Текст книги "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники"

Проезжая через Карасево, я с любопытством искал глазами наше Аниково: его не оказалось, оно было сожжено со всеми постройками. Вот мы – и на конечной станции Озеры. Там почти никого нет, а те, кто есть, не знают, где Бабурино, и указывают неопределенно на лес. Так как мы не известили о нашем приезде, то должны сами каким-то путем устроить доставку наших персон и, в особенности, багажа. Кто-то надоумливает нас поместиться на дороге, идущей из Озер в село Горы и проходящей через Бабурино. Действительно, после четверти часа ожидания мы подряжаем проезжающего крестьянина подвезти нас до Бабурино: плата натурой – хлебом. Дорога через лес изумительна: даже при свете можно двадцать раз сломить шею. Рытвины, ухабы, ямы, рвы, пни, неожиданные колдобины с грязью, да какой – густой, глубокой, вековой. Дорога изумительна и в другом смысле: лес весь состоит из великолепных высоких стройных сосен.

Выезжаем на довольно обширное открытое пространство, засеянное озимыми и яровыми и окруженное со всех сторон лесом. Показывая на группу строений, наш возница говорит: «Вот вам Бабурино. Где вас нужно высаживать?» Я усматриваю деревянный дом с весьма затейливой резьбой и мезонином, обладающим четырьмя резными балконами, и говорю тебе: «Насколько я знаю мамин вкус, это – ее дом». Так оно и оказалось. Нас встретили с радостью все – родители, чада и домочадцы; налицо были папа, мама, мамина сестра и моя тетушка Надежда Васильевна, моя сестра Нина, мой троюродный брат и мамин племянник Эдуард Карлович, прикрепившийся к фортуне моих родителей, а также песик Томик, скромный по размерам, но сидящий на цепи, и кошка Катя, лошадь, коровы, козы, овцы, крольчихи с детьми, куры и петухи. И я сразу увидел, что мои страхи были неосновательны: ты сразу и очень понравилась маме и всем, и тебе все очень понравились.

Нас повели в мезонин с четырьмя балконами – наше помещение. «Тут нет мебели, – сказал Эдуард Карлович. – Погодите, все будет». Он принес топор, доски, и вот в два счета появилась платформа на стойках, принявшая матрац, простыни, одеяла, подушки. Также возникли стол туалетный, стол у постели, стол для занятий посередине комнаты и маленькие переносные скамеечки. Ты с удивлением и восхищением смотрела на это творчество и была очень довольна результатами. Мама сейчас же увела тебя вниз на кухню – мыться: в этом отношении ваши взгляды совершенно совпадали. Папа и Нина занялись книгами, которые я привез. Как только мы помылись, нас позвали в столовую, где на столе я увидел те самые пышные лепешки, секрет которых мама привезла из Тульской губернии, и молоко, сливки, сливочное масло, самодельные сыры – все очень вкусное, все без ограничений. После завтрака мы пошли отдохнуть и спали часа три. Мама, подвижная и энергичная, не терпела покоя: она разбудила нас и повела гулять.[330]330
  Запись от 20 апреля 1950 г. – Там же. С. 41–46.


[Закрыть]

Так как прогулок там было множество, и в первый день мы не знали местной топографии, я уже не помню, куда именно мы ходили. Помню только общее впечатление, что мы чувствовали себя дома не только в доме моих родителей, но и всюду кругом – в лесу ли, в поле ли, на Оке и за Окой, на заливных лугах или в пыльных Озерах. Редко бывало, чтобы пейзаж, воздух, люди, все так сразу и окончательно становилось своим, родным. В каком бы настроении, с какими бы заботами ни попадали мы в Бабурино, там все это исчезало, и оставалось прочное ощущение счастья. Конечно, этому способствовал и тот радостный сердечный прием, который мы встретили и который нам, так измучившимся за год, и особенно тебе, молчаливо страдавшей от той жизни, которая нас окружала в Архангельском переулке, пришелся к сердцу. Ты сразу расцвела и повеселела. В твоем обращении с моими родителями не было и следа той сдержанности, той боязни проявить себя, которую я наблюдал в Москве. Ты стала самой собой. А когда ты стала самой собой, все сразу узнали тебя, как знал тебя я, и полюбили.

Мне кажется, что следовало бы немного поговорить об обитателях Бабурино, и начну с тети Нади.

