Текст книги "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники"

Дорогой мы много разговаривали. Это был замечательно хороший человек. Самоучка, из простых людей, он достиг значительного положения в железнодорожной администрации, а из своего тяжелого жизненного опыта вынес убеждение, что никогда не надо быть жестким с людьми и нужно там, где можно, выказывать человеческую солидарность. «Только, – предупредил он нас, – не вздумайте мне платить, а то я обижусь и высажу вас, где придется». Дал свою карточку, но только по карточке этой оказалось потом невозможно разыскать его. Совсем под вечер подвез нас к ферме, постучал; вышла хозяйка. «Вы меня знаете, – обратился он к ней. – Вот вам хорошие люди и мои хорошие друзья; устройте их как следует».

После этого мы сердечно простились и пошли за хозяйкой. Она привела нас к стойлу и сказала: «Тут на сухой соломе вы можете провести ночь». – «Хорошо, – ответили мы без большого энтузиазма. – А нельзя ли нам где-нибудь закусить?» – «А у вас есть пища с собой?» – «Конечно». – «Ну ладно, идите со мной. Мы были с мужем как раз за столом». Вошли, познакомились, сели за стол, открыли свои саки,[571]571
  От sac (фр.) – сумка, мешок.


[Закрыть] предложили им. Они сразу сделались дружелюбнее и веселее и предложили нам свою колбасу и вина. Стали понемногу разговаривать. После ужина хозяйка сказала: «Мне кажется, что стойло – неподходящее для вас место. Вы, конечно, предпочли бы комнату?» Мы не отрицали. «И комнату с постелью и даже чистым бельем?» – «Еще бы», – ответила ты. «Ну что ж, – сказала хозяйка, – мне и мужу вы нравитесь. У меня есть свободная комната. Если вы согласитесь платить, то, пожалуйста, живите здесь, сколько хотите». Плату она назвала до смешного ничтожную.

Мы прошли в комнату, которая оказалась их «салоном», где стояли самые ценные вещи, и там на очень хорошей постели, чистой и удобной, провели ночь. Забегая вперед, могу сказать, что наши дружеские отношения стали очень тесными и родственными и лучших людей трудно было бы найти. Что же побудило хозяйку сначала предложить нам стойло? Вероятно, она не сразу разобрала, к какому сорту людей нужно нас отнести, а среди прохожих, просивших приюта, было всего понемногу.[572]572
  Запись от 31 июля 1950 г. – Тетрадь IV. С. 145–151.


[Закрыть]

Утром в воскресенье 16 июня мы постарались дать себе отчет в положении нашем и общем. Нам несомненно повезло. За короткое время мы продвинулись к югу дальше, чем могли надеяться. Но дальше? Относительно общего положения мы ничего не знали. Не знали, что Париж взят, не знали о происшествиях в Bordeaux и Clermont-Ferrand.[573]573
  10 июня 1940 г. французское правительство бежало из Париж в Тур, оттуда – в Бордо, а 29 июня, неделю спустя после заключения перемирия с Германией, – в Клермон-Ферран.


[Закрыть] Мы считали, что те военные приготовления, которые видели на Луаре, задержат немцев на несколько дней. Мы не могли ожидать чуда, но все-таки сопротивление Франции могло повести к вмешательству Америки, военному или дипломатическому, чтобы свести убытки до минимума. С другой стороны, с юга уже шел итальянский удар, о котором мы знали по итальянским авионам, и вполне был возможен испанский удар, которого все ждали именно в эти дни.

Место, где мы находились, было расположено в двадцати километрах к северу от Vierzon, куда шла мимо нас к югу route nationale, по которой мы приехали. Основная волна беженцев еще не дошла до этого места. Пока проезжали автомобили с шикарной публикой – вероятно, те самые, которые мы видели в Париже и по дороге. Ферма была расположена на перекрестке двух routes nationales в километре от небольшого города Theillay и на железной дороге.

Владельцы – супруги Réthoré – были не очень богаты, но по-крестьянски достаточны. У них были 2–3 гектара земли и, помимо фермы, маленькая усадьба с домиком у самого перекрестка национальных дорог, в полукилометре от фермы. У них были две дочери: одна – в Индокитае замужем за жандармом, а другая – где-то на юге Франции. При ферме было довольно много жилых помещений, совершенно не использованных и обращенных в кладовые. Имелось все, что нужно для хозяйства, даже рабочая сила – mulet,[574]574
  мул (фр.).


