Текст книги "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники"

Хотя мне было очень неприятно, но я был вынужден вступить с Иваном Григорьевичем в пререкания: «Иван Григорьевич, задали ли вы себе вопрос, на чем же мы будем спать, сидеть и куда будем класть вещи после этой продажи?» – «Не знаю, право. Может быть, где-нибудь купить?» – «А вы знаете, что продать вещи за бесценок легко, а приобрести их невозможно?» – «Так как же быть? Я уже дал слово Сидорову». – «Если бы вы предварительно посоветовались, я, может быть, сказал, как вам быть. Но сейчас все, что я могу сделать, это сообщить вам, как мне быть. Вы можете заключать с Сидоровым любые сделки, но из этой комнаты я не дам вам взять ни одной вещи». – «Вы ставите меня в совершенно безвыходное положение». – «Вам нужно было бы подумать, в какое положение вы ставите вашу дочь и меня». – «Что же мне сказать Сидорову?» – «А скажите: для себя и детей вы должны же оставить какую-то мебель?»

Он взглянул в список и замялся. «Так тут я дам вам совет: смело выделите из списка все, что необходимо для скромного меблирования ваших комнат. А Сидорову заявите, что деньги слишком быстро падают и вы отказываетесь от сделки, если он не согласится взять остальную мебель, которая, собственно, его и интересует. Вряд ли ему нужны постели, скромные столы и стулья, деревянные комоды и шкафы. Пусть забирает себе “монументы”, а мы будем продолжать пользоваться постелями». Так оно и было сделано. Я помню, как ты, бедняжка, была сконфужена. Ты не промолвила ни одного слова во время этой беседы, ничего не сказала мне и после и вряд ли что-нибудь сказала Ивану Григорьевичу. Да и что можно было сказать? Он был в явной панике и не знал, что делал.

Ко всем бедам этой тяжелой зимы прибавилось еще катастрофическое состояние водопровода и канализации. Трубы всюду полопались, и все нечистоты, спускаемые из верхних этажей, выливались в наш этаж и притом через тот клозет, который находился в нашем конце коридора. А так как «естественный скат» пола шел в нашу комнату, то нас заливало каждый день, и Марья Григорьевна не позволяла прислуге убирать у нас. Я брал черпак и выбрасывал все в коридор. «Но, – протестовала Марья Григорьевна, – ведь естественный скат идет к вам, а вы направляете весь этот поток к нашим дверям». Эта наивная наглость была совершенно обезоруживающей. В конце концов я купил кирпичи и цемент и сделал плотину у порога нашей комнаты, после чего поток окончательно направился по неестественному скату к Марье Григорьевне.

К этому времени запас напиленных полов у Ивана Семеновича истощился – при полном содействии Ивана Григорьевича, который также стал покупать у собственного швейцара собственные напиленные полы. Вечерами Сережа, Котя и я выходили с пилой на улицу в поисках столбов, заборов или сараев, которые можно было бы распилить и использовать. Иногда брали санки и отправлялись в далекие экспедиции, чтобы привезти пуд мороженой картошки. Ноябрьский счет Марьи Григорьевны опять слизнул наши ресурсы. Качество пищи ухудшалось. Игроки собирались по вечерам, и, чтобы их кормить и самому кормиться, Иван Григорьевич распродавал все ценные вещи, конечно, за бесценок, а я смотрел на тебя и радовался, что ты совершенно, ни одним словом, в это не вмешиваешься.

К Рождеству положение стало совсем невыносимое. Ты больна: злейший ревматизм. Подкармливать тебя нечем. И вот 24 декабря из комнат напротив до нас доносится запах мяса, а мы знали, что Марья Григорьевна приобрела для хозяйства хороший кусок. И ты говоришь мне: «Папа сегодня ужинает напротив, у Бориса Александровича. Пойди, попроси тетю дать нам немного мяса; мы так давно не ели жаркого; и детям бы дали». Я немедленно отправился, ни минуты не сомневаясь, что эта просьба больной племянницы, и под Рождество, будет услышана. Ничего подобного. «Мясо? Какое мясо? Есть мясо для супа на следующие дни, но из него я не дам вам ни кусочка. Пусть Юлия не воображает, что я сейчас же побегу в кладовую его доставать; наши все устали». – «Хорошо, давайте я пойду». – «Я не могу дать вам ключи, а мне самой идти некогда». С этим ответом я вернулся, и ты, моя милая роднушечка, заплакала. И тут мы решили с нового года выйти из общего хозяйства.[283]283
  Запись от 8 апреля 1950 г. – Там же. С. 116–125.


