Текст книги "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники"

После Объединительного съезда во все ячейки влились меньшевики. В нашем районе их было гораздо меньше, чем нас. Среди новых членов районного комитета упомяну тов. «Георгия» (Цейтлина), очень умного, хорошо знакомого с литературой, ловкого диалектика, который часто ставил нас в затруднение и вынуждал несколько подковываться перед выступлениями. Кроме него был еще один – очень красноречивый, агрессивный и поспешный; это, если память мне не изменяет, был Вышинский.

В центр боевой организации вошли два меньшевика: тов. «Василий» (Вановский), бывший офицер-сапер, с большой, но далеко не всегда удачной инициативой; он стал начальником штаба взамен Покровского; другим был тов. «Захар» (Савинов), обинтеллигентившийся рабочий, с большим вкусом к широкой рабочей организации по Ю. Ларину; он заменил меня, наконец, в Лефортовском районе, в котором было много меньшевиков. Они оба скоро перешли в большевистскую фракцию. «Леший» относился к «Василию» критически, считая его беспочвенным болтуном и фантазером (не вполне справедливо) и предсказывая ему буржуазное будущее. Можно ли называть так профессуру по теософии в Токийском университете в Японии, не берусь решать.

Провалы происходили как будто естественным порядком. После ареста Фельдмана в июне 1906 года я перешел в три городских района. Уйти из Замоскворечья мне было необходимо: с некоторого времени за мной шла определенная охота. Один раз я был арестован, но меня освободил по пути в участок околоточный надзиратель, принадлежавший к организации.

Предел развитию нашей организации был положен в начале августа знаменитым провалом, происшедшим от невероятной неосторожности секретаря МК «Захара»[129]129
  Неточность: секретарем МК РСДРП состоял «Мирон» (В. Н. Соколов), который, согласно показаниям Костицына, «был арестован 8 августа 1906 года с большим количеством адресов» (РГАСПИ. Ф. 332. Оп. 1. Д. 37. Л. 117).


[Закрыть] и его жены «Ирины», которые хранили при себе сотни адресов в незашифрованном виде. Были арестованы сотни товарищей, в том числе Доссер и Долгис. В течение одного дня я удачно выскочил из трех мышеловок. Мне удалось собрать остатки организации, и я был избран ответственным боевым организатором.

Время наступало очень трудное. В пылу работы мы не отдавали себе отчета, в какой мере менялось общественное настроение. После многочисленных летних восстаний, после разгона 1-й Думы слой за слоем отрывался от единого фронта. Замещать арестованных товарищей становилось все труднее и труднее. Ночевки, квартиры для явок и собраний становились все реже. Внутри организации появились новые и беспокоящие элементы. Некоторые странности не находили нормального объяснения.

Один пример: некий художник, уезжая, оставил ключ от своей квартиры нашему секретарю – для наших собраний. Мы являемся в назначенный день: как будто все в порядке, но у входа во двор дежурят какие-то люди в штатском. Пускаем вперед секретаря: ничего, он проходит; один за другим с интервалами проходят и остальные. Мы сидим часа три, разговариваем, и один из нас отправляется за продовольствием. Вернувшись с хлебом, маслом, колбасой и сыром, он говорит, что зеваки у ворот стоят. Мы продолжаем наше совещание, часа через два расходимся.

Через несколько дней на нашу явку прибегает растерянный художник: вернувшись, он узнал, что накануне нашего собрания у него на квартире был обыск и что сыщики дежурили для наблюдения именно за этой квартирой. Происшествие совершенно невероятное. Мы перебрали все возможные гипотезы и не нашли подходящего объяснения: проверка, как в тот момент, так и впоследствии, не обнаружила в нашей среде ни одного провокатора. Однако прямое наблюдение усилилось, и мало помогал очистительный пункт в Сокольниках.

Нужно сказать, что многие молодые активные рабочие отходили от нас. Они находили, что у нас нет никакого действия, и переходили к максималистам и анархистам. Большой успех имел в Симонове известный анархист Бармаш, – он появился на площади с вооруженным отрядом и, размахивая бомбой, заявил: «Кадеты вам говорят – терпи, эсдеки вам говорят – проси, а мы вам говорим – бери. С этой бомбой я добьюсь всего и призываю вас следовать за мной». То же произошло и у Цинделя.[130]130
  Фабрика, принадлежавшая Товариществу ситценабивной мануфактуры «Эмиль Циндель».


[Закрыть] В экспроприации уходили самые боевые элементы, и каждый день мы узнавали, что такой-то пяток ограбил такую-то кассу. Иногда эти группы выделяли часть добычи для партии, но чаще дело обходилось без этого.

В этих условиях у нашей организации начались разногласия с МК. Я не имею и сейчас моральной возможности точно рассказать, в чем [было] дело: и МК, и нам хотелось вещей, в общем тех же самых, но не осуществимых… Мы не в состоянии были заставить откалывавшиеся группы вернуться на партийный путь. МК, в лице некоторых его представителей, воображал, что мы хитрим. К этому присоединялись прямые интриги «Василия». Так продолжалось до Таммерфорской конференции военных и боевых организаций.

Эта конференция, собранная вопреки меньшевистскому ЦК, имела место в ноябре 1906 года. Ее протоколы были изданы тогда же[131]131
  См.: Протоколы Первой конференции военных и боевых организаций Российской социал-демократической рабочей партии. СПб., 1907.


[Закрыть] и много раз переизданы.[132]132
  См.: Первая конференция военных и боевых организаций РСДРП. Ноябрь 1906 г. М., 1932.


