Текст книги "Неизвестные стихи. 1966-1988"

«в одном углу сверкала полночь…»

 
в одном углу сверкала полночь,
в другом – сверкал старинный дождь,
и шпоры гневно прекращали
свою серебряную дрожь.
и все шаги – их было 20 —
вели к восточному окну,
чтобы из всех прозрачных далей
запомнить только не одну.
но и одной казалось мало:
хотелось выбрать только все,
чтоб эта хрустнувшая зала
в хрустальном вздыбилась огне.
он подошёл, она сказала,
к молчанью взоры устремив,
где полночь длилась ровно столько,
неровно сколько дождь был жив:
«нигде нет северо-востока, —
об этом знают все ветра,
и потому так одиноко
и грозно дышится с утра».
 
 
но если нет востока слева
ни славы севера его,
то из дождя выходит дева,
нахмурив юное чело
он, к небу взор не поднимая,
лишь небо к взору опустил,
как будто тёмное забрало
забыло заговора стиль.
и здесь, где битва затихала,
словно невызволенный гром,
и там, где тень врубалась в тени
в каком-то веке теневом, —
везде один и тот же холод,
везде одна и та же сталь,
как будто заживо заколот
за то что замертво настал.
 
 
тогда и дождь из великана
стал превращаться не в себя,
как будто утро – слишком рано
залепетавшее дитя.
и что ни слово, что ни лепет,
всё безответнее вода,
и всё нелепей день не лепит
её вечерние года
 

<1982>

«прохладный герб, почти что сумрак…»

 
прохладный герб, почти что сумрак,
в себя включал четыре сна:
и оба были к пробужденью,
к стеклянной полночи окна.
 
 
и чем прозрачней становилась
вся неизвестная печаль,
тем отдалённее и звонче
восток струился по плечам.
 
 
девиз, себе не зная равных,
уже не знал неравных снов
и слово «гром» в свои просторы
включить был огненно готов
 

26.1.83

«она так долго трепетала…»

 
она так долго трепетала,
что он от трепета устал,
и звук чугунного металла
казаться звуком перестал.
 
 
но почему? – читатель спросит
и сам ответит: потому!
и в этом каменном ответе
всё будет свойственно всему.
 
 
он был разут, ботфорты возле
стояли, шпорами звеня,
и этот звук, всегда старинный,
не знал гарцующего дня.
 
 
она спросила: вы разуты?
и долго ропот тополей
казался ропотом минуты,
мерцавшей лиственно над ней.
 
 
его ответ, босой, полночный,
возник неслышно и легко,
меж тем, улыбка угасала
в усах штаб-ротмистрских его.
 
 
и всё чугуннее ограда
касалась данной темноты,
и всё босее становились
дерев бегущие листы.
 
 
в его гербе ботфорты были
на фоне тёмно-голубом,
и геральдические были
сбывались некоторым сном.
 
 
в её гербе был знак вопроса
и знак улыбки роковой,
и даже лев, смотревший косо,
тряхнул косматой головой.
 
 
она не знала, трепетать ли
или уже не трепетать?
такое лишь Владимир Евграфович Татлин
мог своей кистью набросать.
 
 
а он, по-ротмистрски прекрасен,
не знал, штаб-собственно когда
исчез ботфорт невозмутимый
из полуночного герба.
 
 
в его объятьях забываясь,
она, уже в который раз,
не знала, есть ли что волшебней
его штаб-рот-не-мистрских глаз
 

4.2.83

«вдали была не даль, а нечто голубое…»

 
вдали была не даль, а нечто голубое,
похожее на день – на отдалённый день.
и если бы не ночь и если бы не если,
не одолел бы дождь его прозрачных стен.
 
 
но если одолел, то только потому что,
но если потому, то только оттого
что во главе колонн штурмующего ливня
не 10 было «но», но лишь ни одного
 

16.2.83

«от Моцарта до неба…»

 
от Моцарта до неба
сплошная тишина стояла,
её так было сосчитать легко,
что даже звёзд
казалось слишком мало,
чтоб сбиться мог
единственный никто.
 
 
и столько в темноте
деревьев было прошлых,
мгновений будущих,
молчащих над,
что слово «нет»
казалось словом-тенью,
а слово «да»
казалось словом «ад».
 
