Текст книги "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники"

Несколько раз я предлагал комиссии голосовать вопрос, который был совершенно ясен. И, странное дело, члены комиссии, которые в частных разговорах были со мной совершенно согласны, от голосования отказывались, так как вопрос-де еще недостаточно освещен. Тогда я пошел к Покровскому и через него, не говоря ему, в чем дело, получил свидание с Менжинским. Когда я описал ему всю эту картину, Вячеслав Рудольфович хохотал до упаду и обещал воздействовать на шофера. Так вдруг, за отсутствием кандидата, деятельность комиссии прекратилась.[396]396
  Запись от 5 мая 1950 г. – Тетрадь II. С. 172–180.


[Закрыть]

Теперь перенесемся в первые месяцы 1921 года. Произошли две смерти. Умер Л. К. Лахтин,[397]397
  Поскольку Л. К. Лахтин умер 14 июля 1927 г., видимо, мемуарист ошибся, имея в виду К. А. Андреева, скончавшегося 29 октября 1921 г. в Крыму.


[Закрыть] и исчезновение его прошло как-то незамеченным. Похоронили тихо, без помпы, без речей и при отсутствии большинства его коллег.

Другое дело – с Николаем Егоровичем Жуковским. С научной точки зрения он был, конечно, крупной фигурой, но не настолько, как хотят его представить: круг интересов очень узок, но в этом узком кругу Жуковский был хозяином. Его называют отцом русской авиации: это не совсем справедливо по отношению к адмиралу Можайскому, который осуществил первый летающий аппарат в 1882 году. Первое сообщение Николая Егоровича на авиационные темы имело место в 1903 году на одном из внеочередных заседаний Московского математического общества. Я помню хорошо на доске его чертежи, изображавшие схематизированные крылья, со стрелками, означавшими действующие силы, и с указанием на роль мотора; был дан подсчет количества лошадиных сил на единицу веса для существующих моторов, и Николай Егорович прибавил, что, собственно, уже сейчас такой аппарат возможен: он и был осуществлен братьями Райт именно в 1903 году. Что же касается до теоретических построений в том виде, как Жуковский рассказывал их, то они не являлись новостью и в литературе по авиации можно указать много его предшественников, иногда – за несколько десятков лет до него; я считаю работы Чаплыгина, во всех отношениях, гораздо более замечательными.

Николай Егорович привлекал своей изумительной наивностью, простодушием, приветливостью: в нем было что-то детское. Он был совершенно неспособен к интригам и, вместе с тем, очень законопослушен: не понимал, как можно идти против правительства. Когда в 1904 году я был довольно серьезно ранен во время манифестации 6 декабря на Страстной площади, Жуковский был чрезвычайно возмущен моим поведением. Точно так же он возмущался моим поведением в октябре 1917 года, когда я исполнил свой долг военного комиссара Временного правительства; и это – вовсе не по сочувствию его к советской власти, но потому, что она в то время уже была властью. Иначе говоря, Жуковский весьма последовательно стоял на точке зрения апостола Павла.[398]398
  В Послании апостола Павла к Римлянам говорится: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению» (Рим. 13: 1–2).


[Закрыть] Никакого подслуживания, подлизывания; просто дух борьбы был ему совершенно чужд. О рассеянности его ходило очень много анекдотов. Хотя мне приходилось встречаться с ним довольно часто, особенной рассеянности не замечал. Один только раз, когда я был студентом второго курса, Жуковский начал читать нам лекцию, предназначенную для третьего курса, и дочитал бы до конца, если бы мы не остановили его. Как оппонент на защите диссертаций он не терпел, когда ему противоречили, и отвечал так, как ответил Штернбергу, не признавшему правильности возражений Жуковского: «Нет уж, позвольте, Павел Карлович, если я говорю вам, что это так, то это действительно так».

В университетском ежегоднике Николай Егорович значился долгое время бессемейным, как вдруг около него появились взрослые дети: молодой человек, ничем себя не проявлявший, и дочь Леночка – очаровательное существо, сразу взявшее отца под надзор и обладавшее вполне определенной личностью. Она не только взяла в руки хозяйство, но и всю научную и деловую деятельность Николая Егоровича, навела твердый порядок, всем занималась, следила за ходом его исследований, за его учениками. Леночка была красива и добра; очень скоро она вышла замуж за летчика Юрьева, ныне – академика, и умерла незадолго до смерти Николая Егоровича. Это был для него тяжелый удар, после которого он стал быстро слабеть. Последний его выход в Математическое общество имел место в день, когда я докладывал одну мою работу по интегральным уравнениям, а Николай Егорович не любил их. «Тут бы можно было использовать дифференциальные уравнения», – сказал он. Именно в этом физическом вопросе такое упрощение было как раз невозможно. Через несколько дней после этого я побывал у него, чтобы получить его подпись под проектом (вторым) учреждения Научно-исследовательского института математики и механики. Николай Егорович был чрезвычайно слаб, но подпись дал.