[Закрыть] Московский комитет послал на конференцию делегацию из Ярославского, меня и «Василия», однако «Василий» не прибыл. Помимо мандата от МК я представлял еще Московскую боевую организацию,[133]133
  На конференции В. А. Костицын («Семенов») выступил с докладом о вооруженном восстании в декабре 1905 г. в Москве, в котором, в частности, говорил: «Вооруженное восстание застало боевую организацию врасплох. Ничего не было готово, а дружинники были страшно утомлены и деморализованы долгими дежурствами, выжиданием, отсутствием дела. <…> В верхах партии – полная растерянность. Полная неспособность ориентироваться и оценить момент. <…> Вся война велась партизански, случайно. Баррикады строились легкие, вполне проницаемые для пуль, и единственный их смысл был в затруднении движения… Даже в захваченных районах не было правильных сражений, и защита носила чисто партизанский характер. Все пресненские баррикады оказались ничем, как только Пресню оцепили. Все, чем держалась Пресня, – это слухом о 10 000 дружинников, находившихся там, тогда как их число в действительности редко, когда превышало 100. Приучились широко пользоваться проходными дворами и заборами, никогда не защищать до крайности баррикад и никогда не сближаться с противником. <…> Бомб было очень мало, и с теми дружинники не умели обращаться. Лучшим оружием оказался Маузер» (Там же. С. 53–55). Считая «вполне допустимым экспроприацию частных средств, имущества наших врагов», «Семенов» активно выступал в прениях (с. 84, 103–104, 114, 154–156, 170–171) и предложил свой проект резолюции о военно-боевых центрах, принятый конференцией за основу (с. 162–163).


[Закрыть] а тов. «Емельян» (Ярославский) – военную. На конференции, за исключением представителя Южного технического бюро Альбина, все были большевики, однако единогласия не было: расходились два течения по вопросу о том, кто, выражаясь грубо, должен командовать во время острых выступлений: военно-боевые центры или общепролетарские организации. Большинство (и в том числе я) оказалось за партийное решение этого вопроса, и Ленин в своей статье о конференции вполне нас одобрил.[134]134
  В статье «По поводу протоколов ноябрьской военно-боевой конференции Российской социал-демократической рабочей партии» (Пролетарий. 1907. № 16. 2 мая) Ленин, критикуя «нелепые увлечения» о делении парторганизаций «на военные, боевые и пролетарские», одобрил принятую делегатами резолюцию о подчинении всей работы «политическому руководству общепролетарских организаций» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. М., 1968. Т. 15. С. 281–290).


[Закрыть]

Конференция избрала Временное бюро военных и боевых организаций из пяти человек: «Николай Иванович» (Лалаянц, организатор и председатель конференции), Ярославский, я, представитель Рижской организации «Петр II»[135]135
  Правильно: «Петр I». Согласно протоколам конференции, во Временное бюро военных и боевых организаций РСДРП были избраны И. Х. Лалаянц («Николай Иванович»), Ем. Ярославский («Ильян»), В. А. Костицын («Семенов»), Ж. А. Шепте-Миллер («Петр I») и Э. С. Кадомцев («Петр II») (см.: Первая конференция военных и боевых организаций РСДРП. Ноябрь 1906 г. С. XL).


[Закрыть] и – по рекомендации Любича,[136]136
  И. А. Саммер присутствовал на конференции в качестве гостя под псевдонимом «Остапченко».


[Закрыть] который был неофициальным представителем Большевистского центра, – партийный литератор Б. Авилов, приват-доцент Петербургского университета. Среди участников конференции упомяну:

Воронежская военная организация – тов. «Алиев» (псевдоним не раскрыт);

Казанская в[оенная] о[рганизация] – тов. «Кузьма», из казаков;

Кронштадтская в[оенная] о[рганизация] – тов. Бустрем;[137]137
  Правильно: «Аллина» – И. С. Сырмус («Ида»).


[Закрыть]

Калужская в[оенная] о[рганизация] – тов. «Ольга» (я встречал ее на вечерах воспоминаний);

Либавская в[оенная] о[рганизация] —?;[138]138
  «Кириллов» – И. К. Гамбург.


[Закрыть]

Московская в[оенная] о[рганизация] – Ярославский;[139]139
  Согласно протоколам конференции, Московскую военную организацию представлял «Грива» – Гиммер Дмитрий Дмитриевич.


[Закрыть]

Нижегородская в[оенная] о[рганизация] – «Гладков»[140]140
  Правильно: «Викторов» – А. В. Цветков, так как «Гладков» (Е. А. Фортунатов) представлял Южно-техническое бюро РСДРП с совещательным голосом.


[Закрыть] (псевдоним не раскрыт);

Петербургская в[оенная] о[рганизация] – Лалаянц;

Рижская в[оенная] о[рганизация] – «Петр II»;[141]141
  Правильно: «Петр I» – Ж. А. Шепте (Миллер).


[Закрыть]

Севастопольская в[оенная] о[рганизация] – Викторов (может быть – Бустрем;[142]142
  Правильно: «Алексеев» – В. В. Бустрем.


[Закрыть] тогда Викторов от Кронштадта);

Финляндская в[оенная] о[рганизация] – Трилиссер;

Московская б[оевая] о[рганизация] – я;

Петербургская б[оевая] о[рганизация] —?;[143]143
  Имеется в виду «Азаров» – А. С. Шкляев.


[Закрыть]

Саратовская б[оевая] о[рганизация] – Степинский[144]144
  Правильно: «Степницкий» – С. С. Зверев.


[Закрыть] (я сильно подозреваю, что это был В. Р. Менжинский);

Уральская [боевая организация] – «Петр I»[145]145
  Правильно: «Петр II», делегат с совещательным голосом Э. С. Кадомцев.


[Закрыть] (Кадомцев);

Уральская [боевая организация] – Кадомцев младший;[146]146
  И. С. Кадомцев – «Уралов».


