Текст книги "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники"

И когда в 1917 году, проделав Февральскую революцию, я оказался на фронте на очень опасном посту, и об этом писали много раз в газетах, они тоже волновались, но не могли ничего поделать, и не писали, чтобы меня не расстраивать и самим не расстраиваться. Я же, получая много писем отовсюду и ничего не получая от них, принимал это за равнодушие. Так вот этим и было продиктовано мое решение, о чем я не рассказал тебе как следует. Ты считала, что у меня – очень плохие отношения с родителями, и была очень удивлена, когда от них, в ответ на мое письмо, было получено радостное и ласковое, где мама писала: «Хочу во что бы то ни стало и поскорее видеть Юлю; приезжайте к нам, как только сможете».

К августу мой трамотовский отпуск кончился, и я снова вел бродячий образ жизни: утром – в Москве, а к вечеру – в Мамонтовке. Тут нужно упомянуть один эпизод, сильно повлиявший на отношение Марьи Григорьевны ко мне и к тебе. Как-то вошел ко мне в кабинет улыбающийся толстый господин и отрекомендовался как представитель государственного контроля Махлин. «Бывший присяжный поверенный», – добавил он. Затем спросил, не из Смоленска ли я, и, узнав, что – да, стал хвалить моего отца как преподавателя, как общественного деятеля и как честного человека, никогда не кривившего душой. «Мы, – сказал Махлин, – всегда восхищались, когда он, в 1912 году, один выступил в педагогическом совете на защиту учеников, выгоняемых за политику. И ведь он пострадал за это, с достоинством ушел из реального училища, и сейчас же ему нашли еще лучшее положение в коммерческом училище». Затем, остро взглянув на меня, прибавил: «И я вижу, что яблочко недалеко падает от яблоньки».

Я с недоумением слушал эти комплименты. Я привык, что папу всегда хвалили все, его знавшие. Но при чем тут я? Он заметил мое недоумение и сейчас же разъяснил: «Я только что ревизовал хозяйственный подотдел, которым ведает родственник вашей невесты – Александр Александрович Г[ейлиг], и нашел ужасающие безобразия. Я решил было передать дело суду, но, увидев вашу фамилию, зашел, чтобы поглядеть, что за человек. И если бы вы не походили на вашего папашу, то дело пошло бы в суд. Ну, а теперь смотрите…» Я посмотрел и ужаснулся. «Ну что же, – сказал я ему, – не имею ни малейшего желания покрывать Александра Александровича; раз заслужил суд – в суд!» Махлин поморщился: «Видите ли, время-то сейчас уж очень суровое; в нормальное время было бы несколько лет тюрьмы, а сейчас будет “стенка”. Давайте лучше его вызовем; вы его распушите и переведите на должность, где нет искушений». Так мы и сделали.

Александр Александрович пришел, расстилал спереди и сзади свой лисий хвост, начал было спорить, но, будучи взят в тиски, замолк, и тогда заговорил я, как редко говорю, ставя ему на вид всю гнусность его поведения. Вышло так, что Иван Григорьевич заскочил тогда на минуту ко мне в кабинет и сейчас же выскочил обратно, а вечером говорил: «Ну и баню вы задали моему шурину, и поделом. А я вот послушал вас на высоких тонах…» – «Ну и что же? Неприятно?» – «Да уж, не очень».

Покончив с делом, Махлин остался поболтать и затем сказал: «Я не знаю, какова ваша невеста, но тесть у вас – первый сорт». А Зиночка разъяснила: «И невеста – тоже первый сорт». Я упоминаю этот эпизод, во-первых, для объяснения постоянной враждебности к нам со стороны Александра Александровича и его жены, а затем, чтобы показать, как на наш брак смотрело «общественное мнение». Все знали и помнили, какое у Ивана Григорьевича было состояние и положение в деловом мире; все считали, что я – охотник за приданым и вдобавок удачный охотник. Но этого рода комплименты совершенно мне не нравились. Я и ты знали, что никакого приданого Иван Григорьевич дать не в состоянии, что никакого разговора об этом у нас с ним не было и никогда не будет и что собственный труд поможет нам устроить наши дела. Я знал (а ты не знала), что наилучшее сокровище, которое может дать мне Иван Григорьевич, это – ты сама, и ничего другого мне не нужно.

Но все эти пересуды меня все-таки раздражали, и, заранее настроенный враждебно, я готовился предстать 31 августа перед деловой Москвой.[267]267
  Запись от 2 апреля 1950 г. – Тетрадь I. С. 74–87.