[Закрыть] но крупного скота не было. Комфорта тоже не было: мы ходили мыться в сад, захватив по пути ведро воды из колодца. «Удобства», как и везде во французских деревнях, были больше, чем примитивны. И почти сразу выяснилось, что в ночь нашего приезда хозяйка дала приют, в разных помещениях фермы, двум десяткам беженцев.

Прежде чем двигаться дальше, мы решили использовать часть выигранного времени на отдых и информацию, надеясь узнать что-нибудь толковое от проходящих и проезжающих. Прежде всего отправились в город за покупками: мы собирались в Париже несколько дней, приходилось несколько раз делать пере[у]паковку, а ряд существенных вещей все-таки забыли. Пользуясь тем, что торговля в Theillay еще не была нарушена потоком беженцев, купили все, что нужно, а также продовольствие для себя и хозяев и, конечно, подарки для них.

Вернувшись на ферму, мы могли констатировать, что состав людской толпы, движущейся к югу, значительно изменился. Убавилось число шикарных машин, пошла всякая всячина, а главное, появились пешеходы и велосипедисты. И было одно явление, которое нас весьма обеспокоило: в гуще гражданских беженцев появилось большое количество одиночно передвигающихся солдат. Дезертиры? Между Парижем и Орлеаном, как и между Орлеаном и фермой, мы еще не видели этого. Значит, что-то произошло, о чем мы не знали.

Проходящие, видя ферму и колодец у фермы, направлялись к нему. Дать им самим таскать воду Réthoré не хотел: они топили ведро, бросали мусор, ломали колесо, обрывали веревку; отказывать им в воде тоже не мог и не хотел. Он стал у колодца, чтобы качать воду и распределять ее, и увидел, что это – несчастье: раз попав туда, отойти уже трудно и нужно оставаться на посту целый день. Заметив это и поняв его положение, я предложил мою помощь. Он было отнекивался, но вскоре был вынужден согласиться, тем более, что увидел, что я делаю все аккуратно, берегу его добро и умею покрикивать на публику. Таким образом я очутился на посту, откуда немного видно, но много слышно.

Я стал осведомляться у солдат, откуда они. Те называли самые разнообразные места на линии Weygand и к северу от нее. «Ну, а Луара?» – «Что же Луара? Мы перешли ее, вот и все». – «А Луарская армия?» Общий смех. «Мы и есть Луарская армия». – «Но не хотите же вы этим сказать, что на Луаре нет никакого сопротивления?» – «А кому же там сопротивляться? Солдаты – вот это мы». – «А офицеры?» – «Они уже давно удрали на юг». – «Значит, и ваши полки не существуют?» Опять общий смех. «Иначе говоря, вы – дезертиры». Они несколько смутились. «Зачем это слово? Поймите, что с самой Бельгии мы видим только измену и позор. Когда все рушится, станете ли вы осуждать нас за то, что мы стремимся уйти подальше от немцев. Мы не хотим попасть в плен». – «А линия Мажино?» – «Давно захвачена, и все, кто там были, сдались». – «Но где же правительство?» – «Никто этого не знает; вероятно, Petain будет править Францией». Так вырисовывалась картина, в общем верная, хотя во многом и преувеличенная, и часто предварявшая события.[575]575
  Запись от 1 августа 1950 г. – Тетрадь IV. С. 151–157.


[Закрыть]

Часам к двум этого воскресного дня 16 июня нас позвали от колодца завтракать. Мы нашли за столом (так оно продолжалось и потом) новые лица: во-первых, приятеля хозяина – железнодорожника-движенца, славного человека, который принес весть об остановке железных дорог и о том, что немцы движутся без сопротивления к Луаре, что они не торопятся, идут вперед понемногу, хорошо проверяя и обеспечивая за собой местность, и здесь их появления надо ждать не раньше, чем через несколько дней.

Во-вторых, за столом находились pimbêches,[576]576
  задаваки (фр.).


[Закрыть] как их определила хозяйка, – парижские дамы, приехавшие на собственном автомобиле и собиравшиеся отдохнуть на ферме. Они вели себя как в отеле, выражали претензии, делали выговоры хозяйке, были очень неприятно поражены крестьянским укладом на ферме. Политически они готовы были принять любой режим, который обеспечивал бы им бездельное существование. Долго они не оставались: потерявшая терпение хозяйка попросила их отправиться дальше.

