Текст книги "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники"

В 1905 году Покровский принадлежал к лекторско-литературной группе при Московском комитете, и меня часто посылали к нему и Рожкову по разным делам от имени студенческой партийной организации. После восстания декабря 1905 года появился сборник «Текущий момент», в котором была статья на военные темы в историческом аспекте, подписанная «М – ый». Как раз в это время т. «Леший» (Доссер) и я восстанавливали нашу боевую организацию. Статья нам понравилась, и мы решили пригласить автора (Покровского) работать в организации в качестве «теоретика». Он охотно согласился, получил кличку «Домовой» (для некоторых категорий товарищей я, помимо «Семена Петровича», был «Водяным») и больше ни разу не показывался. Потребность в его присутствии мы не ощущали, и она отпала сама собой. Поэтому, когда на летней конференции Московской организации была выставлена кандидатура Покровского в Московский комитет, он смотрел на меня с большим страхом, боясь, что я расскажу о его работе.

Потом на некоторое время я потерял Покровского из виду и встретился с ним лишь в эмиграции в Париже осенью 1909 года. Он был в оппозиции к Ленину и принадлежал к группе «Вперед» вместе с Луначарским, Богдановым, Алексинским, Мануильским и многими другими. Сейчас это звучит курьезно, но оппозиция была «слева». Был очень забавный момент, когда на одном из собраний парижской группы Покровский, во имя идеи права, отстаивал право уральских экспроприаторов на захваченные деньги, и Ленин сказал ему с презрением: «По вашей логике вы должны были бы отстаивать такие же права буржуазии. Думать надо, товарищ Покровский, головой надо думать».

Статьи Покровского представляли из себя смесь очень остроумных и метких выражений с абсолютно абсурдными мыслями. Он как-то не умел найти, что существенно, а что нет, и шел, руководимый скорее притяжениями и отталкиваниями, чем здравым смыслом. Оказавшись за границей без возможности продолжать научную карьеру, Покровский возненавидел профессуру и писал в заграничных изданиях чудовищно лживые вещи о русской науке и русских ученых. Поняв марксистский метод как абсолютное первенство экономического фактора над всем остальным, он исключил из своих исторических работ все события, все исторические вехи, кроме развития экономики. Помня полемику с Михайловским по поводу роли героев в истории, он выкинул биографическую серию из программы научно-популярного отдела в Госиздате и очень сконфузился, когда Воровский напомнил ему о серии «Кому пролетариат ставит свои памятники», введенный в программу по прямому указанию Ленина.[302]302
  30 июля 1918 г. Совнарком утвердил «Список лиц, коим предложено поставить монументы в г. Москве и других городах РСФСР», а в рамках книжной серии «Кому пролетариат ставит памятники» отдел печати Моссовета издал в 1919–1920 гг. ряд биографических брошюр карманного формата, в том числе о К. Марксе, Ф. Энгельсе, Ж. – П. Марате, М. Робеспьере, Р. Оуэне, Э. Золя, С. Разине, Н. Г. Чернышевском, С. Халтурине, М. Е. Салтыкове-Щедрине, Т. Г. Шевченко и др.


[Закрыть]

Когда началась война 1914–1918 годов, Покровский понял «пораженчество» Ленина не как борьбу со всеми империализмами – союзническими и немецким, а как борьбу с союзническим империализмом, и отстаивал правильность поведения немцев даже там, где отстаивать было невозможно. В личной жизни он был чрезвычайно несчастлив и старался разрешить все трудные и запутанные вопросы, как и полагается социалисту, то есть с человечностью и достоинством. Может быть, именно в этом он был наиболее самим собой. Оказавшись замнаркома при Луначарском и понимая, что мало бы что переменилось, если бы было наоборот, он чувствовал большую обиду и очень часто ворчал на все, что делалось, иногда совершенно по-обывательски. При рассмотрении различных личных ходатайств, которые сыпались без числа, он проявлял неизменно большую доброту, настоящую, не походившую на болтливую лжедоброту Луначарского.[303]303
  Запись от 12 апреля 1950 г. – Тетрадь I. С. 150–159.


[Закрыть]

Из других членов Г[осударственного] У[ченого] С[овета] нужно вспомнить Вячеслава Петровича Волгина, Вартана Тиграновича Тер-Оганесова и Николая Михайловича Лукина.