Надежда Васильевна Раевская была старше мамы лет на шесть, а она была младшей в своей многочисленной семье. Все остальные члены семьи были старше Надежды Васильевны. В молодости тетя Надя отличалась изумительной красотой: огромные черные косы, огромные темно-синие глаза и вместе с тем никакого кокетства. Я много раз задавал себе и старшим вопрос: почему она не вышла замуж? В претендентах не было недостатка. Одного из них, которого я знал лично, отвадила мама. В 1875 году тетя Надя кончила Тульскую гимназию и стала там же классной дамой, а мама была еще очень юной и очень шаловливой гимназисткой, которой особенно не давалась математика. Для нее пригласили в репетиторы семинариста Николая Ивановича Мерцалова, имевшего в Туле большую математическую репутацию.

Этот весьма скромный и застенчивый молодой человек сразу влюбился в тетю Надю, которая ничего не заметила. Но мама заметила сразу и начала допекать и сестру, и репетитора, напевая ею же составленную песенку: «Будь амура превосходней и в любви большой артист, все ж любви ты недостоин, потому – семинарист». Иногда она делала и более жестокие шутки: прослеживала, когда он уходил в уборную, и запирала на крючок, а потом направляла тетю Надю освобождать его. Я часто говорил маме, что это была совершенно недостойная жестокость, но она отвечала: «Чего ты хочешь? Мне было только двенадцать лет. И притом он был так смешон, так смешон…» В результате получилось, что тетя Надя не хотела и слышать о нем. В 1903 году я встретился с ним на экзамене по начертательной геометрии, которую он преподавал в университете в качестве приват-доцента, а в Московском высшем техническом училище в качестве профессора. Он, по-видимому, следил за судьбой своей ученицы, потому что, увидев мою фамилию, поднял голову и спросил, не сын ли я Ольги Васильевны Раевской, и затем робким голосом справился, жива ли Надежда Васильевна и где она, прибавив: «Нехорошо ваша мамаша вела себя, нехорошо, а впрочем, передайте ей хороший привет от старого друга».

Из Тулы тетя Надя переехала на ту же должность в Ставрополь, где жили в то время ее братья Юрий Васильевич Раевский-Буданов, член окружного суда, и Иван Васильевич, судебный следователь. Она захватила с собой маму, и, к общему удивлению, та, бывшая в Туле последней ученицей, в Ставрополе стала первой и в 1881 году блестяще окончила гимназию. Постепенно тетя Надя втянулась в существование классной дамы и учительницы женской гимназии и восприняла все внешние и внутренние черты этой профессии; чего не восприняла, так это – окисления, озлобления, жесткости; осталась на всю жизнь исключительно кроткой, тихой, доброй и внимательной. Все очень любили ее, но профессиональная психология не могла удержать поклонников, которых привлекала красота тети Нади. Потом и красота исчезла: остались ее следы, малозаметные под тысячей пледов и теплых одеяний, которые она стала носить, болезненно опасаясь простуды. У нее все более развивалось самооберегание, и она усвоила замедленный темп жизни: ходила крайне медленно, ела медленно и лишь очень гигиеническую пищу. Что хуже всего, свой образ жизни тетя Надя считала обязательным для всех вообще, но, в особенности, для младших членов семьи. Помню, как-то летом у нас в деревне иду гулять: солнце вовсю, жаркий июньский день; я одет в парусиновый костюм и босиком, а она гонится за мной с огромным шерстяным пледом; я категорически отказался его взять, и этого она долго не могла мне простить.

Из Ставрополя тетя Надя с мамой и братом Иваном Васильевичем переехала в город Ефремов Тульской губернии, где третий брат, Василий Васильевич, был адвокатом. Тетя Надя стала преподавательницей в женской гимназии, а мама, в том же 1882 году, вышла замуж; там я и родился. Во всех семьях, где тетя Надя бывала, она всегда и неизменно старалась поддерживать добрые отношения между людьми, смягчать острые углы, устранять поводы для ссор, и часто это удавалось ей. К маме она переехала после смерти дяди Васи в 1919 году. Для нее я продолжал оставаться маленьким. В первый же день в Бабурино тетя Надя задала мне два вопроса: один – забывая, что я – все-таки профессор математики, – из таблицы умножения, а другой – относительно Волги. Я очень удивился, но совершенно серьезно ответил ей, и она была очень довольна: «Вот умник, Володя, помнишь».

