Текст книги "Под небом голубым"

14. …уже привык возвращаться в театр и видеть его изменившимся. Новые идеи, словечки, улыбки, новые заботы. Иногда – новые лица. Лицо. Ее лицо. Тебе показалось, что где-то вы уже встречались. Но не начинать же с банального «девушка, вы не подскажете, когда и где мы с вами могли видеться»! Ерунда. И, ко всему ко прочему, вы на самом деле могли встречаться раньше – на театральном, на спектакле, на улице в конце концов! Где угодно. Поэтому ты не стал торопиться, хотел сначала навести справки. Но дела, дела… Опять-таки, завтра с утра нужно было ехать на съемки, а к вечеру – опять сюда, на спектакль. Нету времени. Потом разберемся. Узнал только (выяснилось само собой), что она теперь играет вместо твоей партнерши: несчастный случай, ехала в автобусе со своей дублершей, гололед, теперь вот обе лежат в больнице. А эта, новенькая, где бы ее ни откопал режиссер, играет хорошо. Отлично играет. Надо будет все-таки спросить, откуда взялась. Но потом. Не сейчас. Сейчас – закончить пьесу и в постель. В смысле, не с ней в постель, а спать. Хотя сама идея… Да нет, тебя, в принципе, устраивает твоя нынешняя. Конечно, можно было бы… но слишком много хлопот. Да, слишком много хлопот, у тебя нету времени на все это, нету ни минуты свободного времени. После спектакля ты все-таки не мог не подойти к ней – подошел, «официально» познакомился, отметил, что играла первоклассно. Ничего не значащие фразы, проблеск симпатии – словно блики от солнечных лучей на чешуе замершей у дна серой рыбки. Интересно, какой умник придумал словосочетаньице «родство душ»? Умный был умник, правильно жизнь понимал. Именно так ты мог бы охарактеризовать настроение, возникшее между вами. («И между прочим, – успокаивающе заметил Дар, улыбаясь мудрой отеческо-учительской улыбкой, – между прочим, совсем не обязательно затягивать ее в постель. Нет, разумеется, я утрирую – не затягивать, все было бы намного серьезнее, можно сказать, возвышеннее. Но – не обязательно. Это очень сложно – сохранить родство душ в ежедневном общении, со-жительстве. Понимаешь, если у тебя дома постоянно находится некое сокровище, ты потихоньку привыкаешь к нему, и сокровище перестает быть сокровищем, чудо превращается в обыденность. Зачем? Нет, конечно, можно попытаться сохранить, можно… у некоторых даже получается. Не будем умалчивать – у многих получается. Но у тебя есть я, Дар, тебе не хватит времени сразу на Любовь и на Дар. Уж поверь мне, не хватит. Поэтому давай не будем превращать чудо в обыденность, а сокровище – в безделицу. Давай-ка не будем, хорошо?») бы, конечно, видеться почаще. Но видеться почаще не удавалось, ты скучал по ней (и признавался в этом самому себе с неким тайным удовольствием), даже скуку воспринимая как праздник. Тебе было хорошо с ней, но неплохо и без нее. Ведь ты знал, что рано или поздно вы снова встретитесь – предвкушение приятного не менее приятно. К тому же, твоя жизнь переменилась еще по одной координате: в отношениях с людьми ты стал более терпим, не так задирист и самоуверен. А если накатывало опять, достаточно было вспомнить одинокий гостинничный номер, зеркало и пощечины самому себе. Помогало безотказно, рекомендовано федерацией психологов мира. Слава сделала свое дело и теперь утратила власть над тобой. Еще одна использованная и отстреленная ступень, как в космическом корабле. «Поехали!» Следующей ступенью стала Любовь. Дар и Любовь. «На ринге чемпионы-тяжеловесы! Внимание, господа! Внимание! Делайте свои ставки, господа! Делайте ставки!» Удар гонга.

