Текст книги "…И всяческая суета"

XVIII

Согласился все-таки. И не потому, чтобы мать его так уж убедила. Но слишком много составляющих было в этой проблеме. Будущность не только кооператива, но и самой идеи. Оборудование, снабжение, расширение. И реклама, да, и слава. И много прочего. В конечном итоге, он сам себя уговорил по известной схеме: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься.

А кроме того… возникали все-таки и у него задние мыслишки. Порядка ведь действительно нет? Нет. Нужна не просто сильная рука, нужна непоколебимая воля, уверенность в своей правоте. А что такая уверенность дает человеку право доказывать свою истину любыми целями, не останавливаясь ни перед чем – увы, таковы законы жизни, действующие независимо от того, признаем мы их или не признаем.

Что касается нас, то мы в глубине души тоже приветствуем решение Землянина. Хотя исходим при этом из своих корыстных, чисто литературных интересов.

Ведь если Землянин согласится восстановить и действительно восстановит величайшего… всех времен и народов (в этой формуле после слова «величайший» каждый волен вставить любое слово, какое покажется ему наиболее правильным), то какие же возможности продолжения этого повествования откроются перед нами! Просто-таки небывалые возможности, неисчерпаемые, такие, что даже только думать о них уже очень приятно.

Потому что фантазия заставляет нас представить: вот свершилось. И пока сторонники недавно еще покойного генералиссимуса готовят почву для реставрации на самых верхах, товарищ Сталин живет в тесной квартирке Землянина (в куда более просторных апартаментах Б. Ф. Строганова или тов. Домкратьева опасно: слишком много вокруг глаз), смотрит телевизор, читает газеты и книги, в том числе и о себе, разумеется, – дает свои оценки, свои мнения и прогнозы.

И, конечно, строит кое-какие планы. И решает чьи-то судьбы.

А иногда просто сидит в уголке, и ни о чем вроде бы не думает – вспоминает, может быть, или наслаждается самим процессом бытия: маленький, рябенький старичок.

После рабочего дня начинают съезжаться соратники. И он разговаривает с ними. Сеет семена мудрости.

– Нас обвиняют в ошибках, – говорит он со своим известным всему миру акцентом. – Однако философия учит, что не может быть абсолютного понятия ошибки. То, что является ошибкой с одной точки зрения, совсем не является ошибкой с другой точки зрения. Это азы марксизма-ленинизма. В чем же наши противники в их, с позволения сказать, рассуждениях усматривают наши так называемые ошибки? В установлении колхозного строя? В создании широкой сети лагерей? Интересно, каким же еще способом эти товарищи собираются установить равенство? Ибо равенство потому и называется равенством, что при нем все равны. А где люди более равны, чем в лагере или в колхозе?

Далее, товарищи, некоторые горе-марксисты обвиняют нас в жестокости, в уничтожении множества людей. Они закрывают глаза на то, что жестокость является одним из основных законов природы. Они сползают в идеализм. Жестокость, стремление к уничтожению – главное правило жизни. Уместно заметить, что товарищи явно пренебрегают диалектикой: ведь если есть жизнь, то должна быть и смерть. А поскольку смерть существует, постольку она и должна быть использована в борьбе. В свете диалектического анализа, товарищи, становится ясным и место того процесса, который позволил мне снова возглавить вас: это третий член гегелевской триады, отрицание отрицания. Итак, разве можно обвинять нас, товарищи, в том, что мы следовали основным законам природы и философии, тем самым заботясь о, как это теперь называется, экологии, избегая перенаселения? Разве можно обвинять нас, товарищи, в том, что, устраняя значительную часть партийной, советской, военной и прочей верхушки мы очень результативно боролись с ростом той самой бюрократии, на которую теперь слышится так много жалоб?