Эдуард Карлович был сыном маминой двоюродной сестры, вышедшей замуж за богатого латыша-фермера. Фермер этот, человек гигантского роста, породил трех сыновей-гигантов, которые все служили в гвардии, как и Эдуард Карлович. Этот последний принадлежал к гвардейскому флотскому экипажу в то время, когда я сидел в Петербурге в «Крестах». Иногда он бывал в охране тюрьмы (на каждый день назначалась какая-нибудь рота из войск Петербургского гарнизона) и подготовлял мое бегство. После отбытия воинской повинности он занялся сельским хозяйством и прошел у своего отца хорошую школу. Потом пришла та война, его мобилизовали. После революции и демобилизации он не смог попасть к своим родителям и остался с моими, разделяя с ними и горе, и радость, и все хозяйственные заботы.

Сейчас вдруг припомнил, что Нины, во время нашего первого пребывания в Бабурино, не было: она работала преподавательницей в одной из женских гимназий на Северном Кавказе, не помню – где именно. Еще шла гражданская война; мама очень хотела иметь Нину около себя, и для нее приготовили место в Озерской школе 2-й ступени (бывшем коммерческом училище), где директором был папа. Только на следующий год моему брату Борису удалось с огромным трудом добраться до Нины и привезти ее в Бабурино.

Мой брат, который моложе меня на пятнадцать лет, как младший в семье, был избалован родителями, и в то время, как все старшие получили хорошее образование (Надя – врач; Нина – историчка и математичка), оставался, в сущности, недорослем не по неспособности, а по лени и отсутствию привычки к труду. Впоследствии он закончил курс в техникуме связи и стал радиоинженером, а в то время являлся красноармейцем в отпуске, каковой проводил около своей жены в Озерах. Этот брак был огорчением для моих родителей – не из-за очень демократического происхождения его жены (фабричной работницы), а из-за крайне вредного влияния, которое она оказывала на него; то, что влияние было действительно вредным, я мог убедиться. Самому факту его женитьбы никто не придавал серьезного значения: это был не первый и не последний его брак, и он широко использовал легкую возможность развода, существовавшую в первые годы советской власти.

Борис имел много жен и оставлял каждую с детьми. Впоследствии он работал в качестве радиоинженера на Камчатке и, вероятно, всю ее населил маленькими белобрысыми и голубоглазыми ребятами. В нем было много хорошего и привлекательного – веселость, простота, остроумие, щедрость, но без серьезности, устойчивости, а иногда от него и через него можно было иметь неприятные сюрпризы. Я очень любил его: он был моим крестником, и я много занимался им во время своих приездов в Смоленск. Потом мое пребывание за границей и на военной службе внесло в это огромный перерыв, и теперь для меня он являлся уже новым лицом, с которым предстояло еще познакомиться.[331]331
  Запись от 21 апреля 1950 г. – Там же. С. 48–59.


[Закрыть]

Окрестности вокруг Бабурино принадлежат к русским литературным местностям. Если выйти из Озер по направлению к Оке и перейти через мост, то попадаешь в долину небольшой речки. Это – Смедва, а долина – та самая Смедовская долина, которая так поэтично описана у Григоровича.[332]332
  Речь идет о рассказе Д. В. Григоровича «Смедовская долина» (1852).


[Закрыть] Действие романа «Рыбаки» Григоровича происходит как раз на Оке около Озер, и в ряде его же мелких рассказов упоминаются многие, мне и тебе знакомые, места. Если, перейдя мост, подняться на крутой берег и пойти направо, то приходишь к церкви с погостом, и это – Ростиславль – все, что осталось от блестящего города, родного брата Ярославля на Волге. Когда-то этот город-крепость обеспечивал линию Оки от набегов степных номадов, татар и др., ими же до основания был разрушен и не возобновился: слишком трудно удерживаться на южном берегу реки.

Если, оставаясь на северном берегу, пойти по течению или против течения, то запутаешься в лабиринте старых, наполненных водой русел Оки. Это и есть те озера, по имени которых назван город. На карте местность обозначена низменной; на самом деле она – очень холмистая, и село Горы стоит на самом гребне. Огромные и еще не сведенные леса включают большое количество таких гребней, вершинок и т. д., что увеличивает живописность пейзажа. Долина Оки, как ее видать с этих холмов, – одно из красивейших зрелищ, какие я видел. Русло не судоходно, хотя могло бы быть расчищено от скоплений и наносов песка.