[Закрыть]

Так время подошло к 27 августа – нашему гражданскому браку. Мы с тобой вдвоем, самым скромным образом, отправились в загс, чтобы «расписаться» у того же товарища Дзиковского в книге. Он был совершенно спокоен и корректен, прочел нам статьи узаконений, спросил, продолжаем ли мы желать венца, и затем сделал соответствующую запись в регистре и выдал нам бумагу – брачное свидетельство. Если не ошибаюсь, загс находился или на Кузнецком или где-то поблизости. Мы пошли в какое-то кафе на Кузнецком, чуть ли не рядом с Вольфом,[268]268
  Имеется в виду книжный магазин, ранее принадлежавший издательству «Товарищество М. О. Вольфа», ныне – «Книжная лавка писателей» (Кузнецкий мост, д. 18/7).


[Закрыть] и там вдвоем, и очень весело, выпили дрянного кофе с таковыми же песочными пирожными. Затем мы направились в Архангельский переулок, где никто нас не поздравил, так как для всех главной церемонией была та – воскресная.

Пришло и это воскресенье. С утра из Трамота пришла моя курьерша – вороватая и очень хорошая и преданная нам женщина, чтобы помогать в приготовлениях. К 12 часам, часу венчания, стали сходиться гости: их было очень много, и из них я не знал никого, кроме твоего крестного и партнеров Ивана Григорьевича. Пришел пастор – почтенный человек, который спросил меня, желаю ли я службу на русском или немецком языке. Я высказался за русский. Все сосредоточилось в большом салоне. Пришла и ты в светлом весеннем платье и с цветами, но без фаты, шлейфа и fleurs d’orange,[269]269
  Белые цветки померанцевого дерева – принадлежность свадебного убора невесты, олицетворяющие ее чистоту и непорочность.


[Закрыть] и стала рядом со мной.

После молитв и чтения пастор обратился к нам с прочувствованным, простым и, в общем, вполне уместным словом. Затем он спросил нас, желаем ли мы стать мужем и женой, сначала меня, а затем тебя, и ты ответила решительно, определенно и как бы с вызовом. И я опять почувствовал, что в мою жизнь вошло большое и прочное счастье, и решил тщательно, во всех отношениях, на всех путях наших, оберегать его от всех внешних натисков, а прежде всего от нас самих и еще, прежде всего, от себя самого. Об этом я думал, стоя рука об руку с тобой и чувствуя то же, что чувствовала и знала ты, что это «всерьез и надолго», а вовсе не на три месяца, как нам предсказывали.

Все стали подходить и поздравлять нас; были свадебные подарки, среди них – и ценные, но совершенно никуда неприменимые. Наилучший подарок был от Александра Львовича: два абонемента на цикл бетховенских симфоний под управлением Кусевицкого. Затем начались закуска и выпивка. Меня познакомили с рядом лиц, но я запомнил немногих: прежде всего – Мирзу Мухетдинова, как будто прилетевшего на грифоне из стран «тысячи и одной ночи», и его сыновей. Он показал мне свои простреленные уши и рассказал, как бежал из Бухары верхом и как за ним гнались всадники, посланные эмиром, чтобы взять его живым или мертвым; уши ему прострелили, но он все-таки ускакал.[270]270
  Имеется в виду Мирза Мухитдин Мансуров – деловой партнер И. Г. Гринберга и крупнейший бухарский купец-миллионер. Избранный в 1917 г. председателем ЦК младобухарцев, он, спасаясь от преследований эмира Сеид Алим-хана, скрывался в 1918 г. в Новой Бухаре и Ташкенте, откуда ЦК бухарских коммунистов отправил его в Москву для переговоров о «формировании Красной Бухарской бригады и снабжении ее оружием, обмундированием и инструкторским персоналом». В столице Мансуров добился возмещения стоимости реквизированного у него большевиками в России хлопка и каракуля, пообещав организовать революцию в Бухаре, после чего, по утверждению недоброжелателя, «через Гринберга закупил шведские кроны, передав их на хранение Гринбергу и другим через Гринберга (часть пропала), жил скромно и скупо, время от времени осуществлял какую-нибудь спекулятивную операцию через сына Мирза Амина» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 86. Д. 113. Л. 19). После насильственной советизации ханства в сентябре 1920 г. Мансуров состоял назиром (наркомом) торговли и промышленности Бухарской народной советской республики и в качестве председателя ее делегации приезжал в Москву, где 4 марта 1921 г. подписал Союзный договор с РСФСР (подробнее см.: Генис В. Л. Вице-консул Введенский: Служба в Персии и Бухарское ханство (1906–1920 гг.). М., 2003).


[Закрыть] Мне очень понравились его сыновья: сдержанный и умный Мирза-Исам, тонкий и чуткий Мирза-Амин.