[Закрыть]

Иван Григорьевич, которому мы сообщили о нашем решении, был перепуган, и тут мы окончательно поняли, в чем дело. Он никогда не имел дела с хозяйством и в более благополучные времена, а сейчас мир казался ему враждебным, добывание продуктов – чрезвычайно трудным, превращение их в съедобные блюда – необычайно сложным, и каждый шаг – ведущим в какуюто таинственную и опасную страну. Он слепо подчинился авторитету сестры. И для него было невозможно выбраться на вольный воздух. Ты, при твоей полной хозяйственной неопытности, также с опасением думала о том, как оно будет, и тебе казалось, что на первый же обед мы сразу израсходуем все наши ресурсы. Но твой характер был гораздо тверже и энергичнее характера твоего отца, и ты решила сделать этот опыт и не отступать.

Счет, который предъявила нам Марья Григорьевна, был соленый: он не только забирал наши декабрьские ресурсы, но и захватывал часть января. Нужно было действительно спасаться от этого разбоя. Я потребовал на просмотр все счета, без труда обнаружил ряд записей одной и той же покупки, сделанных дважды, и заявил протест против оплаты вещей, которых мы не видали на столе; пересчитал все и заплатил только то, что мы действительно были должны. На заявление Марьи Григорьевны, что при таких условиях она не может вести хозяйство, я холодно ответил, что пусть разбирается с Иваном Григорьевичем, как ей угодно, но я предупрежу его о характере ее бухгалтерии, и затем сообщил ей о нашем выходе из хозяйства. Проведя такую скверную четверть часа, она совершенно задохнулась от ярости. Началось наше собственное хозяйство. У нас на столе появилось мясо; каша была полноценная и хорошо намасленная, суп – не вонючий, и концы сходились с концами. Иван Григорьевич, приходя к нам обедать, ахал и, ничего не понимая, наконец, понял, но никаких мер применить не решился.

Встреча Нового года была чрезвычайно живописной. В доме напротив, у друга и партнера Ивана Григорьевича, Бориса Александровича Г., организовывалась встреча на товарищеских основаниях с платой за пай 3000 р. В эту цену входили закуски, вина, plat de résistance,[284]284
  основное блюдо (фр.).


[Закрыть] чай, танцы и любительский спектакль. Должны были собраться человек 50–60, все – из недорезанных буржуев с семьями. Мне совершенно не хотелось участвовать в этом деле, но тебе очень хотелось, и это было понятно: после супов и каш Марьи Григорьевны, холода, голода, вонючих наводнений как же хотелось провести несколько часов в хорошо нагретых комнатах среди нарядных людей, поесть бутербродов с икрой, пирожков, потанцевать, посмотреть иные лица. Тебе было всего только 23 года. Конечно, я легко дал себя уговорить, и мы пошли с Иваном Григорьевичем и Катей.

Собравшиеся заполнили залу в квартире Бориса Александровича. Зала не была так велика, как ваша, но отапливалась хорошей голландской печкой. Никаких столов не было, а был устроен буфет, куда нужно подходить и получать. И вот, когда хозяйка заявила: «Пожалуйста, господа, подходите к буфету; берите тарелку, вилку, ножик и ложку; набирайте, что вам надо, и отходите есть в сторону», – произошла «Ходынка»: с невероятной жадностью, отпихивая друг друга локтями и стараясь захватить максимум, все устремились к еде. Я видел много толп, больших и малых: дружинников 1905 года, моих соподсудимых на военном суде, эмигрантские вечеринки, солдат в казармах, офицеров в офицерских собраниях, сотрудников Всерокома на первом праздновании Октябрьской революции. Но никогда я не видел ничего подобного. Мне стало так нестерпимо отвратительно, что я взял стул, сел в сторонке и стал смотреть на спины и зады сталкивавшихся у буфета людей.

Ко мне сейчас же подошла ты с Иваном Григорьевичем. «А ты что же?» – «Не могу же я лезть в драку с этими людьми. Это было бы слишком унизительно. Я предпочитаю подождать». – «Но тогда ты ничего не получишь: ничего не останется». – «Что же делать? Поем что-нибудь дома, когда вернемся». – «Нет, это было бы слишком глупо». И ты с Иваном Григорьевичем пошла к жене Бориса Александровича и сейчас же вернулась за мной, чтобы я захватил тарелки с полным комплектом причитающейся нам пищи. Мы уселись в сторонке и насыщались, наблюдая происходящее у буфета. «Это всегда так?» – спросил я у Ивана Григорьевича. «Конечно, нет, – ответил он. – Обыкновенно все сидят за столом, и всех обносят. Я думал, что и сегодня так будет. Кстати, пойду: подам мысль хозяйке». Его вмешательство оказалось полезно: вина и чай были распределены с подносами, и каждый получил, что ему полагалось.

