Текст книги "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники"

Нам очень хотелось пойти к пасхальной заутрене в церковь в Горы, но грипп помешал. Постепенно лес стал оперяться и населяться. Несмотря на отсутствие дождей, показались листики, цветики тоже, хотя и с запозданием. Сухость, неблагоприятная для более крупных насекомых, оказалась выгодной для мелкого гнуса, который сделал совершенно невозможным полеживание на одеяле на открытом воздухе. В это же время я сделал ботаническое «открытие», очень удивившее маму. Как-то она, вспоминая хорошо ей знакомую флору Тульской губернии, сказала: «А вот чего тут нет, и не было и под Смоленском, это сергибуса». Сергибус – местное тульское название растения, стебель которого, будучи освобожден от верхнего покрова, имеет сладковатый и очень приятный вкус. Я попросил маму напомнить, каков из себя этот сергибус, и она дала приблизительное описание. Я вышел и через три минуты вернулся с этим растением. «Изумительно, где ты его нашел?» – «У тебя на дворе, мама, за сараем». К сожалению, мы еще не имели тогда привычки возить с собой определитель растений, и до сих пор я не знаю, каково же научное название сергибуса.[413]413
  Сергибус (или свербига), bunias (лат.) – двухлетнее травянистое растение (из семейства капустных) с толстым корнем, называемое также луговой редькой; выращивается как салатное растение: в пищу употребляются молодые очищенные стебли, напоминающие вкус молодого капустного листа и редиса.


[Закрыть]

Постепенно мы обзаводились знакомствами в Озерах и помимо врача, которого знали по прошлому году, познакомились с аптекарем Петкевичем, бывшим в некотором роде земляком по Смоленску. Литовского происхождения, он совершенно обрусел, говорил только по-русски, был женат на русской С ним произошла неприятная история: в самое голодное время в 1920 году он оптировал литовское гражданство и потом забыл об этом. И вот пришло к нему утверждение в литовском гражданстве и… предписание отправляться в Литву. А ехать ему не хотелось: он слишком привык ко всему русскому и не мог себе представить, как там будет обучаться незнакомому языку. Жена его тоже не хотела ехать, как и дети, но власти не шутили. Пришлось ему продать аптеку, распродать имущество и двинуться в неизвестность; что с ним было дальше, не знаю. Мы познакомились также с учителями, коллегами папы и Нины, а также с инженерами фабрики. И, как всюду, у тебя завелась целая сеть поставщиков.[414]414
  Запись от 12 мая 1950 г. – Тетрадь II. С. 224–233.


[Закрыть]

Мы познакомились и с некоторыми непосредственными соседями. Вот несколько образчиков: семейство Айдаровых. Фамилия – татарская; татары и есть, хотя и православные; живут как крестьяне, хотя очень кичатся давним дворянством, восходящим ко временам Ивана Грозного. Папаша Айдаров знаменит ласковыми приемами, умильным голосом и невероятной алчностью. Была в деревне тихая старушка, обладавшая хорошим домом и землей. И вот Айдаров начал беседовать с ней: «Как мы с женой жалеем вас, когда видим готовящей себе пищу, рубящей дрова, копающей землю в огороде. Вам ли в вашем возрасте заниматься этим? И неужели никто из родственников не догадается позаботиться о вас? Да, да, знаю, знаю, как часто чужие бывают лучше и сердечнее своих. А вы бы посмотрели вокруг себя и, может быть, легко нашли людей, которые любили бы вас и покоили вашу старость». Разговаривая таким образом, он притибрил и земельку, и домишко старушки, дал ей комнату, а потом – угол; что же до корма, то об этом лучше не говорить. У Айдаровых была дочь, деревенская барышня, блондинка, очень недурная собой; о ней еще будет речь.

Другой сосед – немец, садовник, работавший долго у фабриканта Щербакова, нажившийся и построивший себе в Бабурино очень недурной дом. Эта семья жила, не сходясь с соседями и презирая их. Внутри дома был клочок Германии: нравоучительные надписи готическим шрифтом на каждом шагу, невероятная чистота и порядок.