За последние дни, товарищи, – говорит далее Иосиф Виссарионович, – я выслушал и прочитал много критических замечаний в адрес партии и в свой лично. Я думаю, что авторы подобных незрелых суждений не владеют методологией. Если бы они дали себе труд подумать всерьез, то вспомнили бы, что в эстетике, например, существует правило: судить творца по тем законам, которые он сам для себя создал. А не по тем законам, которые хотел бы навязать кто-то другой. Но политика, товарищи, тоже является искусством; так почему же эти так называемые критики отказывают политикам в том праве, какое признают за художником? Почему не желают давать нам оценку по тем законам, которые мы сами для себя создали? Можно ли всерьез считаться с их якобы судом? Говорят о суде истории. Но история будущего, товарищи, уже была написана нами, написана на основании анализа прошлого и настоящего, на незыблемой основе исторического материализма; суд только такой истории мы можем признать, и никакой другой.

А к чему же привели партию и страну те, кто понимает историю неправильно? К тому, что вы начали стесняться своей бедности – в то время как ею надо гордиться; и начали даже стесняться своей силы – в то время как ею надо было не только гордиться, но и пользоваться. И результаты, товарищи, налицо. Это факты; факты же, как известно – упрямая вещь.

Безответственные крикуны говорят, что семьдесят лет мы прожили не так. Нет, семьдесят лет прожили именно так, это последние годы вы живете не так. Мы построили фундамент для крепости, а теперь хотят на этом фундаменте строить санаторий – и удивляются, что не совпадает. Нет, товарищи, начав строить крепость, надо ее и построить, и укрепиться в ней, а потом уже думать о возведении других зданий. Вот это будет подлинно творческим подходом к марксизму-ленинизму, а не то, о чем дилетанты от политики кричат сейчас на каждом углу.

Задают нелепый вопрос: что делать? Только совершенно отказавшись от марксизма как от руководства к действию, можно задавать такие беспомощные вопросы. У нашей партии есть богатейший опыт борьбы с уклонами и ревизионизмом во всех его разновидностях. Надо использовать этот опыт. Действовать с большевистской принципиальностью. А избавившись от ревизионистской и прямо антисоветской коросты, вернуться на правильный путь. Потому что другого для нас не существует. На другом пути мы неизбежно отстанем, на этом же будем опережать, пойдем во главе развития. А со всех тех, кто позволил себе пренебречь коренными интересами партии, народа и государства, – спросить по всей строгости!

…Вот такие и многие другие вещи говорит товарищ Сталин, и его внимательно слушают, нередко прерывая аплодисментами.

Потом мама Землянина вносит чай и медовые пряники, и все пьют чай, и товарищ Сталин шутит.

– Я привык, товарищи, работать с моими соратниками, и мне в моем возрасте не хотелось бы переучиваться. Поэтому вот вы теперь будете Молотов. А вы – Маленков. А вы… нет, на Лаврентия вы непохожи. Найдите мне Лаврентия. Нет, Хрущева не надо: каким ведь прохиндеем оказался. А прикидывался шутом. Плохо, товарищи, плохо работали наши органы, не разоблачили вовремя. Нашим органам впредь надо учесть ошибки. А вы будете Каганович. Что? Жив еще? Очень странно. Еще один недосмотр. Вот за это нас действительно надо критиковать…

А однажды вечером ему приносят мундир генералиссимуса. И с тех пор он носит только мундир.

По ночам подъезжают черные машины. Привозят еду и питье. Нет, Землянин не страдает от присутствия товарища Сталина. Правда, кооператив на некоторое время приостановил деятельность: товарищ Сталин разрабатывает свой список для восстановления. Тут не может быть анархии, но строгий классовый подход, учит он.

А дальше еще интереснее.

Потому что в кооперативной лаборатории возникает второй товарищ Сталин. Лет на двадцать моложе первого. Удалось сделать такую запись. Дело в том, что некоторым соратникам стало казаться, что этот, первый, слишком стар. Он был хорош при испытанном аппарате, находясь уже на самом верху. Но сейчас на этот верх надо еще пробиться. И у него может просто не хватить сил и энергии. Нужен человек с запасом времени. С перспективой, как у нас говорят.

