Текст книги "Большая жизнь"

Сергей Сергеевич Наровчатов

Сначала я знал Наровчатова, как его знали многие, – по стихам и книгам. Относился к нему как к прекрасному поэту. Во время коротких встреч и разговоров с ним, которые чаще всего происходили в Центральном Доме литераторов, мне казалось, что он относится ко мне не просто по-товарищески и не просто как вежливый человек, а несколько теплее. В словах он этого не выражал, я это ощущал по тону, по доброму взгляду, затяжному рукопожатию.

В 1978 году он совершенно неожиданно предложил мне пойти работать его заместителем в журнал «Новый мир». Я попросил время на размышление и затем согласился. Однако какие-то неизвестные мне причины помешали этому назначению. Но Сергей Сергеевич привык осуществлять то, что задумал, у него, видимо, намерение на мой счет было твердое. В 1979 году, зимой, он снова со мной заговорил на эту же тему, предложив мне на этот раз должность первого заместителя главного редактора. Я согласился с радостью. С радостью потому, что и журнал хороший, все мы его любили, и Сергей Сергеевич – человек очень обаятельный, знающий, с ним работать будет интересно. Ну и для себя где-то не то, чтобы в тайне, а в душе, я отметил, что я у Наровчатова могу многому поучиться. Сергей Сергеевич был старше меня всего на три года – он родился в 1919 году. Но в смысле литературной работы он конечно же был, как это принято говорить, не просто старший товарищ, а на голову выше. Он всю жизнь прожил и проработал в литературе, имел не только большой талант, но и опыт. Был он одним из лидеров в послевоенной поэзии. И по должностям тоже был официальным лидером: несколько лет работал первым секретарем Правления Московской писательской организации, ну и затем вот возглавил журнал, который тоже считался лидером в советской литературе. Даже эти два поста говорят о том, что выбор на него пал неслучайно – в Наровчатове видели достойного, умудренного жизнью и опытом литератора.

После утверждения моей кандидатуры в руководящих инстанциях, со мной поехал в «Новый мир» оргсекретарь правления СП СССР Юрий Николаевич Верченко и официально представил коллективу редакции. Это произошло в символичный и для Наровчатова, и для меня день Советской Армии – 23 февраля 1979 года, армии мы оба отдали немало сил, особенно в годы войны.

Кстати, как мне стало известно позднее, это мое военное прошлое вызвало у работников редакции неприятное впечатление. Зам. главного редактора Феодосий Видрашку был очень против моего назначения. А когда оно состоялось, невесело шутил:

– Теперь наша вольная жизнь кончилась, полковник Карпов будет строить нас по утрам для переклички и проводить занятия по строевой подготовке.

Забегая на несколько лет вперед, поясняю – об этом недоброжелательстве позднее рассказал мне сам Феодосий и со слезами на глазах (трезвый!) просил:

– Прости меня, Владимир Васильевич, я действительно о тебе так плохо думал. И теперь мне особенно стыдно и горько в этом признаваться, потому что ты оказался очень хорошим человеком.

Феодосий был настоящий мотор редакции, энергия бурлила, клокотала в нем. Мне приходилось порой его сдерживать. Разные отношения складываются у сослуживцев. Чаще деловые, ровные. Иногда со скрежетом, и тогда не хочется идти в «контору», работа, общение становятся в тягость. Мы с Феодосием Видрашку работали душа в душу, отношения наши сложились больше чем дружеские, мы были как родственники, как братья.

Работа в журнале для меня проходила не только поучительно – стала моей новой жизнью. С первых минут, как только переступил порог «Нового мира», я почувствовал обстановку всеобщей преданности и уважения к журналу. В «Новом мире» небольшой коллектив, всего четыре десятка человек, но все они с большим уважением относились ко всему, что создал «Новый мир» прежде, к тому положению, которое он занимал в ту пору. В какой-то степени это шло не только от Наровчатова, не только он создавал этот стиль. Его предшественники – Твардовский, Симонов и более ранние, все, кто приходил в «Новый мир», всегда заражались любовью, преданностью делу. Наровчатов прямо говорил об этом, считал это доброй традицией новомировцев и сам был первым в этом отношении. Ради журнала, ради его репутации, чтобы он оставался на таком высоком уровне, который был ему создан предшественниками, Наровчатов не жалел сил, времени и здоровья.