Затем последовал спектакль. Его ставили дочь Бориса Александровича и ее муж Ратушинский – толстый биржевик, занявшийся за отсутствием биржи искусством. О спектакле говорили задолго: это было нечто вроде оперетки с несколькими балетными номерами и участием настоящего артиста, который должен был организовать постановку. Сюжет – банальный, как и полагается: шах Николрат (Николай Ал[ексеевич] Ратушинский), победив всех врагов, забавляется у себя в гареме характерными танцами под наблюдением евнуха (видный промышленник Фульда); танцевали жена Николрата (Елена Борисовна) и твои кузины. Но проявлялся какой-то бунтовщический дух, смущавший шаха и евнуха и исходивший от новой звезды гарема («настоящий» артист), оказавшейся большевистским матросом и под конец призывавшей жен шаха к октябрьскому перевороту. Музыку скомпоновал некий Фомин, ограбивший ряд опер и опереток.

Самый веселый, хотя и непредвиденный, номер последовал за спектаклем: обнаружилась пропажа серебра, и его нашли в карманах и ранце «настоящего» артиста, которого и выгнали, накостыляв ему шею. Был еще независимый от спектакля балетный номер: «директриса» частной балетной школы Франческа Беата (пани Францишка, жена одного из наших профессоров) со своими немногочисленными ученицами, почти в разоблаченном и совершенно неэстетическом виде, явно подражая Айседоре Дункан, протанцевала босоногий греческий танец. Предварительно она неприлично обругала аккомпаниатора, вызвав большой переполох. После этого (дело подошло к двенадцати) пили вино, встречая Новый год, а затем люди постарше сели за карты, люди помоложе танцевали, а я сидел и смотрел, и радовался, что ты веселишься. И насколько же каждое твое движение было грациознее, чем у всех этих профессиональных и непрофессиональных танцовщиц. Сделав комплимент в отношении тебя Ивану Григорьевичу, я узнал то, чего ты не говорила, а именно, что училась в балетной школе и даже выступала в роли Коппелии[285]285
  Главный персонаж комического балета французского композитора Лео Делиба «Коппелия, или Красавица с голубыми глазами» (1870); либретто написано по новелле Э. Гофмана «Песочный человек».


[Закрыть] и с большим успехом.

Когда вернулись домой, мы еще долго обсуждали этот вечер, и ты, признав правильность моих замечаний, весьма дружески дала мне понять, что, если я не танцую или мне что-нибудь не нравится, это – еще не основание сидеть недовольной букой, производя впечатление ревнивого и тяжелого [по характеру] мужа, чего на самом деле нет. Я объяснил тебе то, чего ты не знала, а именно, что в моем предыдущем существовании у меня было очень мало случаев выхода в «свет» и что мой вид происходит от полной непривычки к этой обстановке. И мы уговорились, что если я буду тебя сопровождать, то ты не будешь надолго оставлять меня одного. Так мы с тобой без труда ликвидировали ряд мелких accrocs,[286]286
  помехи, осложнения (фр.).


[Закрыть] которые могли бы повести к недовольству и, может быть, ссорам и которые, благодаря твоему такту и мягкости, рассеялись, как дым. И еще раз я мысленно поблагодарил судьбу за то, что ты вошла в мою жизнь. Так мы с тобой вступили из тяжелого, но счастливого для нас 1919 года в тяжелый и тоже счастливый 1920 год.[287]287
  Запись от 9 апреля 1950 г. – Тетрадь I. С. 125–133.


[Закрыть]

Прежде чем покинуть 1919 год, нужно поговорить об академических делах. Осенью Д. Ф. Егоров сообщил мне, что на ближайшем заседании Московского математического общества я должен сделать доклад и что буду затем избран в члены общества. Для моего самолюбия и научного положения это было весьма приятное известие. Московское математическое общество выбирало в члены лишь тех математиков, которые зарекомендовали себя научными трудами и вели преподавание в высшей школе. Это были условия необходимые, но недостаточные, как показал недавний в то время пример Димитрия Павловича Рябушинского, которого не избрали. Я выбрал как тему «Строение шарообразных звездных куч» – вопрос, по которому опубликовал работу еще в Париже в 1916 году и продолжал усиленно работать в Москве с осени 1918 года.

