Текст книги "Казус Vita Nova"
Автор книги: Владимир Мартынов
Жанр: Публицистика: прочее, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
61
В наше время музыка покидает не только места своего традиционного пребывания, но и традиционные формы музицирования, в результате чего эти формы превращаются в пустые безжизненные муляжи. О том, что дух музыки покинул оперу еще в середине прошлого века, Адорно писал следующее: «Затруднения, которые испытывали Шёнберг и Берг, – не личного свойства, как и разломы в искусственных нагромождениях скал “Царя Эдипа” Стравинского. Они раскрывают имманентный кризис формы. Этот кризис был зарегистрирован еще этим поколением, а в следующем поколении – уже всеми, кто может вообще претендовать на какую-либо значимость; все те, кто продолжает творить оперы, словно ничего не случилось, да еще, может быть, гордятся своей наивностью, заранее обрекают себя на неполноценность; и если их создания пользуются успехом, то успех этот – внутренне ничтожен, эфемерен».
Эти слова постоянно пульсировали в моем мозгу на всем протяжении переговоров, предшествовавших написанию «Vita Nova». И когда Коля Дмитриев знакомил меня с Эдуардом Бояковым, и когда Бояков представлял меня Гергиеву, и когда мы с Бояковым летали к Гергиеву в Питер, – я все время держал их в уме. Впрочем, и без этих слов мне было совершенно ясно, что писать оперу в наше время – значит, заниматься чем-то не совсем приличным. К тому же мне, как представителю музыкального андеграунда и как «музыкальной персоне нон-грата», было не совсем корректно соглашаться на общение с таким титулованным представителем музыкального истеблишмента, как Гергиев. Поэтому первой моей реакцией на предложение написать оперу для Мариинского театра было желание ответить немедленным отказом. Однако, поразмыслив немного, я понял, что это не просто некий жизненный вызов, но цивилизационный вызов и вызов моей судьбы, на который я обязан ответить. Когда же я начал думать о том, как именно следует отвечать на этот вызов, то пришел к выводу, что мне нужно написать некую «двойную» оперу, или оперу с двойным дном. С внешней стороны это должна была бы быть абсолютно нормативная опера, отвечающая всем замшелым оперным стандартам и способная удовлетворить среднего любителя оперы. Однако в то же самое время эта усредненная опера – opera vulgaris – должна была иметь двойное дно, о существовании которого не должен был подозревать не только среднестатистический любитель оперы, но даже и сам Гергиев, со всеми его звездными исполнителями, которые должны были исполнять все это на полном «оперном серьезе». Короче говоря, эта опера должна была стать «оперой об опере», а если быть точнее, то «оперой о невозможности написания оперы». Именно поэтому я выбрал «Vita Nova» Данте, ибо его «Vita Nova» – это не текст о любви и смерти, но текст о написании текста о любви и смерти. Однако если дантовская «Vita Nova» знаменовала собой фактическое начало великой западноевропейской литературы, то моя «Vita Nova» знаменует собой окончание великой западноевропейской музыки, и тут я подхожу к тому главному, чего так и не смогли понять ни музыкальные критики, ни большинство музыкантов: «Vita Nova» – это не опера, это посмертная маска оперы.
