Текст книги "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники"

Поезд, в котором мы имели спальные места, был составлен из комфортабельных вагонов первого класса, откуда было старательно содрано и унесено все мягкое. Спальные места походили на жесткие ящики, но пассажиров было столько, сколько полагалось, и мы ехали просторно – не то, что в Озеры и из Озер. Прибыв в Петроград, мы нашли безлюдный город: все магазины закрыты; на Невском проспекте, как и на всех других улицах, растет трава. Мять ее было некому: автомобилей – очень мало; извозчиков – нет совсем. Доставляться надо было пешком, а для доставки вещей были голодные петроградцы с тачками. И вот, наняв «тачкиста», мы с Александром Александровичем зашагали следом за ним по Невскому к университету на Васильевский остров, где Б. В. Нумеров, организатор съезда, должен был дать нам дальнейшие указания. Шли медленно, рассматривая все кругом и комментируя. Я не видел Петрограда с лета 1918 года, и перемены в направлении к вымиранию города были колоссальные. Но каким же жутко красивым он казался!

Так мы прибыли к университету, откуда нас сейчас же послали в Дом ученых на Халтуринской, иначе говоря – в бывший дворец великого князя Владимира Александровича на Миллионной: там мы должны были жить и столоваться. В ту эпоху дворец еще не был приспособлен для житья. Нас, делегатов конгресса, поместили в широкий полукруглый коридор с большими окнами, разделенный бархатными занавесками на несколько «апартаментов». Вдоль внешней стены бежал полукруглый бархатный диван, на котором мы должны были спать без простынь, одеял и подушек. Вдобавок полукруглая форма обязывала нас к соответствующему изгибу туловищ или же к чудесам акробатического искусства – спать, опираясь на диван лишь головой и ступнями и образуя, так сказать, хорду этого полукруга. Я и до сих пор считаю, что организовывать таким образом нашу жизнь было со стороны петербуржцев актом негостеприимным, но недаром же «Обыкновенная история» Гончарова происходит в Петербурге. Приезжих насчитывалось не так много, чтобы нельзя было устроить нас немного комфортабельнее. Питаться предстояло в столовой при Доме ученых; конечно, питание оказалось ниже всякой критики, но обижаться на это не приходилось: так оно было всюду.

«Устроившись» и пообедав, мы направились на прием в Академию наук, где за чашкой чая встретились со многими почтенными и с весьма многими непочтенными людьми. К первым, конечно, относился Карпинский, равно как и Марков и многие другие академики и профессора; вторых перечислять не буду: они и сами себя покажут. Вопреки пословице, конечно, эта «изба» была гораздо более красна углами, чем пирогами. Нам было чрезвычайно интересно повидать своими глазами и пощупать своими руками мозаичные картины Ломоносова, приборы – его же, посмотреть музеи и кабинеты Академии. Если со многими из присутствовавших отношения ограничились шапочным знакомством, то со многими другими образовались прочные научные связи на много лет.

На следующий день открылся съезд.[344]344
  Второй съезд Всероссийского астрономического союза открылся 23 августа 1920 г.


[Закрыть] Конечно, главным образом он состоял из петербуржцев. Из Москвы были только я и Михайлов, из Казани – Грачев, православный человек, хотя и татарин, астрометрист, и другой астроном помоложе – Яковкин из Энгельгардтовской обсерватории.[345]345
  Обсерватория Казанского университета, построенная в 20 км к западу от Казани на средства астронома-любителя В. П. Энгельгардта, была открыта в 1901 г. и названа в его честь в 1903 г.


[Закрыть] Из Одессы приехал Дюков, малоинтересный. С юга ждали Василия Григорьевича Фесенкова, и о судьбе его ходили тревожные (к счастью, неверные) слухи. Из Симеиза никто не смог проехать. Из Перми, на самом деле – из Средней Азии, приехал к середине съезда Константин Доримедонтович Покровский. Из Ташкента не было никого. Таким образом, иногородних было только пять человек. Председателем съезда очень любезно избрали москвича А. А. Михайлова.