[Закрыть]

Финляндская рев[олюционная] с[оциал] – д[емократия] – тов. Лаукки;

от Петербургского комитета – тов. Землячка;

докладчики:[147]147
  Докладчиками Организационного бюро конференции с совещательным голосом являлись «Иностранцев» – Н. Ф. Насимович (Чужак), «Львицкий» – М. Н. Лядов, «Варин» – В. Ю. Фридолин, «Победов» – И. Г. Урысон.


[Закрыть] «Григорий Иванович» (Гиммер), Лядов, «Победов» (Урысон), Волков (я встречал его на вечерах воспоминаний);

гостья – тов. «Ида» из Ревеля.

Вернувшись в Москву, я нашел, что в мое отсутствие была перестроена Боевая организация: на ее месте было образовано Военно-техническое бюро во главе с «Василием». В бюро были введены некоторые члены из старой организации – я, Виноградов (известный инженер, изобретатель и боевик) – и много новых членов. Работа была построена по принципу – делать наоборот тому, что делала старая организация, и, во всяком случае, говорить наоборот, если даже делалось то же самое. У меня не было ни времени, ни охоты, ни возможности заниматься этой полемикой: мои новые обязанности налагали на меня многочисленные поездки на места и особенно в Петербург, где раз в неделю Бюро собиралось.

Нужно сказать, что в своем первом составе Временное бюро не собиралось ни разу. Почти сейчас же после конца конференции произошел колоссальный провал Петербургской военной организации, и мы потеряли «Николая Ивановича». «Петр II»[148]148
  Правильно: «Петр I».


[Закрыть] из Риги не отвечал и не появлялся. Для их замещения нам пришлось кооптировать Трилиссера и Урысона. Авилов попросил его не вызывать на собрания и каждый раз, как нужно, направлять к нему одного (и только одного) члена Временного бюро. Эти функции лежали на Ярославском и на мне.

1907 г. Так прошло время до апреля. На Пасху я поехал на несколько дней в Смоленск к родителям. Долго побыть мне не пришлось: из экстренного письма секретаря организации я узнал, что Ярославский выехал на Лондонский съезд партии[149]149
  Пятый съезд РСДРП проходил в Лондоне с 30 апреля (13 мая) по 19 мая (1 июня) 1907 г.


[Закрыть] и я должен его заместить во время его отсутствия.

Я немедленно выехал в Петербург, где ожидал найти знакомую мне секретаршу Временного бюро Лизу Шнеерсон, но передо мной оказался незнакомый мне человек, довольно молодой, недурной собой, поляк, очень антипатичный. Он сообщил мне, что его фамилия – Лодзя-Бродский, что он родом из польской революционной семьи и что тов. Лиза, уезжая и торопясь, передала ему секретарство и все дела. Я спросил, с чьего согласия. Он не знал.

«Видели ли вы тов. “Виктора” (Урысона)?» – «Нет, он не появлялся». – «А “Анатолий” (Трилиссер)?» – «По-прежнему в Финляндии». – «Кто же вас рекомендовал и кто вас знает?» – «Помилуйте, я – давний член Петербургской боевой организации, и меня рекомендовал и хорошо знает тов. Чесский, “Шурка”». Я давно знал Чесского и с хорошей стороны. Спросить о засекреченном Авилове я не мог и решил пойти наводить справки.

Первый визит был к жене Урысона. Через ее сестру, известную переводчицу Штерн, я узнал, что Урысон неделю уже как арестован и находится в Крестах. «Где же и как [арестован]?» – «Ну, очень просто, вот тут, на этом крыльце, через которое вы проходили». Авилов ничего и ни о ком не знал и очень давно никого не видел. Мы с ним решили находиться в контакте и расстались. Относительно Чесского я узнал, что он действительно был в большой дружбе с Бродским и сейчас находится в Финляндии. «Анатолий» тоже находился в Финляндии, но где – никто не знал, и адреса его у Бродского не было. Так, в тяжелой обстановке начинался май 1907 года, так он продолжался, так он и закончился.

В столовой Технологического института, куда я прошел затем, я увидел много хорошо знакомых лиц: Землячку, Евгению Бош, Веру Дилевскую – жену Ярославского. Меня свели с представителями Петербургской боевой и Петербургской военной организаций. Во главе первой стоял тов. «Овод» (Вакулин), секретарем второй была тов. «Ирина», которая мне сразу показалась отвратительной, а наиболее активными работниками были тов. «Аксель» и тов. «Максим» – меньшевик. Этот последний сразу мне бросился в глаза своим сходством с Иудой, и тогда, рассердившись на себя, я стал себя усовещать: «Вот что значит давать волю нервам; теперь ты уже придаешь значение случайным сходствам, и все тебе отвратительны».

Я подошел к Вере Дилевской и спросил, знает ли она что-нибудь об отъезде Лизы Шнеерсон. Да, она знала. Лиза спешно должна была уехать и нашла себе заместителя – Бродского. Дал ли «Емельян» свое согласие на эту замену? Нет, он не мог, торопился уезжать, но он уполномочил Лизу найти преемника; очень ей доверял. А кто рекомендовал именно этого преемника? Она возмутилась: «Помилуйте, тов. Бродского знаем мы все: это – тонкая, поэтичная, глубоко чувствующая душа. Известно ли вам, что, когда Чесский был болен тифом, Бродский высидел при нем несколько недель и буквально его спас?» Нет, это мне не было известно.

В начале мая мне пришлось обсуждать с «Акселем», «Максимом» и «Ириной» вопрос о делегации войск Петроградского гарнизона. Эта делегация должна была явиться в социал-демократическую фракцию Государственной думы и передать наказ от солдат гарнизона. Фракция не была предупреждена. На вопрос – почему? – ответ был от «Акселя»: «Потому что эти оппортунисты способны не принять делегацию». В этом оба – и большевик, и меньшевик – были согласны. Я спросил, кто собственно автор наказа. «Конечно, мы», – был ответ. «А кто его голосовал? Солдатские собрания?» – «Что вы, их невозможно сейчас созывать. Наши ячейки». – «А велики ли они?» Ответа не было. Тогда я спросил, почему собственно они называют это наказом от войск гарнизона. Ответ был: «Надо же что-нибудь делать, надо встряхнуть фракцию и, может быть, это встряхнет массы».