Когда я понял, что мне предстоит снять посмертный слепок с лика усопшей оперы, я начал просматривать все доступные мне изображения посмертных масок. Конечно же, все посмертные маски совершенно поразительны из-за запечатленной в них тайны смерти, но какое-то особое, ни с чем не сравнимое впечатление на меня произвела посмертная маска Марии Стюарт. Подолгу рассматривая ее, я начал понимать секрет того впечатления, которое производят все посмертные маски. Он заключается в каком-то фантастическом сочетании мельчайших жизненных подробностей с общей безжизненной «распрямленностью», и я решил пойти по тому же пути в музыке. Кстати, это очень хорошо почувствовал, хотя и не до конца понял, Филановский, который в своей статье писал об «обсасывании» и «распрямлении» Вагнера, Малера, Чайковского, Бартока и других композиторов, к которым отсылает партитура «Vita Nova». К «обсасыванию» и «распрямлению» я добавил бы еще геометризацию, ориентирующуюся на геометрическое искусство античной архаики. Я стремился превратить все оперные роскошества в архаический орнамент, в «дизайн», в узор на обоях, если хотите. Точное воспроизведение стилистических особенностей того или иного композитора в сочетании с принципом архаико-геометрического распрямления я сознательно использовал для того, чтобы превратить музыку «Vita Nova» в посмертную маску оперы. Кроме того, и в партитуре, и в тексте «Vita Nova» имеется немало подсказок, указывающих на то, что все это есть не что иное, как звучащая посмертная маска. Одной из таких подсказок является центральный дуэт, в котором Беатриче распевает одну и ту же фразу: «И ты тоже умрешь», в то время как Данте беспрестанно повторяет: «Сладчайшая смерть, приди ко мне!» – однако никто из музыкантов не удосужился вникнуть в смысл этого кажущегося совершенно абсурдным повторения. Впрочем, и все остальные подсказки остались незамеченными. Ну что ж? Я сделал свое дело – я предъявил посмертную маску оперы, а то, что музыкантов отталкивают и даже отпугивают ее распрямленные смертью черты – это уже проблема самих музыкантов.
И здесь я хотел бы обратить внимание еще на один крайне важный момент. Дело в том, что для очень и очень многих мысль о посмертной маске ассоциируется только лишь с мраком, тлением и смертью, и поэтому в их глазах я выгляжу каким-то гробокопателем, старательно зарывающим гроб с телом музыки в глубокую могилу, однако при этом совершенно не замечается то, что осуществляемое мною предъявление посмертной маски оперы предваряется названием «Vita Nova» – «Новая жизнь» и начинается со слов «Incipit vita nova», что означает «Начинается новая жизнь». Что же делать с теми, кто не замечает этой очевидности? Напомнить ли им еще раз о рондо Гийома де Машо «Мой конец – мое начало»? Но, скорее всего, им вряд ли это поможет, и поэтому я ограничусь лишь тем, что, подобно Галилею, топну ногой и тихо проговорю: «И все-таки она начинается!»
62
Вот написал один уважаемый коллега столько слов про «конец композитора». Очень впечатляюще, но помогло ли это ему? Он сам настолько привязался к тем ярлыкам и понятиям, которые сам же и придумал, чтобы объяснить всем, что это такое и почему оно больше не может таким быть, что он не в состоянии теперь от них отвязаться, и пишет такую музыку, которая должна проиллюстрировать идею о том, что ее писать не надо. При общении с ним я каждый раз чувствую, как он отягощен собственными концепциями. А ведь его самые сильные вещи (музыкальные) – это как раз то самое «прямое высказывание», о невозможности которого он пишет в книгах. (Дескать, в наше время надо быть полным идиотом, чтобы сочинять нечто в форме прямого высказывания.) Кстати, в его последней книге – «Пестрые прутья Иакова» – он пришел к той же буддийской идее об отсутствии «Я». Это, по-моему, его лучшая книга. Но если бы идеи и практика были нераздельны…
63
В крайне модном в свое время и крайне дурацком фильме Денекена «Воспоминание о будущем» рассказывается, тем не менее, одна реальная история, которая произошла на далеком острове, затерянном в бескрайних просторах Тихого океана. Во время Второй мировой войны американцы стали использовать этот остров в качестве военной базы. На остров садились американские самолеты, и американские летчики дарили местным дикарям консервы, жвачку и прочие атрибуты цивилизации, а дикари почитали американских летчиков богами, прилетевшими к ним с неба с небесными подарками. Но вот война закончилась, американские самолеты перестали прилетать на остров, и поток небесных даров иссяк. Тогда дикари решили, что боги забыли о них и что им нужно как-то напомнить о своем существовании. С этой целью они построили самолет из веток кустарника, травы и цветов, для того чтобы боги, увидев с неба изображение самолета, вспомнили о дикарях и снова прилетели бы к ним со своими небесными подарками.
