Текст книги "Неизвестные стихи. 1966-1988"

Владимир Казаков
Неизвестные стихи. 1966-1988
Составление и подготовка текста Ирины Казаковой

Владимир Казаков. Москва. Ок. 1968 года

От составителя

В это издание включены неизвестные до сих пор стихотворения из подготовленного автором сборника «Стихи и поэмы» – они не выходили при жизни автора, не были включены в том «Стихотворения» трёхтомного издания Владимира Казакова, выпущенного «Гилеей» в 1995 году, и не публиковались все последующие годы.

Издание завершает публикацию основного корпуса текстов Казакова. В России эта работа была начата издательством «Гилея» уже после того, как их мог бы видеть в напечатанном виде автор. Прижизненные книги вышли, в основном, в Германии (на русском языке и на немецком – в переводе Петера Урбана). Произведения, которые там были опубликованы, пока в России не издавались, но некоторое количество таких книг, благодаря любезной помощи немецких издателей, можно было купить и в Москве, в магазине «Гилея». Исключение составляют тома, изданные профессором Вольфгангом Казаком в его серии публикаций по славистике. Их тираж был ограниченным и в Россию практически не попал. Но роман «Ошибка живых» и драмы из второй книги вошли в уже упомянутое трёхтомное собрание.

Немецкие издания на русском языке появились во многом благодаря привычке автора сразу печатать свои тексты на машинке (практически без правки), что позволяло легко воспроизводить их типографским способом.

Многие рукописные издания своих работ автор оформлял сам, создавая оригинальные обложки, примеры которых приводятся в иллюстрациях к данной книге. Кстати, и тексты часто имели особое оформление (насколько это позволяли возможности пишущей машинки), что мы попытались воспроизвести в предыдущих книгах издательства «Гилея» (кроме трёхтомника вышли также «Неизданные произведения» и «Мадлон»), хотя это вызывало явное сопротивление всё унифицирующих редакторов.

Среди «самиздатских» сборников есть экземпляры, оформленные не только Владимиром Казаковым, но и его братом Алексеем (в настоящее время схииеродьяконом Арсением). Его оригинальные работы появились благодаря внимательному и творческому отношению старшего брата к попыткам Алексея рисовать (тот никогда и нигде этому не учился). Рисовал он всегда в присутствии Владимира, который подсказывал ему темы (некоторые мотивы навеяны текстами Владимира) и даже технику работ. Использовались, в том числе, предметы мебели. На одной из фотографий можно увидеть Владимира Казакова «под ручку» с одноглазым «Нельсоном», нарисованным на дверце шкафа. Он сохранился только на фотографии, потом Владимир поверх него сам нарисовал другой портрет. Кстати, практически все фотографии Казакова были сделаны Сергеем Сальниковым, с которым он познакомился, когда работал на киностудии им. Горького. Все эти материалы впервые увидели свет в данной книге.

Стихи расположены в книге в хронологическом порядке. Включено и несколько стихов «на случай», которые из-за их малого количества в особый раздел не выделены.

Ирина Казакова

Стихотворения

Этап

 
идти босым – сама погибель.
ах, если б, если б сапоги были!
и ноги мёртвые грязь месят,
хрипит груди сырой колодец…
 
 
ступнями окровавленными месяц —
по колючей проволоке канатоходец.
раскалённая песня ржавых шипов,
вдаль натянута запёкшаяся босая тропа…
 
 
за спинами лютеет холод штыков,
карликовые деревья, как ветров черепа.
а за серым туманом проволочных пут
небо задумывает жуткий побег.
живые падают, мёртвые ещё идут:
человек человек человек человек
 

1966

Наступление весны

 
угрюмый милиционер
на стенд из красочных фанер
отбросил тень своей фигурой,
служа художнику натурой.
но вдруг, на свадебное небо
взглянув, скомандовал: «налево!»
весне, деревьям и местам
с прозрачным золотом креста.
его погоны голубели,
как две весны из колыбели.
и только кованый ручей,
по камню склизнув синей сталью,
ударил сапогом лучей
в лицо сугроб зимы усталый.
и снег (самец он или самка?)
зубами выбитыми шамкал
 

1967

Корабль

 
корабль бежит волной махая
на мачте выгнулась луна
и капитан без малахая
в себя кладёт бокал вина
 