Познакомили меня и с Аршиновым и, конечно, рассказали анекдот о его юбилее, когда друзья поднесли ему золотой аршин в 15 вершков отпускать товар покупателям и серебряный аршин в 17 вершков принимать товар у оптовиков. Мне он понравился: умный и крепкий старик. Понравился и его сын, который вышел не в отца: получил хорошее образование и преподавал геологию в Коммерческом институте; после октябрьского переворота передал Наркомпросу небольшую астрономическую обсерваторию, выстроенную на отцовские средства. «Видите, – сказал мне старший Аршинов, – мы, современные купцы, предпочитаем этот путь для замаливания грехов». С младшим Аршиновым мы часто встречались впоследствии в разных научных и правительственных учреждениях. Это был пресимпатичнейший идеалист, совершенно лишенный буржуазно-купеческой закваски.

Познакомился я и с твоим давним поклонником Эмилем, которого все происходившее явно огорчало, но Иван Григорьевич очень ласково угощал его и немножко подбодрил. Часов около четырех тетя Ася посмотрела на часы и сказала: «Ну, дети, собирайтесь; поезд ждать не будет». И мы отправились в Мамонтовку, где нас ждал прекрасный обед с домашними пирожными, пирожками и, конечно, «Soupe Anglaise» – огромными порциями. Конечно, нам уже дали комнату на самой даче, и к Стрелливеру (лейка, гвоздь и матрац) я не вернулся.

Кстати, я сейчас припомнил, что именно напугало Ивана Григорьевича и заставило его ускорить нашу свадьбу. Незадолго до его дня рождения я заболел гриппом в тяжелой форме и остался лежать на своем матраце. Ты прибежала, ужаснулась, и вы с Катей принесли мне лекарства, пищу и несколько улучшили мой «комфорт». Болезнь моя длилась недолго, но ты не раз забегала ко мне одна, и дамы донесли об этом Ивану Григорьевичу.

Когда я появился в Трамоте, Сергей Владимирович Г[роман] поздравил меня и упрекнул, что не позвал его. Я ответил, что у меня были две причины: первая – наша дружба, а из своих друзей я не звал никого, а вторая – то, что он является начальством, а по духу советских служебных нравов совершенно не годится звать на свадьбы начальников: дурной вкус, заискивание и некоторое стеснение для тех из приглашенных, кто работает в Трамоте.[271]271
  Запись от 3 апреля 1950 г. – Тетрадь I. С. 87–93.


[Закрыть]

Во время нашего краткого послесвадебного пребывания в Мамонтовке нам пришлось обсудить много практических вопросов и принять ряд решений, и, на мой взгляд, все было сделано неправильно. Но в тот момент иначе поступить было нельзя.

Первый вопрос: где мы будем жить? Я хотел, чтобы мы поселились отдельно от твоей семьи – скажем, там, где жил я, то есть [в доме] 13 по Мясницкой улице в квартире Гашкевича, который предлагал мне две хорошие меблированные и отапливаемые комнаты, в общем независимые от его помещения. Тебе же хотелось жить при отце – и вовсе не по соображениям семейного уюта (мы уже знали, какого сорта этот уют), но чтобы предохранять его от многих весьма реальных опасностей, так как мое положение, как ответственного советского работника и вдобавок преподавателя университета, было гораздо прочнее, чем положение Ивана Григорьевича. На это я отвечал, что моего влияния не хватит, чтобы защищать квартиру из десяти комнат, и что самое разумное для Ивана Григорьевича было бы переселиться куда-нибудь в более скромное помещение, где вдобавок ему не будет все портить его положение бывшего домовладельца. Но тут начинались единодушные протесты: во-первых, мотивы сентиментальные, обжитость помещения, память о покойной Густаве Сергеевне, затем мотивы деловые, а вернее – квазиделовые: куда деваться с монументальной мебелью, со всеми вещами, с десятками кресел, диванов и т. д.? Я отвечал: оставить себе необходимое и скромное, а остальное продать; этого уже никто не хотел слушать.

Итак, в конце концов мы поселились в Архангельском переулке, и никто, начиная с Ивана Григорьевича, не поверил в бескорыстность нашего решения, хотя ты приняла его и настаивала на нем из искренней и вполне бескорыстной любви к отцу и семье. Мне до сих пор странно, до какой степени все они не знали тебя и не верили тебе. И сейчас же был поставлен вопрос: собираюсь ли я оплачивать свое питание? Я ответил, что собираюсь оплачивать не только свое, но и твое, и не понимаю такой постановки вопроса. Тогда вмешалась тетя Маня и заявила, что из любви к брату согласна заботиться об Иване Григорьевиче и его семье, но кормить «Юлию и ее мужа» не собирается, и если «Юлия и ее муж» хотят питаться, то пусть сами заботятся об этом, но двум прислугам, которые у вас были, не позволит нас обслуживать. Это было уже открытое объявление войны, но тут запротестовал Иван Григорьевич, который сказал, что «Юлия и ее муж» – члены его семьи и что он просит об этом помнить.