Я не сразу догадался, что эта история на самом деле есть история обо мне самом. Только много позже до меня дошло, что я всего лишь жалкий дикарь, пытающийся напомнить о себе покинувшему нас духу великой западноевропейской музыки и покинувшим нас небожителям. Мои композиции – это всего лишь самолеты из травы и цветов, имитирующие настоящие самолеты – произведения Обрехта, Гайдна, Шуберта, Малера или Шёнберга. Они не предназначены для того, чтобы летать. Они предназначены для того, чтобы привлекать внимание богов, забывших о нашем существовании. Они предназначены для того, чтобы напомнить о нас отлетевшему от нас духу западноевропейской музыки. Но, может быть, в первую очередь они предназначены для того, чтобы напомнить нам самим о позабывших нас богах, напомнить нам о том, что было с нами до того, как мы стали композиторами, напомнить о неизбежности наступления новой жизни. Во всяком случае, я думаю, что предназначение того, что я делаю, заключается именно в этом.
64
gaveston
Боже, какое словоблудие! Почему человек, который прочел энное количество книг Хайдеггера, Гуссерля и Адорно, начинает к месту и особенно не к месту употреблять слова, которые он в этих книгах вычитал? Почему бедное геометрическое искусство должно исполнять функции трансцендентального, бытия – you name it? Почему, например, не протогеометрическое? Или там «дизайн», если угодно? И каким образом отношение геометрического стиля к фигуративному = отношению бытия и явления? Но об этом – ни слова! Ибо, вероятно, истолкование этого отношения разрушит его сакральность, внесет «психологизм», от которого необходимо избавиться ad majorem Dei gloriam!
prostipoma
Почему, почему. Потому что консерватория такая. ПТУ, которое корчит из себя Тарту.
lavds
Что за чушь про «Воццека», Шёнберга и Штрауса? И что значит: «Штраус продался публике»? Бред какой-то.
mlick
Ох, как он меня бесит.
Cat_City
Я бы высказался об этом деятеле прямее и по существу, чем многие достойные комментаторы. ☺ Боюсь только, что ненормативная лексика не будет воспринята с должным юмором. Гиперсолипсизм и сектантство, возможно, играют роль «тихой комнаты» для некоторых не совсем адекватных людей.
Книга писем
1
Счастливого Рождества и наилучшие пожелания мира в новом, 1970 году от семьи Альбрехтов (463 West Elletst Philadelphia PA 19119).
Простите за опоздание с ежегодным поздравлением, но в течение долгого времени я был так занят, что забыл даже о собрании Музыковедческого общества в Сент-Луисе, где должен бы быть вчера. Простите также за то, что на этот раз получите, вероятно, ксерокс, использование которого облегчает мои почтовые дела. Примите наши приветствия, такие же теплые, как и всегда. И благодарю за ваши, полученные перед тем как я смог написать свои.
2
Мысли мои смешались, не знаю с чего начать. Шел в консерваторию, и добрая половина письма была уже у меня в голове. Перед тем как пойти в класс (а я знал, что первых нескольких студентов у меня не будет), я зашел в наш кабинет звукозаписи взять что-нибудь из пластинок, чтобы писать тебе и слушать музыку. Взял 21-ю кантату Баха «Ich hatte viel Bekümmernis». И вот – звучит вступление. Я слушал его с беспомощной улыбкой, оцепенело и беспомощно погружаясь в его глубину, которая как-то вдруг лишила смысла то, что я собирался писать. Но странно, слушая дальше первый хор, арию сопрано, речитатив и арию тенора, я постепенно потерял ощущение глубины. Не берусь ни за какие объективные оценки – я вообще за них больше никогда не буду браться, – но лично для меня даже и в Бахе остается совсем немного сильнейших мест (по сравнению с целым, конечно). А как кажется тебе?