Я пришел в журнал, когда Сергей Сергеевич уже прибаливал – две войны прошел: финскую и Великую Отечественную, причем и ту, и другую, как говорят, «от звонка до звонка», и ту, и другую боевым офицером. Это не просто! Он не был корреспондентом газеты или работником какого-нибудь крупного штаба. Воевал самым настоящим окопным офицером, не раз награжден орденами за боевые дела. У него всегда было самое теплое, самое доброе отношение к людям, прошедшим войну. Будучи поэтом профессиональным, он относился к офицерскому званию с таким уважением, какое было у самых что ни на есть кадровых офицеров. Эту жилку я в нем видел, она проявлялась не в разговорах, прежде всего в делах, в поступках. Он был очень пунктуален – это одна из первых черт офицера. Офицер, прошедший войну, знает цену минуте и секунде. И еще, тоже чисто офицерская черта, – не посчитайте это за какую-то романтизацию, но это чаще наблюдается именно в людях военных, называется такое качество – благородством. Вот чувство собственного достоинства, чувство уважения к ближним, умение себя держать в трудных, стрессовых ситуациях, умение быть гордым, даже когда обстоятельства против тебя, эти офицерские черты у Сергея Сергеевича были ярко выражены. Хочу подчеркнуть его благородство одним поступком. Я сам не слышал этот разговор, мне его передал присутствовавший там человек. Отправляясь в очередной раз на лечение, Наровчатов якобы сказал Маркову и Верченко:

– Я очень рад, что в журнал пришел Карпов. За ним как за каменной стеной. Всю работу сейчас он ведет. Я только дирижирую.

Редко начальники так говорят о своих подчиненных!

С этой его скромностью я категорически не согласен. Наровчатов как главный редактор работал в полную силу. У нас с ним бывали и споры, и периоды натянутых отношений. Вот, например, случай с рукописью писательницы Елены Ржевской. Она тоже прошла тяжелые военные годы. Принесла воспоминания. Мы их прочли. И довольно крупно поспорили с Сергеем Сергеевичем. И даже разошлись, как говорится, не поставив точки над «и». Я думал: как мы после этого будем работать вместе, как встречаться? Через два дня Наровчатов пригласил меня к себе в кабинет и сказал:

– Володя, мы с тобой погорячились, но давай отойдем, отключимся от этой горячности и посмотрим на воспоминания Ржевской без внутренних наших пыханий. По-моему, вот здесь я не прав (он открыл рукопись и прочел, где он не прав), вот здесь я тоже не прав. А здесь, по-моему, ты тоже перегибаешь.

Трудно было не согласиться, когда он так поставил вопрос. Обратите внимание, он прежде всего начинал с себя. Он был человек щепетильной честности, никогда не отказывался от своего слова. Иногда бывает в литературной среде – возникают споры, размолвки, через некоторое время кое-кто кривит душой, или забывает свое мнение, или отказывается от него. В этом отношении Сергей Сергеевич был прямой и честный человек. Если он был не прав, прямо заявлял об этом:

– Да, я так говорил, но я ошибался, а теперь я сужу по-иному.

Ему было трудно ходить – болели ноги, отмороженные во время финских событий, – он часто работал дома. Я к нему приезжал по текущим делам, по очередным номерам несколько раз в неделю. Решив наши сегодняшние заботы, мы часто продолжали разговор в более широком плане. Помню, однажды он сказал о «Новом мире» и его традициях:

– Представь себе горный хребет вроде Памира, целая горная страна, и в ней выделяются сияющие снежные вершины. Вот мы из всей массы литературы, сходной с этой самой горной страной, должны искать и отбирать сияющие вершины в литературе. Они есть, мы часто их находим, и за это нас любят, за это нас уважают. Это продолжается многие десятилетия, и я стремлюсь и хочу, чтоб все это понимали: искать и давать читателям вершины.

А теперь я расскажу, как он искал такие литературные вершины. Он искал их не только в сегодняшней литературе, но и в прошлом «Нового мира». В дни вынужденного лежания дома он перечитал весь «Новый мир» с первого номера 1925 года издания. Я возил ему комплекты журнала за очередной год, и он все просмотрел и перечитал. И оттуда, из публикаций наших предшественников он черпал не только традиции, но и высокий уровень, беседовал, наставлял молодых писателей. Работал с растущими очень много.