Программа съезда состояла из научных сообщений, обсуждения коллективных работ, вопросов инструментальной техники и вопросов организационных. Я лично выступил с двумя докладами: «Строение шарообразных звездных скоплений» и «Организация Астрофизической обсерватории». К последнему вопросу отношение многих петроградцев было довольно кислым, но резолюцию приняли благоприятную, что и требовалось доказать. Из докладов мне особенно запомнился рассказ Константина Доримедонтовича о его поездке на Алтай с целью выбора места для астрономической обсерватории. Эта экспедиция имела место во время гражданской войны, и Константин Доримедонтович и его сотрудники неоднократно подвергались большим опасностям, однако задачу выполнили. Доклад был сделан скромно, не выставляя себя на вид, деловым образом, и вместе с тем очень ярко, с большим талантом и большим человеческим чутьем.

Вечерами в нашем коридорном закоулке, заканчивавшемся большой запертой дверью, часто собирались астрономы, приезжие и местные, и долго болтали на всевозможные темы. Иногда, когда они чересчур разбалтывались, я говорил: «Господа, ведь вы же не знаете, есть ли кто за этой дверью». Однажды вечером, когда я остался один, дверь вдруг открылась, и за ней оказался кабинет петроградского уполномоченного Наркомпроса Михаила Петровича Кристи, и сам он сидел за столом и ждал меня с бутылкой вина. Я был поражен этой неожиданностью, так как очень хорошо знал его еще по Парижу, но в России мы встречались первый раз. Ему очень хотелось узнать о том, что делается в Москве в Наркомпросе, от непосредственного и верного свидетеля, и я смог удовлетворить его любопытство. С ним впоследствии мы много встречались, когда я был заведующим Научным отделом, а Кристи заведовал финансовой частью Главнауки. Он не был коммунистом (принадлежал к известной винной семье Кристи[346]346
  Имеется в виду семья бессарабского дворянина Г. И. Кристи, который, записавшись во вторую купеческую гильдию, стал владельцем Московской и Петроградской контор бессарабских вин, а в 1907 г. удостоился премии им. Императора Александра II за лучшее виноградное вино в России.


[Закрыть] и до революции был очень богатым человеком), но к большевикам стоял всегда очень близко и был личным другом очень многих старых партийцев, например – Луначарского. Это был человек честный, умный, всегда ироничный и насмешливый, часто лукавый, но без всякого зла. Пока мы с ним болтали, пришли мои товарищи по съезду; я познакомил их с Кристи, и они очень охотно, но сконфуженно (из-за двери) приняли участие в нашей беседе.[347]347
  Запись от 25 апреля 1950 г. – Тетрадь II. С. 83–94.


[Закрыть]

Моя поездка на Астрономический съезд была нашей первой разлукой, правда, на короткое время, но тоска, которую я все более чувствовал, давала мне понять, какое место ты заняла в моей жизни, и я стал все более торопиться с отъездом. Однако уехать раньше конца [съезда], не побывав на заключительном банкете, который должен был иметь место в Пулково, выглядело неприлично.

В свободные часы мы ходили гулять; во время одной из таких прогулок, на Петербургской стороне, в конце одной из улиц, где образовался совсем сельский пейзаж, на лужайке мы увидели странную картину. На траве лежал какой-то гражданин – босой, а к большому пальцу его ноги был привязан длинной бечевкой петух, мирно прогуливавшийся и поклевывавший кругом, пока его патрон спал. От нашего присутствия и разговора человек проснулся и объяснил, что петух – его кормилец. У многих женщин есть куры, но нет петухов, и вот, за некоторую мзду, он позволяет ему позабавиться.

Иногда мы гуляли по ночам: нашим спутником бывал В. В. Каврайский – астроном, работавший в морском ведомстве, и вот однажды, взглянув на небо, он обнаружил новую звезду в созвездии Лебедя. Мы сейчас же отметили время наблюдения и сообщили по телефону в Пулково. На следующий день Каврайского на съезде поздравили, но он озабоченно говорил: «А я боюсь, боюсь, что мальчишка Дубяго в Казани уже успел ее найти раньше меня». И оказался прав: через час из Казани пришла телеграмма от Дубяго, который, действительно, сделал это открытие раньше, чем Каврайский. Но и тот радовался недолго: в Пулково пришла телеграмма из Америки, отправленная раньше наблюдений Дубяго и извещавшая об открытии звезды, с просьбой наблюдать ее в часы ночные для Пулково и дневные для Америки.

Наконец, настал последний день съезда с банкетом в Пулково. Нужно ли говорить, с каким почтением мы осматривали эту обсерваторию с ее реликвиями, анекдотами, традициями; с «кукушкой», где ночевали знаменитейшие астрономы всего мира, которые голодали (совместительство для них невозможно), но не покидали свою работу; с астрономическими огородами; с книгой «De revolutionibus orbium coelestium»,[348]348
  «О вращениях небесных сфер» – основной труд Н. Коперника, опубликованный в 1543 г. в Нюрнберге.