А только что вышла еще более странная вещь. Написав тебе эти строки, я поспешил поставить пластинку сначала, чтобы еще раз сполна отдаться только что испытанному очарованию, и больше не испытал и его. О, что за проклятые демоны шутят со мной! Где же абсолютно и вечно прекрасные звуки? Я потерял всякое чувство глубины и завораживающей бесконечности этой музыки. Только легковесность и бытовая чувственность! О Господи!
3
К благословеннейшему и милейшему брату Михаилу обращается Гвидо, испытавший многие превратности жизни и вновь воспрянувший духом.
Или времена настали жестокие, или по Божьей воле пришла пора тяжких испытаний, когда правду часто попирает ложь, а любовь к ближнему попирает зависть, которая, кажется, не покидает наш орден. Таким путем заговор филистимлян становится наказанием израильтянам за их грехи, с тем чтобы, если случится, что все желаемое сразу сбудется, слишком самоуверенный дух не пал замертво. Ибо творимое нами добро истинно только тогда, когда мы предназначаем Творцу все наше умение.
4
Каким приятным было твое последнее письмо! Как приятно иногда доверительно поделиться своими настроениями и впечатлениями от окружающих тебя вещей, природы, погоды и т. д. Поделиться, зная, что будешь понят и услышишь в ответ что-нибудь созвучное и вместе с тем неожиданное, но не настолько, чтобы твои настроения и чувства отвергались или недооценивались. Так редко появляется теперь такая возможность. Так редко можешь угадать в ком-нибудь натуру, с которой хотелось бы войти в контакт. Не то что было в юности! Как хорошо, что между нами еще остается такая возможность! Тянущаяся с той самой юности.
Последнее время у меня какое-то странное спокойное и светлое настроение. Странное – потому что разные бытовые неприятности следуют одна за другой и длятся уже довольно долго. Но меня это как будто не касается. Я все время в каком-то сне. Для меня это ново, но даже и не удивляет.
На днях как-то вечером, воспользовавшись одиночеством, присел к роялю и минут за 10–20 написал маленькую пьеску. Сначала я ею не увлекся, а теперь наигрываю ее и наигрываю. Какая-то в ней есть шумановская струнка, которую приятно дергать. Неотразимых интонаций я тут, конечно, не нашел, но все-таки хочу с тобой ею поделиться. Нигде в официальных показах ее, очевидно, играть не имеет смысла. Кому она нужна такая! Может, и тебе не нужна, но я все-таки тебе ее пошлю. Так сказать, просто как «привет из Риги».
Будет настроение и время, напиши что-нибудь!
5
Аслан Намиток поет всю свою жизнь, и это всегда казалось ему слишком естественным, чтобы стремиться сделать пение своей профессиональной карьерой. И лишь после того, как он с отличием оканчивает филологический факультет Краснодарского университета, он окончательно решает стать профессиональным певцом.
6
Ученый авторитет святых Отцов предписывает, чтобы в службе божественных хвалений, совершаемых с должным смирением, дух всех участников бодрствовал бы, речь не влачилась по земле, а серьезная сосредоточенность псалмопевцев украшалась бы благочинным пением и в устах их звучала сладостная песнь.
А поистине сладостная песнь в устах псалмопевцев звучит тогда, когда Бога приемлют сердцем и, произнося слова, в то же самое время своим пением вручают ему свое благоговение.
7
Мэриам провела сочельник у своей сестры Паулины в Валли Форж. Она останется там со второй своей сестрой Кэрол до тех пор, пока все будет готово для ее возвращения домой. Дом Паулины находится очень близко от храма, в котором мы венчались с Мэриам. Там неподалеку есть и прекрасный парк.