Третий сосед – русский шалопай из богатой семьи, талантливый, но ничему не учившийся, женатый на красивой и бойкой крестьянке, мастерице петь и танцевать. Это он выстроил дом, который купила мама, и выстроил очень хорошо, с большим артистическим вкусом. Любитель охоты и рыбной ловли, он всегда имел у себя животных: ежей, лисят, волчат. Мы часто приходили к нему полюбоваться зверюшками в его «зверинце». По воскресеньям он напивался и устраивал бешеное катанье, лежа в тележке, намотав вожжи на ноги и правя, не глядя, ногами; иногда это заканчивалось канавой.

Был еще старик Урусов – тоже татарин, очень бывалый, хороший рассказчик и неглупый человек. Рядом с ним жила очень завистливая и злая женщина с большой семьей; старшая дочь Клавдия, девочка лет четырнадцати, была прелестна, умна и добра, и ты сразу полюбила ее, как и она тебя. Минутах в пяти по дороге в Озеры стояла хибарка, где тоже жила большая семья. Мы звали их «консьержами», так как все, едущие по дороге, всегда справлялись у них, где найти такого-то. Там была девушка лет шестнадцати, малюсенькая, почти карлица, с изумительным меццо-контральто, которым она пела различные романсы по слуху. На этот талант никто не обращал внимание, и ее родители даже сердились, когда с ними заговаривали об этом.

Председателем местного совета был Эдуард Карлович, относившийся к своим функциям по-философски и с полнейшим учетом местных условий. Вот пример: однажды рано утром я, выйдя на один из наших четырех балконов, обнаружил под большой липой, на границе маминого участка, человека, который мирно спал, держа в руке ружье. Я позвал Эдуарда Карловича. Он посмотрел и сказал, что это – знаменитый местный бандит и что есть приказ райсовета убить его на месте. Порывшись в бумагах, он действительно показал мне этот приказ. «Так в чем же дело? – сказал я. – Надо исполнить приказ». – «Ну, нет, – ответил Эдуард Карлович, – я не так глуп: приказу уже три месяца, и неизвестно, как там они на него смотрят теперь. Пускай спит. Выспится и уйдет». И что же? Оказался прав: несколько дней спустя пришла бумага с обещанием помилования бандита, если явится. Он явился и был назначен… налоговым инспектором.

Примитивный характер земледелия поражал нас. Все коммунальные земли были поделены на три клина: озимые, яровые и пар. Никто из односельчан не имел права завести иной порядок или засевать свой участок не тем, что сеют соседи. Например, нельзя было засеять клевер, потому что его надо огораживать от скота, который после снятия урожая пасется на сжатых полях. Маме не дали бы пасти скот на чужих полях, если бы она огородила свой клевер.

Лес был взят в государственный фонд, но совершенно не охранялся; поэтому крестьяне смотрели на него как на бесхозное имущество и тащили, что могли. Некоторые, особенно предприимчивые, сводили лес на участках в глубине его, выкорчевывали пни, вспахивали землю и засевали. Эти участки были засекречены и ни в каких ведомостях не значились.

Всякие государственные или местные повинности встречали крайне враждебное отношение. С одной стороны, так выражался крестьянский эгоизм, образчики которого мы видели во всех странах, но, с другой стороны, это отношение было вызвано крайней небрежностью со стороны органов местной власти. Картошка, которую отобрали осенью, была свалена в подвалах бездействовавших корпусов Щербаковской мануфактуры и гнила там. Каждый обыватель, проходя мимо, мог видеть и ощущать это безобразие носом. Молочная повинность обязывала лично приносить каждый день положенное количество молока, что очень раздражало крестьян, вынужденных ежедневно таскаться за несколько верст. За выполнение повинностей в порядке соревнования были обещаны премии: Бабурино получило… ночной горшок (один) и посудное полотенце. Горшок был поставлен около упомянутой липы, и полотенце повешено там же.

Попытки обратить внимание властей [на безобразия] кончались плохо. Через несколько недель после нашего отъезда в Озерах произошло «восстание», так как на базаре избили милиционеров и, после арестов, разгромили милицию. Репрессия была очень жестокая, но произвели расследование, обнаружившее еще более вопиющие безобразия. В результате сняли всю местную головку, а в «Известиях» и «Правде» было дано изложение «озерковского дела» как пример того, чего делать не следует.

