Текст книги "Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины"

Из истории болезни

«Я не болен, но постоянно болею».

Лев Толстой

Глава 1
Одна душа во всех

Расчеты

Родители Толстого долгожителями не были. Мать умерла сорока лет, отец – сорока трех.

Век деда по отцовской линии, Ильи Андреевича Толстого, – 63 года, по материнской, Николая Сергеевича Волконского, – 68. Бабушка, мать отца, Пелагея Николаевна Горчакова, единственная из предков, кого застал Лев Николаевич, протянула до 76-ти. А вот мать матери, Екатерина Дмитревна Трубецкая, как и ее дочь, ушла из жизни молодой, в 43 года.

Зато оба прадеда по отцу – молодцы: 82 и 86! Лев Николаевич в них, должно быть.

Сроки жизни, отпущенные Льву Николаевичу и трем его братьям, как бы поделены, «через одного»: старший брат, Николай, и третий, Дмитрий, умирают молодыми – 37-ми и 29-ти лет, второй брат, Сергей, и сам Лев Николаевич, младший, узнают возраст старости (Сергей Николаевич доживет до 78-ми, Лев Николаевич, как знаем, до 82-х).

Единственная сестра четырех братьев, Мария Николаевна, как и Лев Николаевич, успевает перешагнуть порог 82-летия.

Ломброзо и Катюша Маслова

В «Воскресении» Нехлюдов, обедая у Корчагиных, никак не в силах отделаться от неприятного впечатления, которое производит на него широкий ноготь большого пальца его невесты, напоминавший такой же ноготь ее отца. Но когда короткое время спустя заходит разговор о наследственности, он, на вопрос, верит ли в наследственность, решительно отвечает: «Нет, не верю».

Нехлюдов приезжает к Корчагиным прямо из судебного заседания, – там, после многолетнего перерыва, он вновь встретил Катюшу Маслову, девушку, некогда им совращенную. Теперь Маслову, уже проститутку, обвиняют в отравлении «гостя», богатого купца. Товарищ прокурора в своей речи помечает обвиняемых ярлыками наследственности. Главной движущей силой преступления он объявляет Катюшу. Хоть она и воспитанница, выросшая в интеллигентной дворянской семье, притом весьма образованна, она, по мысли прокурора, не в силах побороть «зародыши преступности», которые изначально, от рождения, несет в себе, не в силах не предаться «врожденным страстям». В речи прокурора упомянуты прирожденная преступность, теория Ломброзо…

Чезаре Ломброзо, итальянский криминолог, утверждал, что преступниками не становятся, а рождаются, что преступность – наследственно приобретенное свойство определенного типа личности.

В 1897 году («Воскресение» еще не завершено) Ломброзо, участник московского съезда криминалистов и психиатров, приезжает в Ясную Поляну познакомиться с Толстым. Шумно модный в ту пору ученый не вызывает у Толстого интереса: «ограниченный, наивный старичок» («старичок» семью годами младше Льва Николаевича). В нескольких письмах Толстой характеризует гостя как человека «малоинтересного», даже «не полного».

Для Нехлюдова «верить» в наследственность через час после всего, что он слышал в заседании суда, значит согласиться с виновностью Катюши уже по одному тому, что ее матерью была дворовая женщина, каждый год рожавшая от разных мужчин, а отцом случайно забредший в деревню цыган.

В дневнике 189 1 года Толстой отмечает спор с сыном Львом, частым оппонентом отца. Сын не сомневается в существовании и важной роли наследственности. Толстой не в силах признать это. «Для меня признание того, что люди не равны по своей внутренней ценности, все равно, что для математика признать, что единицы не равны. Уничтожается вся наука о жизни».

Уничтожается вся наука о жизни, – если признать, что люди рождаются с неравными возможностями совершенствоваться, двигаться к нравственному идеалу.