8
Аслан Намиток успешно сдает вступительные экзамены на основной курс вокального факультета Санкт-Петербургской консерватории. Молодой певец проявляет исключительную целеустремленность и блистательный талант; о нем говорят как о самом одаренном вокалисте за последние три десятилетия факультета, его tenore scuro исключительно богат и отличается необычайно широким диапазоном, что представляет собой определенные сложности для его педагогов.
9
Для Отто прошедший год знаменовался несколькими необычными событиями. Из них по порядку первое – отставка с извещением в 24 часа, произведенная новым руководителем Музыкального департамента на основании того, что Отто имел там временную работу. Это было очень неприятно. Главная победа Отто заключалась в том, что он настоял на уходе в конце года.
10
Твое письмо вышло совсем неожиданным. Неожиданно оно для меня двояко. Хотя нет, не двояко. Вполне «однояко». Обе стороны весьма связаны. Во-первых, потому что я сам в последнее время все размышляю о тех проблемах, которых касаешься ты. Во-вторых, я опять, видимо, пересуровил тебя. Я стал тебя представлять (и об этом, кажется, писал) как человека, который значительно отделился и, увы! (для меня – увы!), отдалился по своему мировосприятию, интересам, поведению, деятельности от меня. Я стал чувствовать себя ребенком, а тебя мужем. Когда мы оба были детьми, мы пили пиво на Центральном рынке. Теперь же партнеры по пиву тебе не нужны (пиво как символ, конечно). И вдруг ты предлагаешь не просто обсудить то, что и меня волнует, но обсудить еще и за кружкой пива на Центральном рынке. Вот что неожиданно! Конечно, я и сам уплыл куда-то из ситуации прежних лет, и прежних ощущений и настроений, наверное, не повторить, но все равно – замечательно, что ты еще предлагаешь пиво. Видимо, твоя ситуация не такая однозначная, как я ее воспринимал.
11
Поэтому и предписано, чтобы в церкви Божией псалмы распевались с тем, чтобы благословение верующих пробуждалось бы во время ночной и дневной службы. А также и празднование мессы сопровождается непрерывным пением клира и народа, по некоему испытанному старинному ходу и установленному порядку, с тем чтобы этот порядок вызывал удовольствие, а благочинность – веселие.
12
30 июня мы праздновали семидесятилетие Отто. Празднование было подготовлено Рекси и Дороти Крауфорд вместе с Пегги Стюарт в прекрасной новой квартире Крауфордов – обед для 24 персон – не меньше! Но самое главное событие этого года – прекращение преподавания в университете – около недели тому назад. Смешанные чувства облегчения, сожаления и свободы для исследовательской работы, где бы то ни было, без необходимости спешить обратно в Филадельфию ради семинара или собрания.
13
Что-то я стал сдавать. Не сочиняется, не пишется. Много всяких начинаний – и в сочинении, и в разных анализах – по полифонии, по инструментовке, по форме в сонатах Моцарта. Примусь, потыкаюсь-потыкаюсь и брошу, возьмусь за другое, опять брошу – устаю. Все представляется каким-то бессмысленным, непреодолимым, ненужным. Днем почти все время хочется спать, ночью же бывает, просыпаюсь, и никак сон не идет. Тогда часто начинает слышаться где-то за стеной, вернее, за несколькими стенами, большой барабан и гобой. Гобой наяривает какую-то бесконечную, нервную и статическую нудь, а барабан бьет то редко, то часто, безо всякой ритмической основы. Это бесы, Володя, но мне совсем не страшно, а днем все почти начисто забывается, помню только, что это было. Теперь я уже слушаю это как должное, без всяких эмоций, медленно думая о чем-нибудь, что, безо всякой связи сменяясь, всплывает из глубины, и мелодия звучит то громче, то пропадает почти совсем. А первое время я поражался – до чего антигуманистическая музыка, никогда бы себе не представил, что она должна быть именно такой. Но пусть звучит, я ей не противлюсь, я ее уже люблю. Великую же музыку я стал бояться слушать, особенно в компании. Она на меня стала действовать как на какого-нибудь пастуха. Я плачу, я самым непосредственным образом стал плакать от прекрасной музыки. Недавно, когда мы всей кафедрой слушали по делу 3-ю Английскую сюиту Баха, мне после Прелюдии пришлось выйти из класса, чтобы никто не заметил моего конфуза…