 
казалось, эта ночь —
февральская простая —
уже не видит сна,
завещанного ей
тем сумраком стальным,
который был раздроблен
стеклянною чредой
горящих фонарей.
и потому, когда
сей Вольфганг Амадею
её число назвал,
не раскрывая губ,
она, стеклянный сон
оспаривать не смея,
разбилась, словно сталь
на сумрачном бегу
 

28.2.83

Корсар

М-ку

 
когда-нибудь давно
наступит некий полдень,
который проследить
и прослезить легко:
он будет до краёв
мгновеньями наполнен,
солёной влагой всех
несбывшихся веков.
 
 
тогда возьми трубу —
подзорную лихую —
тогда надень ботфорт
или хотя бы два:
да будет каждый звук
почтительнее к уху,
в котором ночь горит,
как страшная серьга.
 
 
но если ты уже
расстрелян иль повешен,
неистовый корсар,
отсутствующий друг,
взгляни, как проследён
весь контур чёрных башен,
как полдень прослезён,
откликнувшийся вдруг!
 

2.3.83

«о, этот цвет – ничей и в то же время белый!..»

 
о, этот цвет – ничей и в то же время белый!
непостижимый весь, хоть нет его всего.
сбываться – вот его единственное дело,
сбиваться – вот одно призвание его.
 
 
но изо всех времён не выбрав никакого,
а изо всех цветов не зная лишь себя,
он в сбивчивость, как в сталь, воинственно закован,
сбывающийся бой неистово любя
 

4.3.83

«псевдоним: Тяньшанский-Кажется.…»

 
псевдоним: Тяньшанский-Кажется.
из слов невидимых слагалась
почти невидимая речь,
и было трудно смысл воздушный
от сквозняков уберечь.
но замок тем и отличался,
что дуло празднично с холма,
и собиралась у подножья
вассалов летняя толпа.
выходит граф и говорит,
ему коня подводят грозно,
но весь его курфюрстский вид
красноречив, как здешний воздух.
он на коне, он уже скачет,
уже проходит много лет,
но для толпы вассалов летних
ничего этого нет.
они всё время присягают
на верность графскому орлу
и всё настойчивей толпятся
на стенах замка и вокруг.
веселье их объединяет,
вино их смело опьяняет,
а красота окрестных дев
совсем с ума сводит.
вдруг видят: всадник, но не граф,
а как бы герцог неизвестный,
обычай прадедов поправ,
оставил родовое место.
вассалы тотчас расступились,
и лето кончилось почти,
а он, достав какой-то свиток,
сказал дворецкому: прочти!
тот читает по-французски,
но испанец хмурит бровь
и поёт по-корсикански
про барселонскую любовь.
вассалам быстро переводит
один случившийся хохол,
он в этой местности марк-графской
себя отрывочно нашёл.
тем временем из замка выходит
графиня в сопровождении фрейлин.
увидев незнакомого герцога, она
говорит ему: как ваше имя, господин
герцог?
он отвечает: Вольдемар Тяньшанский-Кажется.
она: кажется, я это имя встречала
в «Истории» Карамзина.
вассалы громко удивились,
услыша имя в первый раз,
и дождь закрыл огромной тучей
свой голубой открытый глаз.
ведь скоро осень отвернётся
от зеленеющих холмов.
хохол молчит, он к этой штуке
уже отменно не готов.
начинается всеобщее удивление,
цыгане расположились табором непо
далёку, ветер подул с горизонта.
граф должен был вот-вот возвратить
ся, ибо он возвращался обычно из
походов. А пока графиня предлагает
гостю пообедать и послушать странст
вующих певцов.
один из них – фон Миннизингер —
запел конечно про любвей,
и пел он так же непривычно,
как отставной соловей.
впрочем, трели так удачно
выходили из него,
что вассалы не узнали
никогда и ничего.
хохол им говорит: цоб-цобэ! Як же
так дытына гарна дывчина шукаю.
но дождь вошёл и стал в сторонке —
не то цыган, не то пастух,
и весь огонь в камине вздрогнул
и чуть было не потух.
вобщем, эту историю всю до конца
не рассказать. много чего было.
 

8.10.83

«шаги коня не означали…»

 
шаги коня не означали
границ полночной тишины
и только звонко освещали
дороги каменные сны.
 