Я сказал тогда, что, не имея возможности воспротивиться, обращаюсь к ним с просьбой пересмотреть этот вопрос у себя в организации. Мне дали обещание, но не исполнили: в тот же день делегация побывала во фракции. Совершенно случайно полиция опоздала на несколько минут, иначе уже в тот день (5 мая 1907 года) произошел бы арест думской фракции. Опоздала же полиция потому, что делегация добралась до фракции на десять минут раньше назначенного времени и покончила свое дело раньше, чем рассчитывала. Когда передо мной оказались все эти данные о том, что произошло на следующий день, я был устрашен: мне была ясна рука провокаторов во всем этом деле. Но кто провокаторы?

В столовке Технологического института я снова встретился с «Максимом». Он подошел ко мне самым приветливым образом и в ответ на мои упреки сказал: «Что могли мы поделать? Напор масс! И очень хорошо: смотрите, сколько шума в газетах! А вот что, приходите ко мне вечером ужинать, познакомитесь с женой. Альвина Альви. Слышали? Знаменитая певица: на ее голосе держался несколько лет бюджет рижской организации». Я принял приглашение. Действительно, у Альвины Альви был чудесный голос, и, действительно, этим голосом она кормила партийные организации.

Однако ничто не шло. Адреса наших местных организаций отсутствовали. «Может быть, тов. “Ярославский” куда-нибудь их спрятал», – ответил мне Бродский. Если приходили известия, это были известия о провалах. От «Анатолия» из Финляндии вестей не было. Понемногу исчезали и люди кругом.

Поражала странная неприкосновенность столовой Технологического института. Там можно было найти всех ответственных работников центральных и петербургских учреждений партии: вот в том углу – сестра Ленина,[150]150
  Имеется в виду М. И. Ульянова.


[Закрыть] вот у того окна – член ЦК Негорев-Иорданский, за тем столом – энергичная меньшевичка Радченко, тут мелькает рыжая борода председателя совета безработных Войтинского, а вот там – его помощник и видный член Петербургского комитета Гомбарг. Все всех знали и всех можно было тут найти. Невероятно. Всё это пахло чудовищной провокацией, но где же провокаторы?

Чем дальше, тем больше Бродский вызывал у меня сомнения. Я решил пройти к нему на квартиру в его отсутствие и произвести обыск. Его хозяйка легко пропустила меня в комнату. Я начал очень быстро всюду копаться. Ничего. Но на его столе под промокашкой я нашел бумажку со всеми моими адресами, кличкой, именем, отчеством и фамилией. Как раз в этот момент он вошел в комнату, и я на него накинулся: «Для кого вы составляете и бережете такие записи? Для охранки?» Он начал оправдываться: Лиза передала ему записку, и он забыл ее уничтожить.

«А это? – спросил я его. – Зачем у вас на стене этот иконостас из газетных вырезок и портретов польских революционеров? Вы что, хотите обратить на себя внимание? Ведь вы же секретарь серьезной организации! У вас не должно быть ничего, что может возбудить подозрение». Он смутился и стал оправдываться польскими традициями, которые отличаются якобы от русских. Я ушел от него с усилившимися подозрениями, но решения у меня быть не могло. В этих делах человек бывает и судьей, и исполнителем, и нужно иметь полную уверенность в своей правоте: ее у меня не было.

Я стал проверять состояние наших боевых ресурсов. Их не оказалось совершенно, как будто кто-то слизнул. Я решил пойти к помощнику Красина – инженеру Грожану, которого видел в ноябре на конференции. Там он издевался над наивными людьми, которые воображают, что могут изготовить взрывчатые вещества лучше, чем у Нобеля. «Поезжайте с деньгами в Финляндию, – говорил он, – и вы купите все это так дешево, как вам и не снилось, и не нужно возиться с химическими веществами, которые вам пачкают безвозвратно ваши лица, и устраивать лаборатории, которые так легко проваливаются». Я пошел к нему узнать, существуют ли эти возможности, – их уже не было. Надзор на границе и провокация усилились необыкновенно.

Я связался случайно с чудесными ребятами-рабочими из Колпина, и мы решили совместными усилиями организовать лабораторию недалеко от следующей станции на железной дороге. Юрьево, как называлась эта станция, было новым дачным местом на опушке огромного леса, идущего до Новгорода. Мы сняли уединенную дачу, нашли рабочего, хорошего техника и химика, который согласился там жить и работать. Бродскому ничего об этом не было известно, но, случайно услышав слово «Юрьево», он стал меня расспрашивать о студенческой жизни в маленьких университетских городах. Я охотно ему сообщил много живописных подробностей, но опять-таки доказательством это еще не было.

Около 25 мая с бесконечными предосторожностями я отправился к Авилову. Оказалось, что он имел вести от «Анатолия», который проживал недалеко от Выборга на одном из бесчисленных островков на финляндских шхерах. Он потерял всякую связь с нами и просил, чтобы кто-нибудь к нему приехал. Найти его адрес можно было через редакцию одной шведской газеты в Выборге. Я решил поехать к нему. Мне было совершенно непонятно, что он делает на этом островке.

Как раз представился случай: стали возвращаться из Лондона делегаты съезда, и в Териоках должна была иметь место конференция Петербургской организации для заслушания докладов о съезде. Всем уже было известно, что он закончился большевистской победой. Я поехал на конференцию как один из представителей Московского района, где занимался пропагандой. Это было, если не ошибаюсь, 29 мая. Докладчиком был Ленин, и прения по докладу продолжались всю ночь. Одним из оппонентов был депутат Церетели.