Наровчатов великолепно знал историю. Появление его новых исторических повестей «Абсолют», «Диспут» и «Медвежья охота» – не случайность. Он историю знал не хуже историка-профессионала, совершенно свободно жил в истории. И все это искало своего выхода, своего толкования каких-то фактов нашего прошлого. Именно поэтому, наверное, были написаны и поэмы «Василий Буслаев», «Песня про атамана Семена Дежнева», «Пролив Екатерины». Задумка была, конечно, более широкая. Это только первые опыты. Он рассказывал мне об этом. В разговоре увлекался, раскрывал свои мечты, забывая о болезни, просто горел, говоря, как бы ему хотелось написать о том или другом славном историческом событии. Я абсолютно убежден, что он подходил к более крупным историческим полотнам, в нем созревал исторический роман. Он и сам прямо говорил:

– Это проба пера. Я пробую, что получится.

Мне довелось первым читать эти рукописи. Он очень интересовался моим мнением. И когда я ему рассказывал о своих впечатлениях, Наровчатов добивался:

– Не только сам факт, дыхание того времени сложилось ли, получилось ли у меня? Чувствуешь ли ты, что люди живут здесь, что они не нарисованы?! Это не картинки, а кусочек того мира, который я пытаюсь создать.

И это действительно ощущалось, потому что в таком маленьком по объему рассказе, как «Абсолют», возникал целый мир, наполненный воздухом и атмосферой того времени. Достичь этого не так просто. Знают об этом все пишущие.

Не раз Сергей Сергеевич говорил о том, что у нас много талантливых писателей:

– Мы должны добиваться прямой связи с теми достижениями, которые были в литературе XIX века, напрямую связывать сегодняшнюю литературу с той. Я считаю, что литературные вершины наших дней являются прямым продолжением – это одна линия. Когда мы планку отбора высоко поднимаем, тогда мы и добиваемся этой связи. Не только качеством языковым, но и прежде всего проблематикой. Интеллигенция в наши дни, как и в XIX веке, разная. Была интеллигенция благоденствующая, преуспевающая на служебных постах. Была интеллигенция, которая шла в революцию, заботилась о народе, о его благе и отдавала себя на дела будущие.

Наровчатов был последователем просвещенной интеллигенции, отдающей все знания на благо народа. Он был на стороне интеллигенции борющейся, устремленной не только к своему личному благополучию, а к лучшему будущему народа. Очень искренно любил русский народ. Никогда об этом всуе не говоря, всеми делами своими, помыслами, начиная с того, что рисковал жизнью своей на войне, и в литературе всегда был устремлен к тому, чтобы сделать более процветающим существование нашего народа, нашей родины.

Может быть, не будь войны или не попади он на фронт, юноша, одаренный, талантливый, не озабоченный еще никакими нуждами, он рос бы и сформировался поэтом несколько другого склада. А вот испытания, грозная школа, имя которой «война», повернули его творчество в другую сторону.

Он вошел в литературу не довоенными стихами, хотя он их уже и публиковал и имел успех, вошел по-настоящему в литературу как поэт военный. Писал о делах военных с большим проникновением, потому что знал эту тяжелую и суровую жизнь изнутри.

 
Здесь мертвецы стеною за живых!..
…Я думал о конце без лишней грусти:
Мол, сделают ребята из меня
Вполне надежный для упора бруствер.
…Все, кажется, сослужено… Но глядь,
Мы после смерти тоже службу служим!
 

Крепкий, ширококостный, здоровый был парень! Он заботится о своих друзьях, об их благе, о том, что он своим телом будет им удобным бруствером. Такое может прийти только человеку очень прочному. Многих людей возможность смерти – я это сам видел на фронте – сковывает, делает бессильными. Некоторые, предчувствуя гибель, поддаются панике, теряют последние силы и порой от ужаса просто ломаются как личности. Полная противоположность им рассуждение Наровчатова: вот она, смерть, рядом, а человек с улыбкой говорит о бруствере, совершенно чистым свободным рассудком владеет в такой ситуации. Не думаю, что это пришло уже потом, когда он сидел за столом, писал стихи. Нет, такая мысль пришла там, когда пули щелкали и проносились над головой. Только оттуда можно вынести такое.

Наровчатов был человек смелый, поэтому писал с большим знанием о состоянии человека, находящегося в опасности. Тут он был глубокий знаток. Все его герои (я уверен в этом) наделены переживаниями самого Наровчатова. Такое выдумать невозможно.