Вопрос разрешился, но положение получалось странное: мы, так сказать, жертвовали своими интересами, оставаясь в этой квартире, но оказывались там гражданами второго сорта, только терпимыми, но вообще мало желательными. Я помню, как ты, бедненькая, чувствовала себя неловко и старалась убедить себя и меня, что все это только так, временно. Убедить меня было довольно трудно, а сделать так, чтобы я почувствовал себя членом семьи, совершенно невозможно. Так оно и осталось, и усилилось, потому что для усиления было потом еще достаточно причин. Но, чтобы тебя не расстраивать, я ничего не говорил и старался, со своей стороны, не давать поводов для осложнений. В таких условиях приблизительно к середине сентября 1919 года мы переселились из Мамонтовки в Москву, дружески расставшись с гостеприимной тетей Асей и дядей Костей, который всегда называл меня «дядей Володей».

Нам отвели для жительства кабинет Ивана Григорьевича. Это была огромная, но очень уютная и уютно обставленная комната. Пока не начались холода, в ней было очень хорошо, и первый вечер мы чувствовали себя совершенно счастливыми. Нам дали маленький самоварчик, и мы готовились пить чай вдвоем, не выходя в столовую. Ты сказала: «Достань, пожалуйста, чашки из книжного шкафа» (который служил нам буфетом) и прибавила: «Это – очень красивые чашки из старинного японского фарфора. Их было много, но остальные все побились; остались только эти; я очень их люблю». Я пошел за ними с подносом, уставил, понес обратно, и здесь моя нога зацепилась за ковер: я покачнулся, поднос покачнулся, чашки упали на пол и разбились. Со стыдом и смущением ждал, что будет: ведь я все-таки еще мало знал тебя. И не было ничего. Ты была очень огорчена, это было видно, но мне не сказала ни слова и, когда заметила, что я – не в своей тарелке, дружески улыбнулась, положила свою ручку на мою руку и сказала: «Ничего, не смущайся», – и я опять почувствовал, что, действительно, в мою жизнь вошло с тобой настоящее счастье.

В первую очередь мне пришлось заняться моими университетскими делами. В течение лета было произведено объединение всех трех университетов, находившихся в Москве, т. е. в настоящий Московский университет влились Высшие женские курсы и Народный университет Шанявского.[272]272
  Московский городской народный университет им. А. Л. Шанявского, открывшийся в 1908 г. на средства мецената-золотопромышленника и названный его именем, с 1912 г. размещался в специально построенном для него здании на Миусской площади.


[Закрыть] Первое же заседание математической предметной комиссии оказалось весьма многолюдным, и тут я познакомился с очень многими интересовавшими меня людьми.[273]273
  В «Обозрении преподавания по физико-математическому факультету Объединенного Московского университета» в осеннем семестре 1919 г. по математике значатся профессора С. С. Бюшгенс, С. П. Виноградов, А. К. Власов, А. А. Дмитровский, Д. Ф. Егоров, И. И. Жегалкин, Л. К. Лахтин, Н. Н. Лузин, Б. К. Млодзеевский, П. А. Некрасов, А. П. Поляков, С. П. Фиников, И. И. Чистяков, В. П. Шереметевский и преподаватели Н. А. Глаголев, В. А. Костицын (три лекции по теме: «Разложение в ряды потенциальных функций»), В. В. Степанов, В. С. Федоров (ЦГА Москвы. Ф. Р – 1609. Оп. 1. Д. 220. Л. 1).


[Закрыть]

Меня очень интересовал В. П. Шереметевский. Он был, так сказать, моим первым, хотя и заочным, наставником настоящей, то есть высшей, математики. Я был гимназистом шестого класса, и первые три рубля, которые заработал уроками, употребил на покупку «Элементов высшей математики» Лоренца в переводе и с огромными дополнениями Шереметевского.[274]274
  См.: Лоренц Г. А. Элементы высшей математики: Основания аналитической геометрии, дифференциального и интегрального исчислений и их приложений к естествознанию / Пер. с доп., изм. и историческим очерком развития математического анализа В. П. Шереметевского. М., 1898–1901. Т. 1–2.


[Закрыть] Эта книга, которая охватывает историю математики, ее философию и элементы аналитической геометрии и анализа, была для меня откровением. Впоследствии, уже после смерти Шереметевского, я подготовил ее к новому изданию[275]275
  Лоренц Г. А. Элементы высшей математики: Основания аналитической геометрии, дифференциального и интегрального исчислений и их приложений к естествознанию / Изд. вновь просм. и доп. О. В. Шереметевской, под ред. проф. В. А. Костицына. М.; Л., 1926.