Так мы прожили месяц и уехали в Москву с таким же сожалением, как и год тому назад. Что же касается до дождей, то за все время нашего пребывания не выпало ни капли, и крестьяне в ужасе ждали, что же будет дальше. А дальше, до августа месяца, продолжалась засуха, и там, как и всюду, начиналась национальная катастрофа – неурожай.[415]415
  Запись от 13 мая 1950 г. – Там же. С. 233–240.


[Закрыть]

По приезде в Москву мы стали готовиться к другой поездке – в Петроград на юбилей Чебышева. Предполагался коллективный отъезд: около 40 московских математиков, молодых и не столь молодых (Лузин, я, Меньшов, Привалов, Степанов, Некрасов, Фиников, Александров, Урысон, Хинчин, Вениаминов, Ковнер, Бари, Зеленская и многие-многие другие)[416]416
  Л. А. Люстерник вспоминал, что в делегацию вошли «университетские профессора Н. Н. Лузин, В. А. Костицын, С. П. Фиников с женами, старая гвардия Лузитании (шуточное название московской школы теории функций во главе с Лузиным. – В. Г.) – В. В. Степанов, П. С. Александров (он заболел и не поехал), В. Н. Вениаминов, П. С. Урысон, “ивановцы” А. И. Некрасов – ректор Ивановского политехнического института, Д. Е. Меньшов, А. Я. Хинчин, А. Н. Власов, аспиранты 1-го и 2-го МГУ – С. Д. Россинский, В. С. Богомолова, А. Ю. Зеленская, С. С. Ковнер и только что кончившая досрочно университет и оставленная при нем Н. К. Бари, человек 8–9 старшекурсников, среди них Юлия Рожанская, “Татуля” (Татьяна Юльевна) Айхенвальд, Бэла Певзнер, Митя Перепелкин, Коля Нюберг и др.» (Люстерник Л. А. Молодость Московской математической школы // Успехи математических наук. 1970. Т. 25. Вып. 4 (154). С. 190).


[Закрыть] должны были выехать в Петроград без приглашения, потому что Академия наук, верная своим традициям, никого из Москвы не пригласила.

Владимир Николаевич Вениаминов взял на себя организацию поездки и узнал на собственном опыте, что тот, кто ничего не делает, не испытывает никаких нареканий, и все им довольны, но если кто-нибудь проявляет общеполезную инициативу, то его бьют со всех сторон. Ему удалось, и это было нелегко, получить классный вагон для нашей поездки, так что в пути все могли спать. Он получил также некоторое количество провизии для питания в дороге и в день приезда. Что можно было ставить ему в вину?

Дамы (кроме тебя, потому что ты, моя роднуша, всегда и все по-человечески понимала) ворчали, что не было спальных принадлежностей и горячего чая. Поездили бы они в теплушках! Особенно ворчлива и претенциозна была Надежда Михайловна Лузина. Сначала я не понимал – почему, так как по старым воспоминаниям, начиная с 1905 года, не знал за ней этого. Но оказалось, что, несмотря на все сюрпризы, я еще много не знал и за Николаем Николаевичем. Среди ехавших с нами математичек были две – Агния Юльевна З[еленская], его бывшая любовница, и Нина Карловна Б[ари], его будущая любовница. Происходили сцены ревности, и Николай Николаевич, как петух со слабым характером, переходил от одной к другой, совершенно игнорируя законную жену, которая молча страдала. У нее даже не было возможности, как когда-то (в 1914 году) в аналогичных обстоятельствах в Париже, плакать и рассказывать все такому внимательному исповеднику, как я, потому что она отрезала путь ко мне своим отношением к тебе, и, кроме того, ее супруг значительно подорвал нашу дружбу.

Поэтому бедный Владимир Николаевич, через полчаса после нашего отъезда из Москвы, пришел, унылый, ко мне с заявлением, что он больше не может и не хочет вести общее хозяйство: «Две недели я потратил на эти хлопоты. Кроме меня, никто ничего не делал, а теперь, послушайте их, – все вешают на меня собак». Я постарался успокоить его.

