Текст книги "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники"

Иногда мне случалось вернуться поздно, не имея возможности тебя предупредить, и тогда, перед тем, как войти в комнату, я брал в рот полотенце, становился на четвереньки и так подходил к тебе, а ты брала полотенце и немного меня постегивала. Стегать, в общем, было не за что: жизнь была трудна, время было тяжелое, и нужно было отдавать максимум своей энергии, чтобы вывести страну из состояния хаоса.[319]319
  Запись от 16 апреля 1950 г. – Тетрадь I. С. 182–192.


[Закрыть]

Из членов твоей семьи я до сих пор ничего не говорил о Сереже. Если старшее поколение осталось совершенно вне тех событий, которые с такой интенсивностью развертывались в то время, то Сережа с избытком заплатил этот семейный долг. Еще в реальном училище он примкнул к советски настроенной молодежи, образовавшей потом комсомол, проявления чего не всегда были приятны, но соответствовали духу времени.

Осень 1919 года. Сережа пришел из училища и садится за стол. «Лапшин, – говорит он об одном из своих педагогов, – мерзавец, настоящий контрреволюционер, задает уроки и пытается их спрашивать. Ну, да мы приняли меры…» – «Какие же?» – «А Чека на что?» Общее молчание. Я нарушаю его, высказывая без церемоний Сереже, что об этом думаю. Он слушает меня с большим нетерпением и потом говорит: «Теперь понятно, почему вы – не коммунист».

Другой раз – на столе гречневая каша. «Тетушка, вы же говорили вчера, что крупа вся вышла». – «Так оно и было, но я купила». – «А, значит, была выдача?» – «Ну какие же сейчас выдачи? Мы нашли место, где продавался пуд». – «Ага, черный рынок? А мы как раз ведем с ним борьбу. Нет, этой каши я есть не буду. Где вы купили крупу?» Молчание. «Ну ничего, Чека дознается». И с этими словами он выходит из-за стола в свою комнату… Иван Григорьевич бежит следом за ним и с большим трудом уговаривает его не делать глупостей. Поэтому велико было общее облегчение, когда комсомол отправил Сережу в длительную командировку в Туркестан.

О Кате я уже много говорил: она не лишена была ни чуткости, ни человеческого понимания; чувствовала себя и физически и морально очень плохо; тебя и отца чрезвычайно любила. Но временами тот или иной поступок Ивана Григорьевича возбуждал в ней отталкивание, и она становилась совершенно несчастна. Ты, с твоей снисходительностью к отцу, старалась объяснить Кате причины и результаты отцовской слабости и убедить ее, еще ребенка, быть снисходительной к почти детской слабости характера Ивана Григорьевича.

При Марье Григорьевне и Александре Александровиче жил их сын Котя (Константин) – молодой человек, года на три моложе тебя. Он совершенно не унаследовал материнских свойств и в слабой мере унаследовал отцовскую мягкость, превращавшуюся у него в такт и сговорчивость. Родители (и это – к их чести) старались дать ему хорошее образование: Котя много знал, был культурен, музыкален, говорил на нескольких языках. С нами он старался не ссориться и даже заглаживать материнские выходки.

Его репетитор, Илья Аркадьевич М[ильман], прижившийся в теткиной семье, был довольно желчным холостяком, постоянно пикировавшимся с Александром Александровичем, который тоже никак не хотел оставить его в покое. По образованию он был математиком, но предпочел работу не по специальности во Всерокоме и в Трамоте. Котя очень любил его, как и он – Котю, но отношения со старшими портились все больше и больше.

В квартире, в бывшем будуаре твоей матери, проживал еще с осени 1919 года тот самый спекулянт Сидоров, которому Иван Григорьевич продал (и продолжал продавать) вещи, и при Сидорове жила на положении жены очень бойкая и недурная собой особа – Нина Георгиевна Попова. С ними мы никак не сталкивались; во всяком случае, они были всегда корректны и любезны.

Обслуживался весь этот микрокосм вашей прислугой – Соней Салчунас, литвинкой. Марья Григорьевна запрещала ей заниматься нашим хозяйством, но, так как на службе проводила время от 9 ч. до 16 ч., Соня отнюдь не отказывалась поработать и для нас. И вот тут один раз (и только один раз) ты проявила весьма удивившую меня ревность. Мы с тобой пришли на кухню к Соне, чтобы напилить дров; пила была на двоих и слабая; взялись, и дело не пошло: для тебя это было слишком трудно. Тогда Соня заменила тебя, и все пошло очень хорошо. Но вдруг она перестала быть внимательной и стала с беспокойством смотреть на тебя. И было отчего: ты побледнела и дышала тяжело так же, как при пропаже кольца. Я понял и перестал пилить. Соня допиливала одна, и ты сразу успокоилась. Вернувшись к себе в комнату, мы не сказали друг другу ни слова об этом инциденте, и я так и не знаю, какого рода была эта ревность: спортивная или самая обыкновенная. Я опять дал себе слово беречь тебя и берег. Во всяком случае, я ставлю в большую заслугу тебе и мне, что мы не углубляли этот глупый инцидент.