15. …подтолкнуло, стало решающим камешком, вызвавшим лавину? Да и имеет ли это значение? Важен результат. Рано или поздно это должно было случиться. Ты так никогда и не узнаешь, зависело ли что-то от того, «рано» или «поздно». Потому что это тоже не имеет значения – в той точке, где ты оказался. Ты всегда говорил: «Только глупцы жалеют об уже происшедшем. Ведь случившееся никогда не отменить, не повернуть вспять. В лучшем случае его можно исправить, но для этого одного сожаления мало». И ты никогда ни о чем не сожалел. Кроме одного. Кроме одного. Того, о чем будешь сожалеть всю оставшуюся жизнь. И молчать – тоже. Что раньше не дал понять. Себе не дал понять. («Понимаешь… Ты только не обижайся, хорошо? Понимаешь, в конечном счете для тебя важнее твои Гамлеты, Лиры, Дон-Жуаны. И так будет всегда. Это не плохо и не хорошо, пойми. Просто… для меня в жизни важнее другое. А для тебя – это. Ничего страшного, одним, например, нравится цветная капуста, другие – терпеть ее не могут. Здесь почти так же. Просто для тебя важнее работа. Вот и вс„») же сначала решил, что это обвинение. Только потом понял – приговор. И какая разница, что ты пытался измениться? В конечном итоге, важен лишь результат («Нет. Прости, но я… я не люблю тебя. Прости») но чем выше поднимаешься, тем безжизненнее и острее воздух, проникающий в легкие. Впрочем, дышать от этого не перестаешь, так ведь?

15. …не больно!» Ты кричал это – из губ – ни звука, но ты кричал: «Мне не больно, слышишь, не больно! Не бойся, мне не больно! Мне нельзя сделать больно, никто никогда никак не сможет причинить мне боль – я знаю… и поэтому мне не больно. Я… мне не больно. Пустоте не бывает больно. Нет, я не пустота. Я полон тобой – но я ведь не хочу, чтобы тебе было больно – значит, мне не больно. У другого бы началась депрессия, у меня – откуда. Я стану играть (у меня хорошая роль, сильная роль, ее нельзя сделать абы-как), стану играть, и все, что накопилось, выльется в роль, я выложусь

– и вот тогда – опустею на минуточку. И тогда-то уж тем более мне не будет больно. Помнишь? – пустоте не бывает больно. И к тому же, если бы вдруг – (конечно, такого не может быть, но вдруг) – если бы вдруг мне стало больно, ты бы винила в этом себя. А я не могу допустить, чтобы тебе было больно – поэтому… – мне не больно. Только не нужно жалеть. Во-первых – пойми – это бессмысленно, а во-вторых – жалость страшнее ненависти, жестче равнодушия – из жалости любви уже не родиться никогда. А? Прости, это я так, оговорился. Конечно, ни о какой любви не может быть… Но все-таки, не жалей, хорошо? Пойми, я все выдержу, все вынесу, все переживу… – в этом моя беда. Ты же у… умная (хоть и не у меня), ты поймешь. Да, на самом деле, не стоит мять занавес – он у нас древний, еще порву – потом всю жизнь работать на один занавес. Не буду мять. Занавесу ведь – в отличие от меня – больно. …Вот ведь что противно – я и сейчас чуточку играю. Не могу. Подыскиваю слова, даже, наверное, бессознательно становлюсь так, чтобы тени падали на глаза, чтобы… Играю – не могу иначе, не умею, разучился – только играю-то искренне, играю бездарно, потому что по-другому не умею выражать и выражаться – пускай свист с галерки, пускай зевки, хлопанье сидений, фигуры, бредущие к выходу в полумраке зрительного зала, – пускай – я играю, как умею. Я сейчас живу. Не апплодируй из жалости. Не надо. Именно этим сделаешь больно. Ладно, этот акт сыгран. Ты – в гримерку? Я? Не знаю, пойду, поищу автора пьесы – возьму за отвороты пиджака и потребую, чтобы переписал концовку – или буду молить на коленях, или… Или возьму и стану играть не так, как написано в сценарии!.. Да, конечно, ты права – этим я все испорчу. Не буду, договорились. Но знаешь…. вдруг… – одним словом, знай: если ты бросишь реплику, я подхвачу, я пойму с полузвука, я… Да, конечно… Счастливо отдохнуть. Ты была великолепна». Дар скорбно стоял за спиной, понимающе кивал головой.