[Закрыть] поля которой содержат собственноручные примечания Коперника. Атмосфера этого учреждения была единственной в своем роде. Для банкета пулковцы не пожалели усилий, и в то голодное время на столе оказались прекрасные вина, «мяса египетские», рыбы волжские со всем, что они могут дать, и настоящий шоколадный крем с замечательным кофе.

После банкета я простился с любезными хозяевами и коллегами по съезду и отбыл поскорее в Петроград, надеясь уехать в тот же день. Мои бумаги и мандаты были бесспорны, но заведующий билетным бюро отказал мне в праве выезда и сказал, что не может выдать билет без разрешения Петросовета. Что было делать? К счастью, как только я вышел за дверь, меня догнал его помощник и сказал: «Вернитесь через четверть часа. Его тут уже не будет, а я выдам вам билет». Так оно и вышло, и в этот же вечер я все-таки был в пути к Москве и к тебе. Не мог же я провести первую годовщину нашей свадьбы вдали от тебя.

По приезде нам пришлось подумать над двумя серьезными вопросами. Трамот надоел тебе до последней степени, и хотелось заняться другой, более интересной работой. Тебя тянуло к биологии, но мне казалось, что нужно, скорее, использовать те знания экономических наук, которые дал тебе Коммерческий институт. Преподавательский состав там был первоклассный, и наравне с ним могло быть поставлено только экономическое отделение Петроградского политехнического института. С другой стороны, после революции перед страной и советскими учеными встал ряд интереснейших экономических проблем, и мое мнение было, что тебе достаточно незначительной переподготовки, чтобы стать первоклассной научной деятельницей по экономике.

Я посоветовал тебе поступить на факультет общественных наук, и ты меня послушала. Тебе зачли все курсы и все экзамены, проделанные в Коммерческом институте. Но я еще не знал, а сама ты не учла, до какой степени тебе чуждо было образование, через которое провели тебя родители. С обычной добросовестностью и пунктуальностью ты ходила на лекции и практические занятия, но сердце твое к этому не лежало. И именно из-за добросовестности тебе пришлось прекратить занятия: университет был не топлен уже который год, и твой ревматизм возобновился в жесточайшей форме. К счастью, мы были уже не в маленькой комнате с маленькой печкой, а в кабинете Ивана Григорьевича, обогреваемом большой кирпичной печью.

Вопрос о прислуге разрешился для нас появлением Фени, вашей давней горничной. Она ушла от вас, замуж, но вот случилось так, что ее бросил муж, и Феня очутилась на мостовой, не зная, что делать. Ты устроила ее детей в ясли, а ей дала комнату при кухне. У этой женщины были колоссальные достоинства и таковые же недостатки, с которыми мне иногда трудно было мириться, но тебе всегда удавалось доказать, что все-таки лучше мы не найдем, и она работала у нас до самого нашего отъезда за границу.

В университете я получил неожиданное предложение: Реформатский отказался быть деканом на 1920–21 год, и на его место была выдвинута кандидатура Стратонова, который предложил мне стать помощником декана. Мне не очень хотелось снова заниматься административной работой, но меня убедили, что она собственно будет лежать на декане и секретаре, а я буду только участвовать в заседаниях и время от времени заменять декана. В секретари была выдвинута кандидатура физика Владимира Александровича Карчагина. Я согласился. Число голосов, которые мы получили, не очень много превышало половину. Против Стратонова голосовали его астрономические коллеги, а также крайние левые и крайние правые; против меня голосовала реакционная профессура, и особенно энергичную кампанию вел реакционнейший Николай Димитриевич Зелинский – химик, человек двуличный и умевший притворяться сверхсоветофилом. Как бы там ни было, мы оказались избранными, что я наивно считал очень большой честью; на самом деле это была перегрузка, требовавшая больших сил, крепких нервов, решительности и мужества. К тому же в новом деканате все трое были физико-математики, и среди нас не было ни одного естественника. Это вызывало частые трения, хотя иные и говорили, что так лучше, потому что естественник мирволил бы своей лаборатории.[349]349
  Запись от 26 апреля 1950 г. – Тетрадь II. С. 95–104.