Сейчас же после завтрака пришлось заняться новым делом. С перекрестка прибежали сообщить, что в домике хозяйничают беженцы. Мы втроем – я, ты и хозяйка – отправились туда, а ее муж остался около колодца. Домик оказался весьма симпатичным и обставленным по-городскому; в иное время мы были бы не прочь снять его на лето. Без труда удалили незваных гостей и стали затем совещаться, что делать; было решено перетащить все вещи на ферму, а в домике поддерживать дежурство, то же – у колодца, чередуясь с тем или теми, кто обслуживает ферму. Так и было сделано: фермер запряг своего мула и перевез в два-три путешествия весь скарб.

Весь этот день мы слышали бомбардировки: на юге непрестанно бомбардировался Vierzon – крупный промышленный центр; на севере – городок Salbris[577]577
  Сальбри – город примерно в 68 км к югу от Орлеана.


[Закрыть] и другие более удаленные пункты. Такие же звуки отдаленных разрывов слышались с востока и запада. Очень часто налетали авионы и подвергали пулеметному обстрелу дороги и фермы. Все прятались, куда попало, и после налета вылезали, подсчитывая потери и убытки, каковых бывало немало.

Помимо одиночных солдат-дезертиров, проходили и организованные воинские части, в полном порядке и с офицерами; мне еще придется отметить несколько таких прохождений. С сожалением должен сказать, что таковых среди чисто французских воинских частей было мало: дольше всего сохраняли боеспособность колониальные цветные войска и полки, составленные из иностранных волонтеров – чехов, поляков и т. д. Отмечу, что в этот день и следующий организованных групп было мало; значит, местами еще где-то оказывалось сопротивление; значит, дезертиры в своих попытках самооправдания сгущали краски в картине, которая и без того была мрачной.[578]578
  Запись от 2 августа 1950 г. – Тетрадь IV. С. 157–160.


[Закрыть]

В течение двух следующих дней, понедельника 17 июня и вторника 18 июня, продолжалось прохождение беженцев, гражданских и военных.

Мне очень трудно сейчас установить, к какому именно дню относится то или иное событие, то или иное впечатление, но в один из них, вернувшись на ферму с дежурства на перекрестке, мы увидели женщину, лежавшую ничком на траве и рыдавшую. Оказывается, она вышла с мужем из Парижа, добралась пешком и auto-stop до Орлеана, и в тот момент, когда они находились на мосту, немцы с воздуха бомбардировали его. Мост был посередине разрушен, муж убит, и тело его свалилось в Луару, а она, оставшись по южную сторону, побрела дальше. Женщина полежала на траве до вечера и затем ушла в Vierzon, где через несколько минут после ее ухода загрохотали взрывы. Дошла ли она куда-нибудь, погибла ли дорогой, мы, конечно, не знаем.

В воскресенье ли вечером, в понедельник ли утром на ферме появилась супружеская пара: евреи, состоятельные и культурные, выехали из Парижа на автомобиле, увозя с собой все ценные вещи, но подверглись в пути бомбардировке, залегли в канаву, а когда вылезли из нее, автомобиля не было. Отправились дальше пешком, стараясь положить между собой и немцами наибольшее количество километров; бежали вовсю, не останавливаясь и даже не ночуя: они были хорошо осведомлены о судьбе евреев в других странах и знали, что здесь их не ждет ничего хорошего. На ночь они остались на ферме, потому что совершенно выдохлись и абсолютно нуждались в отдыхе, и звали нас продолжать путь вместе: «Пойдемте, не думайте о том, что у вас осталось в Париже. Бросьте и то, что с вами и стесняет вас: в Америке заработаем на лучшие вещи».

Мы, было, согласились, а потом отказались: я выдержал бы этот темп пешего хождения, но ты могла не добраться и до конца первого дня; кроме того, нас отвратили в них несомненная буржуазная жесткость и жадность. Утром рано они встали и ушли. Он был в форме, она же двигалась исключительно силой нервов: силы физические были совершенно истощены. Не знаю, далеко ли они ушли, удалось ли им ускользнуть от немцев и пробраться в Испанию и дальше в Америку; не знаю, имелся ли у них золотой ключ, дающий многие возможности. Приветливости и умения обходиться с людьми у них не было, и, кроме того, явно семитический тип под влиянием гитлеровской явной и тайной пропаганды уже во Франции мог явиться помехой.