Приблизительно в апреле произошло одно странное и очень напугавшее нас происшествие. Мы сидели в креслах в нашей комнате, ты – под портретом своей матери: хорошим портретом, в роскошной тяжелой золоченой раме. Говорили о ней: ты рассказывала об обстоятельствах ее смерти в августе 1917 года на вашей даче в Перловке. Несколько дней она болела дизентерией, которая как будто собиралась проходить и никого особенно не беспокоила. Иван Григорьевич занимался в Москве своими делами; врачебный надзор имел место, но нерегулярный и слабый. И вдруг сердце, которое было у нее в плохом состоянии, сдало, и она умерла прежде, чем кто-нибудь сообразил что-нибудь сделать. Мы говорили про болезненную полноту тети Аси и плохое сердце вашего дяди с материнской стороны.

И вдруг ты задала вопрос, которого ни до, ни после не задавала и который мне не понравился: «Ты знаешь очень давно такого-то, знал его еще до встречи со мной, знаешь слухи, которые ходили о нем и о моей матери. Не исходили ли эти слухи от него? Говорил ли он тебе что-нибудь?» Я ответил весьма сухо: «Он говорил мне довольно часто о твоей матери и всегда с чувством большой симпатии и уважения». Это было правдой. В тот же момент тяжелый портрет сорвался со стены и полетел тебе на голову. Я еле успел придержать его и направить в сторону, вреда не было никакого, но мы были очень этим поражены. Осмотр [рамы] не дал никаких результатов: все было в совершенном порядке. До сих пор я вспоминаю этот случай с недоумением и не знаю, что думать. Я слишком хорошо знаю тебя, чтобы полагать, будто с твоей стороны имело место какое-то неуместное любопытство, скорее – проявление некоторого недоверия к этому господину. Ты очень любила свою мать и сколько раз в тяжелые моменты призывала к ее памяти. Что же касается до падения портрета, то, конечно, можно сослаться на совпадение, но не слишком ли много валят на случай?

Как раз в это время заговорили снова о Курской магнитной аномалии. Красин обратился к Лазареву с предложением заняться данной работой. Московские физики, которые не терпели Лазарева, заговорили везде о том, почему собственно опять фигурирует он. Я отправился в научный отдел Наркомпроса к Д. Н. Артемьеву, чтобы переговорить об этом и, кстати, о других делах. Научный отдел сидел в бывшем округе[320]320
  Управление Московского учебного округа на Волхонке.


[Закрыть] – старом учреждении со старинной мебелью. У Димитрия Николаевича в кабинете были великолепные старинные кресла, с бархатной фиолетовой обивкой, для него самого и его посетителей. И вот я восседаю напротив в таком кресле и излагаю ему свои дела. Он внимательно слушает.

Я опускаю глаза на документы, поднимаю их: что за притча? Димитрий Николаевич сидит против меня в католической сутане и с тонзурой на голове. Еще несколько секунд: снова он – в его обычном виде. Через несколько минут я снова роюсь в документах, снова поднимаю глаза, снова вижу Димитрия Николаевича в сутане и с тонзурой. Что за глупость? Откуда это? Он – видный коммунист, видный ученый, ректор Горной академии, член коллегии Н[аучно] – Т[ехнического] О[тдела] ВСНХ, заведующий научным отделом Наркомпроса, чисто русский; уж больше было оснований видеть его в православной поповской рясе.

Тут я принужден несколько изменить хронологический порядок и сделать два прыжка вперед. Через два года, в 1922 году, Димитрий Николаевич испрашивает научную командировку, уезжает в Чехословакию и не возвращается. В 1923 году осенью мы с тобой находимся в Париже и навещаем Владимира Ивановича Вернадского и его жену. Я уговариваю Вернадского вернуться в Россию; мы очень долго спорим, иногда оставляем этот вопрос и говорим о других вещах.[321]321
  Еще 18 мая 1923 г. В. И. Вернадский записал в дневнике: «Б[орель] говорит <…>, что сюда собираются приехать Лузин и Костицын из Москвы для организ[ации] связи русских и французов. Ученый Костицын – коммунист? – бывший, но влиятельный. В общем, он был (и есть?) член Уч[еного] ком[итета] (ГУС); делал, что мог. Во всяком случае, с ним можно было говорить, и у него были большие коммунист[ические] связи. Б[орель] предлагал мне тот же вопрос, который я предлагал в Москве: есть ли у него научные работы?» (Вернадский В. И. Дневники: Март 1921 – август 1925. М., 1998. С. 98). 28 сентября Вернадский изложил сообщенное ему Костицыным, о котором отзывался так: «Математик из эмигрантов. “Левый”. Имел известный авторитет у коммунистов. Шел на всякие уступки. Член Госуд[арственного] учен[ого] сов[ета]. Большую роль играет в моск[овских] матем[атических] орг[анизациях]. Недавно при утверждении устава Москов[ского] матем[атического] общ[ества] получена бумага, что Общество утвердят, если будут исключены из него – Д. Ф. Егоров и В. А. Костицын (треб[ует] Ком[иссариат] вн[утренних] дел). После переговоров остались членами».
  Относительно подробная, хотя и весьма конспективная дневниковая запись «Из разговоров с Влад[имиром] Алекс[андровичем] Костицыным» показывает, что он не скрывал от Вернадского советские реалии и, настроенный весьма пессимистически, сетуя на «беспросветное невежество», рассказывал: «Начинается чистка профессоров. Понижается уровень студентов и требований. Висят объявления о доносах на профессоров: обещается пайка. Среди рабфаков – не встречались талантливые. Университеты превращаются в прикладные учебные заведения. Шпионаж и сыск среди слушателей. Научные работники из старых. Этот год – 1923 год – в высшей школе и науч[ной] раб[оте] будет очень тяжел – но кончится Каноссой. <…> Положение [высшей] школы невыносимое. Студенты следят друг за другом. Ябедничество и доносы даже на сдаче работ; преподаватели доносят на товарищей». Костицын поведал Вернадскому и о деятельности конкретных научных обществ и учреждений, положении и настроениях отдельных ученых, в частности: «Изменяются профессора. М. А. Шателен теперь поклонник Ленина. В реформе высшей технической школы – профессор Шмидт. <…> Кареев и Гревс исключены: запрещена педагогическая деятельность». 7 октября Вернадский писал дочери: «Видел двух молодых ученых, уехавших только что оттуда – одного скорее правого, другого (математика Костицына) – когда-то persona grata в советской среде, “старого” эмигранта, левого. Оба дают одну и ту же картину – давящего, тупого, беспросветного. Костицын говорит, что этот год будет очень тяжелым для высшей школы и для научной работы…» («Из разговоров с Владимиром Александровичем Костицыным»: Страничка из дневника Владимира Ивановича Вернадского 1923 года // Берега. 2015. Вып. 19. С. 49–51).