[Закрыть] и видел, конечно, все ее слабые места. Но у меня сохранилась слабость к Шереметевскому, сменившаяся при личном знакомстве большой симпатией. Это был старый идеалист, которых много среди нашей интеллигенции. Конечно, личной научной работы он никогда не вел, но, будучи прекрасным педагогом, превратил довольно скудную книжку знаменитого голландского физика Лоренца в живо написанную энциклопедию математики. Когда я познакомился с ним, он был уже на склоне лет, но обладал еще большой живостью и остроумием.

Через несколько недель Шереметевский внезапно умер, и мне был передан его курс высшей математики для натуралистов, читавшийся в помещении Народного университета Шанявского. Кроме этого курса, я получил еще курс интегральных уравнений и курс дифференциальных уравнений математической физики. Так постепенно я обрастал занятиями по моей прямой специальности, и мне уже не хватало времени. На заседаниях Государственного ученого совета я познакомился с представителями Научно-технического отдела ВСНХ, и мне было предложено стать там членом коллегии, на что я охотно согласился. Я все еще продолжал работать в Трамоте, как и ты, но для меня все более и более становилась ясна полная несовместимость этой работы с моими научными занятиями, и я решил при первой возможности уйти.[276]276
  Запись от 4 апреля 1950 г. – Тетрадь I. С. 93–100.


[Закрыть]

Вернемся к нашей жизни дома. Вот мы сидим за столом в Вашей огромной столовой: Иван Григорьевич, Катя, Сережа, Марья Григорьевна, Александр Александрович, их сын Котя (Константин) и их постоянный спутник Илья Аркадьевич Мильман. Марья Григорьевна священнодействует. Тонкими ломтиками нарезан хлеб и строго поровну распределен. В великолепной фарфоровой миске налита невероятная бурда, называемая супом, и также строго поровну распределяется. Я с некоторым удивлением – после прекрасного питания у тети Аси – беру в рот первую ложку и нахожу, что мое обоняние меня не обмануло.

«Маня, – обращается Александр Александрович, – нельзя ли получить еще ломтик хлеба? Я, по рассеянности, сразу его съел». – «Ни за что, – отвечает Марья Григорьевна. – Ты знаешь свою порцию. Поторопился съесть ее, больше не получишь». Видя растерянный вид Александра Александровича, ты протягиваешь ему свой кусочек. «Не допущу этого безобразия, – говорит Марья Григорьевна. – Если ты, Юлия, будешь вмешиваться в мои распоряжения, я отказываюсь вести дальше хозяйство». Испуганный Иван Григорьевич бросает на тебя умоляющий взгляд, твой кусочек возвращается к тебе. Александр Александрович покорно опускает голову, и все успокаивается.

Следует второе блюдо – пшенная каша, скорее – пшенный жидкий развар на воде без капли масла. «Кто хочет масла, пусть несет свое», – говорит тетка и затем поясняет: «Меня научили очень хорошему способу варить кашу: если сразу налить воды, получается чепуха, а если добавлять понемножку, то все замечательно разваривается и сохраняется великолепный вкус». Александр Александрович, который на минуту вышел, возвращается с кусочком масла на ложке и кладет в свою кашу. «А я и не знала, что у тебя есть настоящее масло», – говорит ему жена. «Да уж, это не Главрасмасло», – отвечает он ей с торжеством. Главрасмасло – это центр по производству растительного масла, где Марья Григорьевна работает. Она не дает мужу своего растительного масла, а он ей – своего коровьего. Обед кончен; подается жиденький чай без сахара; каждый приносит свои кусочки.

Вечером – ужин: те же блюда в том же порядке и с теми же репликами и пререканиями. «И это всегда так?» – спрашиваю я у тебя. «Всегда, – отвечаешь ты, – с той только разницей, что завтра будет гречневая каша, а послезавтра – картошка». – «Я не про это говорю, – возражаю я, – а вот об этих спорах о кусочках, этой неумолимости, этом торжестве, когда один ест то, чего другой не имеет». – «А, это у них в семействе издавна заведенный порядок». – «Но неужели это меню никогда не сдабривается кусочком мяса или рыбы?» – «Нет, никогда». – «Что же, все так-таки довольствуются этим режимом?» – «Трудно сказать. Мне кажется, что тетка с семейством чем-то подкармливается у себя в комнатах». – «А твои, Иван Григорьевич, дети?» – «Папа часто ходит ужинать напротив, к Борису Александровичу: там кормят дорого, но прилично». – «А дети?» Ответа нет, что, собственно, и является ответом. «Ну, по крайней мере, этот режим должен стоить дешево», – говорю я. «Не знаю, – отвечаешь ты, – до сих пор платил папа; я не имела к этому отношения, а в конце месяца увидим».