Жуковский умер весной 1921 года. День был оттепельный, и ни на санях, ни на извозчиках ехать оказалось нельзя. Огромный хвост провожающих образовался уже в Московском высшем техническом училище, которое Николай Егорович предпочитал университету и откуда после торжественной панихиды двинулось шествие. Была остановка у университета (лития), еще в нескольких местах, оттуда пошли по Большой Полянке, кажется – к Донскому монастырю. Я должен был говорить от физико-математического факультета, но счел, что будет приличнее, если речь произнесет старейший из профессоров, долголетний друг и товарищ Жуковского – Болеслав Корнелиевич. Так оно и было сделано. От МВТУ очень хорошо говорил Ветчинкин, от Академии воздушного флота – один из летчиков. Для обратного пути мы нашли извозчика и ехали втроем: Болеслав Корнелиевич Млодзеевский, Алексей Константинович Власов и я. И Власова и Млодзеевского хоронили раньше, чем истек год[399]399
  Неточность: Н. Е. Жуковский скончался 17 марта 1921 г., А. К. Власов – 21 мая 1922 г., Б. К. Млодзеевский – 18 января 1923 г.


[Закрыть] после смерти Жуковского.[400]400
  Запись от 7 мая 1950 г. – Тетрадь II. С. 185–191.


[Закрыть]

Этой же весной разрешилось дело, которое мы вели с 1919 года. В марте 1921 года ГУС утвердил устав Организационного комитета Астрофизической обсерватории, открывавший значительное поле деятельности. Комитет получал юридическое лицо, свой бюджет, персонал, издательство, стипендиатов, экспедиции для выбора места и т. д. С большой энергией и деловым умением Стратонов организовал аппарат, нашел помещение и отправился в длительную поездку, оставив на меня и факультет и Организационный комитет. Съездил он не зря: привез в Москву несколько астрономов – готовых и начинающих, которые должны были участвовать в подготовительной работе, в экспедициях, а некоторые являлись как бы аспирантами (слово это еще тогда не употреблялось). Несомненно, удачно было привлечение к обсерватории В. Г. Фесенкова и С. В. Орлова. Совершенно неудачно было привлечение из Ташкента Селиванова[401]401
  Правильно: В. Н. Милованов, о переводе которого в Москву В. В. Стратонов вспоминал так: «В дальнейшем состав [Главной астрофизической обсерватории] пополнился В. Н. Миловановым, бывшим, и довольно неудачно, директором Ташкентской обсерватории. Он работал еще гимназистом у меня в Ташкенте. Затем получил астрономическую подготовку в Казанском университете. Больших способностей он не проявил, попал педагогом [физики] в Ташкент и в эпоху безлюдья и разрухи стал здесь директором обсерватории. У него вышла неприятная история с сейсмологом обсерватории Поповым [Гавриилом Васильевичем (1882–1939)], подчиненным по службе. Попов [которому власти запретили читать публичные лекции, обвинив его в религиозной пропаганде] не пускал Милованова в сейсмический павильон, а когда тот, в качестве директора, все же туда направился, Попов ударил Милованова. Благодаря советской разрухе в служебном отношении поступок Попова остался безнаказанным, и положение Милованова стало невозможным. Посетив в эту пору Ташкент и ознакомившись со всем происходящим, я, в качестве выхода из положения, предложил Милованову перейти к нам, чем он с удовольствием и воспользовался. Переехал с семьей в Москву, но очень скоро потерял здесь жену. Все это, видимо, отразилось на нем, так что научной энергии он не проявлял, а занялся управлением нашим домом [по Трубниковскому переулку, 26, переданным в ведение союза научных деятелей], куда я устроил его на пост коменданта; он сам упросил дать ему это дело» (Стратонов В. В. По волнам жизни. Л. 125). Позже Милованов заведовал отделом звездной статистики в Государственном астрофизическом институте, где составил «Каталог экваториальных компонентов скоростей 1470 звезд» (см.: Труды ГАФИ. 1926. Т. III. Вып. 2. С. 2–26).


[Закрыть] и Давидовича. Первый оказался невероятным неврастеником, потерявшим всякую способность к работе; второй… больше смотрел, что делают другие, и притом самым недоброжелательным образом.