Несомненно, в один из этих же дней и даже, пожалуй, в понедельник появилась на ферме infirmière militaire[579]579
  военной санитарки (фр.).


[Закрыть] в форме с племянником, скаутом лет 18–19, тоже в форме. Она – старая дева из Pithiviers,[580]580
  Питивье – город в 80 км к югу от Парижа в департаменте Луаре.


[Закрыть] работавшая там в госпитале и у частных лиц и воспитавшая племянника. Их фамилия была Schmitt, не очень-то французская, но католиками они были на двести процентов, и René получил образование в частном католическом колледже в Pithiviers, выдержал bachot[581]581
  Экзамен на звание бакалавра; от baccalauréat (фр.).


[Закрыть] и готовился к конкурсу в St. – Cyr.[582]582
  Сен-Сир (см. примеч. 7).


[Закрыть]

Я сначала отнесся к нему с предубеждением по трем пунктам – скаут, католик, любитель военщины, но потом увидел, что он обладает хорошими знаниями, серьезен, не глуп и хорошо воспитан. Тетушка его походила, как две капли воды, на старую толстую индюшку, но добродушную. С ними, волею судеб, нам предстояло еще провести ряд дней на ферме, и они, как и мы, сразу постарались сделать все возможное, чтобы облегчить положение хозяев.[583]583
  Запись от 3 августа 1950 г. – Тетрадь IV. С. 161–165.


[Закрыть]

Наша хозяйка M-me Réthoré была очень хорошая женщина, но иногда у нее проявлялись странные антипатии к людям. Однажды из проходившей толпы выделилась хромающая женщина, немолодая, брюнетка, и направилась во двор фермы за тем же, за чем и другие, – за водой, но M-me Réthoré вдруг наскочила на нее: «Цыганок, воровок, бродяг мне здесь не надо: вон отсюда немедленно». Нам эта женщина не показалась ни тем, ни другим, ни третьим; скорее она имела даже более изысканный вид, чем другие; и притом тут же, в одном из сараев, M-me Réthoré дала приют бродячей семье – настоящим romanichels[584]584
  цыганам (фр.).


[Закрыть] – бродягам, ворам и даже цыганам.

Наше вмешательство ни к чему повело, и тогда ты сделала мне знак глазами. Я взял кувшин, наполнил его водой, и с несколькими ломтями хлеба и коробкой сардин отправился разыскивать эту женщину. Дело было к вечеру, и я нашел ее неподалеку, в рощице, рядом с такими же временно бездомными. Она была не одна, с ней оказались муж и дочь. Я немного поговорил с ними: муж был англичанин, инженер; они направлялись в Bordeaux, где собирались погрузиться на пароход в Англию, но по пути были обстреляны с авиона, и пуля пробила ей ногу, неопасно. Она попросила достать им салата, что я и сделал, приведя с собой заодно M-lle Schmitt, чтобы сделать перевязку. Чего мне не удалось, так это уверить их, что M-me Réthoré – добрая женщина, слишком уставшая в непрерывной суете среди беженцев.

В один из этих двух дней за оградой фермы появилась группа из пяти мужчин разных ростов и мастей, возглавлявшаяся весьма бойким человеком, который разместил своих спутников под деревьями по другую сторону дороги и затем пришел на ферму за водой. Я был у колодца, и мне пришлось дважды прикрикнуть на публику: один раз – на солдата, который отправился на огород и с большой неохотой и даже угрозами подчинился моему требованию убраться восвояси; другой раз – на солдата же, который не хотел соблюдать очереди и требовал, чтобы военные были удовлетворены раньше гражданских. «Вы что, – спросил я, – передвигаетесь со своей частью? Где она?» В ответ – молчание. «Так вы – дезертир? Будьте счастливы, что вами вообще занимаются».

Бойкий человек стоял и слушал, затем подошел ко мне и сказал: «Вы – русский? Может быть, даже оттуда? Это ведь не ваше основное занятие? Ну что, трудно с недисциплинированными французами?» Я взглянул на него и ответил: «А у вас – тоже иностранный акцент, только не русский. Кто вы?» Он смутился и сказал: «Нет, нет, я – француз из департамента Moselle[585]585
  Мозель – департамент на северо-востоке Франции в регионе Лотарингия.