[Закрыть] Я задаю ему вопрос, не знает ли он, что сталось с его учеником Артемьевым. «Как же, знаю, – отвечает он мне. – Артемьев принял католичество и стал католическим священником; сейчас он находится в Риме при библиотеке Ватикана».[322]322
  Ср. с воспоминаниями В. В. Стратонова о Д. Н. Артемьеве: «На меня он производил впечатление, прежде всего, эпикурейца. Ради сохранения за собой земных благ изменил рядам профессуры – он был профессором минералогии в Казани. Был ли он членом большевистской партии, точно не знаю, но скорее, что был. Во всяком случае, он пользовался всеми привилегиями “партийца”; однако его большевизм был чисто налетным. Всегда на первом месте были его личные дела. <…> Все же ему как-то не сиделось спокойно, он стремился к чему-то лучшему. Одно время, с его участием, стала затеваться научная экспедиция в Африку. Экспедиция предполагалась длительная, на два года, и средства на нее испрашивались громадные. Я догадывался, что если Артемьев в эту экспедицию и поедет, то назад в РСФСР он уже не вернется… Однако, из-за слишком больших денежных запросов, экспедиция не состоялась.
  Тем временем Артемьев действовал во вновь учрежденной в Москве горной академии и даже был первым, если не ошибаюсь, ее ректором. При нем протекала организация академии (и его кафедры), причем в нее жертвовались в изобилии отбираемые у буржуазии драгоценные камни. В качестве большевицкого сановника Артемьев разъезжал в парном экипаже из бывших царских конюшен. Он появлялся изредка на физико-математическом факультете Московского университета, где числился профессором. На собраниях факультета профессора относились к Артемьеву сдержанно-корректно, но чувствовалась боязливая недоброжелательность. Сам Артемьев держал себя несколько излишне развязно, быть может, скрывая за этой развязностью чувство некоторой неловкости перед коллегами.
  В дальнейшие годы Д. Н. Артемьев оказался на постоянном жительстве за границей. Как это случилось, не знаю, но, должно быть, он не возвратился из командировки, стал “невозвращенцем”. В Берлине ходили какие-то плохие разговоры по поводу попыток Артемьева реализовать бриллианты… Молва говорила, что эти бриллианты были из числа переданных в горную академию. К эмигрантским ученым он не пристал, его сторонились, и он это знал. Видел я несколько изданных им за границей популярных книжонок. М. М. Новиков где-то с Артемьевым встретился и рассказывал мне о таком с ним разговоре: “Если бы я знал, что ‘они’ будут высылать ученых, стал бы я валять дурака – записываться в партию”» (Стратонов В. В. По волнам жизни. Л. 193).


[Закрыть]

Но вернемся в Москву к апрелю 1920 года. Димитрий Николаевич обещает мне заняться вопросом о Курской магнитной аномалии, и мы с ним весьма любезно расстаемся. От него никаких больше известий по этому делу я не имел, но несколько дней спустя получил от П. П. Лазарева весьма любезное извещение о моем назначении членом Комиссии по изучению Курской магнитной аномалии с приглашением на ближайшее заседание.[323]323
  Запись от 17 апреля 1950 г. – Тетрадь II. С. 3–11.


[Закрыть]

На заседание Комиссии я иду с заранее принятым решением во всем и всюду быть против П. П. Лазарева, но картина, которую застаю, заставляет меня задуматься и изменить мое решение. Заседание было весьма многолюдным. Из присутствовавших помню Андрея Димитриевича Архангельского – профессора геологии у нас на факультете; геофизиков, из университета же, Бастамова и Пришлецова, с которыми я был знаком уже; нескольких магнитологов из Морского ведомства, присланных академиком А. Н. Крыловым; профессора Горной академии по горной разведке Ключанского и доцента той же академии Ортенберга; представителя Горного управления ВСНХ инженера Кисельникова и еще нескольких лиц.