И вот в бывшем кабинетике Землянина живут два товарища Сталина: старый и помоложе. И часто, ожесточенно спорят друг с другом.

– Знаешь, Коба, – говорит молодой старому, – кого бы я сейчас расстрелял в первую очередь? Тебя. Посмотри, во что ты превратился. Почему столько болтовни после твоей смерти? Потому, что все эти говоруны остались живы. Если бы ты действовал последовательно, как я, некому было бы трясти грязное белье. Нет, ты просто интеллигент какой-то, я прямо удивляюсь.

– Coco, бичо, – посмеивается старший товарищ Сталин. – Ай, какой горячий! Слушай, хочешь – я тебя усыновлю? У меня все дети какие-то… не такие. Не наследники. А ты – энергичный. Хочешь? Ты ведь в плен не сдашься, верно? И за кордон не удерешь?

– Зачем мне такой отец, – ворчит молодой товарищ Сталин. – Потом тебя отмывать от грязи? Не надо. Мой отец знаешь кто был?

– Дурак ты, – говорит старший. – Ты вот подумай…

– Некогда тебя слушать, – говорит молодой. – Работы много.

И выходит на кухню, чтобы переговорить с пришедшим Седым, крупным, как мы знаем, паханом. Речь идет об экспроприации: для борьбы нужны деньги. В прихожей он встречает маму Землянина и делает ей комплимент. Мама тает. И думает: есть в нем все-таки что-то… очень мужское.

– Слушай! – кричит из комнаты старший. – Я вот подумал: они за нас большую работу делают! Потом взять эти их списки, по партиям и платформам – и прямо в эшелоны. А есть хорошие товарищи, их мы сохраним, с ними работать будем…

…Вот такие видятся нам сценки, и многие другие еще: этакий оперативный простор, на какой можно выйти. Не станет же автор пренебрегать такими возможностями.

Совсем немного осталось: дождаться, пока Землянин восстановит товарища Сталина. Пусть для начала хоть одного.

А процесс, кстати, уже идет. Из чистейшего сырья: доставили из-за границы в опломбированном контейнере. Немецкий продукт.

При оптимальном режиме процесс длится четыре дня. И уже три дня минули с начала. Землянин из лаборатории не выходит ни днем, ни ночью. Все-таки велико у него чувство ответственности. Да и потом – если бы он и захотел выйти, ему бы посоветовали этого не делать. Он ведь не один сейчас. Четыре молодых человека дежурят: двое постоянно с ним, один в прихожей, четвертый во дворе. Четверки регулярно меняются, а Землянин остается. Коечку ему поставили в кабинете А. М. Быка, питание привозят из ресторана «Прага». Так что условия для работы созданы.

Так что завтра…

Ух, даже мурашки по спине побежали.

XIX

Едва стало темнеть, как прибыло подразделение ОМОН, и хорошо знающий местность капитан Тригорьев совместно с командиром подразделения развел людей на посты.

Внутреннее кольцо составилось из первоклассных оперативников с Лужайки.

Двор был пуст: жителей давно не осталось, они получили новые квартиры, кто в Бирюлеве, кто где, в зависимости от социального и всякого иного положения.

К десяти вечера стали подъезжать машины.

Первыми прибыли три черные «Волги» с Лужайки. Седоки вылезли, спустились в подвал, все внимательно осмотрели и снова вышли во двор и стали поджидать остальных.

Чуть позже подъехали три «мерседеса» с частными номерами. Из одного вышел Седой, из других – его соратники, а также несколько молодых и крепких людей. Тот, что возглавлял их, на миг подошел к Тригорьеву и сказал ему: «Привет, Паша», на что капитан ответил: «Привет, Витя». Все вели себя серьезно и сосредоточенно.