В ту эпоху Волгин еще не был коммунистом, и к коммунизму он пришел довольно длинным путем: в свое время принадлежал к сотрудникам «профессорской» газеты «Русские ведомости» и сохранил, как ядовито выражался Покровский, ее наилучшие традиции. Он был даже не меньшевиком, а весьма умеренным социалистом; через меньшевизм проходил уже тогда, когда дни «Русских ведомостей» были сочтены. К концу 1917 года Волгин был меньшевиком промежуточного типа: на пути к коммунистам, но – соглашатель; коммунистом сделался в 1921 году. Вот, как будто, все неблагоприятные для него обстоятельства, и, однако, хорошо зная его, я могу сказать, что во все моменты своей эволюции он был искренен, бескорыстен и даже смел в защите своих убеждений. Недобросовестные полемисты напоминали ему о «Русских ведомостях» в течение последующих десяти лет постоянно, и это было совершенно несправедливо.

Николай Михайлович Лукин – историк, профессор Московского университета, для меня был старый товарищ. В течение первой половины 1906 года мы с ним являлись членами районного Замоскворецкого комитета: он – как ответственный пропагандист, я – как ответственный боевой организатор. Это был очень серьезный, очень честный и очень искренний человек, не выносивший лжи, несправедливости, дешевой демагогии.

Тер-Оганесов был весьма неудачным образчиком нового поколения: окончил Петроградский университет по астрономической специальности, и профессор А. А. Иванов оставил его при университете. Это произошло как раз накануне 1917 года, и больше астрономией он не занимался. Я тщетно старался открыть в Тер-Оганесове какой-нибудь научный интерес, какие-нибудь знания: полная пустота. Много раз я задавал вопрос Александру Александровичу Иванову, как это произошло. Он махал рукой и отвечал: «Мало ли что бывает. Бывают обстоятельства, когда непременно сделаешь глупость». Но какие это были обстоятельства, дознаться было невозможно.[304]304
  Ср. с воспоминаниями В. В. Стратонова: «Тер-Оганезов окончил физико-математический факультет в Петрограде и хорошо сдал экзамены. Иванов оставил его при университете стипендиатом по кафедре астрономии. Но после этого он перестал заниматься, уклонился от представления какого-либо отчета о своих работах в качестве стипендиата, почему и был исключен из списка оставленных при университете. Осенью 1917 г. он явился к Иванову с повинной, прося восстановить его в положении оставленного при университете. Иванов снисходительно пошел ему навстречу и обещал, если Тер-Оганезов представит какую-либо работу, восстановить его в положении университетского стипендиата. Никакой работы он не представил, но… вслед за тем произошел большевицкий переворот, и Тер-Оганезов оказался во главе всех ученых учреждений России. Точнее – он был назначен членом коллегии научного отдела Народного комиссариата просвещения. Но возглавлял этот отдел большевик Рязанов, который в качестве большого большевицкого барина предпочитал жить в Петрограде и наезжал в Москву только раз в несколько месяцев и при том на самый короткий срок. Фактическое же возглавление научного отдела он предоставил Тер-Оганезову. Этот молодой человек своей, необычайной для него, карьерой был обязан, как я слышал, протекции своего товарища по тифлисской гимназии или родственника, закавказского армянина Караханьянца, выступающего ныне на видных постах по дипломатическому поприщу под фамилией Карахана» (Стратонов В. В. По волнам жизни. Л. 96).


[Закрыть] Так получилось, что совершенно глупый и невежественный человек в течение многих лет занимал ответственные административные посты по научной линии.

Одно из дел, проходивших через ГУС в эту осень, заслуживает упоминания. Для того, чтобы дать рабочим доступ к высшей школе, Покровский учредил «рабочие факультеты»,[305]305
  Еще 11 сентября 1919 г. Наркомат просвещения РСФСР принял постановление «Об организации рабочих факультетов при университетах», законодательно оформленное 17 сентября 1920 г. декретом Совнаркома «О рабочих факультетах». На торжественном открытии рабфака, состоявшемся еще 8 октября 1919 г., выступили назначенный его заведующим Н. А. Звягинцев, член Временного президиума 1-го МГУ в 1920–1921 гг., и замнаркома М. Н. Покровский, в ознаменование 25-летия научно-педагогической деятельности которого 26 октября 1920 г. рабочему факультету было присвоено его имя.


[Закрыть] иначе говоря – школы для ускоренной подготовки рабочих к высшему образованию. «Деканом» рабочего факультета при Московском университете был назначен некий Звягинцев, владелец и директор частных курсов для подготовки к аттестату зрелости. Всем известно, что из себя представляли подобные учреждения и для кого устраивались. Данное учреждение и данное лицо были широко известны в Москве и не с выгодной стороны. Если бы у Михаила Николаевича была капелька здравого смысла, он должен был бы навести справки. Но Звягинцев явился к нему в сопровождении группы будущих студентов-рабфаковцев, говорил громко, смело и нахально о том, в чем нуждается партия, советская страна.