[Закрыть]». – «Зато у вас очень дисциплинированная группа», – продолжал я. «Да, мы – рабочие и должны идти вместе», – ответил он. Я посмотрел издали на его спутников и говорю: «Вот тот, в крылатке, очках и панаме, не кажется мне рабочим». Он еще больше смутился. Тогда я предложил ему пройти к его спутникам и спросить, не нужно ли им чего-нибудь. Он торопливо попросил меня не делать этого: «Знаете, они – очень застенчивые люди, и я действую за всех». Затем он стремительно убрался, и все пятеро снялись с места и ушли. Я тогда же подумал и продолжаю думать сейчас, что это были немецкие парашютисты-диверсанты, но что-либо сделать было невозможно.[586]586
  Запись от 4 августа 1950 г. – Тетрадь IV. С. 167–171.


[Закрыть]

В эти дни 17–18 июня многие солдаты-дезертиры спрашивали меня у колодца, есть ли дальше, в Vierzon, какие-нибудь военные или гражданские власти, и, каюсь, я непременно отвечал одно и то же, а именно, что там находится отряд полевой жандармерии для ловли дезертиров, что пойманных сводят в маршевые роты и отправляют на юг. Это заставляло их очень призадумываться.

Увы, во время моего дежурства на перекрестке я увидел воочию эту организованную силу: по национальной дороге с востока на запад проезжали на велосипедах около двух десятков полевых жандармов. Они увидели колодец, меня и попросили напиться. Я спросил их, что на востоке; они ответили: «Немцы». – «А на западе?» – «Они же». – «Так куда же вы едете?» – «Сами не знаем; мы даже не уверены, что там, к югу, их нет. Постараемся все-таки не попасть в плен».

Но далеко не все дезертиры были шкурниками. Я помню одного солдата, крайне усталого и измученного; он напился, сел на скамью, огляделся, кивнул на дорогу и говорит: «Остановить бы все это, повернуть бы все это назад, найти бы силы преодолеть все это». Я подошел к нему и сказал: «Вот первый правильный человек, которого я вижу за столько дней; быть бы вам всем такими, не случилось бы этого разгрома».

В те же дни, как и в следующий, дороги и перекресток постоянно подвергались бомбардировкам и обстрелам из пулеметов с воздуха. На дворе фермы в таких случаях все прятались, куда попало. У меня в памяти сохранился закут для кроликов, куда мы с тобой залезли. Обстрел был очень долгий и сильный. Мы прилегли около кирпичной стены в ближайшем соседстве с клетками и могли наблюдать, как при каждой очереди кролики испуганно поводили ушами и шмыгали носами; это было очень забавно.

Другой раз обстрел застал нас на дежурстве у маленького домика на перекрестке. Ты хотела держаться, стоя посередине комнаты; я настоял, чтобы мы легли вплотную у одной из стен. Ты послушалась, но интересовалась, почему, и, пока длился обстрел, я тебе объяснял различия вероятностей попадания для разных мест и положений внутри зданий. Авионы спускались очень низко: я видел один из них, который лавировал между придорожными тополями; вероятно, летчик был спортсмен.[587]587
  Запись от 5 августа 1950 г. – Там же. С. 171–174.


[Закрыть]

Каждый день мы принимали решение идти дальше и каждый день не выполняли его. Было ли это по той причине, что впереди находился Vierzon, который было невозможно миновать, не делая огромного и совершенно бессмысленного крюка, – Vierzon, находившийся под беспрестанным обстрелом и бомбардированием с воздуха? Или причина лежала в известиях, приходивших со всех сторон, о значительных продвижениях немцев на востоке и западе от нас и полной неуверенности в том, что, пойдя на юг, мы не встретимся с ними раньше, чем просто оставаясь на месте? Во всяком случае, шансы уйти от них совсем все более и более казались нам проблематическими, а оказаться далеко от базы, и все-таки в оккупированной зоне, было бы хуже, чем в знакомых и насиженных местах.

Вечером 18 июня мы собрались вчетвером, я с тобой и René с его тетушкой, чтобы всесторонне обсудить этот вопрос. Их положение было все-таки лучше нашего в том смысле, что они располагали двумя велосипедами, а мы – только одним, и если бы даже нашелся второй, мне еще пришлось бы учиться им пользоваться. Было ясно, что если двигаться дальше к югу, надо делать это немедленно, ибо, по всем сведениям, немцы находились к югу от Луары, где-то к северу от Salbris, во всяком случае – недалеко, и их появления здесь можно было ожидать не позже 20 июня.

