Текст книги "Старорежимный чиновник. Из личных воспоминаний от школы до эмиграции, 1874–1920 гг."

Часть II. Служба мирного времени

Умственный и нравственный багаж при поступлении на службу; вера в силу протекции. Первые впечатления от высших должностных лиц: князь А. Д. Оболенский, В. Ф. Трепов, Б. Е. Иваницкий; управляющий Земским отделом Г. Г. Савич. Сближение с сослуживцами; их характеристика; дружеские связи. Неожиданное получение первого места благодаря работе. Дела по ответственности земских начальников; всеподданнейший доклад киевского генерал-губернатора Драгомирова; отказ, благодаря ему, от введения института земских начальников в Юго-Западном крае. Инородческое делопроизводство; увлечение Сибирью; занятия в Публичной библиотеке. Обеды 19 февраля. Придирки Савича. Уход И. Л. Горемыкина; новые министры: Сипягин и Плеве. Вынужденное оставление службы в Земском отделе. Смерть Савича.

Прежде чем перейти к описанию моих первых шагов на государственной службе, надо дать себе отчет, с каким умственным и нравственным багажом вступал я на новую дорогу моей жизни. Юридический факультет дал мне удовлетворительное специальное образование, но без всяких национальных основ; о том деле, которому я намеревался посвятить себя, – о правовом и бытовом положении сельского населения России я имел самое смутное представление; Россию, русскую деревню, если не считать моих детских впечатлений, я знал очень мало; я страстно любил все русское благодаря незаурядному знанию русской литературы, музыки и отчасти живописи. В политическом отношении, раздраженный ненациональностью передового студенчества и его шорной партийностью, я исповедовал консервативные взгляды, но как-то невыдержанно, без партийной односторонности, а потому уклоняясь по отдельным вопросам влево. За идеал бюрократа, за свой идеал я взял себе толстовского Каренина и старался выработать в себе, хотя бы внешне, хотя бы на словах корректную благородную сухость, что приходило в постоянное столкновение с наклонностью моей к живым приключениям и своеволию, находившемуся в полном противоречии с обычными в то время требованиями служебной дисциплины. На службу, ее цели я смотрел весьма просто: надо добиться известного положения, что называется, сделать карьеру, заручившись какой-либо протекцией, чтобы можно было хорошо жить и приносить пользу. В то, что истинная польза государству и обществу может быть приносима на любом месте, как бы оно ни было скромно, лишь бы принятые на себя обязанности [исполнялись] самым совестным образом, что высшей наградой за труд является личное удовлетворение собой, что служебная карьера в массе случаев делается на русской государственной службе личным трудом, способностями и усилиями с гораздо большим успехом, чем протекционным способом – обо всем этом перед поступлением на службу как-то не думалось. Легенда о значении протекций так сильно, впрочем, вкоренилась в русское общественное мнение, что ее до сих пор очень часто многие, не близкие к бюрократическому миру круги, а в особенности неудачники по собственной ограниченности или настроенные оппозиционно к правительству считают за непреложную истину; отчасти распространению этой легенды способствовал действительно протекционный, но далеко не во всех случаях, способ замещения некоторых специальных должностей, например, губернаторов, при Дворе¹ и т. п. Часто при этом под протекцией ошибочно разумеются те деловые связи, которые завязываются уже на самой службе благодаря личным способностям, работе и вообще качествам ума и сердца. Все мои служебные наблюдения с первого до последнего года службы, как будет видно из моих воспоминаний, самым решительным образом опровергают рассказы о значении так называемой протекции, если говорить о правилах, а не об исключениях.

Итак, веруя, как все, в силу рекомендательных писем, я через бабушку получил приглашение явиться к товарищу министра внутренних дел А. Д. Оболенскому, которому говорил обо мне И. Н. Дурново. Не без волнения переступил я впервые в жизни порог приемной комнаты высокого бюрократа, сначала в собственном доме его на Морской улице², а затем уже в здании Министерства внутренних дел близ Александринского театра³. Принят я был князем Оболенским очень просто и любезно, а не величественно, как это должно было бы быть по моим студенческим и литературным представлениям о бюрократах. Осведомившись, что я хотел бы работать по крестьянскому делу, но не желал бы попасть в новое Переселенческое управление, т. к. не могу расстаться с родными и друзьями, он заявил, что в таком случае надо причислиться к Земскому отделу. Меня изумило несколько, что Земский отдел ведает не делами земств⁴, судя по его названию, а крестьянскими, но впоследствии я сам сильно раздражался, когда мои либеральные товарищи, избравшие свободные профессии, распускали обо мне слухи, что я добровольно посвятил себя делу удушения земств; я считал это с их стороны признаком крайнего невежества, так как городское и земское дело⁵ находилось тогда в ведении Хозяйственного департамента⁶, преобразованного впоследствии в Главное управление по делам местного хозяйства⁷.