И наконец подплыли три длинных лимузина отечественного производства, высшего класса. Из одного вышел Б. Ф. Строганов, из другого товарищ Домкратьев, из третьего – военный человек. Приехали они тоже не в одиночку, так что тесновато стало во дворе.

Прибывшие недолго постояли во дворе, поговорили. Потом Б. Ф. Строганов глянул на часы и сказал:

– Ну что же, товарищи – видимо, пора.

И, сопровождаемые частью охраны, стали спускаться. В лаборатории вполголоса поздоровались с находившимся там Земляниным и заняли места там, где он каждому указал. Чтобы им удобно было наблюдать, но чтобы и не мешали.

И наступила тишина. Оборудование новой лаборатории, закупленное за валюту или за нее же изготовленное по землянинским заказам, работало бесшумно. Казалось, все спит, только приборы перемахиваются стрелками да сменяют друг друга на дисплеях какие-то тут – надписи, там – линии, еще дальше – символы какие-то… Тишину же нарушил только шелест бумаги: Б. Ф. Строганов проверил, удобно ли лежит в кармане бумага с текстом приветственного слова. А товарищ Домкратьев при этом звуке обернулся – поглядел, не забыли ли внести пакет с мундиром и брюками в лампасах. А вообще непонятно было и жутковато, припахивало чертовщиной, хотя все и понимали, что тут дело чистое, наука и техника, убедительное доказательство преимуществ социалистического все еще строя.

Вязко текло время. Но текло все же. И все ждали. И однако когда прозвучал сигнал – не грубый, не резкий, а мелодичный, но показавшийся неуместно громким, все вздрогнули. Даже Землянин.

Он приблизился к средней ванне. Всего в этом ряду стояло их теперь три, и все три были под нагрузкой. Товарищ Сталин возникал в средней. А в крайних были люди по землянинскому выбору, он на этом настоял, говорил, что вхолостую гонять оборудование невыгодно, если можно заодно выполнить еще два заказа. С ним поспорили, но не очень. Приходилось с ним считаться, пока работа еще не была завершена. Кто лежит в крайних, никто толком не знал. Говорили, что в одной вроде бы – некий академик и депутат, в другой же – какое-то духовное лицо, иерарх, почивший еще в двадцатые годы; иные, впрочем, говорили, что во второй не иерарх, а, наоборот, писатель, при жизни знавшийся с нечистой силой и очень убедительно о ней писавший. Однако эти двое должны были выйти не сегодня, а лишь через два дня. Нынешний же день был целиком отдан товарищу Сталину. Который прибывал.

Или правильнее сказать уже – прибыл?

Потому что крышка над средней ванной только что начала медленно приподниматься, отходить все дальше… Все невольно шагнули, приблизились, сталкиваясь плечами и животами и не обижаясь на это: великий миг настал, судьбоносный, тут не до мелочей.

Уже заканчивал шептать насос, раствор быстро уходил из ванны, нагретой до нормальной температуры человеческого тела, и обсыхали стенки; плеснула в воздухе белая крахмальная простыня и накрыла лежавшее в ванне тело – нагое, как и подобает приходящему в этот мир; но словно бы при теле что-то все же было, ему собственно не принадлежащее – серое такое, с рыжинкой? Нет, вернее всего, это просто тень так легла; разглядеть же не удалось: простыня скрыла тело, оставив на виду только голову – с закрытыми глазами, со спокойным, хотя и несколько брюзгливым выражением лица. Тело еще не дышало, и Землянин, склонившись над ванной, постепенно багровел от напряжения. Шел, по его гипотезе, самый сложный и научно не объясненный этап восстановления: одушевление, и Землянин в один узел стянул все свои странные способности, призывая душу. Сеня, непременный ассистент с некоторых пор, часто-часто дышала за его плечом. И множество взволнованных дыханий сталкивалось сейчас в лабораторном пространстве.