Я сделал доклад[288]288
  На заседаниях Московского математического общества в 1919–1922 гг. Костицын сделал следующие доклады: 1) «Распределение звезд в звездных кучах» (19.10.1919), 2) «Об интегральном уравнении Кундта и Варбурга» (21.03.1920), 3) «О новейших успехах математики за границей» (19.12.1920), 4) «Нелинейные интегральные уравнения, разрешимые в эллиптических функциях» (16.01.1921), 5) «Гистерезис и интегральные уравнения» (20.02.1921), 6) «Об одном классе интегральных уравнений» (18.12.1921), 7) «Курская магнитная аномалия» (22.10.1922), 8) «О внутреннем строении звезд» (24.12.1922) (см.: Александров П. С., Головин О. Н. Московское математическое общество. Список научных докладов, сделанных на заседаниях Московского математического общества с момента Октябрьской революции и по март 1946 г. // Успехи математических наук. 1957. Т. 12. Вып. 6 (78). С. 28–30).


[Закрыть] весьма благополучно. Болеслав Корнелиевич Млодзеевский весьма вежливо задал мне несколько вопросов, которые он считал ехидными, но которые меня не смутили. Были выборы, и я был избран не единогласно, но хорошим числом голосов. Я уже знал, что Николай Николаевич Лузин вел против меня кампанию, которая не дала больших результатов. После моего избрания он подошел ко мне и поздравил, подробно расписав, какую чувствует радость и почему именно. Я не удержался и спросил, что он будет говорить, завернув за угол. Первый раз этот вопрос я задал ему в Париже в 1912 году и вот по какому поводу.

После разгрома Московского университета в 1911 году и ухода крупнейших профессоров, желая иметь послушную профессуру, министр народного просвещения Кассо набрал из разных университетов свежеокончивших студентов, которых послал за границу, отдав их под наблюдение крупных [иностранных] ученых и под контроль некоторых русских профессоров (например, механика Булимовича из Киевского университета). Немецкие профессора отказались от руководства, но французские согласились, сказав, что им нет дела до русской внутренней политики.

Руководство математиками возложили на Бореля. Руководимый был один: некий Подтягин из Харькова, лентяй, которому было на руку, что его руководитель – еще больший лентяй. Однако к концу года министерство потребовало отчета; Борель призвал Подтягина и дал ему задачу – проинтегрировать некое выражение, которое для двух и трех измерений было уже проинтегрировано. Это очень простое обобщение Подтягин, по указанию Бореля, доложил во Французском математическом обществе и тут же был избран его членом, о чем и он и Борель с помпой известили министра.

Так вот, после этого заседания Лузин, я и Подтягин вышли вместе на улицу и отправились домой через Люксембургский сад. Всю дорогу Лузин пел хвалы Подтягину: «Вы – победитель! Не успели вы появиться в Париже, как уже написали работу – и какую работу: ее одобрил сам Борель; и не успел он одобрить, как вы уже с блеском доложили ее – и не где-нибудь, а во Французском математическом обществе, самой авторитетной математической инстанции в мире; и, как только вы доложили, восхищенное собрание немедленно избрало вас действительным членом. Какие же лавры вам предстоят впереди!» Я, зная по нашим предыдущим разговорам действительное мнение Лузина о Бореле, Подтягине и Французском математическом обществе, слушал его с изумлением.

Так мы дошли до rue Vavin, по которой Подтягин ушел от нас. Лузин остановился, посмотрел ему вслед, плюнул и сказал: «Вот дурак, он поверил», на что я заметил: «Когда вы будете петь мне хвалы, я спрошу вас, что вы скажете, когда повернете за угол». Когда [теперь] я выполнил свое обещание, он покраснел, побледнел и затем сказал: «Голубчик, вы давно уже должны знать, как я сам иногда страдаю от своей двойственности». Я ответил ему: «Думаю, что многие страдают от этого сильнее, чем вы».

Той же осенью, после нашей свадьбы, мы сделали несколько визитов моим учителям, а ныне – коллегам, и некоторым сверстникам. Из этих визитов нужно упомянуть три. Мой старый друг и учитель Димитрий Федорович Егоров и его жена Анна Ивановна встретили нас весьма тепло и приветливо; они сразу почувствовали к тебе симпатию, а ты – к ним. Сергей Алексеевич Чаплыгин встретил нас дружественно, а его жена, которая в свое время ведала общежитием студенток на Высших женских курсах, была очень удивлена, увидев рядом со мной такое юное существо; с ними обоими мы впоследствии очень подружились. Николай Николаевич [Лузин] и Надежда Михайловна не понравились тебе: ты нашла его лживым и фальшивым, а ее – злой и надменной. По отношению к ней это было неверно: просто давали себя знать разница возрастов между тобой и ею (26 лет) и ревность ко всякому привлекательному женскому личику, естественная после всех ее страданий из-за его женолюбия.