[Закрыть]

При столь далеких воспоминаниях, естественно, многое забывается. Я забыл поставить на своем месте один эпизод из пребывания в Петрограде – эпизод мелкий, но сейчас для меня жутко актуальный. Разговаривая с Кристи, я спросил у него, кто наш сосед в другом конце полукруглого коридора, отделенного от нас бархатным занавесом. Оказалось, что этот хмурый и пожилой человек – известный археолог Казнаков, хранитель одного из отделов Эрмитажа. Он недавно потерял жену и, не будучи в состоянии оставаться дома, временно поселился в Доме ученых. На следующее утро мы вдруг услышали из соседнего помещения многократный крик кукушки и как будто хлопанье крыльев. Мы осторожно заглянули за занавески и увидели Казнакова, стоящим на столе, размахивающим руками как бы крыльями и издающим кукушечий крик.

«Что это за старый идиот?» – спросил Михайлов.

«Это ваша судьба, – ответил я, – когда на старости лет лишитесь всего, что было вам дорого и останетесь в одиночестве. Иногда люди даже хохочут; помните стихотворение Гейне:

 
“Смеюсь затем я, что, когда случаются несчастья,
И нам судьба сердито
Подбросит под ноги, что было сердцу мило
И что она безжалостно разбила,
Тогда останется одно – смеяться”.
 

Смотрите лучше на то, что видите, как на урок и предостережение».

Этой же осенью у меня прибавилась новая нагрузка. Университет Шанявского был взят под Коммунистический университет имени Свердлова, и мне стало невозможно читать там мой курс математического анализа для физиков и натуралистов. Когда я пожаловался Тимирязеву, он ответил: «Это очень легко устроить. В Коммунистическом университете открываются кафедры точных наук. Берите кафедру математики и организуйте преподавание. Физику беру я, биологию – Борис Михайлович Завадовский, астрономию – А. А. Михайлов. Ведает всем этим бывший нарком путей сообщения инженер Кобозев». Я согласился; меня очень интересовала эта новая среда, и мне очень хотелось поставить на новый лад преподавание математики.

Открытию курсов предшествовал ряд заседаний нашей коллегии для выработки методов и программ преподавания. Легче всего было Михайлову, потому что его задача сводилась к прочтению хорошего курса популярной астрономии с диапозитивами. Этот курс он уже читал много раз, и всегда с большим успехом, перед разнообразными аудиториями, и у него была великолепная коллекция диапозитивов. Но каково было мне: я должен закончить год элементами анализа перед аудиторией, в которой огромное большинство не владеет даже элементами арифметики. Поэтому, после очень долгих пререканий, мне удалось провести решение об образовании ряда приблизительно однородных по составу групп, которые проходили бы ускоренную, но солидную подготовку под руководством опытных преподавателей. Их я набрал среди оставленных при университете, а также среди хороших педагогов московских средних учебных заведений. Достаточно назвать некоторые имена: П. С. Александров, П. С. Урысон, Н. К. Бари, В. Н. Вениаминов и многие другие – в общем, цвет молодой московской математики. Для Тимирязева это было очень кстати, так как невозможно читать физику людям без математической подготовки.

Б. М. Завадовский был в ту пору начинающим ученым – пылким, искренним и часто наивным. Он собрался читать биологию по огромной энциклопедической программе, которую упорно защищал против нас всех. Я много раз и очень жестко сцеплялся с ним и тут заметил у него еще одно свойство, которое сразу было не видно: большое благородство души и способность выслушать неприятные вещи, не становясь врагом противника. Это очень редкое качество сочеталось у него с прямотой характера. Таким он был тогда, таким показал себя и потом.

Очень колоритную фигуру представлял из себя Кобозев: старый большевик и старый инженер путей сообщения, он сохранил способность к энтузиазму. Это он, уже в то время, прослышав про первые результаты экспедиций академика Ферсмана на Кольском полуострове, напечатал в «Известиях» или «Правде» (может быть, и там и там) пророческую статью о перспективах освоения нашего севера.[350]350
  Неясно, о какой статье идет речь. Нам известна только более поздняя статья на эту тему: Кобозев П. А. Хибины // Известия. 1930. № 14. 14 янв.


[Закрыть] Он говорил и об апатитах, и о фосфатах, об оплодотворении при помощи этого минерального удобрения Кольских пустынь, о продвижении устойчивых культур к северу, о городах, которые там создадутся, с театрами, университетами, библиотеками, заводами, удобными жилищами. В ту пору могло казаться, что это мечты, но я чувствовал, что они осуществятся гораздо раньше, чем мы думаем.