Михаил Николаевич сразу уступил этому недавнему черносотенцу, и Звягинцев принялся за дело. Он составил проект о подчинении рабфаку всех основных факультетов университета, пересмотре состава профессуры комиссией из преподавателей рабфака (невежественных натаскивателей с разных частных курсов) и рабфаковцев; получил одобрение Покровского, и вопрос был поставлен в ГУС. После того, как Звягинцев закончил свой доклад, Покровский сказал несколько сочувственных слов и предложил высказаться: молчание. «Так что же, проект принят?» – спросил Покровский.

Я увидел, что нужно драться, и взял слово. Прежде всего дал характеристику Звягинцеву и его преподавательскому персоналу, затем заговорил о той ценности, какой является Московский университет, той огромной работе, которая там ведется, и о том, что если нужно делать перестройку, то для этого найдутся другие, более бережные, более честные и более компетентные, руки. После меня заговорили другие – Тимирязев, Волгин, Лукин и старый партиец Ленгник. Тогда Михаил Николаевич сказал: «Да, я тоже думаю, что нам не нужно натаскивателей». И, наконец, представители рабфаковцев заявили: «Мы согласны с товарищем (т. е. со мной), что нам нужно найти доступ к настоящей, а не натасканной науке». Вопрос был кончен. Я должен сказать, что некоторые представители правой профессуры были недовольны мной: они считали, что чем хуже, тем лучше, и что после хозяйничанья таких Звягинцевых советская власть быстрее бы провалилась.

В эту же эпоху у меня наладилось некоторое научное сотрудничество с А. К. Тимирязевым. Он передал мне материалы об оптических и термических явлениях при прохождении энергии через некоторые полупрозрачные среды, и по этому вопросу я опубликовал впоследствии несколько мемуаров. Таким образом, уже к концу 1919 года я основательно оброс различными обязательными занятиями, бравшими значительное время, и это – при полном отсутствии городских путей сообщения.[306]306
  Запись от 13 апреля 1950 г. – Тетрадь I. С. 160–165.


[Закрыть]

Времени для дома у меня оставалось все меньше и меньше. Оно еще уменьшилось, когда Димитрий Александрович Магеровский пришел ко мне с неожиданным предложением. Это был весьма бойкий молодой профессор факультета общественных наук, когда-то (т. е. очень недавно) левый социалист-революционер, участвовавший даже в восстании левых эсеров в Москве летом 1918 года, чуть было не расстрелянный Бела Куном, покаявшийся и ставший коммунистом. Димитрий Александрович был председателем так называемого Книжного центра, помещавшегося в одном из старых домов напротив «Континенталя». Этот Книжный центр, зависевший одновременно от Академического центра (Покровский) и Госиздата (Воровский), представлял из себя гибрида со смешанными функциями: на его обязанности лежало создание новой научной литературы, и при нем были бесчисленные комиссии из профессоров по всевозможным специальностям; кроме того, он должен был скупать и собирать научные библиотеки и из этого книжного фонда снабжать высшие учебные заведения и научные учреждения. Всякий раз, когда я проходил мимо, я испытывал желание попасть в одну из комиссий по моей специальности.

Легко представить себе, как заинтересовало меня предложение Димитрия Александровича, состоявшее в следующем: так как он должен был уехать на Украину в длительную командировку в качестве замнаркома юстиции, мне предлагалось стать членом коллегии и заместителем председателя Книжного центра с тем, чтобы в отсутствие Димитрия Александровича исполнять обязанности председателя. Коллегия состояла из Н. М. Лукина и В. П. Волгина, с которыми мне было очень легко поладить; третьим членом являлся сам М. Н. Покровский, который, конечно, никогда не приходил, но под протоколами подписывался. Книжный центр имел рабочий аппарат: секретариат, финансовый отдел, библиотечный отдел, издательский отдел, книжный склад. В качестве главы учреждения бывать там требовалось ежедневно. Мы с тобой посоветовались, и я согласился.[307]307
  В. В. Стратонов, работавший в Книжном центре в качестве председателя секции физико-математических наук и техники, был весьма невысокого мнения о способностях Д. А. Магеровского («неукротимого фонтана говорливости») и вспоминал: «Справедливо отметить, что бывали моменты, когда в Книжном центре налаживалась более толковая работа. Это случалось, когда Магеровский отлучался на продолжительное время, и его заменял В. А. Костицын, профессор математики, бывший большевик, а потому имевший влиятельные знакомства» (Стратонов В. В. По волнам жизни. Л. 199).