16. …не меняется. В этом-то и суть: что бы с тобой не случилось, мир не переворачивается с ног на голову, люди продолжают смеяться и плакать, ходить в магазины и в театр. И значит, ты должен играть – работать – в Вероне, где встречают нас событья – давай-ка, покажи им всем, заставь их рыдать, пускай даже каждый слышал эту историю тысячу тысяч раз – у тебя ведь сильная роль, ее нельзя сделать абы-как. Уже скрипят в зале сидения, входят дамы с кавалерами (о, как желали бы эти кавалеры остаться дома, у телевизора, посмотреть матч – но нет, пускай хотя бы разок в месяц «приобщатся к искусству»! – а уж ты-то сделаешь так, чтобы их проняло как следует), хрупкие девушки, юноши в очках, старики, старухи; на балконе, справа, компания подростков, поблескивая из темноты бутылками, смеется и громко обменивается впечатлениями; уже прозвонил второй звонок, и очереди в буфетах оживляются (всегда есть кто-то, кто так торопился, что забыл дома перекусить, кто-то, кому просто необходимо выпить чашечку кофе или чего-нибудь покрепче, иначе не воспринимают: так некоторым обязательно нужно плотно поесть перед сном); уже третий звонок, началось, благородные режутся остротами, но на сцене – не благородные, и поэтому приходится их останавливать, останавливают, и… – уже твой выход – вперед, давай же, давай! Ты выходишь (нужно играть влюбленную рассеянность – «ха-ха три раза!»), говоришь необходимое, но мысли, мысли-то – продажные хомячки в колесе на Птичьем рынке – об одном, об одном и том же

– Ты по любви тоскуешь? – Нет. – Ты любишь? – Да, и томлюсь тоскою по любви. – О, эта кроткая на вид любовь!..

– как же ты устал – от жизни, от Дара, от самого себя. Мысли, мысли, мысли… Они мешают, они чертовски мешают – но не думать невозможно, ты уже проверял, не думать можно только во сне, но заснуть… – попробуйте-ка заснуть! …А она, как она сегодня смотрела. Участливо, но вместе с тем и твердо. И разговаривала, словно ничего не случилось, хотя в словах ты и слышал полуприкрытую заботу. Но – заботу о том, кого поневоле приручила. Не более. И зачем тебе такая доброта? Она невыносима, потому что разрушает возможные иллюзии, выстроенные за ночь сознанием; возрожденные в экспресс-реанимации надежды, что не все еще потеряно, что на самом-то деле… – вот твое «на самом-то деле», получи!

– Какое зло мы добротой творим! С меня и собственной тоски довольно, а ты участьем делаешь мне больно.

– Осторожнее! Не дай ей понять, что в твоих репликах есть что-то еще кроме игры!

– Любовь нежна? Она груба и зла, и колется, и жжется, как терновник

– не уколи ее, не уколи ее случайно. Ты сейчас опасен, ты сегодня (и – отныне; навсегда) смертельно ядовитый скорпион, василиск, одним взглядом способный отравить, умертвить, ужалить – не со зла, а защищаясь от тобой же придуманного фантома. Ты опасен, но только для нее. Так что же, в чем дело? – уйди, тебе ведь предлагают работу – интересную роль, хорошие деньги – в другом театре. И еще – в новом фильме. Ты нужен многим (но не ей) – но многим! Что же, уйди. Так будет легче тебе и

– Куда уйду я, если сердце здесь? Вращайся вкруг планеты, бедный спутник!