Сейчас же принялись за подготовку двух экспедиций: первая под руководством В. Г. Фесенкова – на Кавказ, вторая под руководством Одесской обсерватории – в окрестности Одессы. Обе экспедиции состоялись. Для второй все было на месте, и она не доставила нам затруднений, но первая имела нужду во всем – в инструментах, в оборудовании, в провианте и в спецодежде. Инструменты достали без затруднений; походное оборудование изготовили в мастерских при разных научных учреждениях, но со спецодеждой и провиантом вышли невероятные затруднения. Органы снабжения еще не очень уехали от зимы 1919–1920 года. Для того, чтобы иметь для Кучина пачку спичек, нужно было подавать ходатайство в Главнауку, которая передавала его наркому. Бумага за подписью наркома пересылалась в Наркомпрод, который, спуская дело со ступеньки на ступеньку, передавал выполнение соответственному органу при Моссовете, а ордер через Наркомпрод переотправлял Наркомпросу, который также со ступеньки на ступеньку пересылал его потребителю, и в конце концов потребитель встречался с распределителем.

Со спецодеждой дело было сложнее, потому что обувью ведало одно управление, бельем – другое, костюмами – третье, а меховыми вещами – четвертое. Хождение наших «толкачей» по мукам продолжалось три месяца; нужно было посетить около сотни учреждений и обеспокоить несколько сот лиц. Наконец, прибыли ордера; готовых вещей не было, и надлежало обувь получить в Нижнем Новгороде, сукно – в Казани, пуговицы и нитки – в Саратове, белье – в Самаре. Что тут было делать? Мы заготовили огромный лист, на котором сверху было написано: «Задание – одеть 9 человек», а ниже дана схема всех хождений с перечислением всех учреждений и лиц, и еще ниже – результат. Этот лист был послан Ленину, который пришел в ярость и приказал: во-первых, немедленно выдать все, что нужно, здесь же, в Москве, и притом – в готовом виде; во-вторых, предать суду всех волокитчиков; в-третьих, напечатать в «Правде» факсимиле нашего листа и особую статью против бюрократов и волокитчиков. По первому и третьему пунктам все было сделано;[402]402
  Указывая, что «бюрократизм и волокита принимают иногда чудовищные формы», автор статьи писал: «Кому не попадались “дела” на 20–30 листах с полусотней “резолюций”, где речь идет о предоставлении помещения или об отпуске пары штанов. Но попадаются особенно поразительные случаи волокиты, происходящие почти исключительно из-за обилия учреждений и параллелизма в их работе. Приведу один из них. Для отправки Кавказской астрономо-метеорологической экспедиции потребовалось снабдить “обмундированием” 8 человек. Вот движение этого дела…» Далее следовали 57 пунктов, отражавших хождение бумаг по разным инстанциям (Богуславский М. Об упрощении советского аппарата // Правда. 1921. № 275. 6 дек.).


[Закрыть] что же касается второго, то… трение внутри советского аппарата оказалось сильнее, нежели воля Ленина. Мы получили от Наркомпроса неофициальный выговор за то, что обратились непосредственно к Ленину. Все он же – М. Н. Покровский…

Тогда же мы начали собирать научные работы, чтобы составить первые выпуски публикаций обсерватории. Их набралось на два тома, причем я дал три мемуара: о строении звездных куч, о лучистом равновесии звезд и о звездных массах.[403]403
  См.: Костицын В. А. Строение шарообразных звездных куч // Труды Главной Российской астрофизической обсерватории. М., 1922. Т. 1. С. 28–48; Он же. О равновесии лучеиспусканий звезд // Там же. М.; Пг., 1923. Т. 2. С. 1–6; Он же. О звездных массах // Там же. С. 289–303.


[Закрыть] Эти два тома появились только в начале 1922 года, но раньше, чем все другие научные журналы, и по этому поводу мне задавалось много нескромных вопросов. С. П. Фиников, на правах старого товарища, спросил меня: «Вот уже два тома трудов. А где же обсерватория?» – «Она будет». – «Ага, значит, тут что-то вроде двух мнимых линий, имеющих действительное пересечение». Это, по крайней мере, было остроумно.

Общее положение в стране становилось все хуже и хуже. Гражданская война кончилась, но вызванная ею разруха усиливалась. Громом грянуло Кронштадтское восстание, которое заставило пересмотреть положение и найти какой-то выход. Этим выходом был НЭП, и преддверием к нему явился выпуск червонцев, хотя и бумажных, но встреченных восторженно. Положение научных работников, как и всех, получающих зарплату в падающих рублях, стало еще хуже. Собственно, зарплата утратила всякий смысл, и деньги в червонных рублях стали нужнее, чем когда-либо, с открытием магазинов, где имелось все, но за твердую валюту. Академический паек становился все хуже и хуже, а в Петрограде все продукты в нем были заменены селедками. Представители Академии наук не выходили от Максима Горького, а он не давал покоя Ленину.