Предки мои

Но Толстой, как никто другой, пристально всматривается в людей, вдумчиво изучает их, глубоко и пластично понимает их побуждения, замыслы, поступки, – ему ли не видеть, не знать, не убеждаться всякий день и час, что при той общности, которая роднит, объединяет самых несхожих, самых – по всем признаком – далеко один от другого отстоящих людей, они не математические единицы, что каждый человек – особый мир, и эту свою особость обретает не только в ходе воспитания и общения, но и получает от рождения, по наследству.

Ему довольно задуматься о четырех братьях Толстых, чтобы лишний раз убедиться в этом. Братья, за исключением Николая (он появился на свет в 1823-м, тремя годами старше следующего) – погодки (родились в 1826, 1827 и 1828 годах), росли и воспитывались, образно выражаясь, в одинаковых обстоятельствах места, времени и образа действий. В воспоминаниях Толстой напишет об особости, несхожести каждого из братьев. Но эта особость не мешает всем четверым быть Толстыми.

Он пишет родственнице и другу Александре Андреевне Толстой: «В вас есть общая нам толстовская дикость». Александра Андреевна – пожизненно фрейлина при императорском дворе, лавирует в сложнейшей придворной дипломатии, а вот разглядел нечто – толстовское.

Из письма ясно, что дикость для Льва Николаевича в том, что они, Толстые, сильно «одарены человеческими страстями». В «Анне Карениной» Левину, столь близкому автору, собеседник бросает: «Вы все, Левины, дики». И объясняет: «Ты всегда делаешь то, что никто не делает».

В дневниках все тем же общим словом дикие Толстой подчас определяет и своих сыновей, отлично сознавая их несходство между собою.

Даже общее знакомство с натурой каждого из четырех братьев Толстых, с путями, избираемыми каждым в жизни (это, подчас еще больше, относится к единственной сестре) выявляет в них людей, делающих то, «что никто не делает» – «самобытных, с особыми взглядами». Но, принимаясь рассказывать о себе, о братьях, Толстой видит всех в общей системе рода, носителями пусть меняющихся, обретающих в каждом свои индивидуальные черты, но определенных передаваемых потомству признаков.

Уже в поздние годы Толстой просит сделать для него складную настольную ширму – на ней, в указанном им самим порядке размещены некоторые из хранящихся в доме миниатюрных портретов его предков и родственников. Ширма стоит в кабинете, он любит ее рассматривать. Он собирает предания рода, интересуется деяниями предшественников, особостью личности каждого и судьбы. «Вспоминать предков – отцов, дедов, прадедов моих, мне… особенно радостно», – когда Толстой писал это, вряд ли думал лишь отстраненно о достоинствах отцов, дедов, прадедов, важно, что все – предки мои!..

«Что такое порода? – размышляет он. – Черты предков, повторяющиеся в потомках. Так что всякое живое существо носит в себе все черты (или возможность их) всех предков… и передает свои черты, которые будут бесконечно видоизменяться, всем последующим поколениям. Так что каждое существо, как и я сам, есть только частица какого-то одного, временем расчлененного – существа бесконечного. Каждый человек, каждое существо есть только одна точка среди бесконечного времени и бесконечного пространства. Так я, Лев Толстой, есть временное проявление Толстых, Волконских, Трубецких, Горчаковых и т. д. Я частица не только временного, но и пространственного существования. Я выделяю себя из этой бесконечности только потому, что сознаю себя».

Одна душа во всех

Пятью годами позже записи, где Лев Николаевич объявляет решительно, что принять наследственность значит для него уничтожить всю науку о жизни, в дневнике снова отмечен состоявшийся спор на ту же тему, взволновавший Толстого. Спор как раз о том, что не может принять Нехлюдов, слушая в речи товарища прокурора о Катюше. «Говорят: от алкоголика родятся порочные люди», – обозначает Толстой суть спора.