Мне было очень интересно отметить пестрый этнический состав местного населения. Очень много татар, и, например, Бабурино – татарская деревня. Урусов, Айдаров и другие фамилии – явно татарского происхождения, лица – тоже. В этих местах русские – крестьяне, а татары – дворяне, хотя и те, и другие одинаково бедны; здесь, очевидно, крестившихся татар селили для защиты от набегов, предоставляя им льготы. Деревня Марково – евреи, когда-то поселившиеся здесь, крестившиеся, совершенно ассимилировавшиеся в смысле языка, но не в смысле типа: говорят, что еще недавно смешанные браки были очень редки.[333]333
  В деревне Марково Горской волости Коломенского уезда, расположенной примерно в 5 км к северу от Озер, проживали, по-видимому, представители того течения отошедшей от православия секты субботников, которое в основном приняло догматику и обрядовую практику иудаизма. Кроме того, во многих общинах субботников жили евреи, выполнявшие обязанности раввинов, учителей, шойхетов (резников).


[Закрыть] По образу жизни и психологии жители деревни Марково ничем не отличаются от других крестьян. В верстах восьми от Бабурино есть сербская деревня: там сербы были поселены Екатериной Второй. Очень странным казалось существование такой этнической пестроты в центральной России всего в 138 километрах от Москвы. Мне пришлось встретиться с тем же явлением и в других местах – на Волге и в области Соловья-разбойника в Брынских лесах.

Если я не помню наших прогулок первого дня, то очень хорошо помню прогулку второго дня. Тебе захотелось сшить сарафанчик. Как быть? У мамы оказался кусок пестрой и яркой материи, очень веселой и солнечной: как раз то, что нужно. Что же касается до портнихи, то верстах в трех, между лугами и лесом, недалеко от железной дороги, проживала одинокая старушка – когда-то портниха, охотно и теперь бравшаяся за шитье для симпатичных заказчиц. И вот мы втроем – ты, мама и я – отправились через лес. Сначала – небольшой кусок дороги между ржами; потом дорожка побежала около леса, мимо черемух с ягодами: как их не попробовать? Лес обступил нас с обеих сторон, и дорога спустилась в долинку, дикую, но веселую, а потом мы направились по тропке между строевыми соснами: это уже было редкое великолепие. Затем лес поредел, и мы вышли на луг – яркий, цветистый, душистый, и тут, среди яблонь и груш, стояла хибарка старушки. С мамой она была приятельницей, а ты ей сразу понравилась. Сарафанчик был сшит очень скоро, и ты очень любила его и всегда надевала с радостью, и для всех было радостью видеть тебя в нем.

Мы очень часто проделывали другую прогулку – к местам, где лес недавно свели и были огромные пространства, поросшие земляничными кустами. Как только мы попадали туда, ты «усаживалась» собирать ягоды, а нетерпеливая мама, которой было скучно оставаться на месте, говорила: «Ну, а теперь до свидания; вернусь через полчаса» – и уходила гулять. Возвращалась через полчаса и, увидев, что земляника еще не ликвидирована, уходила еще на полчаса, но уж, вернувшись, решительно забирала нас с собой, и мы очень хорошо пробегались по лесным и луговым дорожкам. Тут я впервые отметил, что на месте вырубленного соснового леса растет сначала вовсе не сосна, а липы, березки, дубки.

Мы очень любили прогулку к Горам. Нужно было перейти речонку (в следующие годы – совершенно высохшую) и подняться по лесной дороге мимо часовни. В часовне была единственная икона Николая Чудотворца; к моему удивлению, она изображала совершенного китайца – скуластого, косоглазого, желтолицего, с реденькой бородкой и явно китайскими письменами, переделанными в славянскую вязь. Никто не мог меня осведомить, откуда взялась такая икона; вскоре она исчезла, и я имел смутные подозрения, что… После часовни подъем продолжается, пока не выйдешь из лесу, а там невольно ахнешь, и все ахают: открывается необозримая долина Оки с селами, деревнями, рощами, лугами, хлебами. Красота почти такая же, как Волга у Плеса на картине Левитана. От этого места можно продолжить прогулку в любом направлении: всюду хорошо, и мы, действительно, все это выходили.