[Закрыть]

Мне пришлось перенести мои остальные занятия на вторую половину дня, и из этого получилось, что домой я приходил поздно, иногда – совсем поздно вечером. Что касается до тебя, то, когда позволял ревматизм, ты продолжала свою работу в Трамоте, и это оказалось очень вредно. Ты продолжала жить интересами своей семьи, что вполне законно. Но чувствовалось все большее и большее влияние семьи на тебя и притом в вопросах, которые для нас с тобой, для нашего будущего были весьма существенны. Я думаю, что все течение нашей жизни приняло бы иной, более нормальный характер, если бы ты послушалась меня. Я не могу тебя винить: ты была так молода, так неопытна, относилась с таким доверием к отцовскому уму и здравому смыслу теток. Я тем более не могу винить тебя, что больше половины твоей жизни проходило в страданиях от ревматизма, и уже очень скоро Д. Д. Плетнев, которого я пригласил, нашел твое сердце весьма продвинувшимся по тому скорбному пути, конец которого так свеж. Я жалел тебя, протестовал и сам иногда боялся своих протестов, тем более, что твоя мать имела слабое сердце и скончалась в возрасте 47 лет, неожиданно для всех. Я говорю «протестовал», но у нас, до удивительности, господствовало взаимное доверие и взаимная готовность избегать острых конфликтов.

Из Трамота ты возвращалась к четырем – половине пятого, как и я – из Книжного центра. Мы быстро стряпали (на железной печке) и ели. Что стряпали? Еды было не очень много, но все-таки то ты, то я приносили выдачи продуктами, иногда – курьезные. Например, один раз курьерша из Книжного центра притаскивает мою долю конины: мешок звенит, – мы открываем его и находим копыта с подковами. Картошка всегда бывала мороженная; мы клали ее в холодную воду, и очень скоро на ней выступал слой льда; отколупнув его от картошки, можно было варить ее и есть без отвращения. Просо иногда выдавали не ободранное, и варить из него кашу было невозможно, но мы выменивали его на яйца у одной женщины, державшей птицу. Хлеб выдавался совершенно несъедобный, но из имевшейся у нас муки одна женщина выпекала для нас очень хороший заварной хлеб, правда, с некоторой примесью картошки. Приносить его домой приходилось с оглядкой, так как частная выпечка хлеба была запрещена. В качестве фруктов мы имели яблоки, полученные из университетского кооператива. За этими получениями мы отправлялись вместе, с санками, и на обратном пути я вез, а ты направляла сзади и подталкивала их, что было необходимо: везде улицы были в совершенно разбитом состоянии.

Я помню, как будто это было вчера, твою дорогую храбрую фигурку в меховом колпачке, закрывавшем уши, и в шубке, весьма тебе шедшей. Ты бодро и весело покрикивала, я бодро и весело вез, и дома, садясь за стол, мы никогда не забывали помянуть тетю Маню. Питание наше стало совсем хорошо, когда стал выдаваться академический паек. История этого пайка заслуживает внимания.

Не проходило заседания ГУС, чтобы кто-нибудь (чаще всего это бывал я) не начинал говорить об ужасном положении ученых, которые получают жалованье, недостаточное, чтобы заплатить раз извозчику от Мясницкой до университета, и не имеют выдач продуктов. «Вы, Владимир Александрович, – отвечал мне с раздражением Покровский, – с вашим esprit caustique[308]308
  насмешливый, язвительный ум (фр.).


[Закрыть] всегда видите все в черном свете. Конечно, мы очень виноваты перед профессорами». Наконец, в феврале месяце он заговорил сам: «Чего не могли добиться мы, добился Максим Горький. Совнарком постановил отпускать ежемесячно триста академических пайков». – «На кого? На Москву?». – «Нет, на всю республику». – «Помилуйте, это невозможно, один Московский университет…» – «Что же делать? Вероятно, потом удастся расширить дотацию, а пока надо распределить эти триста. Займитесь этим, товарищи. Владимир Александрович возьмет математиков, Аркадий Климентьевич – физиков, Вартан Тигранович – астрономов. Гуманитарии возьмут историков, филологов, юристов». – «А литература? Искусство?» – «Декретом не предусмотрено». – «Сколько же дается на математику?» – «Вот вам постановление коллегии». – «Но позвольте, разве возможно удовлетворить математиков двадцатью пайками?» – «А если вы находите невозможным, так мы сделаем это сами. Только не воображайте, что сами вы останетесь без пайка. Членам ГУС пайки уже отпущены, и нарекания на вас, т. Костицын, все равно будут».