Он обрывает дневниковую запись: не может «ясно выразить своей мысли». Но в записной книжке, куда часто, «на ходу», заносится первая мысль, еще ждущая разработки, он продолжает незавершенный разговор: «Наследственность есть, но до каких пределов допускать ее действие? Так же, как влияние физического на духовное есть, но до каких пределов допускать действие физического?».

Скорее всего, спор возник в связи со статьей о пьянстве, против пьянства, которую писал в те дни Толстой. Рубеж между Толстым и теми, кому он возражает, видимо, в оценке понятия «порочные люди». Для Толстого порок, вызываемый пьянством, – физический недостаток: беда алкоголизма в появлении огромного количества больных людей. От потребления вина, пишет он, гибнет больше народу, чем от всех войн и заразных болезней вместе. Для спорящих с ним «порочный» – понятие нравственное, точнее – безнравственное.

Тут противоречие в том, что, как полагает Толстой, само пьянство вызвано потребностью забыть о пороке, о нравственных началах, о совести. По мысли Толстого, порочно жить без идеала, как живут сотни так называемых «порядочных», обеспеченных и не от алкоголиков родившихся господ, как живет его окружение, его собственные младшие сыновья (об этом – в соседней дневниковой записи). Порочно разбирать у рояля сонаты Бетховена, когда 80-летний крестьянин вынужден от зари до зари ходить с сохой, чтобы не помереть с голоду, когда в крестьянском дворе на все семейство один кафтан. Со временем, с уяснением мысли (как часто выражается Толстой) наследственность как таковая уже не отрицается. Она перестает мешать науке о жизни. Единство людей рассматривается в другой системе, Толстой обозначает ее – одна душа во всех. Родовая наследственность меркнет перед наследственностью общечеловеческой. «Мало сказать, что в каждом человеке такая же душа, как и во мне: в каждом человеке живет то же самое, что живет во мне. Все люди отделены друг от друга своими телами, но все соединены тем одним духовным началом, которое дает жизнь всему».

Мать

Мать Толстого, княжна Мария Николаевна Волконская, – женщина своеобычная. «Нехороша собой» (определение самого Льва Николаевича), «очень некрасива и неграциозна» (это Софья Андреевна, еще резче, со слов старшей родни), с тяжелой походкой, «на пятках», но одаренная высокой, всеми замечаемой духовностью. Княжна Марья в «Войне и мире» многое от нее возьмет, не одно лишь имя.

Богатая и знатная невеста, она засиделась в девушках и выходит замуж лишь после смерти отца, боевого генерала, опытного, умного вельможи екатерининского времени. Выйдя в отставку и овдовев, князь Николай Сергеевич Волконский живет в Ясной Поляне и отдает много времени и сил воспитанию единственной дочери.

Мария Николаевна явно отличается образованием от большинства дворянских барышень своего времени. Четыре языка, фортепьяно, «художество» – это подчас встретишь и у иных ее сверстниц, но она к тому же знакома с классической и современной литературой, европейской и всемирной историей, греческой и римской мифологией, а также, благодаря отцу, с точными – «положительными» – науками, интересуется самыми разнообразными сведениями из экономики и хозяйства. В Петербурге, куда привозит ее отец, она не только отдает дань признанным достопримечательностям, посещает картинную галерею Эрмитажа, в театре смотрит пьесы Корнеля и Бомарше, но совершает к тому же экскурсии, для светской девушки необычные – в литейную мастерскую, на стеклянный и фарфоровый заводы, ткацкую и шпалерную фабрики.

Она склонна к точности, подсчетам, систематизированию. Заносит в тетрадь данные о видах хлебных растений, их употреблении. Составляет опись яснополянского сада, где с точностью до одного дерева подсчитаны имеющиеся яблони всех сортов. На пути в Петербург последовательно отмечает проделанное от одного пункта до следующего расстояние, число крестьян в проезжаемых деревнях, состав почвы и урожаи на лежащих по дороге полях. Занимаясь со старшим сыном Николенькой, единственным, в воспитании которого успела, хотя и недолго, но деятельно участвовать, ведет подробнейший «журнал поведения», мальчику ежедневно выдаются особые билетики, где отмечаются его успехи в чтении.