Этой же осенью математическая семья потеряла одного из своих членов. В той борьбе, которая шла на бесчисленных фронтах гражданской войны, симпатии большинства профессуры не были на стороне советской власти. Даже умеренные социалистические партии имели в высшей школе мало сторонников. Особенно многочисленны были «кадеты», а эта партия сразу после февраля 1917 года заняла враждебную позицию по отношению к социализму и после Октябрьской революции стала вдохновительницей южной и восточной реакции. В бесчисленных заговорах, которыми кишела Москва, наряду с кадетами участвовали многие умеренные социалисты, но не им принадлежало будущее, и не они были хозяевами.

И вот оказалось, что в одном крупном заговоре, раскрытом ЧК, некоторую роль играл профессор-математик Александр Александрович Волков. Это был скромный, тихий и довольно молчаливый человек, который мало принимал участия в довольно откровенных обменах мнениями на текущие темы, происходивших в математической профессорской. Я помнил его еще со студенческих времен, и ему, молодому приват-доценту, отвечал на экзамене по аналитической геометрии в 1904 году. Никто не думал, чтобы он мог играть какую-либо роль в каком-либо заговоре, и когда он был арестован, оказалось невозможным узнать, в чем же дело. А дело было очень серьезно: арестованными оказались очень многие известные политические деятели кадетского толка. Неизвестна была участь С. А. Чаплыгина: знали, что Волкова и некоторых других лиц арестовали при выходе из квартиры Сергея Алексеевича, знали, что у Сергея Алексеевича прошел обыск, но куда он сам девался, никто не знал, и за него все боялись.[289]289
  Неточность: А. А. Волкова задержали 28 августа 1919 г. на квартире уже арестованного Н. Н. Щепкина, в которой чекисты устроили засаду, и при обыске изъяли «отрывок сообщений, присланных в виде фотографических пленок, в переписанном уже на машинке виде, с нерасшифрованными еще местами»; на допросе арестованный «показал, что взялся расшифровать нерасшифрованные места этого письма по просьбе Владимира Александровича Астрова в виде личной услуги» (Красная книга ВЧК. М., 1989. Т. 2. С. 14).


[Закрыть]

Прежде всего, нужно было выяснить, что же именно вменяется в вину Волкову, и нельзя ли как-нибудь помочь ему. Были мобилизованы все связи в правительственных кругах, но узнали очень немного: на Волкове были найдены шифрованные документы, расшифровкой которых он занимался. Говорили (так ли это, я не знаю), что он чисто случайно взялся за это дело из чисто математической склонности к головоломкам, не имея до того никакого отношения к заговору. Один видный деятель, с которым я имел беседу, сказал мне, что Волков систематически занимался расшифровкой и зашифровкой переписки с деникинцами и спасти его невозможно; этому лицу я имел все основания верить. Через несколько дней появился список расстрелянных по делу лиц: в нем значились супруги Вахтеровы,[290]290
  Ошибка; имеются в виду педагог Александр Данилович Алферов (1862–1919) и его жена Александра Самсоновна (1868–1919), директор частной женской гимназии, расстрелянные 12 сентября 1919 г. по делу «Национального центра»; мемуарист путает их с деятелем народного просвещения В. П. Вахтеровым и его женой Э. О. Вахтеровой.


[Закрыть] Волков, несколько членов ЦК кадетской партии; всего свыше пятидесяти человек.[291]291
  В обращении «Ко всем гражданам Советской России», опубликованном в «Известиях» 23 сентября 1919 г., сообщалось о раскрытии контрреволюционной организации «Национальный центр» и расстреле 67 ее участников.


[Закрыть] Чаплыгина в списке не было.[292]292
  См. воспоминания В. В. Стратонова: «Весьма популярный в ту пору в академической среде Сергей Алексеевич Чаплыгин, возглавлявший Высшие женские курсы до их слияния с университетом, по специальности профессор механики, сначала, как видный кадет, подвергался преследованиям, и ему даже приходилось скрываться от ареста» (Стратонов В. В. По волнам жизни. Л. 240).


[Закрыть][293]293
  Запись от 10 апреля 1950 г. – Тетрадь I. С. 134–141.


[Закрыть]

Этой же осенью я познакомился с Отто Юльевичем Шмидтом. Свою математическую подготовку он получил в Киеве; там же был приват-доцентом. Между февралем и октябрем 1917 года он занимал крупный пост в Министерстве продовольствия и в течение нескольких месяцев после октябрьского переворота был противником советской власти; потом стал… коммунистом и членом коллегии Наркомпрода. Со стороны все это выглядело нехорошо, и отзывы о нем были плохие.