Выясняется, что рукопись Лейста с результатами его магнитной съемки была передана им немцам и некий крупный консорциум из Берлина предлагает на некоторых условиях взять концессию на полосу Курской магнитной аномалии. Очевидно, он и является владельцем материалов Лейста; у нас ничего нет, кроме его рукописи, содержащей общее описание магнитного поля в этой области, но без всяких географических указаний и без числовых данных. Что делать в таких условиях? Лазарев и Архангельский предлагают принять предложение Красина о быстрой, хотя бы и упрощенной, магнитной съемке и немедленно к ней приступить. В этом пункте разногласий как будто нет, но они начинаются, как только поднимается вопрос о методах съемки и об инструментах для ее осуществления.

Кисельников, Ключанский и Ортенберг настаивают на шведских инструментах и на шведских методах, Лазарев и Архангельский – на использовании так называемых «котелков» Морского ведомства, то есть буссолей, снабженных дефлекторами де-Колонга. Разница – весьма существенная: на всю Россию имеются только два комплекта шведских инструментов, и тут же выясняется, что даже сам Ключанский не умеет ими пользоваться. «Котелков» имеется несколько десятков, и в лице штурманских офицеров есть нужное количество квалифицированных наблюдателей. Но Кисельников, Ортенберг и Ключанский не пренебрегают ничем, чтобы сорвать намечающуюся работу. Естественно, что в таких условиях я нашел нужным драться за патриотическое решение вопроса, хотя бы и в обществе Петра Петровича Лазарева.

Мы очень быстро сблизились с Архангельским, о котором много хорошего говорил мне еще Отто Юльевич Шмидт. Начиная с этого момента, и надолго, образовался триумвират из Лазарева, Архангельского и меня: разговаривать по магнитным делам мы всюду ходили вместе. Потом, естественно, возникли другие дела, по поводу которых мы также оказывались солидарны, но об этом разговор будет дальше. Я не помню, был ли на этом заседании Иван Михайлович Губкин, профессор нефтяного дела и прикладной геологии в Горной академии; мне кажется, что он появился в Комиссии и возглавил ее несколько позже.[324]324
  Особая комиссия по изучению Курской магнитной аномалии при Горном совете ВСНХ была учреждена 14 июня 1920 г. постановлением президиума ВСНХ, который 1 июля определил ее персональный состав, назначив председателем И. М. Губкина, а его заместителем – П. П. Лазарева. 14 августа президиум ВСНХ вынес постановление об утверждении В. А. Костицына членом комиссии в качестве представителя от НТО. Но в ее работе он участвовал уже с июня, а еще 29 сентября 1919 г. присутствовал на заседании т. н. Магнитной комиссии во главе с академиком Лазаревым (см.: Костицын В. И. Забытый выдающийся геофизик, один из первых исследователей Курской магнитной аномалии – Владимир Александрович Костицын // Каротажник (Тверь). 2013. Вып. 7(229). С. 133–143).


[Закрыть] В моей книжке «Курская магнитная аномалия», появившейся в 1923 году, а также в некоторых журнальных статьях[325]325
  См., например: Костицын В. А. Обзор литературы по вопросу о Курской магнитной аномалии // Печать и революция. 1922. Кн. 1. С. 157–162. Автор утверждал, что «помехи работам Комиссии» возникли со стороны члена коллегии Горного совета ВСНХ инженера В. В. Кисельникова, доцента Уральского горного института инженера Д. Л. Ортенберга и профессора Московской горной академии В. В. Ключанского, «всячески старавшихся опорочить прибор де Колонга, принятый Комиссией, и провести на его место прибор Тиберг-Талена, которым пользуются шведские инженеры при разведках железной руды». Летом 1920 г., «наряду с постоянными скандалами в Комиссии, делались попытки навязать ей приборы Тиберг-Талена» через председателя Горного совета ВСНХ Ф. Ф. Сыромолотова, из-за чего создалась обстановка, «исключающая возможность спокойной работы». Костицын доказывал, что, если бы «вместо десятков хорошо работающих дефлекторов де Колонга были бы пущены в ход 2–3 Тиберг-Талена, темп и качество работы понизились бы в несколько десятков раз» (см: Там же. С. 160). Об этом же писал Костицын и в своей брошюре о Курской магнитной аномалии, не без иронии замечая, что для Комиссии это было «временем гражданской войны», ибо: «С первого же заседания 3 июня (sic! – В. Г.) 1920 года практики – горные инженеры начинают критиковать методы, принятые Комиссией для работы. Начинается бурный период жизни Комиссии, продолжавшийся до конца года и закончившийся исключением из Комиссии меньшинства – инженеров Кисельникова, Ортенберга и Ключанского – и переходом Комиссии в непосредственное ведение президиума ВСНХ» (Костицын В. А. Курская магнитная аномалия. М.; Пг., 1923. С. 40–42). В октябре 1920 г. председатель ОККМА И. М. Губкин убеждал зампредседателя ВСНХ Г. И. Ломова, что Комиссия, «желая сгладить остроту спора и сберечь время на более продуктивную работу, устранивши внутренние трения, пошла на серьезную уступку и приняла решение произвести рекогносцировочные исследования приборами Тиберг-Талена наряду с котелками де Колонга». Но, жаловался Губкин, «у большинства членов Особой комиссии сложилось впечатление, что они имеют дело с определенным стремлением инж. Кисельникова сорвать работу, с определенно выраженным саботажем с его стороны». Понятно, что внесение им сметы на проведение исследований приборами Тиберг-Талена «особой партией магнитометристов, которые должны были работать независимо от академика Лазарева», вызвало «целую бурю в комиссии», и большинство ее, решив довести до сведения ВСНХ и Совнаркома о своем «нежелании работать совместно с инж. Кисельниковым», поручило это «особой делегации в составе председателя комиссии И. М. Губкина, проф. В. А. Костицына и проф. геолога А. Д. Архангельского». Губкин подчеркивал, что после доклада, сделанного им Сыромолотову, Кисельников был отозван из комиссии (Курская магнитная аномалия: История открытия, исследований и промышленного освоения железорудных месторождений: Сб. документов и материалов. 1742–1926. Белгород, 1961. Т. 1. С. 290–293).