Принесли списки. «Товарищ Костицын, так что же?» – «Нет, я не могу взять на себя ответственность». – «Ну, так ее возьмем мы. Кто тут по списку: профессор Егоров – пайка не давать, профессор Лузин – пайка не давать…» – «Позвольте, Михаил Николаевич, это же – скандал». – «Ага, вас пробрало. Садитесь и распределяйте». Я сел и распределил. Так же сделали и остальные.

К заседанию математической предметной комиссии семь московских математиков уже получили повестки о пайках. Председатель Б. К. Млодзеевский обратился ко мне за разъяснениями в весьма суровом тоне: «Вы, член Государственного ученого совета, должны знать, что все это значит. Семь пайков… Но ведь нас гораздо больше семи. Кто виноват в этом безобразии? Кто выбрал эти семь имен?» – «Я выбрал эти семь имен». – «Ах, значит, это вы взяли на себя такую огромную ответственность? Удивляюсь вашей смелости». – «Смелость моя, действительно, очень велика, но иного выхода не было. А если бы вам, Борис Корнелиевич, предложили этот отбор?» – «Я бы отказался». – «И тогда пайки уплыли бы в другой город. Подумайте немного: ведь это – начало, пробита первая брешь; я уверен, что очень скоро все мы будем иметь пайки. Вы предпочли бы умыть руки и оставить всех голодными; я предпочел взять на себя ответственность, получить от вас жестокий разнос, но, по крайней мере, мы уже имеем кое-что и будем иметь еще больше». Он замолк, остальные также ничего не сказали; потом каждый по отдельности просил меня о защите своих интересов. Действительно, через месяц число пайков было расширено до тысячи, а еще через месяц все научные работники, и даже с семьями, были обеспечены продовольствием.

Я очень хорошо помню, как мы с тобой отправились с санками получать первый паек, который выдавался в шести различных местах города. Мы получили хороший кус мяса, несколько кило сахара, два кило масла – настоящего хорошего сливочного масла, муки, меда, шоколада, сыра и постного масла. Привезя домой все эти сокровища, мы позвали всех домашних полюбоваться, а Ивана Григорьевича с детьми позвали на обед. Ты с твоей добротой и незлобивостью хотела звать и тетку с семьей, но я решительно воспротивился.

После обеда я обыкновенно быстро уходил в университет (все курсы были вечерние) или на заседания или по деловым визитам и возвращался очень поздно. Перемещения все имели место пешком, и иногда за день я выхаживал 25–30 километров; к тому же я имел глупость взять группу в Институте путей сообщения и вел курс математики для физиков и натуралистов в университете Шанявского. Легко себе представить, в каком усталом виде я возвращался домой, и когда ты, моя родная, бывала больна, то приходилось заниматься еще и нашими хозяйственными делами. Кроме меня, о тебе никто не заботился.[309]309
  Запись от 14 апреля 1950 г. – Тетрадь I. С. 166–176.


[Закрыть]

Очень скоро обнаружилось, что мой единственный костюм приходит в ветхость. Пока у меня оставалась моя военная шинель, я мог читать в ней лекцию, ссылаясь на холод в аудитории. Но была объявлена мобилизация шинелей, и мне заменили ее довольно короткой полукурткой-полупальто, из-под которого трагическое состояние брюк бросалось в глаза. Я, памятуя, что Михаил Николаевич – бывший председатель Моссовета, обратился к нему, и он очень любезно дал мне записку, прибавив: «Пойдите к товарищу такому-то; он многим мне обязан и все сразу сделает». Это было в пятницу. В субботу я повидал в Моссовете указанного товарища, который хмуро взглянул на меня и сказал: «Что же, Михаил Николаевич воображает, что мы обязаны одевать весь Наркомпрос?», но сделал надпись: «Удовлетворить» и направил меня в отдел распределения на Ильинку. Там мне сказали, что нужно придти в понедельник в 9 ч. утра.