Было решено отправить специальную комиссию из представителей Наркомпрода, Наркомпроса и профсоюзов для обследования положения ученых в Петрограде. Представителем от Наркомпроса назначили меня, от Наркомпрода и профсоюзов – Вундерлиха, слесаря из Коломны, и Траубенберга, на самом деле – барона Рауш фон Траубенберга, брата моего товарища по заключению в лагере Compiègne в 1941–1942 годах. В Петрограде к нам должны были присоединиться Максим Горький и, от Академии наук, А. Е. Ферсман. Передавая мне мой мандат и инструкции, Покровский сказал: «Посылаем вас, потому что вы находите, что мы очень обижаем профессоров; иначе послали бы Тимирязева». Сказано это было язвительным, хорошо знакомым мне, тоном. Поездка имела место в конце марта – начале апреля 1921 года.[404]404
  Запись от 8 мая 1950 г. – Тетрадь II. С. 192–198.


[Закрыть]

Со спутниками я встретился в поезде, в отведенном нам специальном купе, и сразу нацелился выпустить когти, но этого не понадобилось: они ехали в Петроград с той же твердой решимостью, как и я, сделать все возможное и невозможное, чтобы дать петроградским ученым достойные условия существования. Было совершенно недопустимо, например, что в Петроградском порту существовала артель грузчиков, в которую входили профессора Безикович, Тамаркин и другие, что гордость нашей науки астроном Белопольский ходил пешком из Пулково в Петроград за академическим пайком, таща его обратно на своих плечах.

Про Дом ученых говорили, что это – «родэвспомогательное учреждение»: по имени знаменитого Родэ, в прошлом – владельца широко известной «Виллы Родэ», а ныне – заведующего Домом ученых под наблюдением Максима Горького. С другой стороны, Петросовет жаловался, что на академический паек попали лица, не имеющие никакого отношения к науке. Наконец, очень обширная группа интеллигенции (писатели, артисты и т. д.) совершенно ничего не получала и находилась в бедственном положении. Обо всем этом мы поговорили еще в поезде, пришли к полному соглашению и наметили программу действий.

После неизбежной остановки в Доме ученых мы должны были повидать Горького и Ферсмана, затребовать представителя Петросовета и заняться с ним просмотром списков пайков, чтобы снять обвинения в легкомыслии и фаворитизме с петроградской Комиссии улучшения быта ученых,[405]405
  Комиссия по улучшению быта ученых была создана в Петрограде в декабре 1919 г. по инициативе М. Горького для оказания помощи научной и творческой интеллигенции.


[Закрыть] и chemin faisant[406]406
  мимоходом (фр.).


[Закрыть] обработать этого представителя, дабы иметь его поддержку на заседании Петросовета, где нам предстояло выступить с докладом. Спутники мои были настроены к ученым гораздо благоприятнее, чем вся головка Наркомпроса, вместе взятая.

В Доме ученых нас встретил, конечно, Родэ – приблизительно так, как он встречал петроградского градоначальника на «Вилле Родэ». Все было на месте – и простыни, и одеяла, и подушки; нас ждал прекрасный утренний завтрак. Во время завтрака Алексей Максимович пришел познакомиться и быстро понял, что пропагандировать нас не нужно. Обедать мы должны были у него, но до обеда предстояло много работы. Я собирался повидать петроградского уполномоченного Наркомпроса Кристи, а главное, вместе с Ферсманом и представителем Петросовета просмотреть списки. Мои спутники должны были, пока в частном порядке, заняться разговорами с петроградскими продовольственниками и профсоюзными деятелями, чтобы выяснить обстановку, ознакомиться с возможными возражениями и успеть найти противоядия. Заседание Петросовета должно было иметь место на следующий день, а после обеда нам предстояло, под руководством Горького, осмотреть редчайший музей: склад предметов искусства, конфискованных у знати и буржуазии.