[Закрыть] я много говорил об истории и о результатах этих работ. Не буду повторяться, но в процессе писания моих воспоминаний я буду останавливаться на некоторых моментах, которые не нашли себе места в печати, а также и на тех сторонах вопроса, на которые мой взгляд с тех пор изменился.

Отмечу, что полемика на этом заседании, как и на последующих заседаниях, носила очень страстный и часто даже пристрастный характер. Когда Кисельников начинал говорить, что причиной аномалии может быть только железо, Лазарев с торжеством указывал на ферромагнитные сплавы платины с чем-то еще, осуществленные в лабораториях, и у хозяйственников сводило дыхание от перспективы иметь несколько миллионов тонн платины. Ключанский уличал Лазарева в неумении пользоваться магнитными приборами, а Лазарев – Ключанского: и то, и другое было верно. Только физик-экспериментатор Лазарев в два счета овладевал этой техникой, а профессор этой техники Ключанский, преподававший ее в Горной академии, оказался не способен ее одолеть. На этом же первом заседании Кисельников обвинил Лазарева в том, что он имеет все результаты Лейста, но скрывает их для того, чтобы вытянуть деньги на новую съемку; к этому вопросу мне еще придется вернуться.

На том же заседании меня очень поразил А. Д. Архангельский. Когда Кисельников заговорил о том, что из работ авторитетнейшего русского геолога Карпинского с несомненностью вытекает нахождение кристаллических пород в Курской губернии на огромной глубине, Архангельский встал и развернул схему, основанную на ряде бурений. Из нее вытекало, что девон в Курской губернии вовсе не образует огромных толщ, а выклинивается, как оно потом и оказалось; доказательство было дано Архангельским с исключительной точностью и бесспорностью, но не убедило его оппонентов.

С этого заседания я вернулся с определенным впечатлением, что концессионеры пустили в ход всевозможные убедительные аргументы, дабы иметь своих защитников среди ученых и хозяйственников, и что в этом они преуспели. Ранее, обсуждая иногда с коллегами тему подкупности, я часто слышал мнения, а иногда и сам их выражал, что для того, чтобы подкупить крупного деятеля, министра, депутата, командующего армией или корпусом, профессора, который дорожит своей научной репутацией, нужно затратить такие крупные суммы, что подкуп теряет интерес. После этого заседания я начал понимать, что все, по-видимому, гораздо проще и дешевле. Сейчас, после всего, что я повидал, думаю, что очень часто расход такого рода не должен много превышать тот десяток папирос, который открывал многие возможности во время оккупации…

В это же время (апрель – май 1920 г.) мне пришлось участвовать в двух бурных заседаниях ГУС. Одно было по поводу учреждения государственного университета в г. Великом Устюге. Докладчиком выступал председатель местного исполкома Горовой, который мне чрезвычайно понравился. Это был яркий представитель новых сил, выдвинутых революцией; ему не терпелось творить, будить, просвещать. Возражал Волгин, которого пугала, как он выражался, «грюндерская горячка, охватившая страну», и разговор между ними происходил следующим образом:

Волгин: Сколько у вас в городе жителей?

Горовой: Семнадцать тысяч и, если нам дадут университет, число это быстро утроится.

Волгин: Какие же здания могут у вас там быть, чтобы развернуть факультеты со всеми подсобными учреждениями?

Горовой: Леса, первоклассного леса, – сколько угодно; все возьмемся за топоры, я – первый.

Волгин: Ну, это когда-то еще будет, а ведь вы хотите открывать сейчас?

Горовой (хитро подмигивая): Помилуйте, товарищ, мы уже открыли. Университет наш действовал целый год.

Волгин: Гм… Сколько же у вас было студентов?

Горовой: Три тысячи, и они очень были довольны; край богатый, и они имели пайки.

Волгин: Кто же преподавал? Через нас не проходило никаких назначений. Если вы воображаете, что достаточно переименовать учителей в профессоров, то вы ошибаетесь, и с этим мы никогда не согласимся.

Горовой: Помилуйте, т. Волгин, я очень хорошо это понимаю. Мы и сами хотим, чтобы состав у нас был первоклассный. Конечно, трудно это осуществить, и мы избрали такой путь: приглашали на два месяца профессоров отсюда и из Петрограда (перечисляет ряд крупнейших имен): они бывали очень рады прокатиться, согреться и подкормиться. Прочитывали свой курс, экзаменовали и уезжали, очень довольные своим пребыванием у нас.