 
команда видит и синеет
ей море грозное видней
со дна гудит голодный невод
а рыбы строятся на дне
 
 
и капитан и рыболовы
тресковой страстию горя
пропели много бы худого
когда б откашлять якоря
 

1967

Баллада

 
королева Испании молча одна
сидит у тоскливого окна
вдали Дон Педро машет шпагой
но скука ходит тяжким шагом
 
 
красавец-паж торча ушами
и в скуке вываляв лицо
взлетает на воздушном шаре
неся скрипучее крыльцо
 
 
подписан мир разбиты турки
ночь полна светом пленных звёзд
Дон Педро в кожаной тужурке
явился с войском во весь рост
 
 
и ночью казнь звенит отложенная
топор – лунатик по карнизам
и королевы дух встревожен
Дон Педры взглядами пронизан
 

1967

Лесные развалины

 
опустите искры плена
с синим говором цепей
это двинулася пена
долю доверху испей!
только стукнули три раза
гром метался мимо глаза
от угрюмого пожара
побежали сёла прочь
обволакивая паром
заколоченную ночь
голубь смеха голубого
ты черней жука любого
не зови кривые лапки
спрятать вечером под лавки
так лицо холста светилось
за зубцами темноты
где струясь к ногам как милость
были твёрды и круты
только ближе глаз и губы
не ответить почему бы?
или ждать грозы и часа
древним золотом кичася?
или дать холсту названье
быть в тени лесных развалин?
и лицом к огню поближе
чёрным вздохом профиль лижет
ночью странною походкой
он качнулся вдоль небес
и легко бежала лодка
потеряв несчастья вес
и окну придвинув груды
предрассветным серебром
он заёрзал от простуды
колотя себя ребром
маки тёмные пылали
за несчастьями творца
и убого посылали
тучи на плечи дворцам
за свечой сидела полночь
и шептала тихо: «полно!
или золота иконы
до конца не хватит кона?
иль игра идёт за делом?»
угол скатерти задела
где темнел ресниц обычай
и сверкали без конца
тени делят как добычу
профиль бледного лица
это красный мак ухода
зеленеет как погода
гнали небо за порог
меж сердец вонзился рог
брызнув красными ветвями
он упал загублен вами
долгополым существом
зеленеет древний ствол
птицам гибель расстилали
и восторженны едва ли
хочешь мельком улыбнуться
голубой каймою блюдца?
там засада причитаний
и она звалася Таней
прутьям ивовой корзины
имя траурное Зины
деньги медные горбаты
всё бредут из хаты в хату
на развалинах святого
их молящихся не много
и темно упала ткань
злобно золото чекань!
лица шли своей дорогой
мимо долгого холста
кистью строгою не трогай
что казна росы пуста
но коснись ею три раза
возле крыл и возле глаза
чтобы тенями летело
задевая тихий звук
унося к вершинам дело
волоча кочевья мук
тихо зарево росло
за поклонами послов
повезли глаза-кибитки
как дымящуюся ось
и болото вея пытки
синим краешком зажглось
но хоромы умывая
в серебре лежит вода
и вчера ещё живая
ждёт за облаком суда
 

1967

«Маня помнишь мы бывало…»

 
Маня помнишь мы бывало
когда бегали детьми
что-то камню сонно стало
глыбой ляжет на пути
я бегу за мной девчурки
и за мною Маня ты
а собравшись у печурки
смотрим в книгу темноты
 

1967

«вы помните ли вы…»

 
вы помните ли вы
как я как был как молод
и в кузне головы
стучал раздумья молот
теперь же всё иначе же —
я пойман как когда ловил чижей
 

1968

«весна!..»

 
весна!
стою к весне лицом.
на древке плещет рваный сон.
и солнце губы обжигая
пьёт из растаявших следов.
и песня юная другая
уже скрежещет в горле льдов.
ручьями цепи разбивая
ты торжествуешь над зимой
ты Маня блещешь ножевая
а я пронзённый но живой
 

1968

«роман в стихах писать я начал…»

 
роман в стихах писать я начал
ну что ж начнём благословясь
закроем форточку – иначе
с подошв гремит трамваев грязь
 
 
итак роман итак в романе
орёл зазубренных небес
стучит в окно бездомной Мане
роняя перьев медный вес
 
 
какое странное начало!
какой решительный конец!
стена в кирпичный рот кричала
вдали стоял Дюма-отец
 
 
вперёд! я вздёрнул подбородок
и шпага голая в руке
и строй нахохленных бородок
в кровавой пенится реке
 
 
разбит испанский неприятель
ура! французское ура!
о как скрежещущ и приятен
крик королевского двора!
 