Со слов близких, Толстой сообщает, что мать была «большая мастерица рассказывать завлекательные сказки, выдумывая их по мере рассказа».

Однажды, говоря об этой особенности матери, Лев Николаевич прибавляет: она «превосходно рассказывала сказки, если это происходило в темноте, при свете она стеснялась». Подробность для Толстого очень важная: «обдумывая» дорогой для него образ матери, знакомой ему лишь по ее бумагам, по устным рассказам и воспоминаниям людей, ее знавших, он выявляет как особую, присущую ей духовную ценность ее скромность: она старалась скрыть те умственные, образовательные и нравственные преимущества, которые имела перед другими людьми; она как будто стыдилась этих преимуществ.

Называя душевные достоинства матери, Толстой с особенным, восторженным уважением говорит о ее равнодушии к тому, как судят о ней другие, но вместе о ее нежелании, может быть, даже неспособности самой осуждать кого-либо. Черты для Льва Николаевича тем более дорогие, что он не находит их у себя (наследственность «не сработала»).

В церковной книге причина смерти Марии Николаевны – «горячка». Очевидица печального события уточняет: «нервная горячка» и указывает, что болезнь продолжалась всего несколько дней. Сам Лев Николаевич (на основании каких-то известных ему данных) пишет, что мать умерла вследствие родов.

Между рождением младшего ребенка, сестры Марии, и смертью матери – пять месяцев, вряд ли родильная горячка, в ту пору частая, тянется так долго. Софья Андреевна, наслышанная от тетушек мужа, сообщает, что после родов у Марии Николаевны сделалось душевное расстройство. Читая, она держала книгу верхним концом вниз. О том же, со слов своей няни, рассказывает и сестра Льва Николаевича: «Мать умерла от воспаления мозга. Она вдруг стала говорить Бог знает что, сидела – читала книгу – книга перевернута вверх ногами».

Некоторые полагали, что началом болезни послужил несчастный случай. Мария Николаевна любила качаться на качелях и просила, чтобы раскачивали как можно выше. Однажды доска качелей сорвалась и ударила ее по голове. Она долго стояла неподвижно, держась за ушибленное место. С той поры у нее постоянно болела голова.

Отец

По мнению самого Толстого, отец, Николай Ильич, духовно уступал матери, не отличался характерной для нее сложностью натуры. Шестилетним мальчиком он, как велось в то время, был записан на гражданскую службу; он еще предавался забавам детства и отрочества, а ему шли чины. 1812 год все переменил. Увлеченный общим порывом он уходит в армию. Участвует в сражениях, попадает в плен, по окончании войны увольняется в отставку из-за необходимости заняться хозяйством, в котором долгов вдвое больше, чем имения, женится на богатой невесте (в «Войне и мире» – Николай Ростов и княжна Марья – снова сложная смесь страниц семейной истории).

Основные занятия Николая Ильича, вспоминает Толстой, «хозяйство и, главное, процессы, которых тогда было очень много у всех и, кажется, особенно много у отца, которому надо было распутывать дела деда». Кроме того, любимая помещичья забава, понимаемая как серьезное дело, – охота, ружейная и псовая. Но были и книги – библиотека, составленная в духе времени из сочинений французских классиков, трудов по истории общей и естественной истории. Отец, по мнению Льва Николаевича, «не имел склонности к наукам, но был на уровне образованья людей своего времени».

Толстой ценил в отце чувство собственного достоинства, благодаря которому тот «не считал для себя возможным служить ни при конце царствования Александра I, ни при Николае».

Николай Ильич помнится Толстому как «среднего роста, хорошо сложенный, живой сангвиник, с приятным лицом и с всегда грустными глазами». У него бодрый быстрый шаг и «сангвиническая красная шея». Он склонен к неумеренному употреблению спиртных напитков. В обращении отец учтив и ласков. Грустные глаза не мешают ему быть сочинителем разных шуток и веселых рассказов.