Несомненно, Кобозев был очень талантливым человеком, но нам пришлось огорчить его. Он попросил нас рассмотреть его учебник, составленный из лекций в одной из свердловских групп – лекций по математике; отзывы учеников были очень хвалебные, и за короткое время число их у Кобозева удесятерилось. Я первый взял на просмотр этот учебник, будучи заранее настроен в его пользу, и… ужаснулся. Был виден огромный преподавательский талант, редкий талант, но безграмотность учебника оказалась потрясающей и непоправимой. Я передал учебник Тимирязеву, и он вынес такое же впечатление. Что тут было делать? С большой осторожностью мы вернули учебник автору: он не поверил, и учебник переслали на заключение кому-то из партийных математиков, который присоединился к нам. Огорченный Кобозев отказался от председательствования в нашей коллегии и перешел на другую работу, о чем лично я очень жалел.[351]351
  Запись от 27 апреля 1950 г. – Тетрадь II. С. 104–111.


[Закрыть]

В начале октября 1920 года в Москве имел место еще один съезд, где мне пришлось выступать, – съезд Российской ассоциации физиков. Он был гораздо многолюднее Астрономического: приехали люди из очень далеких углов – Томска, Омска, Туркестана. Провинция была очень хорошо представлена, и, что важнее всего, настроение было «весеннее». После войны, революции и гражданской войны (правда, еще не оконченной) произошла первая встреча людей, которые до этого не могли даже сноситься между собой. Литература не издавалась, и иностранных научных журналов не видели уже долгие годы. Несмотря на это, люди работали и приходили к хорошим результатам.

Помню, например, выступление томского физика Соколова, который приехал на съезд с моделью атома, очень напоминавшей модель Бора, о которой только что узнали. Ему было неприятно оказаться перекрытым, но вместе с тем он чувствовал законную гордость и законную надежду. Если не ошибаюсь, на этом же съезде Хвольсон выступил тоже с очень оригинальной моделью атома: он строил ее в виде груды кружков одинакового размера, положенных один на другой и подчиненных некоторым силам связности. Боковым ударом можно было выбить любой из этих кружков (при условии, что сила удара превышала некоторый порог), и тогда «петалон» (так Хвольсон называл свои кружки, а злые языки называли их «панталонами») выскакивал, и получалось излучение. Модель была очень остроумна, но успеха не имела.

Я выступил с тремя докладами – о звездных кучах, Курской магнитной аномалии и явлениях на границе разнородных тел (проблема Тимирязева и Ломмеля – Хвольсона).[352]352
  См.: Костицын В. А. Распределение звезд в шарообразных звездных кучах; Он же. О методах определения глубины магнитных залежей; Он же. Интегральные уравнения Кундта – Варбурга и Хвольсона // Сообщения о научно-технических работах в Республике. М., 1920. Вып. 3. С. 190–196.


[Закрыть] Стратонов сделал доклад о проекте астрофизической обсерватории и получил сочувственную резолюцию съезда. К тому времени я уже сделал первые вычисления глубины магнитных масс в Курской губернии, что дало около 250 метров, и доложил эту цифру. Мне возражал Лазарев, который считал ее слишком малой; на самом деле бурение дало глубину меньше 200 метров.

В университете деканат задавал нам много забот и хлопот. Вина лежала всецело на Покровском, который вместо того, чтобы твердо выделить помещения рабочему факультету, предоставил Звягинцеву право занимать в явочном порядке любые помещения, причем в случае конфликтов с законными владельцами ректор университета Боголепов всегда становился на сторону Звягинцева. Операция происходила по следующему шаблону. Я читал свою лекцию. Вдруг дверь с грохотом открылась и появилась куча рабфаковцев. Их представитель подошел ко мне и сказал: «По приказу товарища Звягинцева мы занимаем эту аудиторию; сейчас товарищ такой-то начнет свою лекцию. Уходите отсюда». Я ответил ему: «Как помощник декана физико-математического факультета я являюсь представителем советской власти, и никакие распоряжения Звягинцева для меня не обязательны. Я требую, чтобы вы немедленно все убрались отсюда, и предупреждаю, что если это безобразие продлится, то вы ответите по всей строгости революционных законов». Они немедленно убрались и больше не появлялись, но далеко не все профессора проявляли такую решительность. На ближайшем заседании ГУС я задал Покровскому вопрос, чем, собственно, он руководился, устанавливая в университете захватное право вместо твердого порядка. Он ничего не мог ответить (тем более, что меня поддержали и другие члены ГУС) и пробормотал: «Хорошо, я скажу товарищу Звягинцеву».