 
и мостовая так сверкала,
а всадник так ушёл в себя,
что даже звук подков металла
достиг невидимого дня.
 
 
он был не будущий, не прошлый,
он был почти что никакой,
и взгляд коня был кратко скошен
на свет, исторгнутый рекой.
 
 
над шляпой небо колыхалось
вокруг роскошного пера,
и шпага грозно упиралась
в последуэльное «вчера».
 
 
а конь был так могуч и строен,
что даже музыка подков
казалась утреннее втрое
сквозному слуху облаков.
 
 
они всю ночь сопровождали
лихого всадника в пути,
и дождь, едва коснувшись дали,
спешил наклонно подойти,
 
 
чтобы померяться и сталью
и далью утренне-стальной,
покуда время не настало
для всей поэмы остальной
 

19.10.83

«даль слишком далека и слишком непохожа…»

 
даль слишком далека и слишком непохожа,
чтобы похожей быть на чёрное вино,
где кубок до краёв собой наполнить должен
полубезумный дождь, загаданный давно.
 
 
но, залпом осушив, взревел внезапный ветер,
сплошной, как имена всех падающих звёзд.
и этот первый звук, сломив второй и третий,
протяжно походил на запоздалый тост
 

23.12.83

«пропел петух по-нидерландски…»

 
пропел петух по-нидерландски,
и наступил дождливый час,
и сразу ветер амстердамский
над древней ратушью погас.
 
 
и этот час и этот ливень
соприкасались в месте том,
где рёв чугунный и сварливый
навис над выкованным львом.
 
 
его сидящая фигура,
словно сидящий грозный век,
была твореньем Ван дер Гура
иль сновиденьем хладных рек?
 
 
ведь там где рвётся, там и тонко,
и потому о Ван дер ком
поёт петух светло и звонко
в голландском небе голубом?
 

10.1.84

«сегодняшний ли день сегодня происходит…»

 
сегодняшний ли день сегодня происходит,
иль просто этот дождь бушует вместо дня?
и в стороне стоят таинственные годы,
их льющаяся сталь не слышна, но видна.
 
 
она прозрачней снов – дамасских снов суровых,
она темнее дней – неведомых ночных,
но если бы не дождь – сей конный призрак крови —
ей в век бы не догнать стоящих лет своих
 

1.3.84

«когда осенний день – неначавшийся хмурый…»

 
когда осенний день – неначавшийся хмурый —
закончится на миг, чтоб высвободить тьму,
возникнет над рекой чугунная фигура,
всей краткостью своей подобная ему.
 
 
то – всадник, отлитой из нежного металла,
попутчик грозных туч, идущих на восток.
поводья натянув, чтоб краткость вечной стала,
он движется стезёй осенней и простой.
 
 
и молнии, прильнув к его речному следу,
не знают, сколько тьмы в себя вмещает миг,
пространство ослепив всей краткостью последней,
чтоб всадник навсегда сокрылся и возник
 

8.3.84

«однажды никогда, когда осенний сумрак…»

 
однажды никогда, когда осенний сумрак
во всей своей душе пространство находил
и странно означал любое время суток,
колеблющихся впредь и всё же позади,
 
 
он словно взвешен был, и тяжестью полночной
то прогибал листву, то воздух голубой,
и этот цвет был так невысказанно-прочен,
что мог бы заменить себя самим собой.
 
 
но вот речная даль – ближайшая стальная,
подобно временам чернеющая вспять —
на всю голубизну блистательно взирая,
потомка тех дождей идёт короновать.
 
 
и чтобы тишина не заглушила грома
и чтобы молний путь не сбился с крутизны,
и скипетр и венец угадывались оба
то как чугунный сон, то как простые сны
 

17.4.84

«когда на место поединка…»

 
когда на место поединка
он безмятежно прискакал,
как будто некоторая льдинка
ещё звенела о бокал.
он вспомнил очи герцогини
во всей их неописуемой красе,
сошёл с коня и на брёвнышко
полузадумчиво присел.
но думал он не о дуэли
и не о смерти и не о,
нет, мысли его в совсем другом на
правлении летели,
взирали сосны на него.
они взирали и скрипели
и пахли хвоей и листвой.
о, лес, люблю перед дуэлью
послушать шелест твой!
так он мечтал и не заметил,
как промелькнула вся дуэль:
противник храбро гибель встретил —
как сам того хотел.
секунданты разошлися
по долам и по домам,
а он разъехался: ведь был он конный —
судя по звонким стременам
 

24.8.84

«везде осенний миг – и даже там, где нету…»

 
везде осенний миг – и даже там, где нету
обычно ни его, ни тени золотой.
он словно пригвождён к невидимому лету
в полуночных лучах сверкающей ничтой.
 