Когда я вышел от князя Оболенского, дежурный при нем чиновник Палтов, оказавшийся, к моему изумлению, тоже чрезвычайно любезным и внимательным человеком, научил меня, как надо написать и подать прошение «о причислении к Министерству внутренних дел с откомандированием для занятий в Земский отдел», и посоветовал мне в дальнейшем представляться начальству не в сюртуке, а во фраке, который и был мною срочно заказан в тот же день. Для представления документов и принесения служебной присяги я должен был явиться в Департамент общих дел⁸, а в Земском отделе, по совету того же Палтова, побывать прежде всего у помощника управляющего этим отделом Б. Е. Иваницкого; это была первая фамилия, которую я услышал в стенах Министерства внутренних дел, и, по воле судьбы, вся моя дальнейшая служба, с небольшими перерывами, была в течение двадцати лет связана именно с этим первым моим знакомым по Земскому отделу. Принят я был им очень приветливо; хотя ему не было тогда еще сорока лет, но он уже был сед и лыс; очень подвижное, нервное и умное лицо его с блестящими через пенсне юношеским огнем глазами становилось особенно привлекательным, когда он улыбался. В дальнейших моих воспоминаниях мне часто придется говорить о Б. Е., его положительных и отрицательных служебных качествах, так как, повторяю, я проработал под его начальством, а в последние годы (на войне) и в качестве ближайшего его помощника почти всю мою служебную жизнь, даже после того, как он достиг предельного для бюрократа назначения членом Государственного совета⁹. Здесь замечу только, что Б. Е. был общим любимцем молодежи Земского отдела, а в обществе пользовался славой весьма остроумного собеседника; это качество осталось у него до старости, но с годами приобретало характер все более и более злого, раздражительного, хотя порою и очень тонкого юмора. Когда я познакомился с Б. Е., мне рассказывали много случаев о жертвах его находчивости и остроумия. Остался в памяти такой случай: в каком-то обществе Б. Е. встретился с фатоватым офицером Конногвардейского полка¹⁰; тоном провинциального простака он обратился к гвардейцу с вопросом: «В каком полку Вы изволите служить?» Тому уже самое незнание столичным жителем формы одного из наиболее блестящих полков показалось странно-обидным, и он недовольным, полу-обиженным тоном ответил: «В Конногвардейском». Второй вопрос в прежнем скромно-наивном тоне: «И хороший это полк?» окончательно взбесил офицера; бросив небрежно: «Да, один из лучших», он зашагал по гостиной, обдумывая план мести; наконец подошел в упор к Б. Е. и покровительственно осведомился: «А Вы где изволите служить?» Ответ: «В Земском отделе». «И что же, хороший это отдел?» – насмешливо продолжал офицер. «Нет, неважный», – скромно ответил Б. Е. Дальнейшего нападения после этого измыслить гвардейцу, конечно, не удалось. Подобных историй про Б. Е. рассказывалось множество, и это, при любви моей ко всему оригинальному и подходящему к границам скандала, не могло, конечно, не привлекать меня к нему. Б. Е. окончил два факультета: физико-математический и юридический; лет до тридцати был учителем физики, а, следовательно, бюрократическую карьеру начал сравнительно поздно¹¹. Педагогические наклонности он сохранил на всю жизнь и любил разъяснять иногда простейшие вопросы, чем впоследствии часто меня изводил, так как в такие моменты я чувствовал себя возвращенным на ненавистную мне по скуке школьную скамью; юрист же он был всегда слабоватый, вообще отвлеченной работы не любил, оживляясь больше всего при обсуждении различных, часто мелких технических подробностей. В данном отношении мы, следовательно, были полными контрастами, и, я думаю, что бывали периоды, в которые он меня должен был, как человек нервный, ненавидеть; о стычках наших на такой почве расскажу в своем месте.