Вот строки из трагического сорок первого, когда наша армия отступала и фашисты беспощадно жгли и рушили все на своем пути. Многим казалось, не устоять нам против такой силищи. Но в стихах Наровчатова нет растерянности, в них – боевая злость, помыслы о неминуемом возмездии.

 
Я проходил, скрипя зубами, мимо
Сожженных сел, казненных городов,
По горестной по русской, по родимой,
Завещанной от дедов и отцов.
 
 
Запоминал над деревнями пламя,
И ветер, разносивший жаркий прах,
И девушек, библейскими гвоздями
Распятых на райкомовских дверях.
 
 
Крови своей, своим святыням верный
Слова старинные я повторял, скорбя:
Россия мати! Свете мой безмерный,
Которой местью мстить мне за тебя.
 

1941 год

И все это при абсолютно гражданских, штатских корнях и истоках его жизни. Родился он на Волге в небольшом городке Хвалынске. Даже в пожилом возрасте, на даче в Переделкино я слышал от него такие мечтательные воспоминания:

– Навсегда осели во мне звуки, запахи и краски тех лет. Белая, голубая, лиловая сирень. Она нагревается на солнце, и уже не запах, а какой-то сиреневый чад плывет над садами. Над рекой перекликаются гудки – у каждого парохода свой. И я знал их – вот снизу идет и подает голос «Лермонтов», а навстречу ему отвечает мягким баритоном «Пушкин». На пристани сутолока, крики грузчиков, лязг цепей, крепкий запах дегтя, рогожи, рыбы. И это все вместе называлось Волгой. Закрою глаза и сейчас вижу и слышу.

Судьба будто специально насыщала будущего поэта «романтическими» впечатлениями. В четырнадцать лет она уготовила Сергею головокружительную перемену красок, запахов и всего прочего. Он попадает с родителями на Колыму в Магадан! Нет, не в качестве зэков, отец был ссыльный, работал в «Дальстрое».

А для Сергея здесь новые впечатления: суровая романтика, походы по тайге, охота, рыбалка. В шестнадцать лет «ходил на медведя». И в том же году были напечатаны его первые стихи в районной газете.

Вот, исходя из такой закваски, он и стал породистым русским поэтом. Но не хотел оставаться самоучкой, хоть и перечитал все книги, доступные в Магадане, поехал в Москву и поступил в Институт истории, философии и литературы (ИФЛИ), где в те годы преподавала самая именитая профессура.

Началось обучение со старшим поколением стихотворцев: Сельвинским, Асеевым, Луговским.

В 1939 году запылала война с белофиннами. Как поступит юноша с пылким характером патриота? Конечно, он ушел в отряд лыжников-добровольцев. Где и отморозил обе ноги.

В перерыве между двумя войнами успел закончить ИФЛИ экстерном и Литинститут имени Горького стационарно. С двумя дипломами опять на войну. Об этом он сказал коротко:

– Военные годы – самые емкие и наполненные в моей жизни, именно поэтому о них труднее говорить. На войне я сформировался и как человек, и как поэт.

Мне кажется, именно этим объясняется очень уважительное и доброе отношение ко мне. Он знал цену фронтовым делам и опасностям. Высоко оценивал мою книгу «Взять живым»:

– Здесь все настоящее, все пропущено через себя. Никакой фальши, желания заинтриговать – все подлинно, ярко, убедительно. Такое мог написать только ты, сам притащивший так много «языков». Уж я то знаю им цену!

Автограф С.С. Наровчатова

Он дарил мне свои книги с теплыми надписями. Приведу только одну надпись, короткую, но, на мой взгляд, она отражает самую суть наших отношений:

«Дорогому Володе Карпову, с абсолютной привязанностью.

С. Наровчатов. 12. V/81 г.».

Сергей Сергеевич с очень большим вниманием относился к молодым поэтам. Я бы назвал это отношение больше чем вниманием: сначала заинтересованным любопытством, а затем, если начинающий того стоил, это любопытство переходило в трогательную многолетнюю заботу о молодом таланте. Очень хорошо рассказала об этом в своих воспоминаниях Лариса Васильева:

– Как только появлялся какой-нибудь поэт на горизонте, будь то у него на семинаре в литинституте или приходил в журнал, Наровчатов встречал его взглядом, в котором чувствовалось: ну-ка, ну-ка, что ты за человек? С чем пришел? Что из тебя получится?