– между прочим, так будет легче ей. Это главное. Поверь, ей ведь тоже

– Спокойной ночи! Я тебе желаю такого же пленительного сна, как светлый мир, которым я полна.

– нелегко. «В ответе за тех, кого приручили…» Да! Решено. Завтра же

– как оставить мне тебя так скоро?

– позвонить, сказать, что согласен на их условия. На любые условия. В конце концов

– Я первая клялась и сожалею, что дело в прошлом, а не впереди.

– главное для тебя теперь – окончательно расправиться с надеждой. Вот

– Ты б эту клятву взять назад хотела?

– главный враг. Самый сильный, почти непобедимый. Казалось бы, она дала понять, что

– Да, для того, чтоб дать ее опять. Мне не подвластно то, чем я владею. Моя любовь без дна, а доброта – как ширь морская. Чем я больше трачу, тем становлюсь безбрежней и богаче.

– она

– Я все добро сложу к твоим ногам и за тобой последую повсюду.

– не любит тебя. Не любит, черт побери! Запомни это, запомни наконец! Эти слова должны – должны!!! – освободить

– Ты как ручная птичка щеголихи, прикованная ниткою к руке.

– тебя. Освободить наконец, освободить! Ведь и ей ты

– Приди же, ночь! Приди, приди, Ромео, мой день, мой снег,

– в тягость. Ей неприятно – неловко

– светящийся во тьме, как иней на вороньем оперенье! Приди, святая, любящая ночь! Приди и приведи ко мне Ромео!

– находиться рядом с тобой, видеть твои глаза – хоть ты и скрываешь, что должно скрывать. А жалость жалит сильнее, чем безразличие.

– Бедный муж, где доброе тебе услышать слово, когда его не скажет и жена на третьем часе брака?

– Нужно разорвать замкнутый круг. Время вылакает воспоминания из миски твоей памяти, вылижет насухо, и скоро ты нальешь туда новую похлебку. Спасение в том, чтобы не видеть ее. Только в этом

– Вне стен Вероны жизни нет нигде, но только ад, чистилище и пытки.

– спасение. Скорее бы добраться

– Из жизни выслать, смерти ли обречь – я никакой тут разницы не вижу.

– до телефона. Набрать номер (кстати, записная книжка с тобой?), набрать номер

– Когда ты мне об этом говоришь, ты мне топор вручаешь на подносе, чтоб мне с улыбкой голову срубить.

– набрать номер и согласиться. Да, мол, приезжаю завтра же. Нет, сегодня. Нет

– Молчи о том, чего не понимаешь!

– нет, не сможешь. Оставить ее выше

– удалиться, чтобы жить, или остаться и проститься с жизнью

– твоих сил! Ты – да прекратите же наконец спектакль, замолчите же!!! – ты разрываешься между ролью и неролью, которая тоже роль и требует игры, требует притворства, требует улыбки на лице – «я улыбаться мог одним лишь ртом, а тайный взгляд, когда он зол и горек, умел скрывать…» – и улыбаешься. Но уехать… Хорошо, положим

– Природа слабодушна и рыдает, но разум тверд, и разум побеждает.

– ты уедешь. На неделю, на месяц, на год. На жизнь, в конце концов. Но сны – куда ты денешься от снов? Скажи пожалуйста, куда ты спрячешься от снов, в которых вы вместе – смеетесь, и ты целуешь ее волосы и мягкие теплые ладони с прохладными подушечками пальцев, – куда

– Когда я вправе доверяться сну, он обещает мне большую радость.

– скажи на милость, куда

– Я видел сон. Ко мне жена явилась, а я был мертв и, мертвый, наблюдал. И вдруг от жарких губ ее я ожил и был провозглашен царем земли.