Вечерами мы ходили прогуливаться с тетей Надей по направлению к часовне, но далеко не всегда до нее доходили. Шли всегда крайне медленно. Доходили обыкновенно до начала подъема, останавливались; тетя Надя присаживалась на бревнышко, задумывалась и произносила: «Всё – в прошлом». Мы с тобой не понимали всего горького смысла этих трех слов. Потом тихо возвращались домой и садились ужинать. После ужина долго разговаривали. Иногда Эдуард Карлович очень живописно рассказывал свои придворные воспоминания – балы в Зимнем дворце, поездки в Данию с императрицей Марией Федоровной и обратное возвращение с контрабандными товарами. Иногда папа брал гитару, которой он владел очень хорошо, и напевал старые песни, романсы, даже былины. Иногда папа, мама и тетя Надя вспоминали жизнь в Ефремове до нашего отъезда оттуда в 1886 году и шуточно обращались ко мне за подтверждениями, а моя память давала-таки много точных деталей. Сейчас я не мог бы уже иметь такую уверенность в своей памяти, но тогда поражал их: ведь мне было всего три года, когда мы уехали из Ефремова, а я мог дать описание нескольких квартир, в которых мы жили.

Предложения знакомиться с соседями мы отклоняли и так и не собрались сходить в Горы в гости к священнику, который очень упорно звал нас. Мы побывали в Озерах у заводского врача – очень хорошего хирурга; жена его преподавала там же, где и папа, и уклониться не было никакой возможности. Впрочем, это было очень приятное знакомство: люди оказались радушные, культурные и даже интересные; сын их был студентом МВТУ – нескладный, близорукий, слегка заикающийся юноша, чудаковатый; впоследствии из него вышел очень дельный инженер. Попутно мы осмотрели Щербаковскую мануфактуру,[334]334
  Имеются в виду бумагопрядильная, ткацкая, красильная и отделочная фабрики «Товарищества мануфактур Федора Щербакова сыновей» в с. Озеры, преобразованные в Озерский хлопчатобумажный комбинат.


[Закрыть] и это стоило труда; познакомились с директорами, что оказалось весьма полезно для отъезда в Москву: завод имел свой вагон.[335]335
  Запись от 22 апреля 1950 г. – Тетрадь II. С. 59–68.


[Закрыть]

Мы не только отдыхали, но и оказывали очень существенную помощь на сенокосе. Мамин сенной участок находился за Озерами и озерами на берегу Оки. Опять-таки у Григоровича и других классиков хорошо описаны эти заливные луга во время сенокоса. От дома расстояние туда было восемь километров. Очень рано утром телега, нагруженная всем, что нужно для работы, а также самоваром, пирогами, пирожками, котлетами и всякой другой снедью, повезла тебя, Бориса и Эдуарда Карловича. Я с мамой должен был придти пешком несколько позже, так как имелись дела в Озерах. Папа вышел провожать вас и задумчиво сказал: «Экспедиция на луга», и я сейчас же почувствовал, что эти слова выражали у него целый мир фантазий, мечтаний; я хорошо знал его романтизм, потому что сам являюсь таким же романтиком. Немного погодя мы с мамой пошли в Озеры и, выполнив наши дела, отправились дальше, и как-то вышло, что заплутались в старых руслах. Куда ни шли, отовсюду видели луга и ваши фигуры, но между нами оказывался какой-нибудь водный проток, совершенно непроходимый: эти русла широки, глубоки и полноводны. Наконец, мы увидели досчаник[336]336
  Большая плоскодонная лодка.


[Закрыть] без перевозчика и сели в него; я греб доской, а мама вычерпывала ведрышком воду; так и перебрались.

Я сейчас же понял, что эта работа – не синекура. Эдуард Карлович косил, косил быстро, а ты шла с граблями и перебирала. Что же касается Бориса, то он спокойно лежал под предлогом, что за ним некому перебирать. Предлог был неудачный, потому что переборщиков пришли двое, и мы бы живо его догнали, а так и нам нечего было делать. Его заставили сейчас же взяться за косу; мама взялась за грабли. Я хотел сменить тебя, но ты, с твоей всегдашней добросовестностью и упрямством, пожелала сама выполнить положенный урок до полдника. К тому же работа привлекала тебя, и ты хотела усвоить эту новую «технику» так, чтобы никакой критик не мог ничего сказать. Я отправился сменить маму, которая занялась нашим завтраком.