В течение осени 1920 года и дальше рубль продолжал катастрофически падать. Это создавало огромные затруднения для всех и, в особенности, для высших учебных заведений. На средства, отпускаемые университету, было невозможно снабдить лаборатории даже тем, что необходимо для практических занятий со студентами. Преподавание зоологии, ботаники, физиологии, физики, химии и других экспериментальных наук сделалось немыслимым. На научную работу не отпускалось никаких кредитов. Совершенно естественно и в полной гармонии со взглядами Климента Аркадьевича Тимирязева на структуру университета (три ассоциации: преподавательская, исследовательская и просветительная) возникла мысль об организации научно-исследовательских институтов. С большим трудом мне удалось убедить математиков в полезности этого дела. Я составил проект учреждения Московского института математических наук с объяснительной запиской, принятых за основу ходатайства, с которым московские математики обратились в Наркомпрос.

Проект был утвержден ГУС, Б. К. Млодзеевский назначен временным директором, Д. Ф. Егоров – вице-директором, а я – ученым секретарем. Беда была в том, что, кроме меня, никто не хотел делать «черную» деловую работу. Млодзеевский согласился на это предприятие, надеясь сохранить помещение и математическую библиотеку во 2-м Московском университете, и это помещение было закреплено за нами. Но мы все работали в 1-м Московском университете, и собираться во 2-м, при полном отсутствии способов сообщения, не было никакой возможности. Окончательный крах произошел, когда ГУС по требованию Волгина присоединил институт к 1-му Московскому университету, чего мы не хотели. Поэтому временно мы отложили дело в долгий ящик, откуда через год оказалось возможным его вытащить.

В Московском математическом обществе два доклада привлекли общее внимание. Павел Алексеевич Некрасов, бывший профессор математики, бывший попечитель учебного округа, знаменитый своим черносотенством, своей полемикой, крайне неудачной, с Марковым и Ляпуновым, выступил с неожиданным докладом «Маркс, Ленин и я как основатели рациональной социологии».[353]353
  На проходивших в первой половине 1920-х гг. заседаниях Московского математического общества П. А. Некрасов выступал со следующими докладами: 30 апреля 1922 г. – «Логарифмическая, географическая шкала потребностей и формула их удовлетворения», 18 февраля 1923 г. – «Аналитико-аритмологические функции и ряды», 6 мая 1923 г. – «О работе К. А. Андреева по русским таблицам смертности», 3 февраля 1924 г. – «Структурная теория комплексного числа p измерений и учение о многообразиях» (см.: Александров П. С., Головин О. Н. Московское математическое общество // Успехи математических наук. 1957. Т. 12. Вып. 6 (78). С. 29–31). Возможно, Костицын имеет в виду не специальный доклад, а лишь высказывание Некрасова; ср.: «В первой половине 20-х годов П. А. Некрасов еще бывал на заседаниях ММО и даже иногда выступал с докладами. Странная тень прошлого: он казался дряхлым – физически и умственно, – и понять его было трудно. Один раз он выступил с заявлением, что в его прежних “работах” была допущена ошибка – взят не тот знак перед квадратным корнем: заменив знак противоположным, он берется доказать необходимость социальной революции…» (Люстерник Л. А. Молодость Московской математической школы // Успехи математических наук. 1967. Т. 22. Вып. 2(134). С. 222).


[Закрыть] Доклад был видоизменением предисловия к его учебнику теории вероятностей, где тоже была триада – только другая: бог, царь и учитель. В доклад было вставлено немножко математики, говорилось о социологической неевклидовой геометрии, приводились формулы из Лобачевского. Изумление было общим. Я подошел к полке, взял том «Математического сборника» и упомянутый учебник, прочитал оттуда наиболее живописные места и задал Некрасову вопрос, как он согласует эти «триады». Димитрий Федорович, который сидел рядом со мной, прошептал мне: «Ну и жестокий же вы человек». Павел Алексеевич, конечно, не мог ничего ответить и пробормотал несколько бессвязных слов.