В Департаменте общих дел – этом фактическом вершителе судеб нашей администрации – губернаторов и вице-губернаторов, куда я, как говорил уже, отправился для оформления моего причисления к министерству, я впервые встретил нелюбезный прием, даже не сухой бюрократический, каким я его себе рисовал теоретически по нашей литературе, а просто, выражаясь вульгарно, «хамский». Директором департамента был тогда В. Ф. Трепов, заместивший только что умершего от рака барона Гревеница¹², по прозванию «рыжий». Впоследствии в должности члена Государственного совета он прославился интригой против бывшего тогда премьером П. А. Столыпина, воспользовавшись законопроектом последнего о введении земства в Юго-Западном крае¹³. Как многие еще помнят, покойный премьер придавал этому законопроекту значение «быть или не быть» ему у власти. Законопроект прошел через Думу, но встретил оппозицию в среде «правых» Государственного совета благодаря тому, что Трепов передавал слух о недовольстве Государя проектом закона¹⁴. Столыпин прибег к роспуску законодательных палат на несколько дней и провел Юго-Западные земства в порядке верховного управления (ст[атья] 87 Осн[овных] законов¹⁵) и добился устранения Т[репова] из числа присутствующих членов Государственного совета. Это была большая победа Столыпина, но она могла бы быть гораздо крупнее, если бы палаты не были распущены, а законопроект был бы вторично внесен в Думу и принят ею. Как тогда говорили, в таком случае Столыпина ожидали в Думе овации, роспуск же палат, как принципиально нежелательный с их точки зрения прецедент, повлек за собою демонстративный уход из председателей Думы, кажется, А. И. Гучкова и замену его М. В. Родзянко¹⁶.

В. Ф. Трепова я никогда не видел раньше, по наружности его не знал; случаю угодно было, чтобы первое лицо в коридоре департамента, с которым я встретился, был именно Т[репов]; я, полагая, что каждый человек имеет право разговаривать просто с другим человеком, очень вежливо попросил Т[репова] сказать мне, когда можно быть принятым директором департамента; меня осмотрели презрительно сверху вниз и молча оставили в коридоре в изумленном состоянии. Должен сказать, что в петербургских канцеляриях это был со мною единственный, исключительный случай подобного «мимического» собеседования начальства с просителем, и наблюдать мне в этом роде обращение приходилось иногда только со стороны полиции провинциальнейших городов России, некоторых почтовых и мелких канцелярских чиновников. На приеме Т[репов] был со мною хотя уже и вежлив, но очень сух.

Попутно должен сказать, что вообще Департамент общих дел занимал в ведомстве внутренних дел какое-то особое положение: в нем были сосредоточены самые разнообразные, взаимно не связанные дела по общей администрации, которые не могли быть отнесены по роду их к компетенции какого-нибудь определенного департамента, а главное – велись кандидатские списки губернаторов и вице-губернаторов, шла предварительная переписка о награждении их и т. п. Это придавало департаменту вес, не отвечавший, однако, действительному деловому его качеству; в составе его были, конечно, тоже отдельные выдающиеся работники, например, заведовавший всей финансовой частью министерства вице-директор Шинкевич, позже С. Н. Палеолог, популярный теперь в Югославии руководитель делом устройства беженцев¹⁷, и другие, но, в общем, состав этого департамента был значительно по качеству ниже тех центральных учреждений, которые имели определенную деловую область, например, Земский отдел, ведавший исключительно крестьянскими делами, Переселенческое управление и проч.

Фактическое подчинение губернаторов, по существу являвшихся или, по крайней мере, долженствовавших быть органом междуведомственным, представительством верховной власти на местах, то влияние, которое на их служебную судьбу оказывали сравнительно второстепенные агенты этого министерства, служившие в Департаменте общих дел, превращало местных представителей верховной власти в чиновников одного ведомства и ухудшало их личный состав. В последние годы был установлен порядок обсуждения кандидатуры на все вообще должности от 4-го класса, в том числе и губернаторские, в Совете министров¹⁸, и ведение губернаторских формуляров перешло, кажется, к Канцелярии Совета¹⁹; этим подчеркивалась междуведомственность должности губернатора, но, к сожалению, фактически Департамент общих дел продолжал до некоторой степени пользоваться прежним влиянием на назначение общей нашей администрации и прохождение ею службы.

Поэтому должность директора названного департамента считалась особо выгодной, переходной к высшим должностям бюрократической лестницы. После важничавшего В. Ф. Трепова на его место был назначен очень корректный и приветливый А. Д. Арбузов²⁰, под начальством которого мне пришлось некоторое время работать в Земском отделе, где он занимал должность помощника управляющего этим отделом; жизнерадостный, bon vivant[65]65
  Бонвиван, кутила (фр.).