 
а в тёмном каменном тумане
блуждает птица до сих пор
и утро слепнет к бедной Мане
и крышу бьёт в железный горб
 

1968

«кто ты что лицо с себя сдираешь…»

 
кто ты что лицо с себя сдираешь
ты умираешь
он упал стонали далеко
всё было в осень босиком
ноги в божьих поцелуях
висел зари тяжёлый молот у
наковальни где могучую седину найду
и выйдешь ты грозя чугунною любовью
к виску меня стуча тяжёлой кровью
и мне тяжелее чем всаднику и чем коню
и я за шиворот себя как ночь звоню
к огню ведите нас к твоему огню и братьям
за мной несли мои они объятья
вижу порог и там камней скамья
небо железом молчит и там я
 

1968

«сон делится на 19…»

 
сон делится на 19
веков
ПРОСТЫХ
не уколите
ваших глаз
о начало!
дитя дитя
без тёмных изгибов
без ночи
и что же видел
/////////// – частокол
– прозрачно простите
 
 
и гусаров
откормленных
словно на убой
 

1972

«дочь фонаря…»

 
дочь фонаря
упавшего насильным ливнем
сжигая с крыш просторы
она и с костылём стройнее всех могил
то пачкает о золотые пальцы небо
то свищет сквозь его простреленную грудь
то имя забывает
и ночь своим углам теряя счёт
к её губам отточенным подносит
улыбки лезвие с которого течёт
кровавой звездицей ещё живая осень
 

1974

Наводнение

 
всё вдруг увидел: и стёкла полночи разбитой
и отражение воды и даже океан когда-то Ледо
витый и прочие вещи.
когда игрок молчит, то значит слово свято:
стальною тишиной его плечо объято.
она сказала: вот наступает месяц, он делится
на девятнадцать мук, я не помню на какие
именно, но кажется здесь слепнет звук.
она о фортепьяно облокотила эту мысль, и
локоть словно чья-то сила напоминал о облаках.
а они действительно: ещё не тучи, уже несут
грозы намёк, век восемнадцатый летучий вер
нуться хочет на один денёк.
она подумала: готовы карнизы к этим временам?
или придётся резать снова слова погодам и
громам?
вдруг ливень санкт-не-петербургский – откуда
родом? – полвека вынул в четверть утра в из
ножен вынутых верстах.
какая-то грохочущая льдина казалось в возду
хе жила, и тень ночного господина в
полнеба вздыблена была.
он нем, но конь его английский
вдруг по-немецки прогремел,
и ветер с берегом умчался
туда где грохота предел
 

<1978–1979>

«к странице голос отвернула…»

 
к странице голос отвернула,
чтобы бесследнее молчать.
как будто выпитая пуля
опять в небесной памяти.
от башни время отделилось —
темней ноябрьских небес.
и чей-то призрак приглушённый
возник с дождём наперевес.
на её вопрос: кто вы? он отвечал не
то ночным не то вечерним гласом, что
он – странствующий час.
или забытый поединок
ещё для горла будет цел?
или стекло с порезом льдинок —
весьма задумчивая цель?
и правда: колебалось время,
кратчайший выбирая путь.
и он, вдевая ногу в стремя,
уже сверкал когда-нибудь
 

<1978–1979>

«братьнаугад тот самый смысл грозящий, ещё…»