При выходе в отставку (до смерти в 1837 году еще без малого два десятилетия) он получает свидетельство от главного лекаря Казанского военного госпиталя: «действительно болен слабостию груди со всеми ясными признаками к чахотке, простудным кашлем, сопряженным с кровохарканием, и застарелою простудною ломотою во всех членах». Похоже, военное прошлое, плен, тяготы походной жизни дают себя знать. С годами здоровье Николая Ильича окончательно расшатывается. При расследовании обстоятельств его внезапной смерти слуги показывают, что он был всегда нездоров, страдал кровохарканием и ездил лечиться в Москву. За год с небольшим до смерти он пишет соседу, своему приятелю: «Я недавно приехал из Москвы и с самого возвращения сижу на строгой диете и даже на лекарствах, а довело меня до этого горестного положения сильное кровотечение горлом, которое теперь хотя и прекратилось, но все еще мысленно меня тревожит. Ты знаешь, как я не труслив на болезни; но в этом случае признаюсь, что несколько заробел».

С весны 1837 года он ведет трудный судебный процесс, требующий от него большого напряжения душевных и физических сил. 20 июня он за один день (очень быстрая езда – видимо, серьезные причины) приезжает из Москвы в Тулу. 2 1-го весь день ходит по различным учреждениям. Вечером встречается с несколькими приятелями, среди них – два врача, его пользовавших, затем вновь отправляется по делам, на улице теряет сознание. Приятели-врачи, с которыми он только что расстался, пробуют спасти его, – безуспешно.

На другой день медики пишут для полицейского управления свидетельство, согласно которому «отставной подполковник граф Толстой, быв одержим с давнего времени кровохарканием и сильным приливом крови к легким и к голове, умер от кровяного удара, к чему способствовал менее суточный проезд из Москвы в Тулу и хождение его пешком по сему городу поутру, среди дня и наконец на гору вечером, произведшее сильное волнение крови». Ясность по тогдашним понятиям такого заключения делала вскрытие тела излишним.

Митенька

Первым из братьев Толстых и самым молодым (уже знаем – 29-ти лет) умирает Дмитрий Николаевич. В нем ярче, заметнее, чем во всех других выказывают себя странности натуры – «его особенности», по определению Толстого Льва.

В начатых на старости лет воспоминаниях Лев Николаевич успеет рассказать о брате Дмитрии – Митеньке – наиболее полно и законченно.

Митенька растет серьезным, вдумчивым, мужественным ребенком, очень вспыльчивым. Что бы он ни делал, особо отмечает Толстой, он «доводил до предела своих сил». Он велик ростом, худ, с сутулой спиной и длинными большими руками. Самое прекрасное в его лице – задумчивые, строгие, большие, карие глаза. Смолоду его отличает тик – «подергиванье головой, как бы освобождаясь от узости галстука» (это «судорожное движение головой и шеей, как будто галстук жал его» перейдет к брату Левина, Николаю, в «Анне Карениной»).

В студенческие годы (Казанский университет, математический факультет) он с цельностью, ему свойственной, вдруг предается религиозной жизни, соблюдает все установленные обряды, посещает церковные службы, и молится не в модной университетской церкови, а в казематской, при остроге – за перегородкой стоят арестанты-колодники.

Он мало с кем общается, на людях остается тих и серьезен, исключая вспышки гнева – тогда он делается страшен, не помнит себя. Он не ездит в свет, не танцует, дурно одевается (один и тот же студенческий сюртук) и, в отличие от братьев, Сергея и Льва, водящих знакомство с молодыми людьми из своего круга, выбирает приятелей, заведомо пренебрегая их положением в обществе.