14
Вот почему я, движимый богодухновенной любовью, не только тебя ради, но и всех других людей ради, с величайшей поспешностью и заботой запечатлел в словах этого трактата благодать, дарованную мне, ничтожнейшему, от Бога, чтобы церковные песнопения, которые я и все люди до меня выучивали с величайшим трудом, потомки могли исполнять с величайшей легкостью, чтобы они с готовностью стали бы вымаливать для меня, тебя и всех моих помощников вечное спасение, чтобы по милости Божьей свершилось отпущение грехов наших или, по крайней мере, они вознесли молитву любви к ближнему. А если негодные люди проявят свою неблагодарность по отношению к столь значительным благодеяниям, то разве не воздаст нам справедливый Бог за труды наши? Разве от того, что Бог – творец всего сущего и без него мы ни на что не способны, мы и ни на что не можем рассчитывать? Неправда. Даже апостол, по милости Божьей ставший тем, что он есть, возглашает в пении: «Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил. А теперь готовится мне венец правды».
15
Начав обучение у знаменитого баритона И. Алексеева, Аслан Намиток завершает свое музыкальное образование под руководством В. Вихрова, которому, очевидно, ведомы все тайны вокальной техники. Так Аслан Намиток становится зрелым художником. Упорная работа и артистическое обаяние приносят ему широкое признание публики.
16
Равноапостольный Иоанн, который ныне управляет Римской церковью, заслышав о славе нашей школы и о том, как мальчики по нашим антифонариям распознают неслышанные ими прежде песнопения, очень удивившись, через трех нунциев призвал меня к себе. Я прибыл в Рим с почтеннейшим аббатом доном Грюнвальдом и доном Петром, старшим каноником аретинской церкви, ученейшим человеком нашего времени. Итак, папа чрезвычайно обрадовался моему приезду, долго беседовал и о разном расспрашивал; как некое чудо он все вертел наш антифонарий и, непрестанно твердя перечисленные в начале книги правила, не отступился, то есть буквально не сошел с места, на котором сидел, пока не выучил незнакомый ему выбранный им произвольно версикул, и тогда то, чему он едва мог поверить в пересказах других, внезапно обнаружил в себе самом. Чего же боле?
17
Духовность его исполнения изумляет. В голосе Аслана Намитока – отзвук ассирийских жреческих прорицаний, трагедий Эллады, потаенных греховных страстей, безбрежность русских просторов, ярость тропического шторма и монашеское смирение.
18
Символично для эволюции европейской профессиональной музыки, ее роковой судьбы (вообще смешно: ее судьба и рокова́я и ро́ковая) суть кантус фирмуса на этапе ее голубого детства, у Перотина, например. Григорианский хорал, в музыке которого раньше парили религиозная сосредоточенность и экстаз молящихся, каким-то Перотином вдруг стал уродоваться до неузнаваемости. Звуки хорала, соответствовавшие раньше словам и слогам текста Святого Писания и являвшиеся художественно-акустическими резонаторами этих слов и слогов, а также чувств смирения, благоговения и любви, превращаются каким-то хулиганом (Геростратом от музыки) в нечто дьявольское и специально изобретенное для их уничтожения: каждый звук, как в кривом зеркале, растянут на километры до полной потери смысла интонаций, на фоне чего выписывается масса занимательного музыкального материала (я его сейчас изучаю для статьи), который окончательно добивает и затаптывает то, что существует в так называемом кантус фирмусе.
А символично это потому, что звуки c. f., увеличившись до космических размеров, олицетворяют некую бесконечность, как бы божественные категории макромира, несоизмеримо же умельченная суета движущихся голосов суть человеческий микромир «изобретений», «композиций», «лада гордыни».