У René имелось уже готовое решение, с которым его тетушка была еще не согласна: остаться на месте до прохождения немцев и затем вернуться к себе в Pithiviers. Это решение mutatis mutandis[588]588
  с соответствующими изменениями (лат.).


[Закрыть] назрело и у меня, и ты была тоже не совсем с ним согласна. Мы долго сидели над картой, сопоставляя все сведения, собранные у колодца, вычисляли время и расстояния и пришли к выводу, что, если не поможет чудо, у нас нет никаких шансов уйти от немцев. Значит, самое разумное – сидеть на месте и ждать, пока линия фронта, если можно еще говорить о фронте, перекатится через нас. Риски, связанные с этим решением, были очень велики, но все-таки тут, в знакомом месте, они были меньше, чем в любом другом.

К разговору нашему присоединились хозяева: они также не знали, как им быть. Прохождение через них линии фронта очень пугало, и они подумывали, не уйти ли им куда-нибудь в поля, в какую-нибудь специально вырытую траншею. Мы сказали им, что данный вопрос занимает и нас и, может быть, это – самое правильное решение. «Да, но кто будет охранять ферму? Тут у нас немало добра». В этом месте оказалось, что разговор наш имел слушателей – то цыганообразное семейство, которое продолжало жить в сарае, отведенном им хозяйкой. Мать семейства вылезла из сарая, откуда они слушали наш разговор, и обратилась к M-me Réthoré со следующими словами: «Добрые люди, мы так благодарны за приют, который вы дали нам, что мы, мы побережем ваше добро, пока вы будете прятаться в поле. Если люди не будут помогать друг другу в таких обстоятельствах, так когда же может проявиться их солидарность?»

Если бы я писал роман, в этом месте мог бы появиться трогательный эпизод. В действительности же глаза этой женщины светились такой алчностью, что ее вмешательство сразу же повлекло за собой реплику хозяйки: «В наших обстоятельствах можно полагаться только на самих себя. Я остаюсь дома, что бы ни случилось». Муж согласился с ней, и все их одобрили. Мы с René прошлись по полям и нашли ровики, вполне подходящие как бомбоубежища. Вопрос был решен.[589]589
  Запись от 6 августа 1950 г. – Тетрадь IV. С. 174–178.


[Закрыть]

Нужно отметить еще особенность этих дней. Очень многие из проходящих к югу граждан или военных предлагали купить за бесценок вещи, которым никак не место было в данных руках.

Женщина, типа femme de ménage[590]590
  Домработница (фр.).


[Закрыть] или ménagèrie,[591]591
  Домохозяйка (фр.).


[Закрыть] весьма скромного положения, предлагает роскошные кружева; солдат предлагает дамское бальное платье от знаменитого портного или полдюжины простынь самого высокого качества. По поводу этих предложений можно было сказать только одно – награбленный товар, но где награбленный? Логика вела к мысли, что толпы беженцев и дезертиров, проходя мимо покинутых хозяевами домов, брали на своем пути все, что хотели. Но эта мысль казалась нам чудовищной, пока мы сами не встретились с прямым ее подтверждением.

Один из солдат там же, у колодца, напившись, попросил хлеба, и я принес ему хороший кусок. Тогда он сказал: «Я хочу поблагодарить вас. Выпейте моего вина». На мой отказ он возразил: «Выпейте, ручаюсь, что вы будете довольны: такого вина не найти в продаже». Я выпил стакан и был действительно поражен: это было вино типа Sauterne,[592]592
  Сотерн – белое виноградное вино, производимое в окрестностях города Сотерн департамента Жиронда на юго-западе Франции.


[Закрыть] но самого высокого качества. «Откуда оно у вас?» – «А тут по дороге – в одном château, в погребе». – «Вам дали хозяева?» Он засмеялся: «Хозяева? Они уже давно на юге. Я налил себе сам, и вот еще оттуда», – и он показал дюжину изумительных носовых платков. «Позвольте, но это – грабеж». – «Если хотите, но не оставлять же было все это немцам; они-то уж не будут церемониться». Позже, на обратном пути, мы узнали, что не было покинутого хозяевами дома, который бы пощадили.

В этот же день, 18 июня, вечером мы слышим отчаянные крики хозяйского мула и смех толпы беженцев: «Tais toi, eh, Daladier!»[593]593
  «Эй, Даладье, заткнись!» (фр.).