 
братьнаугад тот самый смысл грозящий, ещё
вчера большой, внутри не настоящий.
дальдевица к ручью холодна, одна без
всякого подворья там на холме блистать
заре дать номер 60489 так громче стоит
звук чело своё пронумеруя пуля твердит
своё не знает воздух ей чинит предлоги
дорога хором по оврагам скучает и число
свой день рожденья умножает.
да это лучший разброднейший смысл третий
пятнадцатый навсегдашний.
ответь а он о чём? вопрос военный как
ружьё болящее от штыковой прогулки внутрь
прозы родовой.
она вся ваша здесь всё ваше здесь молчу
слова держу во тьме они во мгле свои
родят чертоги в них замолкают заглавные
ноги.
даль своя да не вся, пусть стёкла меряет
словами прозрачность меряет слезами, а
остальное углем.
он чёрен верен птиц глашатай ворон старинный
улетел за смертным голубым углом за
дальним приговором.
там на пороге дальше всех летаний их стая
круглая надрезала восток.
он отличён этой будущей стаей улётом их
восточно-бурым иль северо-каурым?
вопрос не жить летел а сверлить свой
очаг
 

<1978–1979>

«где ночь от темноты избавиться спешит…»

 
где ночь от темноты избавиться спешит
как от самой себя, от горечи фонарной,
дождь в вертикальном сне горит высокопарно,
пылающим углом расшатывая вид,
 
 
словно наследный звук касающихся лезвий —
или дневных очей или ночного дна,
в этом горящем сне бессмысленно-железном
холодных ноябрей открылись имена
 

<1978–1979>

Последнее стихотворение

Матрёшечке – с любовью.

4.3.79

 
луч слишком медленно похож на незабы
тую забаву, небес коснулся белый нож:
он уходил смелей за тучу.
прощайте! Выстрел не ответит, осечка в
воздухе сверкнёт, и теней призрачные
сети лишь ветер звонко разорвёт.
весна почти что неподвижна, а возле
блещут времена. вот, вот! шагов хромая
дюжина – секунд кровавая вина
 

17.2.79

«семеро тёмных лучей…»

 
семеро тёмных лучей
сквозь день бессмертно
проскакали,
и свежевыкованной дали
звенела вывеска громчей.
она из ржавых направлений
из флюгеров и из могил
и из пожарных вышек даже
то вызывала, то нет
столетний вихрь
столетний свет
для никого для никогда же
для дней проломленных верхом
звёздно-разнузданною ночью —
той, что о призраке лихом
ни знать ни выдумать
не хочет
 

<1979–1980>

«где ветер проходил…»

 
где ветер проходил
походкой тополиной,
там девушка звалась
то Полей, то Полиной.
 
 
её шагам вечерним
казался каждый хруст,
а утренние звёзды
не знали детских уст
 

<1979–1980>

«сесть бы мне за фортепьяно…»

 
сесть бы мне за фортепьяно,
да сыграть в четыре рук.
от весны я нынче пьяный:
весь горю, как сухофрук!
 

<1979–1980>

«где гром надсаженное имя…»

 
где гром надсаженное имя
уносит дням наперерез,
как будто ночи не за ними,
а перед ними – смысла без;
 
 
где незаконченные слёзы
вот-вот начнутся вдалеке,
чтобы, построенные сразу,
врубились в конницу Ле Ке;
 
 
где только даль не расстаётся
с оцепеневшей тишиной,
где время пролитое льётся
багрово-вогнутой стеной;
 
 
где норд-не-вестовые вздохи
по-океански широки,
где ошалело ливень ходит
по горло в собственной крови, —
 
 
там даже фунт адмиралтейский
не смог присниться наконец,
чтоб призрак царственного тестя
всхрапнул на вздыбленном коне
 

21 окт. 81

«покуда небо забывало…»

 
покуда небо забывало
быть грозно-звёздным и ночным,
и за опущенным забралом
клубился сумрак или дым,
 
 
и, словно время проливное,
шатался полдень проливной,
и, удлинённый воем вдвое,
выл ветер каждой стороной, —
 
 
мой Медвежонок непослушный
не мог решить ни так ни сяк:
что крепче замок ли воздушный
или взаправдашний коньяк?
 