[Закрыть], он не очень много времени уделял работе, но был любим за то, что никому не желал и не причинял зла.

В течение месяца я никак не мог представиться высшему своему начальству – управляющему Земским отделом Г. Г. Савичу; он принимал раз в неделю, и три раза подряд прием почему-то отменялся, а потому в течение месяца я не мог приступить к работе, так как от него зависело указать мне то делопроизводство (так в Земском отделе назывались отделения департамента, правами которого пользовался этот отдел), в котором я должен работать, и вообще оформить приказом мое назначение. В четвертую пятницу только я был, наконец, принят Савичем. Тогда это был еще очень молодой для занимаемого им места человек – лет 36, красивый, уже очень грузный, с одутловатыми щеками, налитыми кровью глазами и вообще с признаками, указывающими на склонность к апоплексии, от которой он и скончался скоропостижно лет через десять после нашего первого свидания. Принят я им был, уже наряженный во фрак, сухо, но вежливо; улыбнулся он только при расставании, когда я уже уходил, а потом снова вернулся для ответа на какой-то его дополнительный вопрос. Я через несколько часов от новых моих товарищей узнал причину улыбки начальства; дело в том, что я взял у портного фрак без примерки; оказалось, что он вшил фалды как-то вкось по бокам, почему сзади открывался вид на мои брюки, начиная от их пряжки. Кстати сказать, фрак я надевал изредка в балет и на редкие вечера, которые я посещал; поэтому я обошелся одним фраком в течение двадцати лет, продав его на базаре уже при большевиках. Мой фрак – показатель глупости модников: разновременно, сезона три-четыре, на протяжении 20 лет сохраняя один и тот же фрак, я бывал одет по последней моде; мне даже приходилось иногда выслушивать такие комплименты: «Ого, как Вы следите за модой: в Париже только что появились остроконечные обрезы, а Вы уже успели обзавестись новым фраком». Не правы ли те, кто утверждает, что моды – это ставка портных на глупость и суетность людей?! Особенно, конечно, женщин, ибо невозможно понять, почему одно и то же может идти и толстым, и худым, и брюнеткам, и блондинкам? Я без какого-то омерзения никогда не могу вспомнить об уродливых «турнюрах», которые были в моде в мое гимназическое время. Как будто бы не верх художественного вкуса одеваться индивидуально; так, как идет тебе именно, а не другим. Ну, как бы то ни было, а фрак мой в первоначальном его виде был уж чересчур «индивидуален», ибо вызвал улыбку даже занятого человека.

Покойный Г. Г. Савич был типичный чиновник: энергичный и умелый исполнитель велений начальства данного времени; поэтому он с одинаковой живостью проводил, прекрасно владея пером, указания и либерального по тому времени министра И. Л. Горемыкина – человека высоких умственных и нравственных качеств, и заместителя его, ретрограда и не подготовленного ни к какой деловой работе Сипягина²¹. Но при этом в Савиче был живой, не стесняемый никакими формальностями, дух[66]66
  Далее в тексте зачеркнуто: «деятельности».


[Закрыть] деятеля, стремящегося найти наиболее знающий, способный и талантливый состав сотрудников. Вне всяких протекционных соображений, с горячим увлечением он выискивал при всяком удобном случае какого-нибудь провинциального работника, обращающего внимание своими знаниями, работой. Из описания мною состава Земского отдела видно будет, как высок качественно был тогда этот состав. Приведу пока только характерный случай с попыткой Г. Г., свидетелем которой был я сам, пригласить на службу политического ссыльного Кочаровского. В печати появилась его книга о крестьянской общине²²; кто автор книги, его социальное положение – нам не было известно; Савич пришел в восторг от этой книги и, со свойственной ему горячностью, дал распоряжение разыскать немедленно автора и предложить ему место делопроизводителя; после наведения справок оказалось, что Кочаровский – политически неблагонадежен; Савич не придал этому никакого значения и обратился к директору Департамента полиции²³ с просьбой официально засвидетельствовать благонадежность Кочаровского; бывший тогда директор [Департамента] полиции Зволянский²⁴, приятель Савича, долго доказывал ему, что он абсолютно не может исполнить его просьбу. «Как же, – говорил он чиновникам, – могу я выдать свидетельство о благонадежности человеку, который сослан в Якутскую область?», и называл Г. Г. сумасшедшим, но последний долго считал этот отказ со стороны Зволянского какой-то формальной придиркой и злился, так как без удостоверения о политической благонадежности зачисление на государственную службу было невозможно.