Другой доклад, о математической теории падающей валюты, был у О. Ю. Шмидта, который, как будто тоже используя функцию Лобачевского, доказывал, что, собственного говоря, если валюта падает, следуя некоторому закону, то государство может сводить концы с концами.[354]354
  Речь идет о докладе О. Ю. Шмидта «Математические законы денежного эмиссионного хозяйства», прочитанном 19 ноября 1922 г. на заседании Московского математического общества и 23 ноября 1922 г. в Социалистической академии (см.: Шмидт О. Ю. Математические законы денежной эмиссии. М.; Пг., 1923). Но с должности члена коллегии Наркомата финансов РСФСР Шмидт был снят еще 11 февраля 1922 г., а уже в мае введен в состав Ученого комитета при Совнаркоме, утвержден зампредседателя Государственного ученого совета и председателем его научно-технической секции.


[Закрыть] Теория была построена не без остроумия. Шмидт рассказывал очень интересно, и все слушали его с удовольствием. В прениях ему ядовито предложили: в следующем заседании дать математическую теорию индивидуального бюджета при падающей валюте. Он засмеялся и сказал: «Господа, я понимаю вас, но согласитесь, что в жизни страны иногда бывают невозможности». На его беду он повторил этот доклад для широкой публики в большом зале Благородного собрания (Дома Союзов) и как раз в тот момент, когда практические затруднения, связанные с падающей валютой, сплелись в такой узел, что советское правительство задумало перевести денежное хозяйство на твердую валюту. Результатом было изгнание Шмидта из коллегии Наркомфина, и вместо автомобиля он, на некоторое время, стал пользоваться своими ногами.[355]355
  Запись от 28 апреля 1950 г. – Тетрадь II. С. 111–120.


[Закрыть]

Многие события, даты их забываются. Я забыл на своем месте упомянуть смерть Климента Аркадьевича Тимирязева. С весной он вдруг стал как-то слабеть и, почувствовав, что положение плохо, решил выявить всю симпатию, которая у него была, к коммунистической партии и Ленину, а также завещать сыну вступить в партию. Я присутствовал на похоронах и прекрасно помню блестящую речь Каменева: человек он был слабый, лишенный позвоночника и мужества, но говорил хорошо, и тут сумел сказать то, что надо, без лишних слов, спокойным отчетливым голосом.

К моему удивлению, после заседания Математического общества П. А. Некрасов как ни в чем не бывало пришел ко мне на дом, чтобы просить меня содействовать переизданию его учебника по теории вероятностей. У меня с ним был не ликвидированный счет: это он, в качестве попечителя Московского учебного округа, уволил в 1912 году моего отца,[356]356
  Мемуарист ошибался: его отец был уволен А. А. Тихомировым, состоявшим попечителем Московского учебного округа в 1911–1917 гг.


[Закрыть] и об этом надо рассказать. В реальном училище в Смоленске, где папа преподавал литературу и историю, появился новый директор – черносотенец Реха, который своими действиями вызвал волнения, ученическую забастовку и… пощечину, которую дал ему один из учеников.[357]357
  Автора подводит память: пощечина имела место в 1909 г.


[Закрыть] Где уж ученикам бороться против всей полицейской мощи Российской империи? Было произведено расследование и предназначено к исключению большое число учеников без права поступления в какое бы то ни было учебное заведение. Вопрос обсуждался в педагогическом совете, и папа выступил на защиту, предлагая возложить какие угодно внутренние взыскания на учеников, но не исключать их, да еще с волчьим билетом.[358]358
  На состоявшемся 19 января 1912 г. заседании Педагогического совета Смоленского Александровского реального училища отмечалось, что установленный там директором «внешкольный надзор» – с «очень строгими наказаниями, вплоть до понижения балла в поведении» и исключением двух реалистов – вызвал протест старшеклассников, проявившийся в ученической забастовке с распространением прокламаций и «химической обструкцией». Как указывал почетный попечитель училища З. П. Ельчанинов, «внешкольный надзор тяготил, и не только учащихся», ибо «были случаи, когда от учеников, шедших по улице после указанного срока со своими родителями, требовали предъявления ученического билета и немедленного удаления домой». В своем выступлении А. В. Костицын убеждал коллег, что «чем снисходительнее педагогический совет отнесется к ученикам, так или иначе принявшим участие в беспорядках, тем лучше будет для жизни школы» (ЦГА Москвы. Ф. 459. Оп. 3. Д. 6465. Л. 30–31).


[Закрыть] Учеников исключили, а папу уволили по распоряжению из Москвы, но он был немедленно назначен на ту же должность в Коммерческом училище, то есть по Министерству финансов.