Представитель Петросовета (не помню, кто это был: кто-то из видных петроградских коммунистов) настроен был чрезвычайно недоверчиво, но явно слабо подкован для того, чтобы противостоять Ферсману и мне. С Ферсманом, как местным и хорошо ему знакомым, представитель мало считался, но я имел авторитет человека из центра; притом у меня была огромная практика, приобретенная при бесконечных переговорах в разных московских учреждениях. Я мог легко указать, какую пользу может извлечь советское хозяйство из математика и даже из археолога; к тому же и Маркс, и Энгельс, и Ленин пользовались всевозможными научными данными. Просмотреть весь материал – несколько тысяч анкет – не было никакой возможности. Но мы просмотрели все спорные, признали всё правильным, составили протокол, и все трое подписали его, что было особенно важно для следующего дня. Так прошло мое время до обеда.

Около двух [часов] дня я встретился с моими сотрудниками, которые также не потеряли зря время: они выяснили наличность огромных и разнообразных запасов продовольствия на складах Петросовета и полную возможность восстановить академический паек в надлежащем виде. У Горького мы нашли Ферсмана, Родэ и кого-то из сановников. Когда мы взглянули на стол, у нас разбежались глаза: закуски всех сортов, бутылки и флаконы всех цветов. Можно было спросить, где мы – на «Вилле Родэ» до войны и революции или в голодном Петрограде 1921 года? В ответ на наши комплименты Горький указал на Родэ и сказал: «Все он, все он. Он достанет, что угодно». Компания была явно пьющая, и я сразу взял себя под наблюдение, чтобы не перейти нормы и пить разумным образом. Давно уже я не видел такой свежей зернистой икры, такой семги, таких грибков и такого качества водки. После закуски последовал чрезвычайно обильный обед: прекрасная рыба, дичь, рокфор (настоящий рокфор), десерт, кофе; вина были безукоризненные, в каждый момент обеда – в точном соответствии с блюдами.

Разговор вертелся на текущем моменте. Кроме меня, все были коммунисты, кажется – даже Родэ; говорили очень откровенно, и все ждали перемены курса и хотели ее, находя положение невозможным. Про Ленина кто-то сказал: «Только он способен завести в такой тупик», – а я добавил: «Но только он может из этого тупика вывести». К концу обеда Горький потребовал, чтобы Родэ рассказал свои воспоминания о… «Вилле Родэ». Рассказывал он превосходно; были видны меткость, наблюдательность и ирония. К сожалению, я забыл его рассказы и не мог бы повторить его словечки. Вот образчик: водку на «Вилле Родэ» подавали в чайниках (сухой режим!), и гарсоны должны были по виду клиента решить, какой ему чай нужен. Приходит генерал, садится, зовет гарсона и требует чая. Гарсон смотрит: нос – красный и все признаки… Приносит водки. Генерал наливает в стакан, подносит ко рту, глотает и давится: «Патрона!» Оказывается, градоначальник. Является Родэ. «Вы знаете, чем это пахнет?» – «Так точно, ваше превосходительство: 3000 штрафу и 3 месяца тюрьмы». Градоначальник засмеялся: «Ладно, на этот раз. Но чтобы больше этого не было».

После обеда мы поехали в склад-музей, который находился во дворце какого-то из великих князей. Картины были развешаны по школам, эпохам и странам в настоящем музейном порядке. Скульптуры также занимали самые выгодные для них места. Я был поражен и количеством, и очень высоким качеством всего, что было выставлено. «Тут достаточно художественного материала, чтобы удвоить Эрмитаж, даже не опускаясь ниже первого сорта», – ответил мне Горький. «Что же вы предполагаете со всем этим делать?» – «Если не разворуют, то наилучшие вещи пойдут в государственные музеи, а также в новые провинциальные: нужно распространять художественную культуру в массах. Часть пойдет за границу в товарообмен, в особенности – вот это». И с этими словами он открыл потайную дверь и ввел нас в секретное отделение, где были сосредоточены вещи… сексуального характера.

Ни до, ни после я не видел ничего подобного. Целые комплекты мебели – диваны, столы, кресла, стулья – состояли целиком из мужских и женских половых органов; пепельницы, тарелки, блюдца, чашки несли на себе эротические рисунки; картины изображали сцены изнасилований, извращений. Целый ряд зал был занят этими вещами. Горький зорким глазом художника наблюдал наши реакции и посмеивался про себя. «И что же, хорошо идет этот товар?» – «И еще как! Требуют сейчас особенно много в Англию; товарищ Красин пишет…» – «А это тоже разворовывается?» – «Нет, сейчас не так. Мы приняли меры, не беспокойтесь. А вот был тут один градоначальник, уже наш, после октября, который прислал сюда грузовики с ордером; служащие имели глупость выдать все, что он требовал. Грузовики отправились в Финляндию, и сам сбежал туда же». – «Это был не Казанцев?» – «Нет, это был преемник Казанцева. Как раз тот, который Казанцева разоблачил».