– куда ты сбежишь от снов?! Неужели существует такое благодатное место, где ты не будешь просыпаться в радости, чтобы через мгновение понять: на самом деле все по-другому. Нет, такого места не существует. Поэтому поклонись зрителям (тебе хлопают, слышишь?), поклонись и отправляйся-ка в гримерку, вытащи из кармана куртки записную книжку и иди звонить. Бывают спектакли, которые можно сыграть только один раз. Сегодня ты исчерпал свой лимит.

17. …страшного», – сказал Дар. «Вообще-то, именно так все и должно было произойти, – сказал Дар. – Ты же и сам знал это. Есть люди, которым никогда не жить в семье, люди, удел которых – восхождение по ступеням волшебной башни. Что, впрочем, не мешает им мечтать. Но нельзя мечтать все время, просто невозможно. Посмотри правде в глаза: ты предназначен для другого. Она – тоже. Вам никогда не быть вместе. Пойдем. Пойдем-ка. До колокольни не так уж далеко, всего пару этажей», – и обнял за плечи, и поволок – и ты не сопротивлялся.

18. … увидел ее потом, много-много позже, рядом с мужем. Они выглядели великолепно: он и она. В его взгляде не было ничего, он не знал. Она… Она была счастлива. В ее взгляде проступала жалость – не об утраченном, нет. Жалость к тебе, одинокому, благополучному, добившемуся успеха, запеленутому в славу актеру. И этот взгляд окончательно подтвердил то, во что ты не желал верить все прошедшие годы: вы чужие. Вот оно самое страшное, невыносимое, – не «любит-ненавидит», – а чужая. Отныне и навсегда. Ты не изменишь ничего в привычном укладе жизни. Ты будешь играть, как играл, и выходить на «бис», кланяться публике, жевать и пить, спать, учить роли, репетировать, ездить в такси, звонить приятелям, читать книги, встречаться с женщинами, расписываться на календариках и плакатах, отмечать праздники в шумных компаниях или в узком кругу близких друзей (последнее все реже и реже). (Праздники… странная штука. Всегда печаль, иногда – боль, тоска. Не потому что один – потому что не с теми, с кем хотел бы быть. Не с ней). Все останется как было. Ты не изменишь ничего. Только однажды остановишься, когда из окон дома напротив магнитофон пропоет: «…одиноким волком я бегал и одиноким волком умру». Будешь стоять, слушая песню до конца («Одинокий волк… – это круто! Но это так, сынок, тяжело! Ты владеешь миром – как будто, – и не стоишь в нем ничего!»). Жалость к себе? Нет, пустота. «…и одиноким волком умру». Завтра будет билет на самолет – летите на съемки за океан. Престижно, шикарно, роскошно. Бесцельно. Как и вся жизнь. (Ты поймешь это в кресле, глядя, как тонет в облаках земля – «ах, как много выпало снега!» – последний этаж башни на проверку оказался подвалом). Потом ты приедешь в город. Чтобы потеряться. Впрочем, нет – ты потерялся намного раньше. Теперь ты просто до-потерялся. Логическое завершение абсурдной жизни.

19. Свеча горела на столе, свеча…

20. Пренебрежение людьми не оправдывается ничем:

ни собственным талантом, ни избранностью, ни увечностью, ни даже смертью.

Глава шестая

1. Сначала он ничего не понимал. Портьеры памяти висели безжизненно – дырявые фанерные листы на окнах заброшенного дома. Потом… потом пришла первая дрожь узнавания, сперва слабая, как дыхание мотылька, перешедшая после в яростную агонию бешеного леопарда. Слова обретали смысл, проступали легкими штрихами, чтобы взбугриться литым барельефом и, окончательно вырвавшись из каменного плена забвения, ожить и зазвучать в полную силу. Вот тогда-то человек понял, о ком идет речь в книге. Но все равно не хотел верить, предпочитал думать о некоем совпадении, невероятном, невозможном совпадении… которому не место здесь – не выживет. И только когда последняя фраза («приедешь в город, чтобы потеряться») легла в сознание, словно в новенький, еще ни кем не заселенный гроб – признал. И уронил голову на прижатые одна к другой ладони, стискивая изо всех сил веки, чтобы не видеть, не читать этого! Не читать! Не видеть!