 
и даже слово «даль», в себя вбирая дали,
и эту тишину не может не вобрать —
хоть контуры её залётные едва ли
звучнее, чем стволов трёхмачтовая стать.
 
 
здесь только для листвы есть время у пространства:
оно, в себя вобрав слова и не слова,
почти не выходя из собственного транса,
к несобственному льнёт, как поздняя трава
 

31.8.84

«однажды, выйдя из пивной…»

 
однажды, выйдя из пивной,
где я просматривал газеты,
я встретил призрак золотой,
уже встречавшийся мне где-то.
 
 
в лучах вечерней непогоды
он, этот призрак, так мерцал,
что даже лагерные годы
свои я вдруг пересчитал.
 
 
и вот число 17 нежно
прильнуло к юному челу,
я шёл за призраком прилежно,
внимая чувству своему.
 
 
она, казалось, обратила
вниманье – только на кого?
меня неведомая сила
влекла туда, где далеко.
 
 
влекла туда, где нет ни годов,
ни лагерей, ни галерей,
где нет ни фабрик, ни заводов,
ни даже вообще людей.
 
 
туда, где только призрак дивный
безмолвием ласкает слух,
где океан уносит льдины
навстречу хладному числу.
 
 
но тут какой-то юный фраер
прервал непрошеный экстаз.
огни вечерне догорали,
струился сумрак мимо глаз.
 
 
он уводил её с собою
самодовольно и легко.
ужели я отдам без бою,
и фрай не сядет на стило?
 
 
нет, не бывать такому кому! —
и правда, не было его,
и знает ночь, что ров в законе
не побоится ничего
 

1.9.84

«однажды некий герцог-малоросс…»

 
однажды некий герцог-малоросс
с большим пшеничным чубом…
а впрочем этот чуб не мало рос
прежде чем стать таким роскошным чубом…
так вот, этот герцог вдруг остепенился,
сел на коня и вновь сошёл с него
и вдаль на время устремился —
собственно ни для чего.
вдали была Бургундия большая,
над нею расстилался небосвод
(нет, лучше сказать – простирался),
бургундское вино воинственно вкушая,
ходил по берегам бургунднейший народ.
(нет, лучше сказать – сидел).
едва завидя чуб роскошный малоросский,
графиня де Бриссак сказала натощак:
какой прекрасный чуб – воинственный матросский!
а уж она знала толк в воинственных вещах.
хохол с коня опять на время сходит
и по-французски гарно говорит:
скажу при всём бургунднейшем народе,
мне по душе такой французский вид.
люблю графинь – особенно бургундских,
люблю графин – особенно с вином,
сейчас возьму бандуру или гусли
и запою об этом и о том.
а мимо проходили строем графы,
равненье делая на чуб,
а чуб дарил охотно автографы
и пил вино немного чересчур.
графиня де Бриссак, видя, что дуэли
и поединки неизбежны, сказала своей
камеристке: милочка, запиши, пожалуй
ста, которая это уже дуэль из-за ме
ня происходит в Бургундии. запиши
также имя и титул этого хохла и титу
лы всех графов, которых он поразит.
камеристка отвечала: будет сделано,
ваше сиятельство.
 
 
список этот, сохранившись до наших
дней, даёт ясное представление
 

9.9.84

Баллада

 
стояла осень на своём обычном месте,
вдоль леса ехал граф старинный молодой,
и лес к ногам коня ронял златые вести,
подковы заглушив опавшею листвой.
 
 
о чём же думал сей старинно-юный витязь?
о том ли, что весь лес осенний перед ним?
иль мысленно взывал к кому-то: отзовитесь —
не дружною пальбой, так посвистом одним!
 