Я не помню, по какому поводу мне нужно было повидаться со Шмидтом. В обширном кабинете в здании новых Торговых рядов я увидел весьма бородатого человека со слегка немецким акцентом, очень культурного, очень умного и очень любезного. После нескольких минут разговора все мои предубеждения рассеялись, и я сразу увидел, что его обращение в коммунизм вполне искреннее и в случае необходимости у него хватит силы воли, чтобы активно защищать свои убеждения. Он очень интересовался московской математической жизнью и московскими математиками, и я сейчас же внутренне решил сделать все, от меня зависящее, чтобы подготовить почву для сближения. Это мне удалось: Шмидт очень понравился Димитрию Федоровичу тем, что с достоинством отстаивал коммунистическую политику в разговоре, отнюдь не стараясь понравиться собеседнику. Шмидт понравился и Млодзеевскому. Через некоторое время удалось ввести его в Московское математическое общество.[294]294
  О. Ю. Шмидт был избран действительным членом Московского математического общества в январе 1922 г.


[Закрыть] Вел он себя с очень большим тактом и ни разу не дал никакой фальшивой ноты.

Среди коллег находился и мой друг детства и, можно сказать, однокашник Вячеслав Васильевич Степанов. Он был сыном папиного коллеги по Смоленскому реальному училищу – Василия Ивановича Степанова. Сам он был моложе меня на несколько лет; его старшая сестра была подругой моей покойной сестры Олечки и несколько влюблена в меня, о чем я узнал значительно позже. Семейство было культурное и дружное, и маленький Славочка всегда расхаживал с большими книжками; так оно и осталось; мне было очень приятно встретиться с ним снова уже на преподавательском положении в университете.

Я возобновил дружеские отношения с Иваном Ивановичем Жегалкиным, который появился в университете в 1903 году в качестве приват-доцента уже далеко не молодым человеком. После окончания университета, кажется, в 1890 году он поступил в банк и о научной карьере не думал; через несколько лет, однако, заинтересовался исследовательской работой и стал готовиться к магистерскому экзамену, который сдал с успехом. Я встречался с ним в редакции спиритического журнала «Ребус»,[295]295
  Еженедельный столичный журнал «Ребус» (1881–1918) был посвящен вопросам спиритизма и медиумизма.


[Закрыть] куда его привели любопытство и жажда чудесного, а меня – отцовский мистицизм. И он, и я вскоре перестали ходить в «Ребус», и наши встречи возобновились на научной и политической почве в 1905 году. Я был социал-демократом (большевиком), а он находился где-то между меньшевиками и кадетами. Спорить с ним было очень интересно, так как он не был доктринером, умел слушать и поддавался убеждению.

Как математик Иван Иванович очень удивил всех, когда через короткое время после магистерского экзамена защитил диссертацию (магистерскую) на модную тему: теория множеств. Все ожидали, что, просидев сиднем столько лет, он будет математическим Ильей Муромцем. Надежды не оправдались, но из него получился прекрасный преподаватель. В 1919 году он носился с проектом учебника анализа – совершенно нового типа учебника, рассчитанного не на среднего, а на самого плохого студента. За много лет преподавания Иван Иванович тщательно записывал все ошибочные ответы студентов на экзаменах и классифицировал их. Идеальный учебник, по его мнению, должен был предусмотреть все источники ошибок, все неясные, плохо сформулированные места. Рукопись, которую он показывал, была огромна, и книга должна была получиться объемистая. Жегалкин издал свой учебник уже после моего отъезда за границу, и мне он в руки не попадался.[296]296
  См.: Жегалкин И. И. Введение в анализ: Учебник для высших педагогических учебных заведений. М., 1935.


[Закрыть]

Из старой профессуры нельзя не упомянуть Леонида Кузьмича Лахтина. Любимый ученик Бугаева и его преемник с 1904 года, Лахтин стал делать административную карьеру, побывал и ректором, и деканом, и его прочили в товарищи министра, – тем более, что после 1905 года он записался в «Союз русского народа». Вот, казалось бы, достаточные причины, чтобы мы с ним оказались на ножах. Ничего подобного. Я очень скоро оценил его прямоту, твердость в защите своих мнений, большую справедливость, большую доброту. Очень удивленный, я стал наводить справки и узнал, что таким же он был на всех высоких постах и демонстративно ушел из «Союза русского народа», когда выяснилась погромная деятельность этой организации. В советское время Лахтин очень много работал по математической статистике и как ученый и как практический деятель, работал не за страх, а за совесть. На этой работе он и погиб, простудившись в нетопленных помещениях.[297]297
  Автора подвела память: Л. К. Лахтин скончался 14 июля 1927 г. и похоронен на Новодевичьем кладбище.