Могу сказать о молодых его семинара одно: он был к ним очень строг. Во всяком случае, за время моей работы в «Новом мире» я не помню такого, чтобы поэт, занимающийся на семинаре Наровчатова, получал какую-нибудь привилегию. Он их этим не баловал. Это случалось так редко, что мы забывали о том, что он ведет в Литературном институте семинар.

Очень хорошо относился к плеяде поэтов так называемой челнинской школы. «Новый мир» с начала строительства шефствовал над КАМАЗом, создал в Набережных Челнах литературное объединение, и там выросли многие молодые писатели. Некоторые Литературный институт окончили. Кое-кто в профессиональные писатели вырос.

К поэтам среднего поколения был и добр и требователен. Любил Евтушенко, Вознесенского. Относился с большим уважением к их талантам. Когда они приносили новые стихи, очень радушно встречал их, всегда с удовольствием, безотказно ставил их стихи в номер. Прощал Вознесенскому его поиски в форме. Считал – поэт имеет на это право. И если у него есть какие-то огрехи, переборы, то все-таки он кое-что и находит, чего не дано другим. Уважал каждого, с его недостатками, с его выкрутасами, слабостями. Если это настоящий поэт – Наровчатов принимал его с открытой душой. Но поэт этот должен быть порядочным, Сергей Сергеевич не терпел непорядочности, каких-то подтекстов. Он сам был прежде всего патриот. И там, где появлялся подтекст или, как он говорил, «фига в кармане», доброжелательность к этому человеку у Наровчатова исчезала. Он говорил об этом поэту в глаза и отлучал его от своего сердца. В этом отношении он был очень принципиален. Принципиальные люди в нашем понятии всегда – со сталью в голосе, а Наровчатов оставался внешне спокойным, без всякого педалирования на голос мог спокойно сказать человеку такое, от чего у того пойдет холодок по спине.

Кроме должностей главного редактора и секретаря Правления Союза писателей Сергей Сергеевич был еще депутатом Верховного Совета РСФСР. Он участвовал в работах сессий, к нему приходила масса писем. И не только письменно, многие избиратели лично обращались. И нужно было видеть его терпение, когда он внимательно, доброжелательно выслушивал всех, кто к нему приходил. Сергей Сергеевич очень добросовестно относился к обязанностям депутата, высоко ценил доверие, которое ему было оказано.

Несколько слов о последних днях жизни Наровчатова. Он лежал дома. Мало кто к нему приходил, больше звонили по телефону. Не потому, что не хотели прийти, он сам никого не принимал, чтобы его не видели таким беспомощным. Он работал до последних дней. Я к нему приходил почти ежедневно, не только с нашими редакционными делами, но и поддержать его, отвлечь хотя бы на время от болезни, тяжелых мыслей. Он скучал по журналу и сотрудникам. Он любил нас. Иногда все же приезжал в редакцию на машине, не поднимался в свой кабинет, который был на втором этаже, а садился в одной из комнат на первом этаже. И туда мы к нему приходили.

Незадолго до смерти судьба подвергла Наровчатова еще одному тяжелому испытанию – внезапно скончалась его жена Галина Николаевна, верный друг, надежная его опора в работе и в жизни вообще. Он перенес и это несчастье стойко.

Но, наверное, только внешне он старался быть твердым. Потеря самого близкого друга, с кем пройдено так много, конечно, разит беспощадно. Мы все, кто окружал его в последние трудные дни, понимали это и старались помочь, чем могли. Нам казалось, он выстоял.

Однажды, когда я приехал к нему домой, Сергей Сергеевич завел разговор о Коктебеле:

– Знаешь, я столько раз ездил в Коктебель, столько раз возвращался освеженным. Мне там очень хорошо работается. Может быть, действительно, для ног это и неважно, но для меня, для души, для моего состояния, для поднятия моего тонуса это будет хорошо. Я там если не воскресну, то оживлюсь.

Он достал из ящика письменного стола толстую тетрадь. Я узнал ее. Не раз он мне читал отрывки из поэмы, которую писал уже много лет. Он любил и эту поэму, и эту тетрадь. И в тот день тоже с особенным теплом читал мне отдельные страницы. Я слушал энергичные, упругие, типично наровчатовские строки и удивлялся – как можно держать их больше двадцати лет, не выпуская к людям! Стихи, на мой взгляд, прекрасные, готовые, как созревшие в саду плоды, а он их почему-то не публикует! Видно, много раз он открывал эту тетрадь – на строках правка разными чернилами. Сергей Сергеевич взял эту заветную тетрадь в Коктебель и сказал:

– Уж теперь-то я ее доделаю!