Утром, по окончании конференции, я поехал в Выборг, с большим трудом разыскал газету, с еще большим трудом разыскал шведскую барышню, которая имела адрес «Анатолия», сел на пароход и [всю дорогу] напряженно вслушивался в названия остановок. Все выкликивалось на языках, которых я не понимал. Вот и остров, – прелестный островок, но как найти «Анатолия»? Мне пришлось обойти все дома прежде, чем я добрался до него. Он жил на маленькой дачке в лесу с матерью и братом. Все они сидели без денег. Выехать никуда он не мог.

Мы с ним поговорили обо всем, уговорились встретиться в Гельсингфорсе через несколько дней. Я дал ему денег, и мы немедленно выехали в Выборг. После небольшой задержки и ночевки я получил наказ от войск выборгского гарнизона для передачи туда же – в Государственную думу, сел в петербургский поезд, он – в гельсингфорсский, и мы расстались, чтобы снова встретиться в 1928 году на вечере воспоминаний в Музее революции.

В поезде я сразу почувствовал – что-то неблагополучно. Я прошел в уборную и освободился от всех бумажек, которые при мне были, кроме… наказа. Я считал, что все-таки должен его доставить по назначению, и я запрятал его между кальсонами и носком.

1 июня 1907 г., арест. На Финляндском вокзале я был сейчас же по выходе арестован. Путь в «Кресты» оказался сложным: жандармское вокзальное отделение, ближайший полицейский участок, охранное отделение. Пока я ждал своей участи, через комнату прошел какой-то субъект в темных очках и с рекламными плакатами под мышкой, прошел в кабинет, и я услышал фразу: «четыре дня ездил за ним по Финляндии». Очевидно, речь шла обо мне, но преувеличение было явное.

В «Крестах» я попал во второй корпус в камеру 627. В течение первых дней моего заключения тюрьма была «отбитой», т. е. разрешалось сидеть на окнах и разговаривать. На третий день мне прокричали «627, под вами – новый товарищ; спросите, кто он». Я спросил: оказалось – член Думы Кириенко. Дума была разогнана, фракция арестована, избирательный закон изменен.

В этот же вечер было устроено «общее собрание»; каждый оставался, конечно, на своем окне. Речь шла о том, что Столыпин вызвал к себе начальника тюрьмы Иванова и сказал ему: «Думы нет, и можно не стесняться. Стреляйте, если нужно». Таким образом, предвиделись репрессии и «забитость» тюрьмы. Было решено не поддаваться ни на какие провокации и вести себя выдержанно и спокойно.

Решение было кстати: на следующее утро тюрьма наполнилась солдатами, и из камер «в наказание за разговоры через окно» на две недели удалили все собственные вещи и спальные принадлежности. Моим соседом был Петров, приговоренный к каторге по делу о покушении на в[еликого] к[нязя] Николая Николаевича. Приговор, конечно, состоялся позже; в это время Петров был еще подследственным. Хороший мужественный человек, и мне кажется, что это был будущий коммунист Ф. Н. Петров.[151]151
  Мемуарист ошибается: Ф. Н. Петров не участвовал в покушении на великого князя.


[Закрыть] Через некоторое время меня перевели в камеру 551, и в ней я оставался полтора года – до суда.[152]152
  В августе 1907 г. профессор Д. Ф. Егоров написал ректору: «Студент математического отд[еления] физико-матем[атического] фак[ультета] Моск[овского] ун[иверситета] Владимир Александрович Костицын арестован в Петербурге (с месяц), числится за губ[ернским] жанд[армским] управлением. Человек болезненный, долгое заключение может повлиять вредно. Отец хлопочет, чтобы выпустили на поруки. Я лично знаю Костицына как выдающегося студента, весьма талантливого и преданного науке. Нельзя ли что-нибудь сделать для облегчения его участи?» (ЦГА Москвы. Ф. 418. Оп. 316. Д. 441. Л. 17). В. С. Гулевич, исполнявший тогда обязанности ректора, обратился 10 августа к товарищу министра внутренних дел А. А. Макарову: «Милостивый государь, Александр Александрович. Имею честь ходатайствовать пред Вашим Превосходительством об оказании снисхождения к участи студента Московского университета Владимира Костицына, находящегося в настоящее время в заключении в г. С. – Петербурге. Заключение вредно отзывается на его слабом здоровье. Профессор Московского университета Д. Ф. Егоров аттестует Костицына как выдающегося по своим дарованиям и преданного науке студента. Примите уверение в совершенном уважении и преданности» (ГАРФ. Ф. 102. 7 д-во. 1907 г. Д. 4388. Л. 203).
  По этому поводу в Департаменте полиции 24 августа была подготовлена следующая справка: «Костицын Владимир Александрович, студент Московского университета, был арестован 1 июня сего года в гор. С. – Петербурге при ликвидации С. – Петербургским охранным отделением боевой организации при Петербургском комитете Российской социал-демократической рабочей партии. По сведениям охранного отделения, Костицын принадлежал к “временному бюро военно-боевых организаций” означенной партии, состоял пропагандистом боевой организации и участвовал в вооруженном восстании в Москве, а также в освобождении Романовых. Ввиду изложенного Костицын привлечен, в числе других лиц, арестованных по одному с ним делу, к дознанию при С. – Петербургском губернском жандармском управлении по обвинению в преступлении, предусмотренном 1 ч. 102 ст. угол[овного] улож[ения]. Мерой пресечения против Костицына по дознанию принято содержание его под стражей в С. – Петербургской тюрьме. При обыске у Костицына отобран блокнот с записями, но сведений о том, являются ли эти записи компрометирующими, в департаменте не имеется. Дознание возбуждено 4-го минувшего июля и находится в производстве» (Там же. Л. 214).