Волгин: Ваш город – даже не на железной дороге. В нем мало школ первой и второй ступени.

Горовой: Правильно, т. Волгин, но именно присутствие у нас университета заставит подтянуться другие ведомства и, кстати, поднимет интерес к просвещению в крае. Мы – тоже грамотные: знаем, что Петр Великий был прав, учреждая Академию наук раньше школьной сети. Большой, большой стимул. Да и при университете нам легче будет получить железную дорогу. А как разовьется край! Ведь он – богатейший! Чего только нет у нас и в недрах, и наверху, и ничего еще как следует не изучено.

Последовали очень бурные прения. Голосование дало победу Волгину. Уходя, Горовой потряс кулаком и сказал: «А все-таки университет в Великом Устюге будет». И, действительно, коллегия Наркомпроса утвердила мнение меньшинства. К сожалению, Горового через год перевели на другую работу – в Москву, и без него при первом же сокращении сети этот университет был закрыт.

На другом заседании ГУС обсуждался доклад Стратонова об организации Астрофизической обсерватории. Неожиданным противником оказался именно «астроном» Тер-Оганесов; его глупейшие (а иногда недобросовестные) возражения перечислены в первом томе публикаций обсерватории.[326]326
  См.: Стратонов В. В. Главная Российская астрофизическая обсерватория // Труды Главной Российской астрофизической обсерватории. М., 1922. Т. 1. С. 1–27.


[Закрыть] В качестве экспертов были вызваны А. А. Михайлов и С. Н. Блажко: первый говорил дельно и сочувственно; в выступлении второго чувствовалось, для моего уха, недоброжелательство к идее и к докладчику, но это было так хорошо запрятано, что не специалисты – члены ГУС ничего не заметили. В результате было постановлено образовать Временный комитет по организации Астрофизической обсерватории в составе Блажко, Костицына, Михайлова, Стратонова и Тимирязева.

Таким образом прибавилась еще одна нагрузка, что меня ни в какой мере не пугало. После лет, потерянных на военной службе и административной работе, меня очень интересовала моя новая деятельность; сил было много, и твое дорогое присутствие давало мне счастье.[327]327
  Запись от 18 апреля 1950 г. – Тетрадь II. С. 12–24.


[Закрыть]

Здесь еще нужно поместить одно наркомпросовское дело, в рассмотрении и решении которого я участвовал и которое в значительной мере предопределило наше будущее. На Пулковской обсерватории работал вычислитель Дрозд, коммунист. В 1919 году он подал обширный донос, обвиняя в измене и саботаже целый ряд видных астрономов и прежде всего тогдашнего директора академика Белопольского. Дрозд как вычислитель работал для геодезистов и гравиметристов и в астрономической программе ничего не смыслил. Он объявил эту программу вредительством, имеющим целью помешать обсерватории выполнять работы, необходимые для народного хозяйства (геодезия и землемерие). Дрозд обвинял директора Белопольского в сношениях с белыми во время наступления Юденича на Петроград, других астрономов – в том же и всех вообще – в скрытых симпатиях к белым. Результатом был кратковременный арест Белопольского, за которого заступились и добились его освобождения. Белопольский немедленно покинул директорство, и Дрозд поставил свою кандидатуру в директора. Это дело разбиралось в Москве в особой комиссии, и мне не стоило большого труда разбить аргументы Дрозда (слишком глупы они были) и показать нелепость всех остальных обвинений. В результате Дрозда сняли с должности в обсерватории, а директором был назначен дипломатичный профессор А. А. Иванов – не крупный ученый, но хороший педагог.

Теперь мне нужно приступить к рассказу о первом нашем путешествии, которое не было свадебным, но которое так полушуточно называли. Мы не имели свадебного путешествия, и проведенные нами осень, зима и начало весны прошли в очень тяжелых условиях – с болезнями, голоданиями, часто во враждебной обстановке. Длинных академических каникул не предвиделось: обстановка была слишком неблагоприятна – польская и гражданская войны, полная хозяйственная разруха. Максимум, который мы могли получить, это – трехнедельный отпуск, который решили провести у моих родителей. Они звали нас беспрестанно. «Хочу видеть Юлю; скорее, скорее приезжайте», – писала мне мать.

По поводу предстоящего знакомства у меня были большие опасения, прежде всего – со стороны характера моей матери. Обладая наблюдательностью, остроумием и веселым нравом, она, играя, разрушала все мои увлечения: «А, ты прошелся с Лизой Ч.; очень милая девица, как будто серьезная. Только одно нехорошо: не перестала делать пи-пи в постель. Альвина Леопольдовна не знает, что предпринять». Или: «Ты слушал музыку с Антониной Федоровной П.? Как это она обратила на тебя внимание; ведь гораздо старше тебя. Ты еще не встретился с ее поручиком? Ну, еще встретишься…» Или: «А Юлия Ивановна Ч. (другая, не похожая на тебя, Юлия Ивановна) вешается теперь на твою шею; не радуйся, это ненадолго». Или: «Ты был в театре с барышнями С.: славные барышни, веселые, живые; только почему они не моются». Почти всегда это было верно, но на меня действовало удручающе, и всю мою юность, проведенную в Смоленске, я боялся острого взгляда моей матери.