«В Митеньке, должно быть, была та драгоценная черта характера, которую я предполагал в матери и которую знал в Николеньке, и которой я был совершенно лишен – черта совершенного равнодушия к мнению о себе людей», – пишет Лев Николаевич. И продолжает – в своем духе: «Я всегда, до самого последнего времени, не мог отделаться от заботы о мнении людском».

Окончив курс, Митенька охвачен стремлением приносить пользу обществу. Он бросается в Петербург, ищет пусть самую скромную службу по гражданской части, но посещение вельмож, принимающих его как графа Толстого, и подчиненных им канцелярий, скромные попытки служить в провинции обнаруживают тщету его стремлений.

В 25 лет жизнь Дмитрия Николаевича непостижимо поворачивает на 180 градусов. Человек строгих правил, воздержанный во всем, до этой поры не знавший ни табака, ни вина, ни женщин, он вдруг начинает пить, кутить, мотать деньги, ездить в публичные дома. Толстой пишет, что и в этой новой жизни брат остается серьезным, религиозным человеком, каким был прежде. Он выкупает проститутку Машу, которую первую узнал, и поселяет у себя. Вскоре Дмитрий Николаевич заболевает чахоткой. Толстой убежден, «что не столько дурная, нездоровая жизнь… сколько внутренняя борьба, укоры совести сгубили сразу его могучий организм». В январе 1856-го Толстой (после Севастополя) навещает тяжело больного брата в Орле: «Он был ужасен. Огромная кисть его руки была прикреплена к двум костям локтевой части, лицо были – одни глаза и те же прекрасные, серьезные, а теперь выпытывающие. Он беспрестанно кашлял и плевал и не хотел умирать, не хотел верить, что умирает. Рябая, выкупленная им Маша, повязанная платочком, была при нем и ходила за ним. При мне по его желанию принесли чудотворную икону. Помню выражение лица, когда он молился на нее».

Все, что вспомнит Толстой в старости, уже написано им тремя десятилетиями раньше, в «Анне Карениной», в главах о смерти брата Левина, Николая. Там мы уже встречали и замеченную Левиным прежде всего, едва он вошел в дурной номер гостиницы губернского города, лежащую поверх одеяла руку брата – «огромная, как грабля, кисть этой руки была прикреплена к тонкой и ровной от начала до середины длинной цевке». Встречали и выкупленную рябую Машу, Марью Николаевну. И кашель. И плевки. И нежелание умирать. И страстную мольбу и надежду, с которыми устремлены на икону большие глаза больного. Кто знает, может быть, давнее впечатление от поездки в Орел к Митеньке и уже полузабытые им страницы романа слились в его памяти воедино.

В «Воспоминаниях» Толстой корит себя: «Я приехал в Орел из Петербурга, где я ездил в свет и был весь полон тщеславия». (Только что, прежде никому не известный, возвратился с войны, из Севастополя – и принят как замечательный писатель, надежда нашей литературы.) «Мне было жалко Митеньку, но мало. Я повернулся в Орле и уехал, и он умер через несколько дней».

Уроки, укоры совести, не вполне справедливы – за Митенькой ухаживают сестра с мужем, тетенька, выкупленная Маша. Из воспоминаний Александры Андреевны уже знаем, как он мучил, терзал себя, чтобы проверить подлинность чувства, вызванного кончиной брата.

Но для Толстого главное, как он сам себя оценивает, «строки постыдные» необходимы ему, чтобы непрестанно идти вперед, вперед.

Уроки, укоры этой поры, наверно, много раз вспомнятся четыре года спустя, когда он будет ухаживать за умирающим братом Николаем Николаевичем, Николенькой.

Николенька

Между Николаем Николаевичем и следующим братом, Сергеем, три года разницы. Лев еще двумя годами младше.

В детстве три года, пять лет сильно заметны. Тем более, что смерть матери застает детей малолетними, смерть отца – на пороге отрочества, и Николеньке выпадает по-своему руководить братьями.