[Закрыть]

Те, кто не сидел по тюрьмам, не знают, какие многочисленные возможности имеются [там] для сношений друг с другом и с волей. Довольно скоро ко мне начали просачиваться разные сведения – что Урысон сидел в первом корпусе и был переведен куда-то, что Ярославский сидит во втором корпусе на той же галерее, но в другом конце «Крестов», что была произведена колоссальная облава в столовой Технологического института и во всех окружающих кафе и кухмистерских, что провокатор – несомненно Бродский.

Значительно позже, уже за границей, я узнал, что «Ирина» и «Максим» тоже были провокаторами. И вдруг я нашел у себя на полу записку от Бродского: он сообщал, что сидит в одной из камер поблизости, и плакался, что товарищи относятся к нему с недоверием. Конечно, я поторопился уничтожить записку и не ответил. Сидел ли он на самом деле? Не знаю. Думаю, что нет. По крайней мере, надзиратель Гаспарович, свой человек, бывший член наших военных организаций, ничего о таком заключенном не знал.

Через Гаспаровича я вступил в сношения с Ярославским и с волей. Я написал своим родителям, и в начале июля приехал мой отец. Приблизительно в это же время состоялся первый допрос. Вел его подполковник Николаев, употребляя все жандармские приемы – от мягкости, стакана чая, сочувствия до неожиданных повышений голоса. Обвинение – принадлежность к Петербургской боевой организации, к которой я никогда не имел никакого отношения.

Мой отец решил хлопотать обо мне.[153]153
  2 января 1908 г. А. В. Костицын обратился с прошением к товарищу министра внутренних дел А. А. Макарову: «Сын мой, Владимир Александрович Костицын, приехавший в Петербург для научных занятий, был 1 июня 1907 года арестован и заключен в тюрьму “Кресты”. Ни он, ни я до сих пор не имеем надлежащих сведений о причинах ареста. Сын мой находится в тюрьме до сих пор. Профессор Московского университета Д. Ф. Егоров прислал мне, для представления в Петербургское жандармское управление, письмо, характеризующее моего сына как личность, глубоко преданную науке, и, в полном смысле слова, нравственную. Но письму значения дано не было. Комиссия врачей исследовала состояние здоровья моего сына и признала, что его необходимо немедленно освободить, так как дальнейшее заключение грозит ему сумасшествием. Заключение комиссии было представлено в жандармское управление, и, однако, сын мой томится в тюрьме до сих пор. Обращаюсь к Вашему Превосходительству с моей почтительнейшей просьбой: прошу освободить моего сына; если же безусловное освобождение невозможно, то отдать мне его на поруки; прошу также, пока он находится в тюрьме, разрешить ему участие в общей прогулке, которая, благодаря своей продолжительности, может благотворно повлиять на здоровье моего сына» (Там же. Л. 283).
  Ходатайство отца Костицына было поддержано и председателем 3-й Государственной думы Н. А. Хомяковым, бывшим губернским предводителем дворянства в Смоленске, который написал А. А. Макарову: «Многоуважаемый Александр Александрович. Податель сего, Костицын, учитель Смоленского реального училища, попечителем коего я много лет состоял, просит замолвить слово за его сына. К сожалению, я лично не могу [высказаться] в пользу этого молодого человека, но знаю, что здоровье его внушает серьезное опасение, а потому пребывание в заключении может тяжело отозваться. [Отец] просит отпустить сына на поруки; к этой просьбе и я присоединяюсь. Искренне уважающий Вас Н. Хомяков» (Там же. Л. 282).
  Но 16 января в ответ на запрос товарища министра внутренних дел в Департамент полиции начальник Петербургского губернского жандармского управления доложил, что, помимо записной книжки, изъятой при аресте Костицына, у привлеченных по тому же дознанию лиц «обнаружена рукопись конспиративного характера», которая, как установлено экспертизой, «писана обвиняемым»; кроме того, «по агентурным данным начальника Рижского сыскного отделения, Владимир Костицын – “член боевой организации, известен в партии под кличкой ‘Семен Петрович’, участвовал в Московском восстании”», поэтому «изменить меру пресечения в отношении Владимира Костицына не представляется возможным» (Там же. Л. 287). Соответственно и Макаров известил Хомякова: «Вследствие переданного мне учителем Смоленского реального училища статским советником Костицыным письма Вашего Превосходительства относительно его сына, политического арестованного Владимира Костицына, имею честь уведомить, что я лишен возможности сделать распоряжение об освобождении последнего, так как содержание под стражей принято в отношении названного лица в качестве меры пресечения ему способов уклоняться от суда и следствия» (Там же. Л. 297).


[Закрыть] Он нашел какие-то связи, позволившие ему получить аудиенцию у товарища министра внутренних дел, шефа жандармов Курлова.[154]154
  Неточность: товарищем министра внутренних дел тогда был А. А. Макаров.


[Закрыть] Этот полицейский генерал решил, по-видимому, пугнуть моего отца: не сводя с него пронзительных глаз, он взял телефон в руки, вызвал прокурора, и спросил обо мне. «Ага, – произнес он вдруг, – хорош мальчик: план Зимнего дворца, план императорской яхты; что еще?» Отец вышел от него ни жив, ни мертв. Когда он, на свидании, воспользовавшись уходом на минуту жандармского офицера, рассказал мне об этом, я расхохотался: у меня никогда не было ничего подобного, и моя квартира не была найдена.

То обстоятельство, что не нашли моей квартиры и у меня не было обыска, меня очень интриговало, и до сих пор я не понимаю, в чем тут дело. Я жил на Большом проспекте Петербургской стороны, на незначительном расстоянии от Бродского. За мной несомненно должно было иметь место наблюдение. Единственное доступное мне объяснение – это близость Бродского. Мы с ним очень часто возвращались вместе, и я доводил его до его квартиры и затем шел дальше, но не к себе: у меня часто бывали деловые вечерние свидания. Весьма возможно, что филеры, видя меня в «надежной» компании, решали, что не стоит больше мной заниматься, и не доводили наблюдения до конца.