В Петроград мы прибыли утром, наняли рикш для перевоза наших вещей и отправились, по заведенному обычаю, пешком в Дом ученых. Там нас ждал сюрприз: никто не подумал списаться, и помещений не было. Родэ весьма любезно дал комнату нам с тобой (сейчас же послышались голоса: «Почему Костицыну, а не Лузину?»). После длительных переговоров нашлась еще комната для Николая Николаевича с Надеждой Михайловной, и уже известный мне полукруглый коридор, поделенный занавесками на отдельные помещения, – для всех остальных. Столоваться приезжие должны были в общей столовой; Родэ весьма любезно предложил кормить нас с тобой отдельно, но мы отказались и ели вместе со всеми.

После утреннего завтрака отправились в Академию наук записаться в качестве делегации. Там были напуганы такой обширной делегацией и не проявили ни гостеприимства, ни корректности: под предлогом, что программа чествования уже выработана, представителям Москвы не было предоставлено слово для приветствия. Собственно, следовало сейчас же уехать, но это решение не пришло никому в голову, настолько все были рады перемене обстановки и возможности отдохнуть несколько дней вдали от надоевшей московской суеты. После этого визита Николай Николаевич отправился знакомиться с петроградскими математиками, а мы с тобой пошли бродить по городу, который ты совершенно не знала. К нам присоединилось еще несколько человек, и, чтобы иметь общее представление, мы вскарабкались на Исаакиевский собор. Вдали чуть-чуть синелось море, а перед нами был один из самых красивых городских пейзажей, как мы с тобой могли судить потом, побывав во многих европейских столицах. И сейчас мне даже странно, с какой легкостью тогда ты проделала это нелегкое восхождение.

К ужину в Дом ученых пришли знакомиться с нами многие математики, в том числе престарелый Александр Васильевич Васильев и Александр Александрович Фридман, с которыми у меня сейчас же установилась прочная дружба, длившаяся до конца их жизни. После ужина все отправились на взморье, пешком, пользуясь чудесной белой ночью. Этот розовый прозрачный свет, делавший призрачным монументальный Петроград, был совершенно новым для большинства приехавших. Николай Николаевич шел то с Агнией Юльевной, то с Ниной Карловной, и Надежда Михайловна держалась с нами и страдала: ничем помочь ей мы не могли.

Вертлявый Славочка Степанов перескакивал от группы к группе и потихоньку распространял ядовитости, не щадя ни «дорогого учителя» Николая Николаевича, ни друга детства – меня. «Израильтянин без лукавства»,[417]417
  Ср.: «Иисус, увидев идущего к нему Нафанаила, говорит о нем: вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства» (Ин. 1: 47).


[Закрыть] по библейскому выражению, Павел Самуилович Урысон ничего не замечал, кроме разлитой вокруг красоты, а его alter ego, Павел Сергеевич Александров, с ненавистью смотрел на «дорогого учителя». Ненависть была обоснованная: с того момента, как в первой своей работе Александров отказался сказать, что некоторыми частями доказательства обязан Н. Н. Лузину (а он не был ему обязан ничем), последний травил его жестоко и систематически, возбуждая против него всех и меня в том числе, но я быстро понял, в чем дело, и всячески старался обезвредить лузинскую травлю. Я облегчил Павлу Сергеевичу магистерский экзамен, доставил ему положение в Коммунистическом университете, потому что Лузину удалось не пустить его в Московский университет, и провел через ГУС назначение в профессора Смоленского университета.

На следующий день программа была сложная. Утром состоялось заседание Петроградского математического общества,[418]418
  Петроградское физико-математическое общество действовало в 1921–1930 гг.


[Закрыть] где нам предоставили время для наших докладов. Из нас докладывали Некрасов, Александров, Урысон и я.

Присутствовавший на заседании Петр Петрович Лазарев пригласил нас на заседание Биологического общества, где профессор Военно-медицинской академии Кравков докладывал свои изумительные работы. Это заинтересовало только меня и тебя. Работы Кравкова, как и он сам, были действительно изумительны. Голодая и отказываясь от совместительств и медицинской практики, чтобы все свое время отдать научному исследованию, Кравков проделал очень тонкие и остроумные опыты по вопросу о физиологическом воздействии малых и весьма малых доз. Он показал, что действие при убывании дозы исчезает, но потом опять появляется, достигает максимума, убывает, исчезает и снова появляется; против этого восставали врачи-аллопаты. Другая его работа была по культуре органов в жидкости, по свойствам напоминающей физиологический раствор; он предъявлял экспонат: большой человеческий палец. С заседания ты ушла, твердо решив начать с осени биологическую подготовку в Московском университете, а я – поддерживать Кравкова, где только смогу. Мне не пришлось выполнить своего решения, потому что Кравков, в корне подорванный работой и тяжелыми условиями жизни, вскоре же умер.

