Кортунов. А майор Гарбуз поддержал:

– Ну, Карпов, это в прошлом, досадное недоразумение. Злобы и обиды в тебе нет. Родину защищал честно. Это главное! А то, что встретились тебе непорядочные люди и чуть не испортили всю жизнь, плюнь на них. Но помни, что такие службисты есть, и никогда больше не болтай. Тебя надо было хорошо пропесочить на комсомольском собрании, и на том дело кончилось бы.

Я опять поразился: точно такие же мысли были у меня, когда сидел в одиночке. Гарбуз между тем продолжал:

– Теперь все это позади. У тебя новая жизнь, боевые друзья, родной полк. Будем служить вместе и бить фашистов до победы.

То, что говорил комиссар, совпадало с моими переживаниями.

– Слушай, да ты просто клад! – воскликнул Гарбуз.

– Мы подобрали тебе должность хорошую. – И, взглянув на Кортунова, умолк, командиру полка полагалось самому высказать официальное предложение.

– Есть в полку взвод пешей разведки, – начал Кортунов. – Командует им лейтенант Казаков. Давно командует. Ему нужен человек особенный – энергичный, находчивый, ловкий. Ты – боксер, а каждый спортсмен – борец, самбист, гимнаст – это уже потенциальный разведчик.

Предложение было неожиданным. Я усомнился:

– Справлюсь ли я?

– Уже справился, – громогласно заверил Гарбуз. – Трех «языков» сразу взял. У тебя нюх на немца.

Мне показалось, что майор чуть-чуть поморщился. Гарбуз тоже приметил это:

– Извини, Алексей Кириллович, я, кажется, перебил тебя?

– Уж очень ты, Андрей Данилович, на алтайских своих просторах громко говорить привык.

(Как я узнал позже, он до армии был секретарем горкома небольшого города на Алтае).

– Есть такой грех, – согласился Гарбуз.

– А опасения у него правильные. Служба в разведке потребует учебы. Ну, ничего, Казаков опыт передаст. На задания сводит. Разберетесь вместе, что к чему. И моряков, друзей твоих, с тобой в разведчики зачислим.

Кортунов посмотрел вопросительно на комиссара:

– Пора бы уж ему прибыть…

– Да, задерживается, – откликнулся Гарбуз.

Я подумал, что задерживается Казаков. Но тут раздался конский топот, скрипнули полозья, и командир с комиссаром, не надевая шинелей, только схватив шапки, метнулись к двери. Однако запоздали: в блиндаж вместе с клубами пара входил, пригибаясь, генерал. Кортунов вскинул руку, четко стал докладывать ему:

– Товарищ генерал, шестисот двадцать девятый стрелковый полк находится в обороне на прежнем рубеже, за истекшие сутки никаких происшествий не случилось.

– Здравствуйте, товарищи! – еще более мощным, чем у Гарбуза, голосом сказал генерал.

Он был в высокой каракулевой папахе, в серой, хорошо сшитой шинели. Это был командир дивизии генерал Добровольский.

– Ну, где ваш ночной герой? – спросил генерал, неторопливо расстегивая шинель.

– Вот он, – кивнул Кортунов в мою сторону. Генерал, не оглядываясь, сбросил шинель на руки Гулиеву, который уже стоял сзади. Осмотрел меня, произнес торжественно:

– Поздравляю тебя, Карпов. Вручаю тебе от имени Верховного Совета медаль «За боевые заслуги».

Адъютант – красивый, высокий старший лейтенант – подал командиру дивизии красную коробочку. Генерал прикрепил медаль на мою гимнастерку, пожал мне руку и, хлопнув меня по плечу, сказал:

– Носи, сынок, на здоровье. Заслужил!

Оглушенный всем происходящим, я не мог понять, что Гарбуз, незаметно для других, подсказывает мне. Наконец, опомнясь, с большим опозданием гаркнул:

– Служу Советскому Союзу!

Гарбуз вздохнул с облегчением, а генерал похвалил:

– Ну, вот и молодец!

Адъютант развернул на столе карту, командир дивизии подошел к ней, подозвал Кортунова и Гарбуза.

Я стоял на середине блиндажа и не знал, что же делать. Когда командир полка оглянулся, я тихо спросил:

– Разрешите идти?

Кортунов тоже негромко сказал:

– Иди к начальнику штаба. Он вызовет Казакова и даст необходимые указания. Он в курсе дела.

Я надел шинель, вышел на морозный воздух и вздохнул полной грудью.

Часовой, охранявший блиндаж, усмехнулся:

– Во дали тебе баню. Смотри, – обратился он к генеральскому коноводу, – аж пар валит!

– Мой может, – подтвердил коновод. – Так поддаст, что и дым пойдет!

Я никак не отреагировал на это, стоял счастливый, наслаждаясь тишиной и прохладой.