[Закрыть]

Я уже упоминал Б. К. Млодзеевского, а о нем следует кое-что сказать. Для всех студентов-первокурсников в университете Болеслав Корнелиевич всегда бывал первым математиком. Он читал курс аналитической геометрии и, обладая даром слова и педагогическим талантом, читал его блестяще, с необыкновенным изяществом и чрезвычайной ясностью. Он импонировал студентам своей манерой держаться: если какой-нибудь студент позволял себе выйти из аудитории, Борис Корнелиевич обязательно останавливался на полуслове, поворачивался к дерзкому и сопровождал его взглядом до самой двери, а как только дверь закрывалась, договаривал вторую половину слова и продолжал дальше.

На зачетах и экзаменах Млодзеевский бывал всегда необычайно вежлив и язвителен; часты бывали диалоги в следующем роде: «Может быть, вы нам любезно скажете, чему равен эксцентриситет параболы?»[298]298
  Эксцентриситет параболы равен единице.


[Закрыть] – «Как будто единице», – отвечает напуганный студент. «А, может быть, вы уточните ваш ответ: что же это, в конце концов, – единица или около единицы?» – «Как будто около единицы». – «А больше или меньше единицы?» – «Как будто меньше». – «Так, а на сколько именно? Ну, скажите в сотых долях, приблизительно?» – «Около пяти сотых». – «Ну что же, принимая во внимание ваши усилия, я не вычту из вашей оценки этих пяти сотых». Студенты не прощали ему, что, вместо того, чтобы просто погнать на место, он разыгрывал эти маленькие спектакли. Таким же Млодзеевский был во всех своих выступлениях; между тем, если откинуть форму, говорил всегда умно и дельно. Он сам первый и пострадал из-за своей язвительности: ему не удалось образовать собственную школу: оставленные им при университете старались всегда покинуть его; он видел это, мучился и не понимал, в чем дело.

Когда Млодзеевский объявил специальный курс по теории функций действительного переменного, велико было наше ликование; мы (Лузин, Фиников, Бюшгенс, Некрасов и я) надеялись иметь блестящее изложение новейших работ – столь же блестящее, как тот курс аналитической геометрии, который дал нам столько удовольствия и пользы. Ничего подобного: курс читался по устарелым немецким учебникам, с большой неуверенностью, хаотично, и лектор явно не владел предметом. Это было тем более удивительно, что все публичные выступления Млодзеевского всегда были чрезвычайно блестящи. Революцию он не понял и ко всем новым веяниям и новым людям относился с большой подозрительностью и предубеждением, но честно, и ни в каких интригах никогда не участвовал.[299]299
  Запись от 11 апреля 1950 г. – Тетрадь I. С. 142–149.


[Закрыть]

Из представителей не математического научного мира нужно упомянуть известную экономистку Марию Натановну Смит-Фалькнер. Мы с ней познакомились в Пролеткульте, который, как я упоминал, предложил мне преподавать математику в школе кадров Пролеткульта. Она преподавала там же политическую экономию и кроме того была членом правления. Как-то сразу между нами установились доверие и симпатия. Она жила в Метрополе с дочкой – прелестной девочкой лет одиннадцати-двенадцати; мне часто приходилось к ним заходить, и мы подолгу беседовали. Это была очень умная, очень культурная и очень чуткая женщина. Ты часто шутила по поводу моей дружбы с ней; не думаю, что у тебя могла быть хоть какая-то ревность: оснований, во всяком случае, для этого не было никаких. Мы с Марией Натановной долго обсуждали проект организации Института научной методологии, который должен был подвергнуть пересмотру методы разных наук с точки зрения диалектического материализма. Через некоторое время этот проект осуществился.

С большим удовольствием я встретился со старым товарищем по военной и боевой работе – Николаем Михайловичем Федоровским. Раньше мы знали друг друга по кличкам и понятия не имели, что по научным интересам – коллеги. Мы встретились в коллегии Научно-технического отдела ВСНХ, где в отсутствие председателя, Н. П. Горбунова, замещал его Федоровский. Это был минералог, генетический минералог очень интересного типа, с широкими взглядами и интересными проектами; он преподавал минералогию в Горной академии.

Раз уж я заговорил о Научно-техническом отделе, упомяну инженера Переверзева, с которым мы когда-то встречались в Париже. Во время революции 1905 года он играл большую роль как председатель Союза железнодорожников. Среди членов коллегии был профессор кристаллографии Димитрий Николаевич Артемьев, заведовавший Научным отделом Наркомпроса, – коммунист; о нем еще будет речь впереди. Управляющим делами был очень бойкий инженер Лапиров-Скобло, обладавший хорошей памятью, очень практичный, очень толковый и очень гибкий. Его помощником был пресимпатичнейший инженер Иван Иванович Воронков.