После осмотра мы вернулись в Дом ученых, там же поужинали и рано легли спать, предварительно потребовав Родэ с отчетностью Дома ученых. Мои спутники старались найти в ней съеденный нами обед, но где уж им было изловить Родэ! Обед был там, но разыскать его было невозможно.[407]407
  Запись от 9 мая 1950 г. – Тетрадь II. С. 199–209.


[Закрыть]

На следующий день, выходя утром из Дома ученых, я имел неприятную встречу. Ко мне подошли два математика, Безикович и Тамаркин, и заявили: «Мы прочли в газетах о вашем приезде и о миссии, которая на вас возложена. Мы совершенно не верим обещаниям власти и считаем, что единственный способ помочь ученым – это прогнать тех, которые правят нами, равно как и тех, которые им помогают. Дом ученых – хорошая реклама для непонимающих людей, но ни один серьезный ученый не пойдет в это двусмысленное учреждение, организованное пьяницей и блюдолизом Горьким. Мы не знаем, какие мотивы руководят вами, но, так как вы – человек неглупый, эти мотивы не могут быть высокого порядка». С этими словами они стремительно ушли. Я, конечно, счел излишним как-либо реагировать на их заявление.

Помимо враждебности к советской власти тут была еще враждебность лично ко мне, и вот ее источник. В журнале «Печать и революция» я систематически давал рецензии на все математические книги. Безикович и Тамаркин выпустили свой перевод курса анализа де Ла Валле-Пуссена.[408]408
  Неточность: А. С. Безикович не участвовал в переводе книги; см.: Ла Валле-Пуссен Ш. – Ж. де. Курс анализа бесконечно малых / Пер. с фр. с примечаниями профессоров Петроградского университета Я. Д. Тамаркина и Г. М. Фихтенгольца; под общей редакцией В. А. Стеклова. Пг., 1922. Т. 1.


[Закрыть] Эта книга, посвященная изложению основ анализа с точки зрения современной теории функций, была ими переведена, не считаясь с той русской терминологией, которая установилась благодаря работам московской математической школы. Буквально каждое слово перевода вызывало недоумение и путаницу у читателя. Невозможно было даже установить «словарь» для перевода на московский математический язык, так как переводчики не выдерживали своей собственной терминологии. Отметив все это и дав ряд примеров, я закончил мою рецензию словами: «Итак, мы видим пример того, как два компетентных человека могут испортить хорошую книгу».[409]409
  См.: Печать и революция. 1923. Кн. 7. С. 251–253.


[Закрыть] Эта рецензия создала мне двух прочных врагов: Тамаркин до самой своей смерти делал мне пакости в Америке, а Безикович – в Англии, где они устроились после бегства из России.

В Петросовете, куда мы все направились в то же утро, заседание открылось речью члена президиума Авдеева, к кругу ведения которого как раз все это и относилось. Я видел его первый и последний раз; несомненно, это был тип человека, способного оправдать худшие выступления Тамаркина и Безиковича. Он заявил, что, собственно, не понимает, почему об ученых нужно больше заботиться, чем о других категориях граждан, но поскольку центр на этом настаивает, что же, можно подкормить более молодых, а старые не нужны и пусть умирают. Я, конечно, сейчас же использовал его выступление на все 200 %, выразив удивление, что коммунист способен до такой степени отклоняться от партийной точки зрения, и объяснив это его возрастом и полной политической безграмотностью. После такого резкого начала я изложил причины, по которым страна нуждается в ученых, и не когда-то потом, а именно сейчас. Я изложил затем те практические меры, которые необходимы теперь же, и закончил надеждой, что петроградская пресса в своих отчетах не упомянет выступление Авдеева как слишком компрометирующее. После меня Вундерлих и Траубенберг показали, что меры эти вполне осуществимы, к чему вполне присоединился член президиума, участвовавший в наших работах.

Затем выступали представители писателей и артистов, говорившие о совершенной голодухе в артистической среде и умолявшие о помощи. Их выступление носило патетический характер, и им дали некоторые обещания. Наш план был принят. Мы выполнили свою задачу и смогли в тот же вечер выехать в Москву. Не знаю, сдержали ли обещания, данные писателям и артистам, но по отношению к ученым они были выполнены, в чем мы с тобой могли убедиться во время нашей июньской поездки в Петроград.

Я давно уже не упоминал о Курской магнитной аномалии, а она брала у меня много времени. Мне было поручено выполнение работ по определению глубины масс и наиболее выгодной точки для бурения. Эти работы требовали помощи вычислителя, и в качестве такового я взял молодого студента Кирилла Федоровича Огородникова, порученного моим заботам его отцом генералом Федором Евлампиевичем Огородниковым.