Систематической работе Савича и спокойной работе с ним его подчиненных очень много мешала его неуравновешенность, соединенная с каким-то самодурством в стиле старого московского купечества, усугублявшаяся к тому же склонностью его к спиртным напиткам. Вспыльчив он был до крайности. Часто из кабинета его раздавались неистовые крики его мощного голоса и долетали в приемную комнату совершенно нецензурные выражения. Особенно раздражался он на неисправность телефонных барышень, требуя немедленного ответа и соединения с просимым номером; настольный телефон прыгал в его руках, он, весь пунцовый, кричал: «Черт вас дери, да вы слушаете или нет!» и т. д., включительно до самых грубых ругательств. Раз он продолжал неистово ругаться, ничего не слушая и не слыша, когда телефон уже был соединен с квартирой Горемыкина; дежуривший чиновник, стоявший у стола С[авича], ясно расслышал в телефон спокойный, но на этот раз удивленный голос министра: «Георгий Георгиевич, что это с Вами такое?» Чиновнику потребовалось несколько минут, пока ему удалось разъяснить взбешенному С[авич]у, что министр уже его слушает. Главным преследованиям и угнетениям со стороны С[авича] подвергались ближайшие постоянные его сотрудники – два секретаря его: барон Н. Ю. Толь и В. Н. Полторацкий, прямо обожавшие Савича, в особенности первый из них, высокой доброты человек, старавшийся облегчить С[авичу] каждый его шаг, следивший за перепиской срочных бумаг в течение большей части ночи, любовно исправлявший их после переписки и вообще редко расстававшийся с С[авичем] не только на службе, но и в частной его жизни; никаких служебных выгод при этом добрый барон не домогался, он мог бы давно быть губернатором, но он благоговел перед умом С[авича] и сносил его вспыльчивый и грубый характер, зная, что он любим и ценим С[авичем], а для него С[авич] был высшим авторитетом.

Кроме секретарей больше и чаще всего доставалось заведовавшему переписной частью Готовцеву; последний в целях скорейшего получения вице-губернаторского места бросил место чиновника особых поручений при киевском генерал-губернаторе и взял для чего-то первое попавшееся скромное место в столице; в вице-губернаторы он так и не попал. Малейшая задержка в переписке какой-нибудь срочной бумаги вызывала нервное возбуждение Савича, что повторялось почти ежедневно, а в особо серьезных случаях он вызывал обоих секретарей и кричал: «Назначить Готовцева вице-губернатором, нет, губернатором, немедленно, только чтобы духу его не было больше в Отделе». В критические моменты Г[отовцев] имел обыкновение скрываться, и тогда за него погибал старик-курьер Поплавский, панически боявшийся Савича; другой старший курьер Катонский, по прозванию «Катон», высокого роста, с громадными усами, держал себя всегда с величественным достоинством и успокаивающе действовал даже на Савича; некоторые провинциальные чиновники, даже предводители дворянства²⁵ подавали ему руку. Я, впрочем, никогда не мог понять, почему существовал у нас предрассудок не здороваться с курьерами за руку; среди них были очень почтенные люди, знатоки министерского делопроизводства, искренно привязанные к учреждению, во всяком случае, головой выше стоявшие многих полуграмотных писарей, с которыми принято было здороваться нормальным образом, как со всеми чиновниками, а не одним кивком головы. Помню, как трус Поплавский однажды выбежал из кабинета С[авича] с бессмысленно устремленными вперед глазами и пробежал мимо меня, задев даже меня за плечо, повторяя два слова: «Романова просят, Романова просят»; мне с трудом удалось его остановить и убедить, что дальше бежать незачем. Отдельные доклады делопроизводителей тоже нередко сопровождались криками, но последние, за очень малым исключением, импонировали даже Савичу знанием своей отрасли дела, а потому бурные, громкие разговоры их в кабинете начальства имели скорее характер острого спора, чем разноса.