Явившись в понедельник, становлюсь в огромный хвост к комендатуре, чтобы получить пропуск внутрь здания на следующий день. Получаю пропуск в час дня; ухожу и возвращаюсь во вторник утром. Стою в хвосте до 12 ч., чтобы попасть внутрь (пускают маленькими группами). Вот я и внутри: становлюсь в хвост к справочному бюро, попадаю туда к часу дня; мне пишут на бумажке: окошко № 17. Становлюсь в хвост, попадаю к названному окошку к 13 ч. 40 м.; там смотрят бумажку и говорят: «Не сюда. Вам нужно окошко № 34». Опять становлюсь в хвост, попадаю к названному окошку к 14 ч. 30 м.; там смотрят и говорят: «Не сюда. Вам нужно окошко № 19. Только сейчас уже поздно; приходите завтра». – «Помилуйте, – говорю я, – дайте мне хоть пропуск на завтра без очереди». – «Не дело, товарищ; мы – против привилегий, а впрочем…»

На следующий день жду сорок минут, чтобы пройти без очереди, и становлюсь в хвост к окошку № 19. Попадаю к 11 ч. как будто туда, потому что никуда не посылают, а берут бумажку на заключение коллегии; придти за резолюцией надо в пятницу; получаю пропуск без очереди. Прихожу в пятницу: с тем же церемониалом меня отсылают в окошко № 37; там надменная девица объявляет мне резолюцию: «Объяснить причину такой нужды в брюках». – «Вам нужна причина? Да?» – «Вы грамотны, товарищ?» – «Вот она». Я поднимаю пальто и при общем смехе поворачиваюсь кругом, чтобы лучше были видны мои лохмотья. «Вам достаточно?» – «Нет, надо изложить это на бумаге». – «Ну уж нет, с меня достаточно». Вечером на заседании ГУС я передаю Михаилу Николаевичу его записку, исчерченную карандашами, номерами, покрытую разноцветными штемпелями, с объяснительным документом, где излагаю все мои мытарства. Крайне недовольный, он берет и говорит: «Вот вы всегда так – найдете что-нибудь неблагоприятное для нашего советского аппарата».

Вернувшись вечером домой, я рассказываю тебе все, и ты отвечаешь: «Дурачок, давай кончим эту историю тем, с чего следовало ее начать». Ты находишь в своем гардеробе старое темно-синее пальто, зовешь Марью Степановну – портниху, жену нашего университетского чучельщика-натуралиста, живущего в доме. Та несколько сомневается, сумеет ли сшить на мужчину, но, получив муки и сахара, соглашается, и через два дня я – с брюками; они довольно тонки, но не прозрачны, и я могу снять пальто, не стесняясь. Правда, кой-кому это не нравится, и в течение нескольких лет другая твоя тетушка – Розалия Григорьевна, когда хочет нас уязвить, кричит через стену: «Этот человек, который пришел в наш дом без штанов и живет нашим добром…». И далее – через несколько минут: «У него настолько нет понимания и воспитания, чтобы относиться к старой тетке своей жены с почтением и симпатией». Ни меня, ни тебя это уже не трогает.

Зато с Иваном Григорьевичем мы все больше и больше привыкаем друг к другу; он часто заходит к нам поболтать, особенно – про поездки за границу, когда на Рождество он оставлял в Москве снег и холод, уезжал в Ниццу, засовывал в петлицу цветок и отправлялся гулять на Promenade des Anglais. Бедный, ему так и не удалось снова выполнить эту программу, но мы с тобой во время наших пребываний на Côte d’Azur[310]310
  Лазурный берег (Французская Ривьера).


[Закрыть] в 1923 и 1949 годах вспоминали об Иване Григорьевиче.[311]311
  Запись от 15 апреля 1950 г. – Тетрадь I. С. 177–181.


[Закрыть]

В это же время ты поступила на Курсы дипломатических и коммерческих представителей при НКИД и НКВТ и кончила их с успехом, однако назначения не получила никакого, несмотря на высшее экономическое образование и великолепное знание иностранных языков. У нас было уговорено, что при первой возможности ты бросишь Трамот и перейдешь на более интересную работу, но возможность эта, при твоей болезни и общей неустойчивости положения, долго не приходила.

Что касается до моей загрузки, то она все более и более усиливалась. В. В. Стратонов приступил к осуществлению своего плана относительно постройки Астрофизической обсерватории. Это не значит, что началась постройка, но началась подготовка почвы как в астрономических, так и правительственных кругах, и мне пришлось принять в этой кампании ближайшее участие. Мы образовали инициативную группу и через посредство научного отдела Наркомпроса разослали анкетные листы. Ответы стали приходить довольно быстро: сочувствие было общее, но практические и программные предложения давали невероятный разнобой.