Так как следующий день был свободен и заседание Академии наук назначено на послезавтра, мы с тобой и Александром Ивановичем Некрасовым выехали в Пулковскую обсерваторию, где я должен был выполнить поручение Главнауки, а он хотел осмотреть обсерваторию.[419]419
  Запись от 15 мая 1950 г. – Тетрадь III. С. 4–12.


[Закрыть]

О нашем приезде я известил по телефону, и на станции нас ждал экипаж. Приехали к вечеру. Забота о нас была явно возложена на милейшего К. Д. Покровского. Прежде всего он поместил нас в знаменитую «кукушку» – закоулок из двух каморок, расположенных одна над другой и освещаемых круглыми окнами, откуда и прозвище. Мы с тобой расположились внизу, а Некрасов – наверху. Затем Покровский увел нас к себе обедать, и было истинным удовольствием побыть в этой радушной семье. После обеда – осмотр обсерватории, а посмотреть было что (даже для тебя, при твоих интересах, направленных в другую сторону): библиотека и музей, полные реликвиями; диапозитивы; гигантские инструменты и человеческие придатки к ним; парк и вид на Петроград «по меридиану».

Дело, по которому я поехал в Пулково, было следующим. У обсерватории создались очень плохие отношения с деревней Пулково. Деревне хотелось захватить земельный участок, принадлежащий обсерватории; постоянно производились порубки в парке; очень часто дети и даже взрослые швыряли камни в окна и были случаи повреждения инструментов и поранения наблюдателей. В Петросовет сыпались доносы: астрономов обвиняли в подаче световых сигналов (кому?), трате времени на пустяки, не нужные для населения и народного хозяйства.

После рассмотрения дела в Москве было решено сделать твердое представление Петросовету с преданием пойманных хулиганов показательному народному суду. Но это было сочтено недостаточным, и я должен был словесно объяснить правлению обсерватории необходимость усилить связь с населением, устраивая популярные лекции, осмотры обсерватории, «прогулки по небу» и даже давая консультации для крестьян по вопросам не научного характера. В первый момент это вызвало протесты членов правления, которые считали бесполезным затрачивать время на такую деятельность. Я указал несколько примеров, когда такого же рода плохие отношения были выправлены и превратились в прочную дружбу. Просмотрев списки сотрудников обсерватории, мы нашли там и специалистов по сельскому хозяйству и хороших лекторов. Правление без особого энтузиазма согласилось выполнить эту программу, и результат оказался очень хорошим.

Первую половину следующего дня мы провели в Пулково, продолжая наш осмотр, а в Петрограде застали ту же самую картину: Николай Николаевич, совершенно захваченный двумя своими романами, и Надежда Михайловна, тщетно старающаяся скрыть свои страдания. Так наступил день торжественного заседания в Академии наук. Мы заняли свои места среди публики. Сначала А. В. Васильев рассказал биографию Чебышева и дал очень хороший обзор его деятельности. Говорить о работах Чебышева по теории чисел должен был академик Марков, который никогда, по-видимому, не способен говорить на тему и всегда должен выказывать оппозицию установленной власти. При царизме он выступал в защиту отлученного от церкви Льва Толстого и требовал от Синода отлучения и для себя. На выборах во вторую Государственную думу, узнав, что Климент Аркадьевич Тимирязев выставляется в выборщики по кадетскому списку, выставил свою кандидатуру – «тайный советник акад. А. А. Марков» – по большевистскому списку. А теперь он говорил не столько о Чебышеве, сколько о хорошей эпохе, в которую жил Чебышев, тогда как теперь «каждый безграмотный товарищ может явиться сюда, заявить, что я ничего не понимаю в теории чисел, и выгнать меня вон». И надо было слышать тон, каким было произнесено это ненавистное слово «товарищ».