Врачи ему не рекомендовали туда ездить, я знал об этом, тоже пытался отговорить. Но все-таки он настоял на своем:

– Поеду в Коктебель! Там вспомню молодость. Там написано много стихов. Там было много друзей. Там было много приятных встреч.

Может быть, на время и от дома он хотел оторваться. Он поехал.

В Коктебеле он был в курсе дел нашего журнала. Вот копия одного из моих к нему писем:

«Здравствуйте, Галина Николаевна и Сергей Сергеевич!

Обстановка, после выхода № 6, очень осложнилась: идут письма, анонимные и с подписями в наш адрес и наверх. Состоялось несколько разговоров с разными инстанциями. Мне кажется необходимым сообщить тебе, Сергей Сергеевич, об этом, чтобы был в курсе дела. И еще нужны советы по некоторым острым и неотложным вопросам.

Итак, по порядку.

Дважды я был у Долгова, одна из бесед (последняя) на прошлой неделе была специально по нашему журналу, разбирались представители двух отделов – Долгов и Биккенин. Они рассмотрели наш план публикаций к XXVI съезду КПСС. Этот план я составил и представлял в СП СССР и теперь вот по их просьбе показал им.

В целом план одобрен, были пожелания по отделу критики усилить более солидными авторами. Все это мы уже сделали. Завтра 31-го этот план я опять понесу “на верх”.

Но второй вопрос, и, на мой взгляд, он для них был главным, это о публикации Катаева в № 6 – “Как проходила эта повесть? ”

(Кстати, такой же вопрос мне задавали из органов).

Мы сообщили то, что нам известно. А именно:

– Принес повесть известный сов. писатель, коммунист, Герой Соцтруда, секретарь и т. д. Даже если и возникли у нас некоторые вопросы, мы не могли ему отказать сразу же, не посоветовавшись ни с кем. Поэтому послали по линии Надточеевой. И оттуда пришел ответ отрицательный, и мы с № 3 повесть сняли.

Вот все, что нам известно. И на этом, собственно, работа редакции завершилась.

Но поскольку речь шла о Катаеве, да и сам он “вхож” и позвонить мог в другие инстанции, вопрос о публикации возник опять. Повесть читали на других уровнях, и пришло мнение: сделать объяснительный врез и печатать в № 6. Что и было выполнено. На это сообщение Биккенин мне сказал:

– От кого бы ни поступало такое решение или согласие на публикацию – головы, в случае чего, будем отрывать вам.

Долгов обвинял нас в нетребовательности к автору и нестрогом редактировании, указал несколько мест, которые, по его мнению, следовало бы прояснить.

В целом разговор был выясняющий – как и что? А реплика Биккенина: “в случае чего” – мне кажется, говорит о том, что и они ждут каких-то распоряжений, которые должны быть. К нам идет много писем (это, несомненно, организованный поток) – в основном в них обвинение в антисемитизме, оскорблении евреев и органов.

Сложность нашего положения в незащищенности – мы не знаем, кто читал и давал решающее согласие на публикацию, ходят слухи, что читал Суслов, но сказать это утвердительно мы не можем, т. к. точно не знаем – так ли это?

В общем, напряжение нарастает, мы это ощущаем, и должно прозвучать какое-то грозное слово. Или наоборот, чтобы не создавать бум, все это пройдет тихо для внешнего мира, но для нас все же какие-то последствия будут – если потребуется стрелочник, т. к. реальной вины в принятии решения на публикацию никто на себя “наверху” не возьмет.

Очень нас упрекали чекисты, что мы не прислали им на консультацию, получается, вроде бы обошли их умышленно.

Вот в этой связи у нас может произойти еще один очень неприятный случай – с Бенюхом. Мы его вещь не консультировали в Министерстве иностранных дел, а там вся их специфика, причем есть много негативного и такого, что мы не можем сами решать, так это или не так.

Еще раз читали Диана и Видрашку – и вот, в создавшейся обстановке, нам кажется необходимым просить твоего согласия послать вещь Бенюха на консультацию. Поскольку ты решил ставить ее в № 12 или позже, в связи с появлением романа Айтматова, мы не можем и не хотим не выполнить твое решение, но просим тебя и советуем дать согласие на прочтение и консультацию в Министерство иностранных дел. Чекисты обиделись, теперь нам не хватает еще упрека от дипломатов, что мы вторгаемся в их тонкую сферу, не посоветовавшись с ними!