[Закрыть] Ты побежала взглянуть и увидела, что алжирский стрелок водворился на спину мула и спокойно, при общем хохоте и сочувствии, уезжал в Vierzon. Предупрежденные нами хозяин и хозяйка побежали вдогонку и с большим трудом отбили своего мула.

К вечеру и на следующий день, в среду 19 июня, несколько изменился характер проходящей толпы. Появились снова организованные воинские части: D. C. A., артиллерия легкая, артиллерия тяжелая, роты Иностранного легиона, роты колониальных войск, – немногочисленные, но в полном порядке, с офицерами. Мы неизменно поили их и старались чем-нибудь им помочь. У колодца слышались разные славянские наречия – польский, сербский, даже русский языки. Проходили черные солдаты – добродушные, смешливые и как будто не отдающие себе отчета в том, что происходит. После того, как мы перевидали такое количество французов-дезертиров, было странно, что последними защитниками Франции оказываются метеки и черные. Присутствие на дороге этих войск повело за собой усиление обстрелов и бомбардировок с воздуха, и за этот день, 19 июня, нам пришлось раз десять, по меньшей мере, спасаться в первых попавшихся убежищах.

Большой заботой для нас было и то, что очень многие солдаты – организованные или дезертиры – бросали около фермы оружие, патроны, снаряжение. Зная неизбежность появления немцев и беспощадное отношение их к «вольным стрелкам» и «владельцам» спрятанного оружия, мы опасались за наших хозяев и за самих себя, и после завтрака отправились все, с тачками, собирать брошенное. Одних патронов мы набрали несколько тачек и отвезли их подальше в поле. Были там и ружья, и гранаты, и каски, и два пулемета, и без числа вещей из солдатского одеяния. Очевидно, многие солдаты покупали у гражданских беженцев штатское платье и бросали форменные вещи.

К вечеру между перекрестком и фермой остановились на отдых две роты чехословаков. Среди них было много говорящих по-русски, и им не терпелось высказать всю свою горечь, все свое отчаяние, все свое возмущение поведением союзников. Предав Чехословакию Гитлеру в 1938–1939 годах, те мобилизовали проживавших в Западной Европе чехословаков, использовали, как полагается, до конца и готовились сейчас опять предать их Гитлеру. А пока они были предпоследним прикрытием отступающих остатков французской армии. «Вы смотрите, – говорили чехословаки, – среди нас дезертиров нет. Нам дезертировать некуда и плена для нас не будет; мы ведь – мятежные подданные Гитлера из протектората[594]594
  Личным указом Гитлера от 15 марта 1939 г. территория Чехии была объявлена германским «протекторатом Богемии и Моравии».


[Закрыть]».[595]595
  Запись от 7 августа 1950 г. – Тетрадь V. С. 178–183.


[Закрыть]

К вечеру чехословаки продвинулись к югу, а им на смену пришла батарея легкой артиллерии и расположилась почти у самой фермы. С ней было так же, как и с другими проходившими частями. Казалось, что все в порядке, а, на самом деле, солдаты стали исподтишка избавляться от «излишков» вооружения и обмундирования. Мы набрали значительное количество этих вещей и сгоряча отправились сдать их владельцу, то есть командиру батареи. Вместо того, чтобы поблагодарить, он потребовал наши документы, и у нас с ним было весьма бурное объяснение; в конце концов он успокоился.

Мы пошли обратно, и в это время произошел налет немецкой авиации. Прежде чем мы успели спрятаться, все было кончено. Мы видели, как пикирующие бомбардировщики снижаются и ведут обстрел, чтобы достигнуть максимума попадания, «виляя», очень быстро меняя направление полета; для меня было ясно, что без некоторого автоматического приспособления такой виляющий полет невозможен. Из состава батареи двое солдат были убиты и двое ранены, и снова ты с M-lle Schmitt отправилась делать перевязки. Хозяева были очень обеспокоены опасным соседством, но сведущие лица – я и René – объяснили им, что эта батарея – последнее прикрытие отступающей армии и, по всей вероятности, на заре снимется с места; так оно и было.

В течение ночи и утром проходили еще воинские части – колониальные – и подвергались все время обстрелам с воздуха. Поток беженцев разрядился и почти прекратился. Батарея двинулась к югу, и дорога вернулась к ее нормальному, почти пустынному виду, что казалось нам всем, после пережитых дней, странным, необычным и угрожающим. Показались снова немецкие авионы, но уже по-новому: они проверяли дорогу, проносясь над ней на высоте 20–30 метров. Мы ждали, что вот-вот появятся немцы, но они заставляли себя ждать. Так время дотянулось почти до полудня.