И мы увидели: счет получился как раз такого порядка, чтобы слизнуть наш месячный заработок. К большому возмущению Марьи Григорьевны, я попросил показать книгу закупок, нашел там и мясо и многое другое, и на мой вопрос о мясе Марья Григорьевна, глядя мне в глаза ясным и твердым взглядом, сказала: «Неужели же вам ни разу не попалось в супе мяса? Так-таки ни кусочка?» Что же можно было ответить? Ты не хотела никаких домашних историй, боялась расстроить Ивана Григорьевича нашим разрывом с теткой, а я боялся расстроить тебя и промолчал. Но нужно было подумать о дополнительном заработке.[277]277
  Запись от 5 апреля 1950 г. – Там же. С. 100–104.


[Закрыть]

Прежде чем думать о заработке, пришлось думать об отоплении. Температура упорно падала, а восстановления центрального отопления не предвиделось. В сентябре в комнате была «комнатная» температура в 15–16 градусов, но уже к концу сентября она спустилась до 10 градусов, а в октябре неумолимо поползла ниже, и мы стали мерзнуть. Пришлось подумать об электрической грелке. Та, которую я купил, была необычайно эстетична: внутри горели красные лампочки, дававшие теплое впечатление, но температура ползла вниз, и, когда она доползла до 4 градусов, мы решили переместиться в маленькую угловую комнату, твою комнату, надеясь, что там будет легче сохранять тепло. Ошибка: комната оказалась необычайно холодной, и наша грелка и тут была недостаточна. И притом произошло происшествие, лишившее нас всякой возможности греться электричеством. Был опубликован декрет, каравший смертной казнью за электрическое обогревание помещений. Так как у нас иного выхода не было, мы все-таки продолжали греться.

И вот, когда я находился в комнате, а ты была в коридоре, – звонок, необычный, и ты кричишь мне по-французски, чтобы я выключил печку. Я выключил и немедленно спрятал ее за занавеску, но некто, быстро идущий по коридору, заговорил, обращаясь к тебе: «Милая барынька, мне и не нужно понимать по-иностранному, чтобы знать, в чем тут дело. Счетчик уже мне это сказал: и то, что грелась печка, и то, что после вашего крика ее выключили. А вот где она, мы сейчас найдем. Собаку Трефа[278]278
  Доберман-пинчер по кличке Треф, принадлежавший околоточному надзирателю московской городской полиции Владимиру Дмитриеву, получил в 1909 г. диплом сыскной собаки и прославился как участник раскрытия более полутора тысяч преступлений.


[Закрыть] знаете?» – «Какого Трефа?» – «А полицейского. Так вот, электрический Треф – это я. Вы, вот, спешили по коридору, значит, комната далеко; вот, может, та, крайняя по коридору направо». И с этими словами он вваливается к нам в комнату, а за ним, крайне перепуганная, появляешься и ты. «Ага, – заговорил он снова, – печку-то успели припрятать. Но вряд ли очень далеко. Найдем». И шасть за занавеску: «Ну вот и она, тепленькая; все ясно. Ого, какая красивая! Я еще не видал таких».

Эти слова дали мне надежду. Я сделал тебе знак глазами, чтобы ты оставила нас наедине, и затем сказал: «Ну что же, поговорим?» – «Отчего не поговорить? Мне жалко сдавать такую печку по начальству». – «Так не сдавайте». – А неприятности мне не сделаете?» – «На основах взаимности». – «Ладно, только вот что: я – честный человек и взяток брать не хочу. Покупаю ее у вас. Согласны?» – «Да, а за сколько?» – «Вот вам три тысячи. Пусть она пока полежит у вас, а вечером, возвращаясь домой, ее возьму. Только чур не болтать». – «Ладно, и вы тоже». Так и сделали. Неприятностей не было, но печки мы лишились.

Тогда, постукиванием по стене, я нащупал вентиляционный ход и весь следующий день долбил камни и кирпичи, чтобы до него добраться. Это удалось. Затем, по случаю, мы приобрели дрянную железную печку маленького размера и поставили ее. Она грела, только пока топилась, брала очень много дров, и тут, к ужасу Ивана Григорьевича, я стал покупать их у вашего швейцара Ивана Семеновича. Ужас Ивана Григорьевича происходил от того, что Иван Семенович снимал и распиливал деревянные полы в подвальном этаже. Дом уже не принадлежал Ивану Григорьевичу, что было окончательно, но этого еще никто не знал, и очень многие надеялись на счастливый для буржуазии исход гражданской войны.