И тут раздался визг. Истошный, вызванный ужасом.

Потому что простыня в ванне шевельнулась. И не успели еще зрители счастливо вздохнуть, как из-под края ее вылезла крыса. Обыкновенная крупная крыса серой масти. Очень живая.

А Сеня до ужаса боялась крыс. И завизжала.

Крыса же, как ни странно, от этого визга не шарахнулась, как ей полагалось бы. Примерившись, она вспрыгнула на край ванны, уселась там и немного побыла в неподвижности, медленно поворачивая голову, переводя взгляд с одного человека на другого. Потом, не усмотрев, видимо, ничего интересного, она пошевелила усами, мягко спрыгнула на пол и неспешно, с неоспоримым достоинством направилась к двери. Так уверенно топала она ножками по плиткам пола, что все невольно посторонились, хотя сейчас любой мог бы размозжить ее каблуком. Крыса достигла двери, на миг задержалась, оглянулась – шмыгнула, и исчезла. Крысы вообще хорошо ориентируются в подвалах.

После этого легкое волнение вокруг ванны улеглось, и взоры вновь обратились к телу.

Тело же не дышало и не жило.

А ведь не менее пяти минут прошло. Дальше же в мозге, лишенном притока кислорода, начинаются, как известно, необратимые изменения.

Все глаза перешли на Землянина, и взгляды начали медленно ввинчиваться в него.

Багровый то ли от усилий, то ли от стыда, а может быть, и по обеим причинам, он старался казаться спокойным.

– Ну, где же результат? – неприятным голосом поинтересовался Б. Ф. Строганов.

Землянин лишь развел руками.

– И как же вы оцениваете свои действия? – спросил Дом-кратьев.

Землянин пожал плечами:

– Техника сработала нормально. Но вот – души не хватило.

– То есть – чего?

– Души. Разве непонятно? Очень маленькой душа оказалась, да и выветрилась за прошедшие годы, истаяла. Вот на крысу ее хватило, крыса и ожила. А на человека оказалось мало.

– Значит, вы хотите сказать, что в этой крысе… душа… его?

– Так получается.

– И теперь она где-то здесь… в подвале?

– Покойный любил уединение. Ну все, – сказал Землянин, отошел к пульту, что-то нажал – и крышка стала медленно опускаться, накрывая ванну вместе с телом.

– Что вы собираетесь делать? – спросил кто-то.

– Растворить, что же еще? Попытка не удалась. Очень жаль.

Можно было ожидать, что сейчас посыплются упреки, угрозы… Но все присутствующие были людьми сдержанными и словами не бросались. Они просто повернулись и двинулись наверх. Захлопали дверцы машин. Приглушенно заурчали моторы.

Через полчаса во дворе снова было пусто и безмолвно. Землянин вышел из лаборатории. Во дворе к нему присоединился А. М. Бык, а еще через минуту – Федор Петрович.

– Вот так, – сказал А. М. Бык, – проходит слава мира. Знаете, всю жизнь я мечтал разбогатеть. И сейчас уже казалось – вот, вот. Так нет. – Он пожал плечами. – Не судьба.

– Лучше было бы вообще не браться, – сказал Федор Петрович. – Этого нам не простят. Пожалуй, пора мне сосредоточиться на моей основной работе.

– В чем же мы виноваты? – спросил Землянин.

– Кого это волнует? – спросил в свою очередь А. М. Бык. – Когда рушатся надежды, под их обломками гибнут люди – те, кто стоял ближе всего к надеждам. М-да. Знаете что? Пойду-ка я сейчас ко Льву Толстому, выпью со стариком водочки… Кто со мной?

– Я – пас, – сказал Федор Петрович поспешно. – У меня дела.

Он прислушался. По переулку ехала машина.

– Вот уже и за нами, – сказал Федор Петрович вполголоса. – Меня здесь нет, и где я – вы не знаете. Всего!

И он исчез так же бесследно, как крыса полчаса назад.