Но слова уже обрели силу и чуть презрительно наблюдали за тщетными попытками человека. Тогда он открыл глаза и снова взглянул на книгу, лежавшую перед ним.

Признал.

И вспомнил все до конца.

2. Они прилетели в город под утро, полусонные, вялые. До съемок было что-то около суток. Человек, как и все, отправился в гостинницу, оставил там свои вещи и спустился вниз – «на прогулку». Небоскребы напоминали застывшие порции мороженого, мороженое – таящие на солнце небоскребы. Очень скоро он отделился от компании и отправился обратно в номер – отсыпаться. По дороге купил какой-то покетбук, сунул в карман куртки, чтобы было чем заняться в свободное время. Вернувшись, почти мгновенно заснул.

3. Человек проснулся в пустоте, без красок и звуков – в первый момент показалось, что умер. Потер проволочными пальцами картонное лицо, пошевелил деревянными руками, чувствуя, как рвутся одна за другой ниточки. Встал с кровати. «Почему так темно?» Подошел к окну – «…и тихо?» За окном ничего не было, открытый космос. Вернее (внутренне усмехнулся) – закрытый космос, потому что даже без звезд и солнца. Абсолютная чернота, которая в данных условиях утратила свою цветовую характеристику. «Оп-ля-ля, вот это да! Прямо как в монологе: „Забытые, мертвые, голые боги, Которых изгнали в другие чертоги Неверие и машинальный прогресс! Ужели вы нас пустотой наградили – Всех тех, кого сами же и породили? Коль так, – справедливость, ты здесь!“ Дурацкий монолог, но сейчас такие пьески в ходу у почтенной публики. А жить за что-то нужно, не правда ли?… Хотя речь не о том. Интересно, с какой стати во всем городе погас свет? И если даже погас – почему тогда так тихо?» Человек наощупь нашел одежду, обувь – уже у двери протянул руку и накинул на плечи куртку. Вышел, хотел было закрыть номер, но ключа в кармане не оказалось: дырка. «Надо бы зашить. Когда только успела порваться?» Следовало, наверное, не оставлять дверь открытой, но что-то гнало его вперед, дальше, дальше – из гостинницы. Лифт разумеется, не работал, пришлось спускаться по лестнице. На полпути в голову пришла мысль, что ведь нужно было сначала попробовать постучать к соседям. Пожал плечами: «Не возвращаться же».

Оказавшись в фойе, человек сначала тихо, потом громче стал выкрикивать стандартное: «Эй, есть здесь кто-нибудь?» Тишина. Мертвых с косами, правда, не было. Даже мертвых с косами.

Прошелся туда-сюда, заглянул за стойку портье, нащупал телефон, но в трубке – та же пустота.

Он решил выйти на улицу, взял в руки легкий журнальный столик, чтобы разбить им входные двери, которые должны раскрываться только с помощью электричества и, значит, не раскроются.

Стоило подойти, стеклянные половинки дверей бесшумно разъехались в стороны.

Человек поставил столик и вышел наружу; пошел по городу. Сзади монотонно клацали створки дверей, ударяясь о деревянную столешницу.

4. Человек шел по городу. Был тот редкий час, когда прежние обитатели уже исчезли, а новые еще не появились.

Человек спешил.

Город менялся.

Это происходило исподволь, лишь когда человек отворачивался – только в такие моменты. Казалось, город стесняется человека. А может, это было его любимой тайной – как знать?..

5. Испуг.

6. Неверие.

7. Отчаяние.

8. Обреченное понимание.

9. …Улицы вели его, и солнце палило нещадно, но сада вс„ не было. За прошедшую неделю – с тех пор, как он потерялся – человек успел привыкнуть к тому, что трижды в день оказывается среди плодовых…