Таким образом, Иван Григорьевич переживал болезненно каждое повреждение своего дома и решительно потребовал от меня, чтобы я не покупал этих дров: «Помилуйте, зять домовладельца покупает у собственного швейцара на отопление распиленные полы своего собственного дома». – «А вы знаете другой дровяной источник?» – «Нет, не знаю». – «Так вот, я не хочу, чтобы дочь домовладельца, моя жена, имела бы снова, и на всю зиму, ревматизмы. Что же касается до собственного швейцара, то с меня уже достаточно собственной тетки». Он засмеялся: «Знаешь, с меня тоже достаточно, но… только чтобы она не услышала». Но печка не помогла. Температура в комнате стояла низкая, по утрам на поверхности воды в кувшине плавал лед, и ревматизмы появились.[279]279
  Запись от 6 апреля 1950 г. – Тетрадь I. С. 104–109.


[Закрыть]

Здесь следует несколько остановиться на Трамоте, потому что мы подходим к времени, когда я его покинул. Всероком – Всероссийская эвакуационная комиссия, основанная декретом С[овета] Н[ародных] К[омиссаров] в апреле 1918 года, имела во главе моего давнего и хорошего друга Леву (Мирона Константиновича Шейнфинкеля-Владимирова). С ним мы скоротали бесчисленные часы и дни в Вене в 1908–1909 годах и Париже в последующие годы до 1916-го включительно. Трудно перечислить те услуги, которые мы оказывали друг другу, как и трудно передать глубину доверия и дружбы, которые нас связывали. В качестве заместителей он имел Сергея Владимировича Громана – чудо-ребенка 20 лет, обладавшего огромной инициативой и значительным здравым смыслом при полном отсутствии опыта, и Петра Филипповича Бондарева, старого матерого железнодорожника-движенца, начальника службы движения в НКПС, единственного в своем роде знатока российской железнодорожной организации.

Управляющим делами Всерокома был я, и через управление делами проходили все дела из отделов. Число сотрудников вместе с провинцией было свыше шестисот, иначе говоря – огромное учреждение; вдобавок Лева в качестве чрезвычайного уполномоченного по эвакуации обладал диктаторскими правами, крайне необходимыми для быстроты действия. Вначале речь шла о спасении ценных грузов и промышленных предприятий от немцев, и деятельность Всерокома была направлена на запад. С лета 1918 года, с начала гражданской войны, пришлось также заняться и востоком. К сожалению, в этот решающий момент Лева оказался совместителем; он уже и так в качестве заместителя наркомпрода отдавал нам только четверть своего времени, а с гражданской войной стал членом Реввоенсовета Южного фронта и появлялся у нас раз в три недели. Так мы оказались под командой волевого мальчика двадцати лет и безвольного Петра Филипповича, вдобавок пьяницы и любителя женщин, охотившегося в дебрях Всерокома на всех хорошеньких сотрудниц, а таковых было очень много.

Сергей Владимирович очень любил реформы и в особенности, как очень многие администраторы того времени, – словесные реформы. Вдруг отдавался приказ переименовать отделы в секторы, отделения в секции; не успевала пройти эта реформа, как уже поспевала новая: секции перетасовывались, создавались новые секторы; не успевала еще выясниться полезность этой реформы, как уже производилась новая: создавались три управления, делившиеся на отделы (снова), а отделы – на отделения (снова), и все это опять недели через две шло насмарку. С сотрудниками, особенно – ответственными, за немногими исключениями, Сергей Владимирович обходился чрезвычайно авторитарно, делал необоснованные выговоры и… садился в калошу, потому что первоклассным служащим, подобранным Левой, ничего не стоило разбить аргументацию Сергея Владимировича. И тут он не был игроком fair play:[280]280
  играющим по правилам (англ.).


[Закрыть] становился к таким людям придирчив и враждебен. Со мной он сталкивался очень часто, но, в общем, относился ко мне с уважением, и мы с ним остались в добрых отношениях и после моего ухода.