Домашняя жизнь наша из-за холода протекала мало уютно, но спокойно. За эту зиму нам не удалось много развлекаться; даже по абонементу на бетховенские симфонии тебе из-за болезни пришлось пропустить два концерта. Из спектаклей я помню «Князя Игоря» в Большом театре[312]312
  Опера А. П. Бородина «Князь Игорь», впервые поставленная в Большом театре в 1898 г., была возобновлена там 23 апреля 1920 г. (режиссер А. А. Санин).


[Закрыть] и «Сирано де Бержерака» у Корша,[313]313
  Героическая комедия в стихах Э. Ростана (1897) в переводе Т. Л. Щепкиной-Куперник была поставлена А. А. Саниным в Театре Корша в 1920 г.


[Закрыть] последний – в отвратительных условиях. У нас был только один билет (билеты распределялись через профсоюзы); ты надеялась устроиться через капельдинера или купить при входе – не удалось. Капельдинер согласился меня впустить с тем, чтобы я занял пустующее место. Таковых было несколько, но злой судьбе оказалось угодно, чтобы владельцы появлялись через десять минут после того, как я садился. Мне пришлось несколько раз подниматься, извиняться и переходить на другое место; только с половины третьего акта я мог спокойно сидеть. И как все изменчиво: пьеса совершенно не понравилась тебе, хотя была сыграна прекрасными актерами и в очень красивых декорациях. Много лет спустя ты побывала на «Сирано» в Comédie Française[314]314
  «Сирано де Бержерак» был заново поставлен театром «Комеди Франсэз» в 1938 г.


[Закрыть] и вернулась в полном восхищении.

В том же театре Корша мы посмотрели «Сон в летнюю ночь», и пьеса не понравилась нам обоим: слишком много примитивной грубости, которая была еще подчеркнута комиками (Кригером и др.) – исполнителями ролей мастеровых. Элементы волшебства и поэзии не были достаточно выявлены; музыка Мендельсона не сопровождала спектакль. Опять-таки через много лет мы с тобой видели в Париже фильм,[315]315
  Речь идет об американском фильме «A Midsummer Night’s Dream» (1935, режиссеры М. Рейнхардт и У. Дитерле).


[Закрыть] который мне очень понравился (я даже посмотрел его дважды), а ты отнеслась к нему весьма скептически и говорила, что Шекспира делает здесь приемлемым исключительно музыка Мендельсона.

В Книжном центре шла обычная рутина, работали комиссии, заключались договора, но ничто не печаталось. Я много раз ходил по этому поводу ругаться с В. В. Воровским, который неизменно встречал меня фразой «Скажите, что вас так гневит». Я излагал ему, что именно, и вносил разные практические предложения, в том числе передать нам в эксплуатацию маленькую, но хорошо организованную типографию, не помню уж какого издательства. Он всегда старался рядом литературных фраз, в весьма любезной форме, охладить мой издательский пыл, обращая внимание на положение страны и т. д. Я отвечал, что положение страны не станет лучше от бездействия типографий и отсутствия элементарных учебников, и указывал ему на деятельность частных издательств. Он разводил руками и не предпринимал ничего.

Я обращался к Михаилу Николаевичу, который отвечал путаными рассуждениями, чтобы обосновать квиетизм[316]316
  Пассивность, индифферентность ради душевного спокойствия.


[Закрыть] по-марксистски. На каждом заседании нашей коллегии мы требовали, без результата, сдвига с мертвой точки. Публика, которая приходила ко мне на прием, была очень интересна. Иногда это бывал старый офицер, ведающий культурными начинаниями на Туркестанском фронте, в «умоотводе»,[317]317
  Верхнюю заостренную часть красноармейского шлема (буденовки) иронически называли «умоотводом».


[Закрыть] с картинной бородой, – со скромной и легко удовлетворимой просьбой о сформировании библиотеки. Иногда с теми же нуждами и теми же просьбами обращался библиотекарь одного из провинциальных университетов. Этого рода просителей я очень любил и для меня было радостью, когда я мог исполнить их просьбы.