С этим генералом я познакомился, будучи комиссаром Юго-Западного фронта, где летом 1917 года он командовал корпусом в 7-й армии,[410]410
  Правильно: в 11-й армии.


[Закрыть] а ею командовал Эрдели. Когда произошла катастрофа в Галиции, то нашли козла отпущения в лице генерала Огородникова, и его сняли с командования корпусом. Я был членом комиссии по обследованию этого дела, и оказалось, что Огородников вел себя хорошо, вовремя обнаружил немецкие намерения и предупредил штаб армии, а во время боев не растерялся и, хотя не имел связи с армией, но благополучно вывел из мешка часть своего корпуса. Что же касается до Эрдели, то он впал в панику, без всякой необходимости перемещался с места на место и потерял всякую связь и со штабом фронта и со своими корпусами. Тем не менее, чтобы спасти Эрдели, потопили Огородникова.

Когда мною был арестован Деникин, понадобилось дать ему преемника; после обсуждения всех кандидатур в Исполнительном комитете Юго-Западного фронта (Искомитюзе) мы остановились на Огородникове, и я поехал к нему, чтобы привезти его на заседание. Зная, что он, как и все генералы, не очень любит революционную демократию, я поступил с ним жестоко и сказал ему: «Генерал, можно вас просить поехать со мной в Искомитюз?», – но не предупредил, в чем дело, чтобы он не зазнавался и считался с Исполнительным комитетом и комиссаром. Огородников побледнел, спросил, нужно ли взять белье и провизию; я ответил, что не нужно. Он приободрился, и мы поехали. В Искомитюзе я сказал ему: «Генерал, комиссар Временного правительства и Искомитюз в полном согласии предлагают вам временно взять на себя командование фронтом. Согласны ли вы?» После раздумья он согласился. Мне пришлось потом, когда я уже был беглецом и вне закона, провести у него ночь в Житомире. Во время гражданской войны белые объявили его, как и меня, вне закона. Он работал в Москве в Военно-исторической комиссии, женился третий раз и хотел всунуть куда-нибудь стеснявшегося его сына от первой жены.

Я устроил Кирфеда, как мы его называли, в университет и дал ему должность вычислителя. Впоследствии он благополучно кончил университет и готовился к профессуре в качестве аспиранта в Институте математики и механики, а также в Астрофизическом институте. Тему для его аспирантской работы я дал ему по звездной статистике, и Кирфед получил хорошие результаты. Я же выхлопотал ему рокфеллеровскую стипендию. Теперь он – профессор астрономии в Ленинградском университете и даже играет роль астрономического Лысенко. В ту эпоху Кирфед вычислил по моим указаниям глубины и положения магнитных масс. У нас в семье он был своим человеком.

Этой же весной я познакомился с Михаилом Михайловичем Завадовским, старшим братом Бориса Михайловича, о котором я уже говорил в связи с Коммунистическим университетом. Как биолог Михаил Михайлович был гораздо более крупной величиной и провел эти годы в Аскания-Нова, где выполнил работы, давшие ему мировую известность. Вернувшись в Москву, он, вполне естественно, был кисло встречен биологами. Я помог ему снова попасть в преподавательский состав университета, а также напечатать его работы, и он впоследствии постоянно вспоминал это и говорил: «Вы встретили меня в деканате так приветливо, что я сразу почувствовал: наступает переломный момент в моем существовании». Признаюсь, мне было приятно это слышать.[411]411
  Запись от 10 мая 1950 г. – Тетрадь II. С. 209–218.


[Закрыть]

Дело подходило к Пасхе, которая имела место числах в двадцатых апреля. Мы решили поехать на месяц в Бабурино, устроили себе проезд в заводском вагоне, вернее – в заводской теплушке, и 15 апреля тронулись в путь. Как и полагалось в то время, в теплушке не было ничего, кроме скамеек у стен. Кой-как расположились на скамейках и своих вещах: наученные опытом, мы взяли с собой одеяло, и я состряпал для тебя нечто вроде постели. До Голутвино доехали довольно скоро, но ночь предстояло, собственно, провести там: поезд трогался дальше рано утром. С рассветом мы были в Озерах, где нас ждал Эдуард Карлович с лошадью. Уже проезжая через лес, мы почувствовали, что эта весна – необычная. Лес казался безжизненным: насекомых не было, листья еще не распустились и цветы не показались. Оказывается, дождей не было уже довольно много времени, и крестьяне очень опасались за судьбу своих посевов.