К декабрю 1918 года выяснилось, что Лева не может и не желает оставаться во главе Всерокома, а без него Совет народных комиссаров отказывает учреждению в самостоятельном существовании. Начались переговоры с ВСНХ, в результате которых было учреждено Транспортно-материальное управление ВСНХ, сохранившее эвакуационные функции (гражданская война продолжалась), но к этому прибавилось наблюдение за транспортом и хранение всех грузов, проходящих через руки ВСНХ. Этим новым управлением ведал Громан,[281]281
  Поэт-имажинист А. Б. Мариенгоф, знавший С. В. Громана еще по их учебе в пензенской гимназии, вспоминал, что тот разъезжал по Москве «в огромной машине канареечного цвета, реквизированной у охотнорядского купца», «не расставался с толстым портфелем из крокодиловой кожи и ходил в превосходной оленьей дохе, полученной по ордеру»: «“Большевики меня ценят, – говорил Сережа Громан, величаво надуваясь. – Я с ними работаю, но отношусь к ним, если хотите знать, весьма критически: европеизма товарищам не хватает. Широких плехановских обобщений”. Двадцатилетний Громан не только критиковал, но и столь же ревностно эвакуировал. Вероятно, что нужно и что не нужно. В конце концов, как нетрудно догадаться, наэвакуировался и накритиковался до Лубянки. Просидел он недолго, но после этого “недоразумения”, как говорили все попавшие за решетку, его больше не затрудняли ответственной работой» (Мариенгоф А. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания [А. Б.] Мариенгофа, [В. Г.] Шершеневича, [И. В.] Грузинова: Сб. М., 1990. С. 53–54).


[Закрыть] управляющим делами остался я; значительная часть старых сотрудников перешла в новое управление, но далеко не все, и почти все противники Сергея Владимировича не нашли себе места. В новом управлении продолжались эксперименты Сергея Владимировича и даже в ухудшенном виде, потому что над ним уже не было Левы. Ты в новом учреждении сделалась генеральным секретарем коллегии.

К числу моих достоинств принадлежит то, что я совершенно не переношу хаоса и переливания из пустого в порожнее. Каждые две недели производились перетасовки. Секции, секторы, отделения, отделы меняли хозяев и меняли помещения. За год моей работы в Трамоте мой кабинет восемь раз переменил место, и за мной следовали мои сотрудники. В конце концов, несмотря на мое искреннее желание принести максимум пользы, у меня совершенно пропал всякий интерес к этому делу, и я несколько раз обращался к Сергею Владимировичу с просьбой отпустить меня. Но он, ссылаясь на декрет Совнаркома о прикреплении ответственных сотрудников к учреждениям, всякий раз мне в этом отказывал. Я решил, наконец, доставлять ему максимум неприятностей путем критики всех его действий на заседаниях коллегии Трамота, и после одного особенно резкого столкновения подал в отставку, которая была принята. Когда я прощался с ним, он сказал: «Не думайте, что я ничего не понимаю, и, несмотря на все ваши старания быть неприятным, я продолжаю любить и ценить вас; давайте сохраним нашу дружбу». Так оно и продолжалось.

Мое освобождение из Трамота произошло в конце 1919 года и произвело волнение у нас дома. Иван Григорьевич не понимал моих аргументов и боялся, что, покинув Трамот, я лишусь всякой материальной базы. Марья Григорьевна и ее муж, увидев, что я перестал быть начальством, совершенно распоясались. Конечно, произошло некоторое уменьшение наших ресурсов, но оно скоро было компенсировано новыми возможностями, которые открывались передо мной.[282]282
  Запись от 7 апреля 1950 г. – Тетрадь I. С. 109–115.


[Закрыть]

В конце октября, после первого же счета Марьи Григорьевны, выяснилась необходимость дополнительного заработка. Тут мне помог Госиздат: я заключил договор на написание некоторых книг и получил аванс – 30 000 р., который показался нам весьма значительным. Таким он и был в тот день, когда я получил его, но мы не сразу поняли, что устойчивость советской валюты, длившаяся все лето, кончена и начинается эпоха инфляции. К тому моменту, когда мы надумали истратить эти деньги, нам удалось купить лишь два пуда муки и по пуду гречневой и пшенной крупы, которые поступили в фонд к Марье Григорьевне.

Пришлось еще пережить столкновение с Иваном Григорьевичем, которое нас обоих весьма взбудоражило. Не надеясь сохранить свое имущество, Иван Григорьевич решил продать всю мебель и нашел покупателя – чернорыночника Сидорова, который соглашался все приобрести с тем, чтобы получить комнату в квартире. По обыкновению, не посоветовавшись ни с кем, Иван Григорьевич запродал всю мебель, и в один из вечеров появился у нас в маленькой комнатке с листом бумаги, чтобы произвести опись.

Когда мы говорили о такой возможности, я узнал, что часть мебели в твоей комнате была приобретена на заработанные тобой деньги (летняя студенческая практика), а остальное еще при жизни матери было передано тебе в подарок – так же, как и та мебель в комнате Лены, которой она пользовалась. Мебель была скромная: кровать, письменный стол, секретер, комод, стулья, кресла. И ты говорила мне: «Ну, я знаю, как папа поступит». Когда настал этот момент, мы с любопытством ждали, что же будет внесено в список. Оказалось, что в список попало все.