Все, знавшие Николая Николаевича Толстого, вспоминают его как замечательного рассказчика – способность, унаследованная от матери. Он рассказывал фантастические и юмористические истории «без остановки и запинки целыми часами и с такой уверенностью в действительность рассказываемого, что забывалось, что это выдумка», – читаем в толстовских «Воспоминаниях».

Но дело не только в том, как умел рассказывать Николенька, дело еще и в том, что он рассказывал. В памяти Льва Николаевича, как нечто особо значимое для всей его жизни, остаются слышанные от старшего брата в самом раннем детстве истории про «муравейных братьев», которыми сделаются люди, когда на свете не будет ни болезней, ни несчастий, когда никто ни на кого не будет сердиться и все будут любить друг друга. «Главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы, эта тайна была, как он нам говорил, написана им на зеленой палочке, и палочка эта зарыта у дороги, на краю оврага старого Заказа» <лесной участок в Ясной Поляне>.

Лев Николаевич будет до последнего дня жизни разгадывать для себя, для всего мира тайну «зеленой палочки» и похоронить себя попросит на том месте, где, по рассказам Николеньки, она зарыта: «…хотя это из пустяков пустяки, то, чтобы никаких не совершали обрядов при закопании в землю моего тела. Деревянный гроб, и кто хочет, снесет или свезет в Заказ против оврага, на место зеленой палочки»…

В зрелые годы Николай Николаевич попробует силы в литературе. Но, по врожденной особенной скромности, из всего написанного отдаст в печать только очерк «Охота на Кавказе». Очерк появится в некрасовском журнале «Современник» и вызовет восторженные отзывы. «Восхитительно поэтические страницы», – скажет о нем Тургенев. Сам Толстой высоко ценит литературное дарование брата, но всякий раз, говоря об этом, сочувственно, с пониманием приводит слова Тургенева, заметившего, что Николай Николаевич не имел недостатков, которые нужны, чтобы быть писателем: «Он не имел главного нужного для этого недостатка: у него не было тщеславия…» – разъясняет Толстой. Так же, как мать, он никого не осуждает: «Наиболее резкое выражение отрицательного отношения к человеку выражалось у брата тонким, добродушным юмором и такою же улыбкой». Люди, знавшие братьев Толстых, скажут позже, что смирение, к которому стремился Лев Толстой, необходимость которого теоретически доказывал, была естественной чертой Толстого Николая и являла себя во всем его поведении.

Скромность, добродушие, тихость Николая Николаевича (он изменяет ей разве что в подпитии – к горячительным напиткам пристрастился в армии) не мешают ему быть человеком поразительной смелости. Окончив математический факультет, он переходит в военную службу, около десяти лет, неизменно выказывая достоинство и храбрость, участвует в боевых действиях на Кавказе. С ним и к нему бросается на Кавказ юный Лев Николаевич.

18 февраля 1855 года Николай Николаевич пишет брату Льву: «Помнишь ли, где мы были с тобой в день твоих именин, т. е. сегодня, 3 года тому назад? Сегодня утром у тебя подбили орудие, и мы тащились по Чечне под градом пуль и пр., как говорят в книжках» (в самом этом «как говорят в книжках» – характер!).

В тот памятный день братья были в походе. В завязавшемся бою неприятельское ядро ударило в обод пушки, которую наводил Лев, «раздробило обод и с ослабевшей силой помяло шину второго колеса, около которого я стоял, – будет рассказывать Лев Николаевич спустя полвека. – Не попади ядро в обод первого колеса, мне, вероятно, пришлось бы плохо. Сейчас же другое ядро убило лошадь… Убитую лошадь надо было бросить. Обыкновенно отрезывают постромки. Но брат Николай, – это был удивительного присутствия духа человек, – ни за что не хотел оставить неприятелю сбрую. Я начал его убеждать. Но тщетно. И пока не была снята с лошади сбруя, брат Николай продолжал отдавать распоряжения под выстрелами… Вдруг невдалеке от нас раздались неприятельские выстрелы. Тут я почувствовал такой страх, какого никогда не испытывал… Только уже к вечеру, обессиленные и голодные, добрались, наконец, до казачьей стоянки».