Перед завтраком все пошли помыться к ближайшему руслу, и я помню, как весело и бодро ты плескалась у берега. Трудно было найти какую-нибудь тень: мы растянули на граблях парусину, и кое-как, но с небывалым аппетитом, отдали должное пирогам с луком и яйцами, котлетам и сладким пирожкам с чаем. Потом немного поспали и снова взялись за работу с несколько убавленным рвением. Поздно вечером двинулись в обратный путь: ты – на возу уже сухого сена, а остальные – пешком. На следующее утро предстояло повторение программы, и ты с тем же увлечением участвовала в повторении. Нужно ли говорить, что ни в какой момент ты не вела себя как дачница, приехавшая на каникулы, а, чем и как могла, участвовала в домашней работе? Во время выпалывания сорной травы мы имели опять минуту волнения из-за обручального кольца: вдруг обнаружилось его исчезновение. Сначала ты искала всюду сама; потом пришла мама с граблями; затем я начал обшаривать все закоулки и нашел его, завалившимся в кротовую нору, после двух часов поисков и уже в сумерках; тебе, моей маленькой роднушеньке, эти два часа дались тяжело.

Как и всюду, где бывали потом, мы постарались ознакомиться с местными ресурсами. В Марково пошли искать мед: эту прогулку я также хорошо помню. Шли с мамой и в лесу встретили «прогуливающуюся» лодку – настоящую речную лодку, которую медленно катили на колесиках. Это было весьма необычное зрелище; к тому же колесики оказались сделаны с большим искусством. Несколько дальше, окинув влюбленным взглядом лес – действительно, очень красивый, – мама сказала: «Вот за что еще я люблю эти места, – тут совсем нет змей» (всю жизнь она ужасно боялась всего извивающегося, и змеи внушали ей мистический ужас). Я про себя усомнился в этом, но ничего не сказал.

Через полчаса мы встретили школьную экскурсию, сопровождаемую учителем, и каждый ученик волок за собой на веревочке великолепную змею, по большей части – темную гадюку, каких мы видели потом в Савойе. «Где вы поймали их?» – спросили мы. «На берегах Оки, всюду», – был неутешительный ответ. Должен сказать, что в окрестностях Бабурино сами мы ни разу не видели ни одной змеи. В Марково познакомились с очень почтенным крестьянином, жгучим брюнетом, и нашли у него в обмен на что-то несколько кило великолепного меда, но прошлогоднего сбора: для этого было еще рано. Так прошли три недели. Нам ужасно не хотелось возвращаться в Москву, но ни я, ни ты не могли остаться. Пришлось побывать на заводе, получить места в заводском вагоне и с крайней неохотой расстаться с земным раем.

Возвращение было не без волнений. В Голутвине железнодорожная Чека во что бы то ни стало хотела меня высадить (ты ей не показалась подозрительной). Я наорал на чекистов. В это время поезд тронулся, и они поторопились повыскакивать вон. На следующее утро мы были в Москве, с неохотой глотали пыль, с неохотой увидели тетю Маню. Расплата за три недели отдыха наступила для меня очень быстро.[337]337
  Запись от 23 апреля 1950 г. – Тетрадь II. С. 68–74.


[Закрыть]

После возвращения из Бабурино, как это происходило потом каждый раз после наших отсутствий в Москве, я нашел мое научное хозяйство в несколько расстроенном, а в Книжном центре – в катастрофическом положении. Внутри Центра все шло хорошо, и Волгин, который замещал меня, не наделал никаких глупостей. Но произошли внешние события: милейший В. В. Воровский покинул Госиздат, перейдя в Наркоминдел, что оказалось для него роковым (вскоре он был убит в Швейцарии белогвардейцами). Его преемником оказался некий Закс, бывший нарком Баварской советской республики, – человек грубый, глупый, некультурный и фальшивый. Он назначил обследование разных отделов Госиздата через посредство новой тогда рабоче-крестьянской инспекции, пришедшей на смену госконтролю.[338]338
  В феврале 1920 г. Наркомат госконтроля был преобразован в Наркомат рабоче-крестьянской инспекции, который возглавил И. В. Сталин.