Через некоторое время, желая выяснить дело, я потребовал второго допроса. На этот раз меня допрашивал ротмистр Лавренко: подполковник Николаев уже превратился в полковника в одном из провинциальных городов. Этот допрос был для меня очень полезен: в нем фигурировал город Юрьев, фигурировал адрес на Большом проспекте, но не тот, где я действительно жил; мне были показаны карточки, и эта коллекция показала огромный размер провала и руку Бродского. Была карточка Стомонякова, с которым раз я пил кофе в маленьком кафе напротив института, и Бродский видел нас и, по-видимому, решил, что это – один из неизвестных ему членов Временного бюро.

Показывал мне все это Лавренко с большой неохотой и скукой и, наконец, произнес: «Все это совершенно ни к чему». Он был прав. По делу было привлечено свыше ста человек, но очень многих освободили, например – братьев Скроботовых, которые действительно принадлежали к Петербургской боевой организации.

Серафима Ивановна Надеина, которая лечилась в Ялте от последствий жестокого плеврита, полученного на партийной работе, узнав о моем аресте, приехала в Петербург и вместе с моей матерью ходила ко мне на свидания. Долго это не продолжалось. Она вступила в работу в качестве пропагандистки и вскоре оказалась арестована. Была уже зима. В Доме предварительного заключения, куда ее посадили, начались волнения заключенных, стекла были разбиты, и в наказание администрация оставила их на две недели в камерах без стекол. Результат – воспаление легких. Ее выпустили под залог в марте 1908 года,[155]155
  Неточность: арестованная в Петербурге 5 марта 1908 г., С. И. Надеина была освобождена под залог 10 июля того же года.


[Закрыть] и она принуждена была уехать к матери в деревню.

Март 1908 г. К этому времени неожиданно пришло известие, что за отсутствием улик меня собираются освободить. Прокурор Юревич, наблюдавший за дознанием, сказал это моей матери. Улик, действительно, не было. Я был арестован, не имея при себе ничего компрометирующего. «Наказ», переданный в Выборге, не был найден ни при одном из трех обысков, и я уничтожил его в тюрьме. Меня не знали петербургские боевики, не знали и те из них, которые (как Ликумс) давали откровенные показания. Но… Бродский? Для суда он не мог быть свидетелем, но благодаря ему полицейские органы слишком хорошо знали, какова была моя действительная роль.

Была весна, и мне очень хотелось на волю, но поверить в эту возможность я не мог, и оказался прав. Через две недели после первого свидания Юревич заявил моей матери: «У нас есть новый материал, и ваш сын сидит прочно». Действительно, состоялся заключительный допрос, где мне было объявлено о передаче дела в Военно-окружной суд. В деле появилось письмо, якобы мое по заключению жандармской экспертизы, найденное у одного из боевиков, и в моем блокноте оказались записи о партизанских выступлениях. Подделка была ясная, но это еще нужно было доказать.

Моя мать обратилась в военную прокуратуру с просьбой освободить меня под залог. С нас потребовали 150 000 рублей, сумму для моих родителей непосильную. Когда она вернулась на Пасху в Смоленск, к ней пришли представители еврейской общины и предложили собрать эту сумму в благодарность за мое участие в защите против погромов. Мать выехала в Петроград, чтобы посоветоваться со мной, и мы решили категорически отказаться.

Я не помню, начиная с какого времени нас стали привозить в Военно-окружной суд для ознакомления с материалами, по которым был составлен обвинительный акт. Нас привозили всех вместе – 25 человек – в автомобильном фургоне, и для большинства из нас, в том числе и для меня, это было первое знакомство с автомобилем и между собой. Из моих сопроцессников я знал только Губельмана («Ярославского»), Веру Дилевскую, Вакулина («Овода») и его жену, Бустрема. Все остальные были мне совершенно неизвестны. В большинстве это были балтийцы – латыши и эстонцы, принадлежавшие к боевым организациям на Балтике и в Петербурге.

Ноябрь 1908 г. Суд имел место в ноябре 1908 г..[156]156
  В заметке «Судебные вести», напечатанной 4 ноября 1908 г. в петербургской газете «Новое время», сообщалось: «3 ноября в закрытом заседании военно-окружного суда под председательством ген. – м[айора] Биршерта началось слушание процесса о членах боевой организации при СПб. комитете с[оциал] – д[емократической] партии. Обвиняемых – 25 человек: сын подполковника б[ывший] студент Богоявленский, сын статского советника Костицын, дворянин Н. А. Вакулин, рядовой Губельман, профессиональный борец Роланд Веборн, преподающий французскую борьбу в школе Лебедева, и др. В комнате последнего, проживавшего вместе со своим братом в Лесном, по Реймерской улице, было найдено большое количество оружия. По слухам, настоящее дело является отголоском Таммерфорского съезда и находится в некоторой связи с делом об известной школе бомбистов в д. Хаапала близ ст. Куоккала. Обвинение, предъявленное по 2 ч. 102 ст. уг[оловного] ул[ожения], поддерживает пом[ощник] военного прокурора полк[овник] Зандер, а защищают пр[исяжные] пов[еренные] О. О. Грузенберг, Тиран, Петропавловский, Н. Д. Соколов, Керенский, Соколовский и пом[ощники] пр[исяжных] пов[еренных] Шмидт, Симсен и др. Разбор дела затянется дней на 8».


[Закрыть] Экспертиза единогласно подтвердила, что приписываемые мне документы писаны не мной, и при полном отсутствии улик я бы оправдан, равно как редактор одной из петербургских газет Ванаг и пожилой ремесленник Озоль, неизвестно почему попавший в это дело.