Машина действительно въехала во двор. То была черная «Волга». Из нее вылез молодой человек и подошел к Землянину.

– Мне приказано забрать у вас запись, – сказал он деловито.

– Какую? Его?

– Другие нас не интересуют.

Землянин чуть заметно усмехнулся.

– Думаете, она вам пригодится?

– Вы выдадите добровольно? – спросил молодой человек.

– Да ради Бога! – сказал Землянин. – Идемте со мной.

Они оба спустились.

– Интересно, – сказал Землянин через несколько минут безуспешных поисков. – Вот же сюда она была заложена, вот даже обрывок остался под валиком…

Они проискали еще полчаса. Потом молодой человек сказал:

– Советую найти. У вас могут быть крупные неприятности.

Кивнув на прощание, он сел в машину и уехал.

– Жулье увело, – сказал А. М. Бык. – Мафиози. Они на ней еще заработают, будьте спокойны. Так как насчет выпить водки? Как говорится, на росстанях?

– Вы тоже уйдете?

– Все мы уйдем. Думаете, нам после этого дадут жить?

– Куда же? – спросил Землянин.

– Мир велик, – задумчиво ответил А. М. Бык. – Так идете?

– Раз мир велик, то пошли, – сказал Землянин. – Сеня! Сеня!

Отклика не прозвучало.

XX

Буквально на следующий день после описанных выше событий автору настоящего повествования пришлось уехать из Москвы по делам, никакого отношения к Землянину не имеющим. Поездка затянулась, и только через два месяца мы смогли навестить места, где происходило все, описанное на предыдущих страницах.

Едва сойдя с троллейбуса, мы уже встретили знакомого. Лев Толстой, поскрипывая протезом, медленно шагал, отягощенный хозяйственной сумкой, в которой краснели пачки пельменей. Мы радостно с ним поздоровались.

– Ну, что у вас тут нового? – поспешили мы спросить.

Лев Израилевич махнул рукой.

– Кто знает, что ново и что – нет? – ответил он неопределенно. – Царь Соломон говорил по этому поводу, что…

Но нас терзало нетерпение.

– Как Землянин? Работает? Успешно?

Лев Толстой переложил сумку в другую руку, чтобы удобнее было жестикулировать.

– Так вот, – сказал он. – Если вы войдете в этот переулок, что вы увидите?

– Наверное, дома, машины…

– Нет. Вы увидите забор. Что за ним, вы не увидите, потому что он высокий и без щелей, и вход совсем с другой стороны. Но я вам скажу, что там. Развалины.

– Постойте, постойте. Это что же – там, где был кооператив?

– Ну а я вам что говорю? Он был, да. Но он сгорел. Дотла. На следующий же день после… ну, вы понимаете, о чем я говорю. Потом поставили забор, чтобы было прилично, а сейчас уже расчищают, тут собираются строить что-то большое.

– Отчего же возник пожар?

– Я знаю? Никто не знает, кроме тех, кто знает – но они об этом в газетах не пишут. Сгорел – и все. Его тушили, приехало много пожарных, но они, по-моему, немного опоздали. Хотя на часы я не смотрел, и вообще была ночь…

– А сейчас строит кто: кооператив?

– Кооператив? – переспросил Толстой и пожевал губами. – А кого вы, собственно, имеете в виду? Тот, старый? Так его нет.

– Куда же девался Землянин?

– Откуда я знаю? Я не был так уж близко знаком с ним. Говорят – уехал. Секретность вроде бы у него кончилась… Во всяком случае там, где он жил, теперь совсем другие люди. Они его даже не знали. Квартиру получили через жилотдел.

– Куда же он уехал?