23 окт. 81

Бискайская поэма

 
ветер стоял на страже собственного
чего-то норд-вестового.
от этого он наклонился под углом в 0
градусов по Цельсию.
а сам Цельсий в это время лежал в
другом углу – там же, на той же палубе.
на нём всё было по Цельсию: и выражение
лица, и градусы, и даже походка, и даже
цилиндр.
ветер нёс этот чёрный предмет, словно
его фортуна была где-то близко.
а на самом деле не только близи
никакой вокруг не было, но и сама даль
давно уже скрылась за горизонтом.
фортуна могла быть только в воде, на
самом дне: лот показывал, что до неё
оставалось всего только одно кораблекрушение.
свист ветра оборвался на полусвисте,
а его длина оборвалась сама собой.
Цельсий одним глазом даже не моргнул,
а другим – постепенно моргнул.
это изменило весь ход экспедиции:
вместо бухты Сомнительной открыли сомни
тельную Бухту, а вместо горизонта —
так называемый эффект Казакова, то есть
попросту самого Казакова, который так
эффектно всю эту галиматью написал.
но
на
этом
твоё путешествие
не заканчивается,
читатель.
к Цельсию вернулся дар речи, к ветру
вернулся дар свиста, горизонт показался,
наконец, во всей своей долгожданности.
а болезненная акула подавилась чемоданом,
выбросившимся за борт, и недоумевала.
к счастью, в нём оказались запасная
пара носков и бритвенные принадлежности.
побрившись и надев цилиндр, ветер
стал похож на своего прадеда, который
утонул в 1719 г. в Бискайском заливе.
с тех пор там стоял мёртвый штиль,
от которого вымерли две редкие разно
видности пиратов – сухопутные и морские.
портрет прадеда стоял в кают-компании,
выглядел он на 183 градуса моложе и
непохожее.
ты спросишь с усмешкой: «а градусы снова
по Цельсию или уже по Карлу Семёновичу?»
не обижаюсь ни на усмешку, ни на вопрос,
ни даже на сухопутного пирата.
отвечу кратко: «бурнус».
вот например как «вымер» один из пиратских
капитанов: его повесили.
в штиль его тело раскачивалось, но не
от ветра и, конечно, не от штиля, а
от верёвки – от того, что верёвка была
из сомнительной пеньки.
хотели бы её заменить, но не имели права:
ибо таково было последнее желание
приговорённого
 

26 окт. 81

«на башенных часах…»

 
на башенных часах
пока ещё не время, —
лишь темень брезжит там
в нечётно-гулкий раз,
свой выщербленный цвет
давая числам древним
и даже глубине,
невидимой для глаз.
 
 
есть самый странный миг,
и есть – не самый странный.
которому из двух
начаться суждено?
я предпочёл бы все,
но есть такие страны,
которым можно дать
лишь что-нибудь одно…
 
 
как звёздна эта тьма,
так звёздны эти слухи,
пронёсшиеся вдруг
над бывшею толпой.
казалось, чей-то год,
не вынеся разлуки,
вернулся, чтобы стать
секундою ночной.
в ней тёмная вода
и ветер полутёмный,
одетые в гранит,
раздеться бы не прочь.
но не найти причин
для нынешнего ливня
и даже грозных туч
в безвыходную ночь
 

15 ноября 81

Осеннее

 
от дня до вечера
шагов осталось 200,
но ни один из них
не пройден до сих пор,
во-первых, потому,
что время с ветром вместе
метнулось на восток —
решать старинный спор,
 
 
а в-третьих, потому,
что спор ещё нежнее,
чем золото листвы,
опавшее к ногам —
твоим, Матрёшечка,
хоть север не южнее,
чем западо-восток —
сквозь этот шум и гам.
 
 
и потому шагов
не 200 и не 20,
один лишь поцелуй
от ночи до ночей,
и времени пора
на башню возвращаться,
закончив древний спор
победою ничьей
 

10 дек. 81

«даль любит тучами казаться…»

 
даль любит тучами казаться
иль просто небом голубым
иль неким краем неизвестным,
но обязательно любым.
 
 
но что она на самом деле,
того не знает даже близь,
в которой целые мгновенья
с любою веткою сплелись
 

14 февраля 82

«закончился февраль —…»

 
закончился февраль —
почти что всенародно,
и март уже гремит
весенним сапогом,
взрослеют облака
под натиском холодным
и ветра и лучей
и полдня самого.
 
 
но, под напором их
древнеющее, небо
невидимым крылом
вдруг возвращает миг, —
и облако-дитя
опять сверкает белым,
как будто этот цвет
из ветера возник
 

1 марта 82

«когда окончен поединок…»

 
когда окончен поединок,
и кровь запомнила свой цвет,
тогда и полдень отодвинут
чредой полуночных примет.
 