Хозяйка позвала нас завтракать, и перед завтраком мы с René вышли еще раз на дорогу посмотреть, что делается, и к северу от перекрестка увидели скопление серо-зеленого цвета. Мы взглянули в бинокль: это были немцы. Они спокойно оставались у перекрестка, и в этот момент с юга, от Vierzon, стали появляться велосипедисты самого штатского, самого беженского вида: рабочие, женщины, крестьяне, катившиеся к немцам. «Вот где она, пятая колонна, – сказал René и был несомненно прав. – Давайте запоминать их лица; может быть, когда-нибудь пригодится». Но запоминать было нечего: головы были скромно опущены.

Мы вошли в дом и сели завтракать. Приблизительно около тринадцати часов, когда мы уже закончили, послышались пукания мотоциклеток, которые остановились у фермы. Раздались гортанные не французские голоса. Мы вышли: два немецких мотоциклиста, как и полагается, в касках и полном вооружении стояли у ворот. Их интересовало, нет ли на ферме военных, и затем, есть ли на дороге к югу войска. Мы сказали, что нам об этом ничего неизвестно. Тогда они попросили пить. Хозяйка вынесла им вина. По всему поведению их было видно, что отдан приказ: быть вежливыми и корректными с населением. Выпив и немного отдохнув, они уплатили хозяйке за вино 100 франков – сумму значительную по тому времени, отказались взять сдачу и уехали вперед к Vierzon.

Что же касается до войск, стоявших у перекрестка, то вместо того, чтобы идти к югу, они повернули на запад – к Theillay. Вскоре оттуда послышались выстрелы, значения которых мы не поняли, но, как узнали потом, немцы, прибыв на станцию, задали те же вопросы, что и нам. Начальник станции ответил отрицательно, и в этот момент раздались выстрелы по немцам из-за вагонов; завязалась перестрелка, два черных солдата были убиты, и ни в чем не повинного начальника станции едва не расстреляли.

После полудня к югу стали проезжать немецкие автомобили. Один из них остановился около нас; вылез офицер, как нам показалось, с двумя крылышками на каждой петлице (позже мы узнали, что это был знак CC) и спросил, куда пошли немецкие войска. Мы указали в сторону Theillay. Он весьма вежливо поблагодарил и дал мне пол-ливра[596]596
  Ливр – старинная французская единица веса, равная 0,49 кг (применялась до введения метрической системы мер).


[Закрыть] французского сливочного масла; хозяйка была очень довольна. Так прошел для нас первый день немецкой оккупации.[597]597
  Запись от 8 августа 1950 г. – Тетрадь V. С. 183–188.


[Закрыть]

Итак, 20 июня 1940 года, в пятницу, началась для нас немецкая оккупация. Поначалу она не имела страшного вида, хотя некоторые признаки были. Утром следующего дня мы пошли к домику на перекрестке и нашли там большое количество гуляющих из Theillay, в частности – продавщиц из магазинов, с которыми за предыдущие дни успели познакомиться и даже сдружиться. Таким образом мы узнали о деяниях немцев за первый день.

В bureau de tabac,[598]598
  табачной лавочке (фр.).


[Закрыть] содержавшейся старой женщиной, veuve de guerre,[599]599
  вдова погибшего на войне (фр.).


[Закрыть] но обслуживавшейся ее дочерью, очень красивой, пикантной и кокетливой брюнеткой, явился немецкий унтер за папиросами, воспламенился ею и потребовал немедленного удовлетворения своего пламени. Продавщица воспротивилась, тогда он вытащил револьвер. Мать побежала к немецкому коменданту, который обедал, и тот немедленно бросил все, побежал в лавку, арестовал своего унтера и предал его полевому суду. Суд приговорил унтера к расстрелу, что и было выполнено на заре. Отнесем этот факт к немецкому активу. А вот пассив: мануфактурная лавка в Theillay принадлежала евреям, и представитель комендатуры явился туда, созвал население и, раздав ему товар, сопровождал это речью: «Французы, евреи грабили вас и наживались на вас, а мы, немцы, возвращаем вам награбленное и заботимся о ваших интересах». И приходится отметить, что это имело успех.