Возвратившись из похода, Толстой запишет в дневнике: «Я любил воображать себя совершенно хладнокровным и спокойным в опасности. Но в делах 17 и 18 числа я не был таким… Это был единственный случай показать всю силу своей души. И я был слаб и поэтому собою недоволен».

Все, кто встречался с Толстым на Кавказе и позже в Крыму, в осажденном Севастополе, вспоминают его именно таким, каким он хотел быть – хладнокровным и спокойным в опасности. Похоже, первый пример и урок боевого мужества получен им от брата Николеньки.

Софья Андреевна в материалах для биографии мужа приводит его слова: «Мне говорил Л.Н., что брат и на талант его имел влияние тем, что он любил все настоящее, всегда вникал в жизни в самую суть всего, не терпел внешности, поверхностности и лжи».

В быстром портрете Николая Николаевича, который оставил Фет, находим: «Стоило взглянуть на его худые руки, большие умные глаза и ввалившиеся щеки, чтобы убедиться, что неумолимая чахотка беспощадно вцепилась в грудь этого добродушно-насмешливого человека».

В 1860 году состояние Николая Николаевича, резко ухудшается. Весной брат Сергей сообщает в письме к Толстому мнение известного петербургского врача, профессора Здекауэра: «Он плохо себя чувствует, затронуты легкие, особенно правая сторона, но его состояние не совсем безнадежное». Николенька тем не менее «еще стал слабее». Медики советуют ехать в Германию, в Соден, но, прибавляет Сергей Николаевич (сведения получены от писателя Григоровича), Соден «есть место, куда посылают самых безнадежных… туда ездить не следует, ибо уныние, скука невообразимые, с утра до вечера будто носят гроба». Он все же везет больного в Германию, тамошние доктора «находят его очень нехорошим». Да и курорт в самом деле производит тягостное впечатление: «больные все одного характера, чахоточные. Только и слышно, что кашель, и плеванье, и хрипенье».

В июле Лев Николаевич выезжает за границу и сменяет брата Сергея в заботах о Николеньке. 12 августа заносит в дневник: «Положение Николеньки ужасно. Страшно умен, ясен. И желание жить. А энергии жизни нет». В конце августа братья перебираются на юг Франции, в Гиер: «Здоровье Николеньки все в том же положении, но только здесь и можно надеяться на улучшение». Но чуда не случается.

20 сентября 1860-го Николай Николаевич умирает.

«Ты это знаешь, – пишет Толстой брату Сергею, – эгоистическое чувство, которое последнее время приходило, что чем скорей, тем лучше, а теперь страшно это писать и вспомнить, что это думал. До последнего дня он с своей необычайной силой характера и сосредоточенностью делал все, чтобы не быть мне в тягость. В день своей смерти он сам оделся и умылся, и утром я его застал одетого на кресле. Это было часов за 9 до смерти, что он покорился болезни и попросил себя раздеть. Первое было в нужнике. Я вышел вниз и слышу, дверь его отворилась, вернулся – его нет нигде. Сначала я боялся войти, он не любил; но тут он сам сказал: “помоги мне”. И он покорился, и стал другой, кроткий, добрый; этот день не стонал; про кого ни говорил, всех хвалил, и мне говорил: “благодарствуй, мой друг”. Он умер совсем без страданий (наружных, по крайней мере), реже, реже дышал, и кончилось. На другой день я сошел к нему и боялся открыть лицо. Мне казалось, что оно будет еще страдальческое, страшнее, чем во время болезни, и ты не можешь вообразить, что это было за прелестное лицо с его лучшим, веселым и спокойным выражением… Два дня до смерти читал он мне свои записки об охоте…»