Ну вот уже и кантус фирмус отброшен, растворился он в колорировании Окегема, стал необязательным для «композиции» и «числовых изобретений» этого Ксенакиса XV века. А если уж так хотите вы кантус фирмус, так привыкли чего-то там выслушивать в такой интересной самой по себе музыке, то вот вам, пожалуйста, песенка – Si la face ay pale или L’homme armé. Прелесть! Вот это cantus firmus так firmus! Вот его теперь и слушайте. Гораздо ведь интереснее и приятнее! Разве что текст отвлекает. Ну пусть звучит для порядка и конспирации. Все равно вам будет не до него. Такой двойной канончик закатим – не оторветесь.
Ну вот уж нет у нас ни хорала, ни cantus firmus’а, ни даже святого текста в музыке! Все ушло и отвернулось от нас. Осталась только именуемая музыкой та суета, которой Перотин торпедировал музыку истинную. Сначала суета вкралась, а потом и выкрала музыку. В лучшем случае теперь в ней скорбь (Бах) или инфантилизм (Вивальди). А то – просто забава, или наркотическая видимость чего-то далеко не простого, или «мощи́», или всякая безобразная бессмыслица.
Вот такие, Володенька, мысли посетили меня, когда сидел я на работе в своем 15 Б классе в бесполезном ожидании студентов, которым я нужен так же, как мне cantus firmus.
Пока! Гоша.
За стеной все время звучит концерт Эльгара в исполнении Гидона.
Раньше, бывало, я тоже так вот сидел, чего-то там писал свое, а он учил этот концерт. Готовился к Брюсселю.
19
Но некоторые воспитанники новой школы не спят ночи напролет, заботясь только о мензурации темпусов, посвящают себя всецело новым нотным формам, предпочитают выдумывать свои ноты, чем петь старые, и в результате этого церковные песнопения поются в семибревисах и минимах и раздробляются на мелкие нотки.
20
Почувствовав недомогание, я не мог оставаться в Риме даже ненадолго, поскольку летняя жара в приморских и болотистых местах грозила гибелью. Мы, однако, договорились, что уже ближайшей зимой я должен буду туда вернуться, для того чтобы растолковать этот труд упомянутому папе и его клиру.
21
И церковные мелодии они разрезают гокетами, расшатывают дискантами; а иногда триплумами и мотетами на народных языках до того затаптывают, что основы антифонария и градуала они порой игнорируют.
22
Несколько дней спустя после празднования дня рождения Отто направился в Европу. В Англии, несмотря на гнетущую жару, он провел время очень приятно: встретился с друзьями, побывал в Ковент-Гардене на спектакле «Щелкунчик» Большого театра и, после сорокалетней паузы, совершил поездку в Ковентри, где обедал с Перси Юнгом и восхищался новым кафедральным собором. Краткий визит в Париж был посвящен в основном Национальной библиотеке, встречам с друзьями и посещению двух спортивных состязаний.
23
Спустя несколько дней я посетил вашего и моего патера дона Гвидо, аббата Помпозы, я страстно желал увидеть его, мужа добродетельного и мудрого, в высшей степени по праву угодного Богу и людям; и он также, будучи мужем проницательного ума, когда увидел наш антифонарий, немедля испытал его и поверил в него, он покаялся, что некогда сочувствовал нашим завистникам, и настаивал на моем переезде в Помпозу. Он убеждал меня в том, что для монаха монастыри предпочтительнее епископатов, и наиболее всего предпочтительна Помпоза – ради научных занятий, возможность для которых милостию Божией и как раз благодаря радению почтеннейшего Гвидо впервые открылась в Италии.
24
Они забывают, на чем они строят, не знают церковные лады, которые не различают, а, напротив, смешивают. Ведь из-за множества нот надлежащий объем восхождения и нисхождения хорала, которым сами лады отличаются друг от друга, затемняется.