После этого заседания нам больше нечего было делать в Петрограде. Мы остались еще немного, чтобы осмотреть Эрмитаж и Русский музей, побывали в «Кривом зеркале»[420]420
  «Кривое зеркало» – пародийно-сатирический театр малых форм в Петербурге – Ленинграде (1908–1918, 1922–1931; руководитель – А. Р. Кугель).


[Закрыть] и затем благополучно вернулись в Москву.[421]421
  Запись от 16 мая 1950 г. – Тетрадь III. С. 13–19.


[Закрыть]

По возвращении в Москву мы стали думать о переезде на лето в Кучин, где в качестве члена коллегии института я имел право на помещение. Это помещение состояло из довольно большой комнаты с балконом и каморки, годной для спанья, во флигеле, занятом Александром Афиногеновичем Сперанским. Сперанские отнеслись к перспективе нашего соседства без особенного энтузиазма, но оказались вполне приемлемыми и корректными соседями. Кухня у нас была общая, и стряпать должна была общая прислуга. Ты с твоей легкостью и тактом сумела организовать это так, что мы прожили несколько месяцев абсолютно без всяких трений. Каморку использовали для гостей: по воскресеньям приезжал Иван Григорьевич; несколько недель пробыла у нас Катя и несколько недель – Анна Ноевна, с которой ты познакомилась случайно и к которой у тебя было много симпатии и жалости.

Первое же наше путешествие в Кучин ознаменовалось происшествием, которое я, по своей самонадеянности, считал невозможным и которое меня очень сконфузило. Поезда ходили переполненными, и у входов в вагоны всегда стояла толпа, через которую надо было продираться. Ехал я в русской рубашке, и бумажник находился в правом кармане брюк. Когда мы влезали, нас очень сжали, и я сейчас же почувствовал, что мой карман освободился. Я выскочил обратно посмотреть, не выронил ли бумажник. Его не оказалось нигде. Я стал искать вора по лицам. Куда там! Дежурный милицейский пожал плечами и сказал: «Если хотите, составим протокол. Только это бесполезно. Тут каждый день обворовывают несколько десятков человек, и, как ни ищи, ни воров, ни вещей не найти. Смотрите, каждая кучка у каждого вагона состоит из воров и пособников. Арестовать их? А вещи, будьте спокойны, уже уплыли». – «Хорошо, – ответил я, – обойдемся без протокола. Деньги – дело наживное, а вот документы…» – «А вы погодите горевать о документах и не хлопочите о них некоторое время. Они часто сами возвращают документы». Тут он кивнул на ближайшую кучку у вагона. Делать было нечего.

Мы поехали в Кучин без денег и документов, и я ежился под твоим насмешливым, но милым взглядом. Мне сейчас же выдали аванс в счет жалованья, а также временное удостоверение личности. Стали устраиваться и нашли, что все в общем неплохо. Одно было нехорошо: т[уалет] во флигеле находился в таком плохом состоянии, что я предпочитал лес. В Кучине я провел несколько дней и, оставив тебя с Катей, отправился по делам, которых всегда бывало много, в Москву. Там я нашел письмо, которое гласило: «Многоуважаемый профессор. Что вы – профессор, узнала из ваших документов, которые нашла, с вашим бумажником, у себя на лестнице. Спешу об этом сообщить вам, так как по собственному опыту знаю, сколько возни бывает, когда пропадают документы. Денег в бумажнике не было, но все остальное найдете в целости. По крайней мере, надеюсь на это. Меня можете застать ежедневно от трех до пяти». Следовал адрес: одна из самых скверных по репутации улиц в Москве.

Мне советовали идти с кем-нибудь, но я пошел один, взяв с собой ровно столько денег, сколько предполагал дать в награду за возвращение документов. Подхожу к дому: он, действительно, оправдывает репутацию улицы. Поднимаюсь по грязнейшей лестнице в четвертый этаж. Звоню. Открывает весьма сомнительный субъект и указывает мне комнату в самом конце коридора. Пока я шагаю, из комнат направо и налево выглядывают мужские и женские лица, отнюдь не способные успокоить опасения. Стучусь.