 
читатель, понял ты: то мысли атамана,
который растерял товарищей лихих.
и знает лишь одна далёкая поляна,
что никогда ему уже не встретить их.
 
 
ведь на поляне той лежат тринадцать трупов:
один с свинцом в груди, другой с свинцом в челе.
и поминальный дятл стучит над ними глухо,
и вторит звонкий миг кружащейся пчеле
 

9.9.84

«о, Португалия, о, колесо Портуны…»

 
о, Португалия, о, колесо Портуны,
быть колесованным желаю только там —
чтоб Карлуша да Кармо струны
звенели в такт моим лихим мечтам.
и чтоб Амалия Родригес
своею собственной струной
мои прифутурковатые сдвиги-с
на место вдвинула
под лиссабонскою луной.
а впрочем, чтобы быть предельно кратким,
скажу без рифм и без всего:
поэт, смахни с себя слезу украдкой —
в ней нет такого ничего!
 

19.9.84

Кавалерийские стансы

 
все всадники похожи друг на друга —
особенно когда лежат или едят,
и для меня, любимая подруга,
есть в мире только твой небесный взгляд.
 
 
когда я мчусь, пригнувшись к конской гриве,
размахивая саблей и звеня,
и смерть картечная задумчиво-игриво
числом отточенным нацелится в меня,
 
 
я вспоминаю взгляд небесный – то вечерний,
то облачно-полуденно-ночной —
и облик твой, что ласково очерчен
какой-то тайною осеннею мечтой,
 
 
и незаметно конь взмывает над сраженьем
и в небесах со всадником парит,
и видно сверху войск нестройные движенья
и грозного фельдмаршала парик.
 
 
и так всегда взмывая и взлетая,
я сам свою карьеру свёл на нет:
и хоть глава моя давно уже седая,
я до сих пор всего простой корнет
 

19.9.84

Фортепьяно для сюиты с оркестром

в честь возвращения М-ка

 
не знаешь, чего ждать – чи снега, чи мороза,
чи слякоти какой. но всё равно в душе
звучит то юный Бах, то пылкий Чимароза,
то моцартовских крыл волшебные туше.
 
 
не будет больше рифм, не бойся, мой читатель.
а вот и чи-Мороз уже разрисовал
оконное стекло. и внемлет Иоганну
суровый Себастьян, склонив к нему чело
 

2.10.84

«в своих владеньях сицилийских…»

 
в своих владеньях сицилийских
я безмятежно расцветал,
любил я сталь, но не как слово,
а как задумчивый металл.
 
 
и столь сицильно и столь сильно
я фехтованью прилежал,
что даже граф де ля Хмурилья
на новый остров убежал.
 
 
сразиться не с кем. Что же делать?
ведь не с маркизом же Паскью!
всех распугал я. оставалось
сбираться в оную Москву.
 
 
здесь столько герцогов-бретёров
и столько графов-забияк,
что поневоле беззаботно
себя почувствуешь так.
 
 
и вот сплошные поединки
пошли с утра и до утра,
и жизнь младого сицильянца
зело раздольна и пестра.
 
 
по-русски просто фехтовально
я объясняюся легко:
а впрочем, милая Сицилья,
ты так туманно-далеко!
 
 
а впрочем, сколько можно драться
и сколько можно убивать?
уж на чело моё младое
легла печальная печать.
 
 
а секунданты всё приходят —
приходят строем, словно взвод.
ну до чего же арбитральный
и непоседливый народ!
 
 
ужель расцветши безмятежно
я столь мятежно отцвету?
увижу ль я мою Сицилью —
мою конкретную мечту?
 
 
а секунданты звонким строем
всё приближаются ко мне,
и барабанщик перед ними —
весь в музыкальной седине.
 
 
и барабанил он столь сильно,
что даже воздух перед ним,
словно далёкая Сицилья,
казался призраком одним.
 
 
и столько было вдохновенья
в мелькавших палочках его,
что всем я дал удовлетворенье —
так сказать, не обидел никого.
 
 
и целый месяц я работал
своею шпагой день и ночь…
вот что может хороший барабанщик
смочь!
 

5.10.84

«когда Суворов был не графом…»

 
когда Суворов был не графом,
а просто герцогом простым,
мой дед работал домупрафом
в роскошном доме рядом с ним.
 