[Закрыть]

Обследования выполнялись группами рабочих без всякого участия специалистов или интеллигентов. «Чистый рабочий беспримесный здравый смысл и классовое чутье», – говаривал М. Н. Покровский, потирая руки, и принимал без обсуждения все, что ему предлагали эти комиссии. Как раз такое обследование Книжного центра было произведено в мое отсутствие: оно продолжалось не более двух часов. Волгину не задали никаких вопросов, и тот не придал никакого значения этой комиссии: мало ли их бывало. Когда я приехал, меня ждало приглашение к Заксу, который задал мне ряд глупейших вопросов, особенно настаивая на роли Магеровского, которого особенно не терпел, в организации Книжного центра. Его также интересовали отношения между секретаршей Книжного центра Чхеидзе и Магеровским. Отношения были совершенно ясные: Чхеидзе являлась законной женой Магеровского. По некоторым замечаниям я понял, что и сам не очень нравлюсь Заксу, но все-таки никаких указаний делового характера от него не получил.

Поэтому велико было наше удивление, когда появился «приказ» Закса: Книжный центр расформировать, комиссии распустить, сотрудников уволить, библиотеку передать на книжный склад Госиздата. По составу эта библиотека была одной из лучших, какие я видел; в ней имелось все необходимое для научно-библиографической работы; при ней был хорошо устроенный читальный зал; заведовал ей крупный специалист – профессор философии МГУ Г. Г. Шпет. Но этот бессмысленный приказ был немедленно выполнен: вечером, в отсутствие сотрудников, явились подводы, на которые в беспорядке свалили все имущество. Таким образом было убито хорошее культурное учреждение, созданное в трудных условиях группой научных работников.

Мы немедленно потребовали аудиенции у М. Н. Покровского и узнали от него, что он принимал участие в заседании коллегии Госиздата, где Закс провел это решение, и… не протестовал ни единым словом. Я выразил ему удивление, что он, член нашей коллегии, подпись которого имеется под каждым ее постановлением, не счел необходимым предупредить или пригласить нас на заседание, обсуждавшее столь важный вопрос. От имени нашей коллегии я указал на полную недопустимость, и именно с советской точки зрения, такого отношения к разумному человеческому труду.

Покровский выслушал и ответил еще более удивительным образом: «Я согласен с вами, что Закс – хулиган. И за хулиганство он уже снят с должности, потому что тем же путем хотел ликвидировать издательские предприятия Горького, а Горький пошел к Ленину». – «Так, Михаил Николаевич, надо восстановить нас». – «Это, по некоторым соображениям, невозможно; в частности, вашу библиотеку вывезли, а куда ее девали, неизвестно*.[339]339
  *Действительно, она так и не разыскалась.


[Закрыть] Кроме того, решено не устраивать авторитетных отделов Госиздата. Будет организован Научный отдел, и вы, Владимир Александрович, станете в нем членом коллегии. А вы, Вячеслав Петрович и Николай Михайлович, также будете работать по специальности в других отделах Госиздата».

Разговаривать было бесполезно, но после этого у нас еще долго сжимались кулаки, когда мы вспоминали о хулигане Заксе и непонятном поведении Покровского. Между прочим, рукописи, сданные авторами в Книжный центр, также пропали неизвестно куда. От времени до времени в Госиздате среди хлама разыскивалась та или иная рукопись. Мы трое послали в Госиздат заявление, что при тех условиях, в каких произошел вывоз, – без участия коллегии и без предупреждения, снимаем с себя всякую ответственность перед авторами. Когда в коллегии Научно-технического отдела ВСНХ узнали об этой истории, я был моментально назначен заведующим Научно-техническим издательством.

Эта история показала мне, в какой мере все непрочно и с какой легкостью все может быть разрушено. Вместе с тем передо мной стал вопрос: что же лучше? Работать в одном учреждении, подвергая себя риску разгрома всей своей работы, или в нескольких учреждениях, испытывая от времени до времени частичные разгромы? Конечно, работа без разбрасывания сил гораздо более целесообразна, но передо мной было столько примеров крушений и часто тяжелых человеческих драм. Кроме того, заработок деньгами был так ничтожен, и валюта так быстро падала, что существовать возможно было, только совместительствуя.[340]340
  Запись от 24 апреля 1950 г. – Тетрадь II. С. 77–83.