После написания этого письма заходил Бенюх, я ему рассказал обстановку и мнение о необходимости консультации, он воспринял это нормально и сказал: “Если нужно, посылайте, пусть прочтут, и мне и вам будет спокойнее”. О том, что с появлением романов Айтматова (11) и Ананьева (1–2) придется его (Бенюха) передвинуть, он тоже воспринял не с восторгом, разумеется, но с пониманием, книга у него выйдет в конце 1981 г., и мы успеем его опубликовать.

Роман Айтматова все равно потеснил Бенюха, и если будет согласие Мининдела, мы успеем дать Бенюха там, куда он ложится по уточненному плану.

Очень нужно сейчас нам опубликовать что-то яркое, значительное, чтобы снять, отодвинуть остроту, созданную Катаевым. Роман Чингиза это может сделать, но до его выхода еще 3 месяца! Да и доделка его движется медленно. Сидит в Москве, но сам говорит, работается ему трудно. А в романе его тоже есть вопросы, которые могут вызвать пожелания кое-что снять. Так что и его, может быть, придется передвигать на более поздний срок, чего он сам никак не хочет. Этим мы его и подгоняем.

В 1–2, а, м.б., и 3-й 1981 г. поставим Ананьева, он уже принес свой роман. Тут все нормально, проблемы крупные, современные, к Съезду будет ко времени.

Идеальным (мы об этом мечтаем!) было бы получить и дать в очередном номере “Космос” или “О работе в Молдавии”, все вопросы были бы сняты. Но где и как это получить? Подумай, Сережа, это можешь сделать только ты.

Был в редакции Сахнин, метал громы и молнии – почему вопрос о Катаеве не поставили на редколлегии, не спросили мнение членов ее?

На это Видрашку ему вполне резонно ответил: все члены редколлегии – в том числе и вы – получили дважды верстку с повестью Катаева, но не высказали никаких возражений.

В подтексте за этим “пыханием” Сахнина я вижу стремление снять с себя ответственность, и это еще раз подтверждает, что спросить все же могут.

Вот такие у нас сложные дела. Журналы и все намеченное в них идут своим чередом, руки мы не опускаем, свое дело делаем, совесть наша чиста, недавно провели собрание о подготовке и работе в связи с приближающимся XXVI съездом, планы наметили хорошие (завтра доложу окончательный план публикаций, после доработки раздела критики, и сообщу тебе, если будут какие-то новости).

Идет к концу Олимпиада, уже делят помещения: АПН уходит в новое здание пресс-центра на Зубовском. В дом АПН, к нам соседями, переходит Комитет Стукалина.

Я завел разговор с Баланенко насчет дома на ул. Горького (Олимпийский комитет), он говорит, это вы сами должны решать, если бы Сергей Сергеевич поговорил с Черненко, все решилось бы одним телефонным звонком, но он опасается, что это уже поздно, наверное, кто-нибудь уже перехватил.

Сергей Сергеевич, если нужно будет поговорить по телефону, м.б., мы позвоним в кабинет директора Дома творчества или пришлем тебе вызов на разговор, и ты опять-таки из его кабинета поговоришь с нами?

Ждем твоих советов и решения насчет Бенюха. (Он хороший человек, я все понимаю, но в создавшейся обстановке нам только этого, как говорится, не хватает!)

С приветом от себя и всех новомирцев!

Вл. Карпов».

Я говорил с ним несколько раз по телефону. Бодрым голосом он сказал:

– Работаю над поэмой! Дело идет.

Все мы в редакции радовались этому. Но вскоре болезнь обострилась. Смерть обошла его на фронте, но через тридцать шесть лет все же настигла. Сказались именно фронтовые передряги. Сергея Сергеевича перевезли из Коктебеля в Феодосию. Ему пришлось перенести тяжелую операцию (ампутировали ногу). Но спасти его не удалось.

Не хочется говорить о смерти. Хорошие поэты не умирают. Они остаются с живыми в своих стихах, в своих заботах о людях, об их счастье.

Сергей Наровчатов был именно такой большой, настоящий поэт – поэтому он всегда остается со своим народом, который любил незабвенно и нежно.