– Одни говорят – в Германию, другие – в Израиль, третьи – в Америку, четвертые – куда-то под Норильск… Какая разница? Уехал. И Бык тоже исчез. Может быть, тоже уехал в другую страну. Или в другой город. Может быть, где-нибудь он все-таки разбогатеет? Дай ему Бог. Он хороший человек. – Тут Лев Толстой как-то опасливо огляделся. – И знаете что? Люди, которых он воскрешал, тоже… Их как-то не видно. Люди болтают всякое. Что он их делал из наших скверных материалов, и все они оказались недолговечными. Хотя я в это не верю: ну а все мы из чего сделаны? Из импорта? Едим импорт? Дышим импортом? И все же живы… Я думаю, что они просто ходят по другим улицам. Мне ведь ходить трудно, я только до гастронома и обратно, а так – сижу дома и ставлю набойки и рубчики… У нас старую обувь теперь уже больше не выбрасывают, как привыкли одно время, а отдают снова в починку. Нет, сапожнику еще можно жить.

– Значит, о кооперативе больше ничего не говорят?

– Вы же знаете, в какие мы живем времена: каждый день что-нибудь новое, а о том, что было вчера, позавчера, завтра уже и не вспомнят. Сейчас о чем говорят? Где давали масло, где – колбасу по два двадцать… Нет, тогда, конечно, говорили… Например, что в одном учреждении, не стану говорить, в каком именно, поставили такие же аппараты, или те же самые… Потому что, видите ли, перед пожаром кооператив же ограбили – разве я не сказал? Годы, склероз. Я думал, что сказал. Да, вывезли все, прямо среди бела дня. Ну да, так вот, эти машины поставили и пробовали-таки воскресить этого… да. И как будто даже не один раз пробовали… Но ничего так и не получилось. Хотя эта девочка, помните, которую Землянин обучал…

– Конечно, помним! Что же она?

– Она, говорят, больше всех там старалась. Такая видная, знаете, стала, вся в погонах, в пуговицах… Но, видно, плохо училась, или не хватает у нее каких-то способностей.

– Вот как. А мы подумали, что она уехала с Земляниным…

– Видите – она с ним не уехала. А вообще – я не знаю, это же все слухи. Мы, старики, иногда сидим на скамеечке и разговариваем, один знает одно, другой другое, но кто поручится, что все это так и было?

– Да, действительно, – согласились мы. – Ну, спасибо, Лев Израилевич. Может быть, нам удастся встретить Тригорьева…

Уже тронувшийся было Толстой остановил свою ногу.

– Вы хотите повидаться с Тригорьевым? Так это вам надо ехать к нему в больницу, знаете – их ведомственная. Хотя к нему, кажется, еще не так и пускают.

– В больницу? Он болен?

– Да, но теперь говорят, что выживет. Собственно, он не столько болен, сколько ранен. Он же был старательный, знаете, а за этим кооперативом особенно присматривал, заботился о нем.

– Мы помним: там его друга восстановили.

– Друга, да. Вот этот друг в него и стрелял. И попал, иначе Тригорьев не лежал бы в госпитале. Дело в том, что, когда приехали грабить, Тригорьев бросился туда и хотел помешать. А этот его друг, бывший милиционер, был среди тех. Тригорьев был один, а тех – много, все крепкие ребята… Хулиганье, знаете.

Мы с ним внимательно посмотрели друг другу в глаза.

– Конечно, – согласились мы. – Хулиганье, кто же еще. И как же, нашли их?

– Ищут, – сказал Лев Толстой. – Все время ищут. Но не находят. Может быть, не там ищут? Хотя – что я знаю?

Он кивнул нам и пошел. Скрип-стук, скрип-стук.

А мы пошли своей дорогой, размышляя о том, что если вдруг где-нибудь там, на Западе, Юге или, может быть, на Дальнем Востоке начнут оживать люди, то наверняка там не обойдется без Землянина. Если даже сейчас он уехал в четвертом направлении, северном. Рукописи, может, не горят, а может, и горят, но мысли – нет. Они сохраняются, как те отпечатки на стенах. Надо только суметь прочитать их.