[Закрыть]

Здесь нужно вкратце перебрать, как обстояли в июне 1920 года другие, интересовавшие меня, учреждения. По Курской магнитной аномалии, несмотря на сопротивление и прямой саботаж меньшинства, был сформирован первый отряд наблюдателей с котелками, который смог сделать работу лучше, чем их предшественники 1919 года, работавшие как раз в тот момент, когда фронт гражданской войны проходил через Курскую губернию. Нам, в центре, приходится выдерживать огромную борьбу: неожиданно вызывают в комиссию по концессиям при президиуме ВСНХ, где эксперт, престарелый профессор Вормс, дает заключение в пользу немецких концессионеров. А когда мы указываем, в какие условия нужно поставить концессионеров (шахматное расположение участков, отделенных один от другого некоторыми минимальными расстояниями; обязательный контроль и т. д.), представитель президиума ВСНХ (не помню, кто был этот господин) сладким голосом и прижимая руки к сердцу, говорит нам: «Но, дорогие товарищи, концессионеры никогда на это не согласятся. Ведь это уменьшает их доход. Вы хотите сорвать уже намечающееся соглашение».

Нашим противникам удается нанести нам тяжелый удар, проведя в секретном порядке передачу Комиссии в ведение Горного совета ВСНХ. Во главе Горного совета стоит сторонник меньшинства Федор Сыромолотов, человек жесткий и бесцеремонный. С ним нам предстояло воевать все лето и осень, пока мы не добились передачи Комиссии в ведение президиума ВСНХ.[341]341
  14 февраля 1921 г. Особая комиссия стала самостоятельным учреждением при президиуме ВСНХ.


[Закрыть] В это смутное время мы встретились снова с О. Ю. Шмидтом: он перешел из Наркомпрода в Наркомфин в качестве члена коллегии.[342]342
  Неточность: О. Ю. Шмидт состоял членом коллегии Наркомата продовольствия РСФСР по 19 февраля 1920 г., когда был утвержден зампредседателя Главного комитета профессионально-технического образования (Главпрофобра) с включением по должности в состав коллегии Наркомата просвещения РСФСР; проработав там до 20 апреля 1921 г., он был назначен членом коллегии Наркомата финансов РСФСР, являясь с июля по совместительству заведующим Госиздатом.


[Закрыть] Лазарев и я отправились к нему хлопотать об увеличении бюджета Комиссии и получили все, что надо. Из Наркомпрода Шмидт ушел не без неприятностей: его скушали там из-за какого-то второстепенного вопроса.

Временный комитет по устройству Астрофизической обсерватории развертывал обширную деятельность. Прежде всего нужно было выяснить, верно ли утверждение Тер-Оганесова, что в Пулково уже имеется комитет с такими же задачами. Мы списались с директором Пулковской обсерватории Александром Александровичем Ивановым. Он приехал в Москву на совещание с нами, и тут оказалось, что Тер-Оганесов все наврал. Это развязало нам руки, и мы привлекли к нашей работе большое число пулковских и провинциальных астрономов. Было решено, что на предстоящих научных съездах – Астрономическом и Физическом – мы выступим с докладами и постараемся провести поддержку нашей организации. По не совсем понятным мне причинам Стратонов пожелал, чтобы доклад перед Астрономическим съездом делал я, а перед Физическим съездом – он, и поэтому во второй половине августа 1920 года мы с Александром Александровичем Михайловым выехали в Петроград.[343]343
  В мандате от 18 августа 1920 г. за подписью Н. М. Федоровского говорилось: «Научно-технический отдел ВСНХ настоящим удостоверяет, что предъявитель сего, заведующий Государственным техническим издательством при НТО проф. В. А. Костицын, командируется в г. Петроград для урегулирования взаимоотношений по делам издательства между Петропрофобром и Петроградским отделением НТО. НТО просит всех лиц и учреждения, к коим проф. В. А. Костицын обратится, оказывать ему полное содействие при исполнении возложенного на него поручения» (РГАЭ. Ф. 3429. Оп. 23. Д. 24. Л. 161).


[Закрыть] Эта поездка была интересна во всех отношениях, и о ней следует подробно рассказать.