Мне открывает женщина, профессия которой написана и на лице, и на всей обстановке. Она любезно приглашает меня садиться, и любезность ее – не «профессиональная». После двух-трех фраз «светского» разговора подает мне мой бумажник и просит проверить, все ли документы налицо. Проверяю: все в порядке. Я благодарю и предлагаю ей деньги, но она весьма искренне обижается и отказывается наотрез: «Не настаивайте, профессор. Не теряйте времени и не спорьте зря: не возьму ничего. Я же написала вам, что мой собственный опыт заставляет меня входить в чужое положение, и притом, – тут она дружески улыбнулась, – я не так часто вижу профессоров. Это – единственные люди, которых еще можно уважать». Мы поговорили еще несколько минут: я просил ее обратиться ко мне, если будет у нее какое-нибудь затруднение. Она засмеялась и ответила: «Мои затруднения – не такого рода, чтобы вы могли быть полезным, и в наши дела вам незачем мешаться». Затем мы с ней очень мило простились, и я ушел, уже не опасаясь тех сомнительных лиц, которые выглядывали из дверей.

В это лето мне пришлось много заниматься делами Курской магнитной аномалии. Комиссия подготавливала гравитационную съемку, которую разными методами должны были выполнять московский астроном А. А. Михайлов и петроградский сейсмолог П. М. Никифоров. Первый был добросовестным наблюдателем, не имевшим никаких предвзятых мнений; за вторым стоял Петроград, то есть геологи школы Карпинского, отрицавшие существование магнитных масс вблизи от поверхности. Чтобы поддержать Никифорова, на заседание приехал Владимир Андреевич Стеклов. Как раз в этот день я должен был докладывать свои вычисления. Я начертил на доске предполагаемый профиль магнитных масс, написал формулы, начертил горизонтальную и вертикальную составляющие, вычисленные и наблюденные.

Стеклов сидел, смотрел и хмурился. Когда я окончил, он подошел к доске и со словами: «Все это – вздор!», перечеркнул мою схему; нарисовал другую (в согласии со взглядами Карпинского), сказал: «Вот как надо» – и сел. Нисколько не выходя из себя, я быстро понял, к каким ошибочным результатам приводит его схема и, не говоря еще, в чем дело, поставил ему ряд вопросов: «Если я правильно вас понял, вы утверждаете, что горизонтальная слагающая будет несколько раз менять знак?» – «Да». – «И что вертикальная слагающая будет по мере удаления от максимума убывать и станет отрицательной?» – «Да». Задав ему еще вопросы этого рода и получив ответы, я развернул наблюденные кривые и показал, что схема Стеклова совершенно не соответствует наблюдениям. Он замолк, а после заседания подошел ко мне и с улыбкой сказал: «А здорово вы мне закатили по морде» – и засмеялся. Я тоже засмеялся и понял его характер, и с этого момента у нас сразу установились дружеские отношения, длившиеся до его смерти. Это был человек прямой и честный, с большим темпераментом и размахом.[422]422
  Запись от 18 мая 1950 г. – Там же. С. 22–30.


[Закрыть]

По Курской магнитной аномалии, несмотря на возражения школы Карпинского и концессионную кампанию в газетах и правительственных кругах, были сделаны дальнейшие конкретные шаги: посланы экспедиции по гравиметрии и начато бурение в избранной нами точке. Рассматривая материалы Лейста, мы поняли, почему бурение не дало результатов в его руки. Будучи хорошим инструменталистом, он совершенно не понимал, где для магнитных масс нужно искать точку, наиболее близкую к поверхности, как не понимал и очень многого другого.

Во главе бурения был поставлен очень опытный и энергичный горный инженер Бубнов, но подвигалось оно слабо: происходили частые поломки, остановки. Нужно ли было видеть в этом результат разрухи или саботаж? По моим впечатлениям, разрухи было с избытком достаточно, но это никого не утешало, и особенно расстраивался Иван Михайлович Губкин, председатель Комиссии. Человек исключительной честности, он, как коммунист, считал себя обязанным сделать все, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки, но это не удавалось и иногда буровые работы висели на волоске. Большим ударом была преждевременная смерть Бубнова, заболевшего тифом во время частых поездок из Москвы в Курск и обратно. Его заменил инженер Гиммельфарб, возглавлявший буровой отдел Комиссии и после смерти Бубнова взявший на себя наблюдение за работами на месте.