Отдел находился в здании бывшей духовной консистории, что вызывало постоянные шутки. Собрания имели место раз в неделю и были загромождены делами изобретателей. В отдел было влито патентное бюро, широко объявлено о защите изобретателей, о рабочем изобретательстве. Иногда за заседание проходило свыше сорока изобретательских дел, и я все время протестовал, указывая на наши бесчисленные ошибки и большую ответственность. Ни один изобретатель ни мирился с отрицательными отзывами, подавал жалобу в президиум ВСНХ или в Совнарком, откуда приходил приказ пересмотреть дело. Я состоял членом физической комиссии и неожиданно для себя был избран ее вице-председателем[300]300
  1 августа 1921 г. В. А. Костицын был избран товарищем председателя секции физики, электротехники и геофизики научной комиссии НТО ВСНХ (РГАЭ. Ф. 3429. Оп. 23. Д. 24. Л. 147–148).


[Закрыть] в пику П. П. Лазареву, который претендовал на этот пост; мои собственные заслуги были совершенно недостаточны для столь высокой чести. Кстати, раз уж я заговорил о Лазареве, отмечу, что при этой встрече передал ему мою рукопись с решением той задачи, которую он поставил мне летом; рукопись была им затеряна, и разыскать ее не удалось.

Раз в неделю мне приходилось участвовать в заседаниях Государственного ученого совета – вечером по пятницам в помещении бывшего учебного округа у Храма Христа Спасителя. Это было очень интересное и очень важное учреждение в эпоху, когда все старое ломалось, и искались новые пути. Через него проходили все дела, касающиеся высших учебных заведений и научных учреждений, уставы, программы, учебные планы, назначения профессоров и т. д. Председателем его был заместитель народного комиссара просвещения Михаил Николаевич Покровский, которого я хорошо знал по работе в партии и по эмиграции, начиная с 1905 года. В настоящее время принято говорить о нем как о вредителе.[301]301
  Критика началась с постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР «Об учебниках по истории» от 26 января 1936 г. В дальнейшем утверждалось, что, «заменяя конкретную историю социологией, факты – абстрактной схемой, Покровский и его “ученики” по существу пытались ликвидировать историю как науку», а «антимарксистские, антиленинские взгляды и концепции Покровского» были «использованы врагами социализма для протаскивания, под флагом марксизма, своей буржуазной идеологии и контрреволюционных “теорий”». Более того, «школа Покровского» оказалась-де «базой для вредительства со стороны врагов народа, разоблаченных органами НКВД, троцкистско-бухаринских наймитов фашизма, вредителей, шпионов и террористов, ловко маскировавшихся при помощи антиленинских исторических концепций М. Н. Покровского», и «оголтелая банда врагов ленинизма долго и безнаказанно проводила вредительскую работу в области истории» (Панкратова А. Развитие исторических взглядов М. Н. Покровского // Против исторической концепции М. Н. Покровского: Сб. ст. М.; Л., 1939. Ч. 1. С. 5–7; см. также: Ярославский Ем. Антимарксистские извращения и вульгаризаторство т. н. «школы» Покровского // Исторический журнал. 1939. № 2. С. 47–54).


[Закрыть] Это неверно, и я думаю, что мой голос имеет вес в данном вопросе: никто не сражался с Покровским так упорно, как это делал я; никто не высказал ему столько неприятных истин, как я, и редко кто относился столь отрицательно к его деятельности, и все-таки он не был вредителем.

Это был человек с очень крупными достоинствами и с огромными интеллектуальными и моральными дефектами. К марксизму он пришел сравнительно поздно, пройдя в политическом отношении через «Освобожденчество» и в научном через школу Ключевского. Зная это про себя, Покровский, при обсуждении каждого вопроса, вспоминал, как его решали соответственно Струве и Ключевский, и старался дать иное решение, хотя бы вопрос был решен вполне правильно. Зная, что новое всегда борется со старым, он заискивал перед новым и ничего так не боялся, как быть обвиненным в старческом застое мысли. Поэтому, про себя думая иначе (и иногда post factum высказывая в дружеском разговоре свои действительные мысли), он всегда старался проводить более «молодые» решения. Пока дело происходило в эмиграции и касалось бумажных резолюций, это было терпимо, но в Москве, когда к нему приходили молодые коммунисты, молодые рабочие, он сразу и без спора подписывал все, что от него требовали, а потом брался за голову, охал и жаловался.