25
Настоящим событием был, как вы можете подозревать, Пежо III. Никто не подумал и сказать мне, что его управление полностью отличается от моего старого авто! Вновь посетил Бовэ, затем хорошо отдохнул в маленьком замке Пьер-ан-Тарденца, а на следующий день приветствовал башни Лаона и своих любимых коров, выглядывающих из-за башенных карнизов. Переночевал в пограничной деревне, где был единственным американцем, и получил поздравления от лунного человека, которого увидел прежде, чем смог войти в свою комнату. Странно было знать, что я видел это в далеком селении, когда вы, вероятно, наблюдали то же самое за вашими занавесками. На другой день поехал по извилистой долине в Мёз и Семой, вплоть до аббатства Орваль как раз во время мессы, посвященной Сен-Джеймсу. Затем направился по знакомым местам в Брюссель, где меня тепло приветствовали Альбрехты из Уккля.
26
Аслану Намитоку подвластны все движения души – безумная страсть и меланхолия, ослепительный экстаз любви и раскаленная ненависть персонажа.
27
Я, кажется, тебе еще не говорил, что играл в концерте свою третью сюиту, которая никому не понравилась и в прессе получила осуждающую оценку. Написали, что со своей точки зрения я уже ничего яркого не предлагаю и точку зрения пора менять. Но как же я могу ее сменить? Это же мое лицо, а не маска. Просто это лицо, видимо, никому уже больше не нужно. Что ж, их дело.
28
Аслан Намиток оказывает некое гипнотическое воздействие на слушателя, материализуя своим волшебным голосом архетипы бессознательного, покоряя публику яркостью образов: прекрасное лицо романтического героя передает тончайшую игру чувств.
29
Ведь они суетятся и не могут успокоиться; опьяняют слух, вместо того чтобы врачевать его; и пытаются жестами изобразить то, что исполняют.
30
Снова пришел бейсбольный сезон. Старший Тони явился организатором «Брюссельских звезд», младший Тони находился в числе игроков (подающий и отбивающий мяч). Они завоевали бельгийский титул после трех игр, и затем, пока они отдыхали, Отто провел конец недели в Баварии, останавливался в Касселе вместе с кузеном Фриделем и целый день работал над статьями для большой немецкой энциклопедии по заказу Bärenreiter. Возвратившись в страну бейсбола, увидел третью и четвертую игры, проигранные Бельгией, занявшей в конце концов третье европейское место. Во время четвертой игры наблюдал два удара Тони и четырнадцать strikeouts (в течение 6 минут). В оставшееся время посетил Гент и Брюгге. Во втором городе была прекрасная встреча со старыми фламандскими анонимами. Забыл упомянуть о таком же впечатлении, полученном в давние офицерские дни 1945–46 годов в Мюнхенском доме искусства от флорентийских фресок. Программа фламандского фестиваля включала серию прекрасных концертов, но я был только на первом, пригласив Тони и Юлию послушать пёрселовскую The Fairy Queen.
31
Снова вот потянуло писать…
Теперь что-то не пишется мне в дневнике, а как придут какие-нибудь раздумья, так хочется придать им форму письма к тебе, нежели записывать только для себя.
Конкретный же импульс неожиданный. Случайно напоролся на телевизионную передачу о Бетховене. Звучала «Лунная соната»…
Горностаева привела слова Нейгауза, который говорил якобы, что I часть «Лунной» – это Фауст, склонившийся над бездной познания.
Как это глубокомысленно и красиво звучит. А мне подумалось – какой бездны, какого познания? Конечно, познание – это бездна. Но что ж высокого, что ж таилось патетического в том познании, которое имеется в виду. Это бесконечное накопление информации о природе, обществе, человеческой продукции, космосе, структуре и ресурсах мозга. И с какой это рожей Фауст склонился над бездной всего этого познания? Подразумевается, наверное, что с печатью крайней степени мудрости на лике, духовного экстаза и близости к истине.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.