Я не мстителен и всегда стараюсь решать всякое дело без предвзятых суждений, но тут принять эту замену триады «бог, царь и учитель» другой «Маркс, Ленин и Некрасов» было невозможно. Я отказал, тем более, что курс Некрасова содержал большое количество ошибок, за которые он держался с невероятным упрямством. В течение нескольких недель Некрасов ходил ко мне каждый день, пуская в ход все новые и новые аргументы. Когда он перестал ходить, я узнал, что Некрасов и его сын (коммунист) подали донос, называя меня «известным саботажником». Меня запросили, я ответил, что считаю совершенно неприличным разговаривать по поводу человека, который в 1912 году уволил отца как революционера, а в 1920 году пытается содействовать увольнению его сына как уже контрреволюционера. Учебник Некрасова был передан на отзыв еще кому-то, и отзыв был отрицательный. Из доноса его ничего не вышло. К моему удивлению, в Социалистической академии была образована группа для того, чтобы математико-социологические работы Некрасова «поставить на ноги» тем же способом, каким Маркс поставил на ноги философию Гегеля. Из этого ничего не вышло.

Однажды утром в хороший осенний день заехали за мной на автомобиле Покровский, Тер-Оганесов и Артемьев, чтобы побывать в Кучине в Аэродинамическом институте и посмотреть, что там делается после отъезда за границу его владельца Д. П. Рябушинского. В Кучине я уже бывал в 1906 году, когда там работал мой товарищ по университету Б. М. Бубекин – очень талантливый конструктор и механик. В ту пору Бубекин жаловался, что своими глупыми измышлениями Рябушинский мешает делать научную работу. Но Рябушинский был «хозяином», хозяином на купеческий лад, и Бубекину пришлось уйти. Тогда же Рябушинский поступил на физико-математический факультет, закончил, подготовил магистерский экзамен, сдал его и сделался приват-доцентом. Его, как впоследствии и меня, пригласили в Московское математическое общество сделать доклад, но на выборах забаллотировали, настолько доклад был безграмотным.

После Октябрьской революции имение с институтом оказалось захвачено крестьянами, которые за короткий срок разрушили много ценных научных приборов. Тогда Рябушинский сделал совершенно правильную вещь: обратился в Наркомпрос с просьбой взять институт под защиту и, насколько возможно, возобновить в нем работу. Наркомпрос провел национализацию института, назначив директором Рябушинского под контролем коллегии в составе Бастамова, Пришлецова и Чаплыгина как председателя. Немного погодя Рябушинский продал институту свою библиотеку через подставных лиц и испросил заграничную командировку. Попав за границу, он начал вопить, как его ограбили, каким опасностям подвергался и т. д. Тогда директором был назначен Бастамов, который организовал в институте ряд геофизических отделений – сейсмическое, магнитное, аэрологическое, теоретическое, атмосферно-электрическое и метеорологическое.

Мы приехали в институт неожиданно и очень всех перепугали. Нас повели осматривать лаборатории и службы, причем было проявлено совершенно определенное очковтирательство: как новые показывали те работы, которые были выполнены еще при Рябушинском и даже при Бубекине. Новое имело место, но только еще не было готово: сейсмическая станция строилась, и никакой работы вестись не могло. Пока мы осматривали котлован, Пришлецов побежал в барак, предназначенный для магнитных приборов, и наскоро произвел их расстановку по тому же методу, по какому Лазарев показывал рентгенологическую лабораторию банкиру Марку. Мы сейчас же обнаружили, что наскоро поставленные приборы с находившимися около них лженаблюдателями не были годны для наблюдений.

Атмосферное электричество находилось в ведении профессора Сперанского (зятя Лейста), которому группа геофизиков старалась отлить свои слезки, когда он при Лейсте командовал ими. Сперанский был в состоянии вести свой отдел, но ему намеренно не давали этой возможности. Аэрологией занимался известный доносчик Виткевич, заполнивший своими доносами не одну папку в Наркомпросе. Словом, институт являлся осиным гнездом, в котором мало делалось настоящей работы и велась постоянная склока. Наиболее умным и талантливым был Бастамов, но он, со стороны характера, ничем не отличался от остальных. На обратном пути мы обсуждали положение в институте, и мне было предложено войти в него в качестве члена коллегии. В конце концов я согласился, но далеко не сразу и после многих бесед с Сергеем Алексеевичем Чаплыгиным.