Очень часто приходили фантазеры и шарлатаны, как, например, темноглазый, темнолицый, сожженный солнцем факир, исходивший пешком Индию, Персию, Афганистан и нашу Среднюю Азию; его рассказы звучали как арабская сказка. Он обладал несомненным талантом рассказчика, но я тщетно старался поймать в его речах хоть какой-нибудь признак подлинности. Наконец, я спросил: «Вы очень хорошо говорите по-русски; где научились?» – и он ответил: «Да я же – чистейший хохол». Приходили учредители разных лиг: молодой поэт-футурист, учредитель лиги «Светоносное братство»,[318]318
  Можно предположить, что речь идет о ростовском поэте А. П. Ковалеве, который выпустил жизнеописание Бахауллы, основателя бахаизма (Бага-Уллах – его жизнь и деятельность / Под ред. А. П. Ковалева. Ростов-на-Дону, 1910) и поэтический сборник «Пажьи напевы: Книга песен» (Ростов-на-Дону, 1913), в предисловии к которому возвещал о том, что 4 октября 1912 г. возникло «Великое Светоносное братство».


[Закрыть] с рекомендацией от академика Ольденбурга. Несколько месяцев спустя я спросил у Ольденбурга об этой лиге и этом молодом поэте; он покраснел, сказал, что ничего не знает, и отрекся от своей рекомендации, которая, однако, была подлинной. Очень много приходилось разговаривать с членами различных научных комиссий при Книжном центре, и я знакомился таким путем с представителями московской профессуры, не только университетской, но и технической. Среди них встречались разного типа люди: были идеалисты, были и рвачи; были реакционеры, были и коммуноиды, некоторые – искренние, большинство – ж…лизы. Что же делать, так оно было.

Еще осенью 1919 года, когда жизнь стала необычайно трудной, многие профессора взялись совмещать Москву с Иваново-Вознесенском, Тверью и другими провинциальными городами, где легче было доставать продукты питания и отопление. Н. Н. Лузин сделался профессором Иваново-Вознесенского политехнического института и значительную часть времени проводил там; другие думали вообще покинуть Москву на некоторое время. Поэтому когда В. В. Стратонов, организатор университета в Ташкенте, предложил мне кафедру, которая пока не обязывала к отъезду, я принял предложение и в ноябре 1919 года был избран профессором Ташкентского университета. Другим математиком оказался Леонид Кузьмич Лахтин, которого, как и меня, привлекала мысль об организационной и культурной деятельности в Средней Азии.

Пока университет существовал лишь как зародыш в Москве, нашей обязанностью было составление учебных планов и программ, закупка книг, инструментов. В качестве заведующего Книжным центром я помог университету составить очень приличную библиотеку, в чем впоследствии Михаил Николаевич упрекал меня, а я отвечал ему: «Вы, вероятно, предпочли бы, чтобы библиотека была не приличной или вовсе отсутствовала». Пока еще вопрос об отъезде не ставился, но уже предполагалось, что с осени некоторые кафедры начнут действовать, и мы с тобой задумывались над вопросом, как быть: ехать или не ехать.

Так шло время. Прошли три месяца, которые были указаны нам как максимальная длительность нашей совместной жизни. Прошли шесть месяцев. Наступал март, становилось теплее, и мы подумывали о возвращении в кабинет, который, за исключением отопляемости, был удобнее во всех отношениях. Это было тем более спешно, что его собирались занять Марья Григорьевна и Александр Александрович, который со свойственным ему штукарством предлагал мне уплатить половину расходов по пробитию капитальной стены для вывода дыма через маленькую комнату, по установке печи и отоплению. Когда я спросил его, в чем же будет моя выгода, он ответил: «Помилуйте, дымоход пойдет через маленькую комнату и будет вас согревать».

Но я предпочел проделать все это сам и пользоваться теплом, проживая в большой комнате. Мы нашли печника-специалиста, который сложил из кирпичей по хорошей печке у нас и в спальне Ивана Григорьевича. Как показало будущее, эти печи были вполне достаточны для поддержания хорошей температуры в течение всей зимы. Дрова пришлось держать тут же, в кабинете; печка имела сверху плиту и можно было тут же стряпать. По сравнению с прежней зимой – прогресс невероятный.

Возвращения домой по вечерам были не всегда безопасны: иногда постреливали, часто нападали; один раз за мной шли по пятам с недобрыми намерениями. Ты всегда очень волновалась, когда я возвращался поздно, а один раз произошел забавный случай. Я возвращаюсь домой после очень затянувшегося заседания ГУС и слышу, что кто-то бежит за мной по пятам, ни на минуту не отставая. Это была неизвестная женщина. После того, как мы пробежали километра два, я обернулся и спросил, чего та хочет. Она ответила, что очень боится идти одна. Я засмеялся и сказал: «Почем вы знаете: может быть, я опаснее, чем те, кого вы боитесь?» – «Ну уж нет, – ответила она, – я тоже что-нибудь понимаю: у вас – добрая спина». Так мы с ней и шли почти до Архангельского переулка.