Кроме того, я не знал, что именно, с точки зрения элементарных удобств, мы найдем на новом месте жительства моих родителей, где я не бывал никогда раньше. В 1910 году на наши семейные сбережения мать купила 250 десятин леса в Коломенском уезде. Построек не было никаких. Она продала 40 десятин дров, выкорчевала пни и получила пахотную землю. Из своего леса мама выстроила хороший дом с хорошими хозяйственными постройками, но по неопытности не обратила внимание на кладку печей, были трещины, и дом сгорел; там погибла и моя первая библиотека. Тогда на другом месте она построила дом меньших размеров, а также – хлев, сенной сарай и все, что нужно; завела большое хозяйство.

К сожалению, у мамы сложились отвратительные отношения с крестьянами ближайшего села Карасево, и тут она не виновата. В течение долгих лет крестьяне беспрепятственно пользовались этим пустовавшим участком и, когда на постоянное жительство там появился новый владелец, встретили его враждебно: тут ничего нельзя было поделать. С приближением революции мама почувствовала усиление враждебности и успела продать свое имение. Она приобрела в том же уезде, но на значительном расстоянии от Карасево, хутор с небольшим участком земли (пахотный клин, лесной клин, заливные луга) около маленькой деревушки Бабурино в трех верстах от фабричного города Озеры. На прежнем месте, в Аниково, я бывал неоднократно, и мне очень нравилась там лесная глушь; сюда же, в Бабурино, ехал первый раз.

С наступлением теплого времени опять стал вопрос об одежде для меня: было бы смешно обращаться за ордером еще раз, и ты вытащила старые полосатые балконные занавески. Парусина оказалась очень хорошая; после нескольких моек полосы почти отошли, и та же Марья Степановна Шиллингер сшила мне хороший летний спортивный костюм, только чуть-чуть полосатый. Предстояло обеспечить себе проезд. Расстояние было маленькое – 138 километров, но достать билеты для поездки по железной дороге, несмотря на наши мандаты, оказалось совершенно невозможно. Я ехал с мандатом от ВСНХ на выполнение магнитной съемки в Коломенском уезде,[328]328
  В мандате от 18 июня 1920 г., подписанном «председателем коллегии НТО» Н. М. Федоровским, говорилось: «Предъявитель сего проф. Владимир Александрович Костицын командируется Научно-техническим отделом ВСНХ в местечко Озеры Коломенского уезда и его окрестности для производства магнитных изысканий. НТО просит все советские учреждения и частных лиц оказывать т. Костицыну полное содействие» (РГАЭ. Ф. 3429. Оп. 23. Д. 24. Л. 162).


[Закрыть] ты – от Трамота на выполнение погрузок кирпича на станции Озеры. Никакая протекция, ничего не помогло: билеты не получили. Тогда вспомнили о пароходах и решили: ехать пароходом от Москвы до Коломны, а оттуда – поездом до Озер. Это оказалось легче.

После долгих хлопот мы получили палубные места на определенный день и час, и вот идем на набережную в сопровождении Ивана Семеновича, который несет наш, довольно значительный, багаж: продовольствие, подарки, белье на три недели. Я обновляю новый костюм. Вдруг сзади раздается голос: «Спасибо». Мы продолжаем идти, не думая, что это относится к нам. «Спасибо, товарищ». И затем уже требовательным тоном: «Товарищ, я говорю это вам». Оборачиваюсь. Мужчина, шедший сзади, любезно кланяется и разъясняет: «Я благодарю вас, товарищ, потому что вы научили меня, что можно сделать из балконных занавесок. Только вот придется несколько основательнее мыть их, а то походить на зебру не хочется». Болтая с любезным спутником, прибываем к пароходу.

Огромная толпа; посадки нет. Ждем час, другой. Начинают посадку: толпа рвется; еле отстраняют безбилетных и то, по-видимому, не всех. Наконец, мы – на палубе. Кое-как находим себе место и садимся на своих чемоданах: больше не на чем. Отходить от мест – опасно: вещи исчезнут моментально. После значительного промедления пароход трогается. Казалось бы, все неблагоприятно. Предстоит бессонная ночь. Ресторан на борту есть, но забит пассажирами, и в нем ничего нет. Мыться – тут же, из-под крана. «Удобства» – такие, что хуже трудно найти. И все-таки мы веселы. Пароход – уже за Москвой: начинаются поля и леса, подмосковные пригорки, иногда с живописными усадьбами или монастырями, а главное, мы – не в Архангельском переулке, дышим чудесным вечерним речным воздухом. Провизия есть: закусываем. Из чемоданов и пальто мастерим что-то вроде постели, где один из нас может спать под бдительным надзором другого. Я настаиваю, чтобы спящим была ты, но ты упираешься.

Немного знакомимся с публикой, которая разнообразна и живописна. Иногда пробегаемся, я или ты, по палубе, чтобы лучше видеть пейзаж или встречные суда. И замечаю, что ты вовсе не так равнодушна к красотам природы, как часто хочешь показать; просто не любишь болтливых излияний и вскриков. С пароходом не все идет гладко. Машина работает с явными перебоями, но все-таки работает. По пути оказываем помощь встречному буксирнику, севшему на мель, и возимся с ним около часа, что дает едущим приятное развлечение. Так наступает ночь; ты прикладываешься на минуточку и засыпаешь; я сижу около и подремываю. Просыпаешься довольно рано, чтобы успеть помыться и сделать все необходимое до пробуждения публики; потом я выполняю ту же программу, и нам удается добыть горячего чаю, что сразу повышает настроение. Восходит солнце. Чудесно, и как чудесно мы себя чувствуем! Расспросами у публики стараемся выяснить, что ждет нас в Коломне, и узнаем огорчительную вещь: поезд из Голутвина до Озер ходит два раза в неделю; иных возможностей нет. Лошадь, чтобы проехать 38 километров, достать можно, но это будет стоить сумму, превышающую наш двухмесячный совместный заработок, и у нас ее нет. Дней [отправления] поездов никто точно не знает. Если поезд ушел вечером накануне, то нам предстоит провести в Коломне несколько дней.