Относительно Ярославского прокурор выразился так: «Все мы здесь были поражены достоинством, с каким держал себя подсудимый Губельман. Он отвечал прямо, не пытался сваливать свою вину на других. Без всякого преувеличения он привлек к себе все симпатии. Но, когда я подумаю, какое впечатление его качества должны были производить на солдат, я надеюсь, что он не ускользнет от заслуженного наказания». Ярославский, как Бустрем и Вакулин, был приговорен к шести годам каторги, Вера Дилевская – к двум годам ссылки на поселение.[157]157
  Неточность: 13 ноября 1908 г. «за участие в преступном сообществе, составившемся с целью насильственного посягательства на изменение в России установленного законами основными образа правления» Петербургский военно-окружной суд приговорил к каторжным работам: И. И. Бернштейна – на 8 лет, Н. А. Вакулина и М. И. Губельмана – на 7 лет, В. В. Бустрема и Б. А. Колтышева – на 6 лет, Б. Г. Богоявленского, В. К. Воробьева, Х. Э. Гельфанда, О. К. Кантера, А. Р. Кокса и Р. Г. Нилендера – на 4 года, Р. И. Веборна, Я. М. Дреймана, К. Я. Лаца и И. Л. Либгота – на 2 года 8 месяцев. Остальные – В. А. Дилевская, Б. Я. Мицит, В. З. Сидлин (по мужу Вакулина), К. К. Уденс, Я. Э. Фришмунд и К. Я. Штальберг – были приговорены к ссылке на поселение, а Л. Я. Ванаг, И. П. Озолин и В. А. Костицын оправданы. Но при утверждении приговора помощником главнокомандующего войсками Петербургского военного округа назначенные меры наказания были смягчены: Вакулин и Губельман были приговорены к каторжным работам сроком на 5 лет, Бустрем и Колтышев – на 4 года, Воробьев, Гельфанд и Кокс – на 2 года, Богоявленский, Веборн, Дрейман, Лац и Либгот – к ссылке на поселение, Дилевская и Штальберг – к двухлетнему заключению в крепости (см.: ГАРФ. Ф. 102. 1907 г. Д. 4388. Л. 320).


[Закрыть]

Немедленно после моего освобождения обнаружилось, что Охранное отделение совершенно не согласно с этим приговором. Я поехал в Москву, встретился там с С. И. Надеиной, и мы решили уехать за границу.

1909 г., Вена. В начале 1909 года мы оказались в Вене. Мы вступили там в группу содействия партии (все заграничные группы партийцев назывались «группами содействия»). Секретарем Венской группы был очень хороший товарищ «Лева», «Владимиров» (Шейнфинкель), впоследствии – народный комиссар финансов. В Вене между нами и им и его женой Анютой завязалась неразрывная дружба.

Я начал посещать Венский университет, работать в библиотеке, стараясь вернуться к научной работе, от которой я несколько лет был совершенно оторван. В группе содействия обсуждались текущие вопросы партийной жизни, которые были для нас совершенно новы: отзовизм, богоискательство, богостроительство, рост оппозиции политике Ленина среди большевиков. Здесь я ознакомился с только что вышедшей книгой Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Как математик я с большим уважением относился к Henri Poincaré, к Pearson; я с большим интересом прочитал в свое время «Механику» и «Теорию тепла» Маха.[158]158
  См.: Mach E. Die Mechanik in ihrer Entwickelung historisch-kritisch dargestellt. Leipzig, 1883 (рус. перевод: Мах Э. Механика. Историко-критический очерк ее развития / Пер. Г. А. Котляра под ред. проф. Н. А. Гезехуса. СПб., 1909); Mach E. Die Principien der Wärmelehre, historich-critisch entwickelt. Leipzig, 1896.


[Закрыть]

Я уже упоминал, что и среди друзей, и среди врагов философия Богданова считалась большевистской разновидностью марксизма. Недаром в одном из «Дневников социал-демократа»[159]159
  «Дневник социал-демократа» – непериодический орган, издававшийся Г. В. Плехановым в Женеве, Петербурге и снова в Женеве и Петербурге, выходил в 1905–1916 гг. с большими перерывами; всего вышло 17 номеров.


[Закрыть] Плеханов писал по поводу газеты «Новая жизнь»: «Ленин тонет, как муха в молоке, среди махистов, декадентов и вырожденцев».[160]160
  В «Мелких заметках», посвященных выходу в Петербурге легальной большевистской газеты «Новая жизнь», Г. В. Плеханов писал: «Объявление об издании “Новой жизни” наводит на весьма поучительные размышления. Оно пестрит именами людей, до сих пор остававшихся чуждыми марксизму: Ленин тонет, как муха в молоке, в массе эмпириомонистов и вполне законченных декадентов» (Дневник социал-демократа (Женева). 1905. № 3. Нояб.).


[Закрыть] Первое впечатление от книги Ленина – ее невероятная резкость, и при том казалось странным, каким образом не физико-математик может критиковать вещи ему незнакомые. Второе впечатление было, что Ленин несомненно прав, обнаружил гениальную интуицию и правильно разобрался в чуждых ему вещах.

Вместе с «Левой» мы занимались пересылкой в Россию партийной литературы. Делалось это так: на рынке были куплены конверты и рекламы разных прогоревших фирм. В один из рекламных листков помещался номер партийного журнала, отпечатанный на папиросной бумаге, и вкладывалось предупреждение: «Мы нашли ваш адрес в адрес-календаре и посылаем вам наше издание, надеясь, что оно вас заинтересует». Надписывался адрес, наклеивалась марка, и пакет помещался на два дня под пресс, чтобы папиросная бумага плотно слежалась и не шуршала.