 
и полководец вдохновенный
всегда советовал ему:
«не ешь вишнёвого варенья» —
не объясняя, почему.
 
 
как странно всё распределилось:
одни в историю вошли,
другие как бы не решились —
и в этом счастие нашли
 

5.10.84

Хмель

 
люблю простой стакан, наполненный гранёно
до неба, до краёв, до полночи самой,
которая свои прозрачные знамёна
окрасила не в цвет, а в шелест голубой.
 
 
но шелест тополей так странно несозвучен
последней тишине, которую вот-вот
собою заслонят грохочущие тучи,
иль тучи заслонят – т. е. наоборот.
 
 
о, если б времена сравнить с невременами!
но где же их возьмёшь – времён и невремён.
тем более что дождь, сверкающий над нами,
безглавостью своей безмерно удлинён
 

24.11.84

«когда на тротуар осенний ступит вечер…»

 
когда на тротуар осенний ступит вечер
во всей красе своих неведомых минут,
чтоб золото листвы легко пускать на ветер,
и ветер и листва его покорно ждут.
 
 
особенно норд-вест так яростно покорен,
особенно листва так звонко-высока,
что даже тополей задумчивые корни
уходят дальше вглубь – почти под облака.
 
 
но время не везде: оно лишь там, где глуше
стенания воды и дрожь чугунных свай,
оно лишь там, где барж нагруженные души
протяжно-долгий путь прокладывают в рай
 

6.12.84

«и вот на месте том, где только что был вечер…»

 
и вот на месте том, где только что был вечер,
где только что часы показывали семь,
теперь стоит, шумя, один просторный ветер,
да некоторый час, неведомый совсем.
 
 
неведомый кому – ужели этим звёздам,
которые самих не ведают себя,
которые собой так удлинили воздух,
что стал он холодней ночного сентября.
 
 
неведомый кому – ужели этим баржам,
которые свой рёв влачат, как дымный шлейф,
и довлачат его до бешенства однажды,
от ямба и от звёзд бездонно ошалев
 

10.12.84

«дуэль тогда не состоялась…»

 
дуэль тогда не состоялась,
когда стоял огромный ливень,
и секунданты состязались —
кто водосточней и счастливей.
 
 
и возле конного маркграфа,
как возле конного мгновенья,
стояла смерть, дрожа от страха,
дрожа не без благоговенья.
 
 
и если б этот день проворно
сменила ночь, а не другое,
не стал бы виться чёрный ворон
в напрасных поисках покоя
 

5.4.85

Посвящается

Матрёшечке

 
где осень вкраплена в чугунные пейзажи
мостов и тишины и неподвижных рек,
болит и шелестит, хотя ещё не зажил,
кленово-лиственный четырнадцатый век.
 
 
он странно смотрится – почти двадцатым веком,
он странно слышится – почти что золотым.
опавшая листва напомнит мне об этом,
как шесть веков назад – дождя зубчатый дым.
 
 
бывало, проходя под ним – немного конный,
в осеннюю броню закованный маркграф —
я слышал сентября клубящиеся стоны,
когда он задевал кольчужный мой рукав.
 
 
и оттого мой конь так грозен и неслышен,
и оттого гроза так конна и слышна,
и оттого мой дождь – немой и даже слишком,
и оттого молчит ночная тишина
 

16.5.85

Две осени

Матрёшечке

 
опять две осени: дневная и ночная,
и столько же оград чугунного литья
и шелеста листвы, где ветер начинает
собою путь времён, навстречу им летя.
 
 
дробящимся числом слегка обременяя
неведомый норд-вест, густеют небеса.
но странно: времена, встречаясь с временами,
почти не узнают ни ветра ни себя.
 
 
ещё бы им узнать! – когда в летящих листьях
неузнанная даль проделала окно,
чтоб до краёв вином осенне-золотистым
наполнить эту явь. и сумрак заодно.
 

19.5.85

Стансы

 
у лукоморья дуб зелёный,
на том дубу златая цепь.
звени, как цепь, мой стих ядрёный —
горячий, целеустремлённый,
бескомпромиссный, раскалённый!
и прогреми на всю европу
и разбуди её скорей!
читатель ждёт уж рифму «…»…
но не дождётся никогда!
 

27.5.85