К полудню прибываем в Коломну. Пароход идет дальше, к Рязани. Берег пуст. Сидят несколько праздных людей: «О сон на море – диво сон». Носильщиков нет. Мы обращаемся к одному из праздных людей с просьбой потаскать наши вещи, пока будем ходить по «присутственным» местам. От денег отказывается, но полфунта хлеба охотно берет. Так мы прибываем к местному совету и получаем аудиенцию у председателя. Он, оказывается, хорошо знает нас обоих… по нашим подписям: меня – как управляющего делами Всерокома и Трамота, тебя – как генерального секретаря Трамота. Его не смущает мой мандат, но удивляет твой: «Что же они гоняют ответственного товарища по таким мелким делам? Могли бы написать нам. Озеры от нас зависят. Ну, поскольку вы, товарищи, – тут, я мешать не буду. Только потом известите нас, в каком виде там все нашли». От него мы узнаем, что поезд действительно ушел накануне и нужно ждать три дня. Очень любезно дает нам ордер на комнату в отеле «Третий Интернационал» на улице Маркса и Энгельса и талоны на питание в столовой исполкома, что очень ценно. Обещает к отъезду прислать лошадь, чтобы перевезти нас с багажом из Коломны в Голутвин. Расстаемся друзьями и идем в сопровождении носильщика искать гостиницу.

К сожалению, председатель не сказал нам, как эти улица и гостиница назывались раньше: под новыми именами их никто не знает. Мы уже собираемся вернуться в исполком, когда наше внимание привлекает написанный мелом номер 3 на «Меблированных комнатах Пантелеева». Оказывается, что это действительно там. Выходит старичок, берет ордер, ведет нас в совершенно пустую, с битыми окнами, комнату и заявляет: «Вот, больше у меня ничего нет». – «Все занято?» – «Какое там! А все остальное еще в худшем виде». Я не верю. Иду взглянуть: действительно… Мы уговариваемся с ним, что за некоторую мзду он все-таки даст нам, на чем спать; получаем железную кровать с досками и сверху нечто вроде старых гардин. Не очень уютно, но нас не пугает.

Немного устроившись, идем обедать в столовую исполкома. Обед – не вкусный, но питательный и все-таки лучше, чем у тети Мани. Публика очень интересная: по большей части – живая, бурная молодежь, не очень хорошо знающая, что надо делать, но решительно берущаяся за перестройку. Внимание наше привлекают несколько молодых людей полувоенного типа с револьверами. В них есть что-то ковбойское; оказывается – сотрудники местной Чека; они громко рассказывают об обысках и арестах: не очень конспиративно. После обеда мы проходим через оканчивающийся рынок и покупаем молока и земляники. Относим и отправляемся бродить по городу, который живописен: высокий берег Москвы и Оки, старые монастыри, старые стены. Сейчас все это запущено, но город имел прошлое и хранит его следы. Находим приятную круговую прогулку. Наконец, в очень усталом виде и хорошем настроении возвращаемся в «Третий Интернационал» и сразу засыпаем.[329]329
  Запись от 19 апреля 1950 г. – Тетрадь II. С. 24–39.


[Закрыть]

Мы проснулись рано и весело. Погода стояла солнечная. Утренний завтрак состоял из чая и молока с ягодами. Делать было абсолютно нечего. Мы отправились бродить по городу и за городом. Нормально пообедали в той же столовке, нормально поужинали у себя в комнате и нормально легли спать. Спали хорошо. Наступил третий день пребывания в Коломне и вместе с тем день нашего отъезда. Несколько усилились скука и нетерпение: мы еле дождались появления вечером исполкомовского экипажа. Видя нашу торопливость, возница улыбнулся: «Куда вы спешите? Поезд – уже у платформы, но отходит только с восходом солнца. Еще насидитесь».

Действительно, у неосвещенной платформы стояло несколько теплушек: это и был поезд до Озер. Не было никого – ни публики, ни персонала. Мы внесли наши вещи, посидели на них, потом вышли побегать по платформе, чтобы согреться. Ночь была свежей, как и полагается в июне в нашем климате; луны не было. Мы тихо прохаживались, сидели, опять прохаживались. К полуночи начали появляться другие пассажиры, которые подсаживались в теплушки. Около часа ночи раздались возгласы: «Облава!», и часть пассажиров бросилась бежать, а за ними погнались прыткие молодые люди в военном и с карабинами за плечами. Тех, кто не бежал, не трогали и не опрашивали. Часам к двум пришел проводник, а в три поезд медленно двинулся. Уже светлело. Я не буду утверждать, что машинист ходил в лес по грибы, но потратил три часа на 38 километров пути.