 
но озадачила едва ли
повадка цокающей мглы
и тех, кто конно расставались,
и тех, кто пеше не могли
 

16.3.82

Подражание всем великим поэтам

 
как в идеальном одеяле
видны и стёганность, и пух,
так в одеяльном идеале
любой стежок к намёкам глух,
 
 
и вот, не ведая приличий,
сижу, как некий Магомет,
и если в мире нет различий,
то и в различьях мира нет
 

18.3.82

Предпоследнее стихотворение

 
когда нас Турция громила,
в садах настурция цвела.
в тот день как раз я ехал мимо
с простудой бледного чела
 

1982

«весна вся состоит из признаков весенних…»

 
весна вся состоит из признаков весенних,
и больше ничего в ней собственно и нет, —
вот почему из всех её ночных растений
я предпочту Луны порфирородный свет.
 
 
так хрупки и стальны евонные уступы,
так тяжко-невесом мгновений дальних ряд,
что если бы не кровь, сочащаяся скупо,
никто б не перенёс его бескровный взгляд
 

12.6.82

В день рождения автора

 
в Москве был вечер немосковский,
вернее просто вечер был,
и юго-западные вина,
как ветер, заходили в тыл.
 
 
– кому? – вы спросите, конечно.
– ну как же – флюгеру, ему!
и сны, не снившиеся прежде,
опять не снились никому
 

29.8.82

«тот день был одинок и странно незакончен…»

 
тот день был одинок и странно незакончен
и около дождя стоял, как светлый дух,
в журчащее стекло глядясь необозримо,
чтоб выбрать новый миг из трёх или из двух.
 
 
но чтобы стать ночным, мгновенью голубому
не нужен даже цвет, равняющийся 100:
настолько эта ночь не эта, и настолько
журчащая юдоль безвременно-чиста
 

1.12.82

Предновогоднее

 
не вместо дня, но вместо ночи
настала западная ночь,
и каждый вздох был так отточен,
что холод был вздохнуть не прочь.
 
 
и в каждых звёздах было столько
звёздно-раздробленного вздро…
не вздора всё-таки, а вздрога!
что даже стало всё равно:
 
 
когда дымящиеся льдины
узнают взломанно о дне,
пройдёт ли миг всего единый,
или века пройдут одне?
 

26.12.82

«во всех ненастьях виноват…»

 
во всех ненастьях виноват
один лишь дождь невиноватый.
ужели он рождён затем,
чтобы, надев стальные латы,
чтобы затем меча ночного
весь холод в сумерки вонзить,
чтоб ливень стал неразговорчив
чтоб тишину не разразить?
 
 
его фамилия – Державин,
его держава – дождь-левша,
и он как потемневший барин
торопит вечность не спеша.
к нему подводят коня
к нему подводят день такой же
и он грохочет: на меня
вся сталь зеркальная похожа!
он умереть готов не раз
за всё, что густо-неизбежно:
например, за этот ранний час,
который остановлен нежно.
он плакал прямо на ветру,
и слёзы дружно улетали,
чтоб возвратиться в виде клятв,
которых сумерки не дали
 

<1982>

«ты кто – не я или не я же? – сперва…»

 
ты кто – не я или не я же? – сперва
воскликнуть я хотел, но после грозно
передумал и что-то странное забыл.
всегда есть туча где-нибудь,
прекрасно слово «дождь испанский»,
ещё прекраснее «ордынский»,
ещё ордыннее – «большой».
так шли мы, дождь спотыкался, деревья
темнели, словно выйти хотели из дня.
Матрёшечка первой спросила, я первым
ответил. вот первый попавшийся сон,
ещё не снившийся никому: нечто
дневное, вроде ночи: воздух в позе
ветра, стоит как здешнее дитя и веткой
одичалой машет и слово вспомнить не
даёт. но наконец настала полночь с её
диаметром большим, дождь перестал, всё
перестало и даже полдень наступил.
внутри он светом освещался, снаружи —
полною луной, а в середине словно
славно шумели сумерки листвой.
вот в этом-то и заключался вопрос
Матрёшечки, в том что дальше будет.
а дальше был ответ – он сам откуда-то
взялся издалека. чтобы оттуда пригрозить.
кому? – вы спросите. не знаю, я сам
хотел его спросить.
 

<1982>