Поселившись на лето в Кучине, я должен был ближе войти в жизнь института и вместе с тем дать себе отдых от факультетских дел. Стратонов уехал на юг, и факультет выбрал нам временного заместителя – профессора технической химии Настюкова. Мне все-таки приходилось очень часто ездить из Кучина в Москву и заниматься всевозможными, в том числе и факультетскими, делами. Это не всегда бывало легко.

Так как Кучин и геофизики сыграли некоторую роль в нашем существовании, нужно несколько поговорить о них. Директором Кучинского института был Сергей Леонтьевич Бастамов – человек очень умный, способный и сложный. Имея, как и другие геофизики, очень слабую подготовку, он многое восполнил чтением и размышлением; в житейском смысле был очень гибок и совершенно аморален во всех отношениях. Магнитным отделом ведал Василий Иванович Пришлецов: о его безграмотности я уже говорил. Это был человек неплохой, но глупый и способный лезть на рожон, когда его к этому подстрекали другие, получавшие все выгоды, тогда как сам Василий Иванович получал только ушибы. Сейсмическим отделом ведал Вячеслав Францевич Бончковский – спортсмен, невежда, но, как и Бастамов, способный к самосовершенствованию; умом и изворотливостью он не походил на него.

Теоретическим отделом ведал Владимир Андреевич Ханевский: для меня – друг детства, но не друг вообще. Старше меня на два года, из очень бедной семьи, он давал уроки и, не переставая работать, ухитрился окончить гимназию. В университете Ханевский не блистал, но работал очень много: математических способностей у него не было никаких, и как специальность он выбрал метеорологию. Это было легче всего, и все неспособные студенты кончали как метеорологи. Темой для зачетного сочинения Лейст дал ему обработку температур за какой-то из годов по наблюдениям на Пресне. Он выполнил задание очень добросовестно, и я несколько помог ему, указав выводы, которые можно было сделать. К общему удивлению, Лейст оставил его при университете. Так, со ступеньки на ступеньку, к описываемому времени Ханевский оказался профессором Московского университета и заведующим теоретическим отделом в Кучине.

Аэродинамическим отделом ведал не университетский человек – инженер Сабинин, потомок Сусанина. Это был технически вполне подготовленный и добросовестный работник. Ветряковым отделом ведал инженер Красовский – фанатик этого дела, не способный говорить ни о чем, кроме ветряков и энергии, которую они могут дать народному хозяйству. В Кучине эти два отдела были учреждены Центральным аэрогидродинамическим институтом (ЦАГИ), принадлежавшим военному ведомству. За ними надзирал Сергей Алексеевич Чаплыгин и инженер Ветчинкин – чудаковатый, но очень знающий и способный человек. Хозяйством ведал бывший председатель Тверской губернской земской управы Цирг, когда-то – кадет, отставленный царским правительством после нашумевшей ревизии тверского земства.[423]423
  После ревизии, проведенной в 1903 г. директором Департамента общих дел МВД Б. В. Штюрмером, последовал роспуск Тверского губернского земства с высылкой наиболее радикальных его деятелей и запретом им заниматься общественной деятельностью. Но Костицын, видимо, путает, ибо в своем «Жизнеописании» П. Н. Цирг сообщает, что заведовал хозяйственными отделами в Новоторжском уездном земстве (см.: РГАЭ. Ф. 7731. Оп. 2. Д. 4856. Л. 4).


[Закрыть] Атмосферным электричеством занимался в принципе Сперанский, но его саботировали все остальные геофизики.

Помимо помещений и лабораторий, устроенных Рябушинским, уже после его отъезда был выстроен специальный павильон для магнитных наблюдений и достраивалась сейсмическая станция. Дом внизу у аэродинамической лаборатории был занят под общежитие технического персонала; в доме на холме («дворец» Рябушинского) помещалась библиотека и общежитие научного персонала. Кроме того, были флигели, в одном из которых помещались мы. Большой дом и флигели были окружены великолепным парком,[424]424
  Площадь парка составляла почти 15 гектаров, леса – более 50 гектаров.


[Закрыть] который переходил в лес. На озере, при впадении речки, находилась собственная электрическая станция, и при ней – мастерские. Персонал, очень хорошо подобранный, оставался еще со времен Рябушинского. Все это, вместе взятое, называлось первым имением.