С большой радостью нас встретили мои родители и тетя Надя. Новым лицом для тебя оказалась Нина, за которой Борис съездил на Кубань и доставил в Бабурино. Она уже преподавала в той же школе 2-й ступени, как и папа. Свидание с ней могло бы быть радостнее, чем оказалось, потому что она всегда выказывала мне некоторый холодок, неизвестно на чем основанный. Так оно было и теперь, но поскольку обратного, т. е. враждебности, тоже не было, то ее присутствие нимало нас с тобой не беспокоило. Маленькое разочарование – мама отказалась поселить нас в нашей светелке: еще стояли холода. Мы перебрались туда несколько позже, когда у нас прошел грипп, очевидно, подхваченный дорогой. Таким образом, первые дни нашего пребывания мы почти не выходили: ты с мамой занималась хозяйством, а я читал, вернее – перечитывал, Аксакова, которого очень люблю.

«Ну, Юлечка, – сказала мама, – мы с тобой можем гулять, не приседая: ягод нет, и ждать их нужно еще месяца два». Действительно, приседать было не за чем. Немного позже появились ландыши, но этот сбор совсем не походил на сбор земляники. Неожиданное развлечение мы нашли дома: поднимаясь в нашу светелку, обнаружили, что кто-то стремительно удирает от нас через дырки на чердак. Постепенно выяснилось, что это – котята: «дикие» котята, как называла их мама. Катька снесла секретно и запрятала их на чердак, боясь истребления: умная кошка. Мы начали ставить у дырок блюдечко с молоком, и мало-помалу они приучились и стали менее дикими. Мы смогли уже рассмотреть их: они были прелестны, один – дымчатый одноцветный, а другой – слегка тигровый. Катька показывалась от времени до времени, наблюдала, стараясь определить наши намерения; по-видимому, мнение ее о нас было благоприятным, потому что котята уже заигрывали с нами. От мамы мы скрывали их присутствие, но оказалось, что она великолепно все знала. Вскоре котята стали бегать к нам в светелку и вниз в комнаты. Катька продолжала внимательно следить и постепенно успокоилась за судьбу своего потомства.

Тебе очень понравились также теленок и телка, названные папой, любителем классицизма, звучными именами – Ахилл и Зара: последнее в честь одного из наших предков, переведшего на русский язык «Заиру» Вольтера; я никогда не видел этого перевода.[412]412
  Ранние переводы «Заиры», сделанные А. И. Дубровским и И. И. Полугарским, были напечатаны соответственно в 1779 и 1821 гг., но одноименная «трагедия», являющаяся, возможно, первым литературным опытом самого мемуариста, имеет мало отношения к Вольтеру и рассказывает о любви цыганки к русскому офицеру-кавалергарду, см.: Костицын В. А. Заира. Трагедия [в стихах] в 5 д. и 7 карт. М.: Типогр. Е. Патриарка, 1904.


[Закрыть] Телята были подвижные, добродушные, веселые и немного шалые. Вечером ты ходила навстречу стаду встречать наших животных, и они очень скоро привыкли к тебе. Я и сейчас вижу в воспоминании эту пастораль: ты в своем сарафанчике, с кусочком посоленного хлеба в руках, ведешь за собой животных, и они теснятся вокруг тебя. Каждый твой жест, каждое твое слово полны радости жизни и любви и ласки ко всему живущему. После возвращения домой «скотов» мы садились ужинать.

Ужин из-за сезона бывал всегда очень простой, из своих продуктов, но с каким аппетитом мы его съедали. Потом просили папу что-нибудь спеть. Он брал гитару и, аккомпанируя сам себе, пел, очень неплохо, старинные былины и баллады: это была скорее мелодекламация и очень удачная; у него было большое музыкальное чутье. Если он не пел, то тетя Надя с мамой, иногда под аккомпанемент папиной гитары, пели старинные романсы Варламова или Гурилева, хорошо мне памятные еще по Ефремову, хотя мы уехали оттуда, когда мне было три года. К ефремовским воспоминаниям обращались очень часто. Еще бы: там в 1880 году папа начал свою учительскую карьеру, там в 1882 году он женился, там родились я и Олечка, там жило много наших родственников: дядя Вася – Василий Васильевич Раевский с его женой, а моей крестной, Ольгой Алексеевной, с сыном Васькой и падчерицей Еленой Владимировной – первым вампом, какого я видел в жизни. Туда мы с мамой часто ездили, и там тетя Надя жила до переезда в Бабурино. Иногда Эдуард Карлович рассказывал те же «придворные» воспоминания, что и в прошлом году, но все слушали его с большим удовольствием: очень уж все это было живописно и простодушно рассказано.