Помню раз, во время дежурства при С[авиче], вся приемная его, полная представляющихся лиц, в том числе несколько губернаторов и многочисленных просителей, мгновенно и панически опустела только под впечатлением долетевшего до нас издали разъяренного голоса С[авича]. Он впервые ввел дежурство молодых чиновников с высшим образованием для дачи справок и советов просителям и записи тех лиц, которые желают видеть его. Эта, на первый взгляд, мелкая мера имела серьезное значение для частных интересов, да и для репутации самого учреждения. Ранее, как во многих учреждениях и до последнего времени, дежурства несли так называемые неклассные «канцелярские» чиновники²⁶, люди и мало воспитанные, и совершенно необразованные; само собой разумеется, что никакого полезного совета, куда обратиться по данному делу, в каком порядке оно может быть разрешено и т. п., ожидать от такого «дежурного» чиновника нельзя; к этому добавляется обычная грубость мало воспитанного, но всегда желающего показать свое мнимое значение человека; не редки и случаи мелких взяток с их стороны, а между тем по ним масса публики составляла суждение о нравах и обычаях министерских канцелярий. Я знаю несколько случаев, когда совершенно почтенных, безупречных деятелей подводили именно такие безответственные мелкие агенты, письмоводители, журналисты²⁷ и т. п. Например, один судебный следователь²⁸ прослыл среди еврейского населения взяточником, и против него было возбуждено даже судебное преследование только потому, что письмоводитель его, зная заранее, какое дело по признакам его должно быть прекращено, уговаривал подследственное лицо дать следователю через него взятку; дело, конечно, прекращалось, и легенда о взяточни[че]стве следователя укреплялась. Помню также, как в одном, мало, в общем, почтенном учреждении один канцелярист систематически брал взятки за проведение орденов различным агентам этого учреждения, зная наперед, какие наградные представления предположено уже одобрить начальством. Однажды в Департаменте общих дел я наткнулся на такую сцену: директор какого-то частного банка с очень плохим знанием русского языка доказывал в весьма почтительной форме право какого-то служащего банка на получение какого-то сословного звания, говорил, что представление об этом давно сделано и обещание удовлетворить его было дано уже, почему ему хотелось бы узнать только, в каком положении его дело сейчас. На все просьбы и доводы директора банка дежурный канцелярист, несомненно, ничего не знавший и не понимавший в деле, необыкновенно важным и покровительственным тоном повторял: «Могу сказать, к сожалению, одно, что Ваша просьба совершенно невыполнима». Очевидно, мелкому чиновнику доставляло искреннее удовольствие разыгрывать роль какой-то власти перед директором банка, хотя бы ценой лжи, ибо пойти просто в соответственное отделение и навести там по делу справку было бы, конечно, признаком, что чиновники – только мелкая сошка в департаменте. Поляк сокрушенно, но не без изумления, выходил уже из здания Министерства, когда я, слышавший весь его разговор, остановил его и объяснил ему, какое значение имеют слова канцеляриста, и указал ему, в какое отделение департамента ему надо обратиться. Он был еще более изумлен моим советом, благодарил и несколько раз повторял: «А я думал, что от того пана зависит все мое дело». Подобную же сцену пришлось мне наблюдать раз и в Земском отделе после того, как у нас были введены дежурства для публики классных чинов. Я на полчаса почему-то опоздал на свое дежурство и, входя в первую приемную комнату, услышал еще издали знакомую фразу дежурившего канцеляриста (эти суточные дежурства предназначались исключительно для приема почтово-телеграфной корреспонденции): «К сожалению, подобные ходатайства никогда не удовлетворяются». Я поспешил подойти к просительнице-даме, к которой относилась эта фраза, и через несколько минут ее простейшая просьба была удовлетворена, а канцелярист был разнесен мною за вмешательство не в свое дело.

Я остановился несколько подробно на этой служебной мелочи потому, что от провинциальных оппозиционных адвокатов мне иногда приходилось выслушивать насмешливые рассказы, что для ускорения дела в Сенате²⁹ им приходилось «смазывать»; взятки давались канцеляристам, а адвокаты верили или делали вид, что верят, будто бы мзда принималась обер-секретарями³⁰ и чуть ли не самими сенаторами³¹.

В бюрократической машине не должно быть мелочей; в ней каждый винтик должен быть чист и исправен. Савич это понимал и придавал этому большое значение.

Я сидел в дежурной комнате, всегда с интересом беседуя с приехавшими с разных концов России администраторами, помещиками, волостными старшинами, инородцами и т. п. Прием начинался в час дня, а было уже три часа, и Савич все не появлялся; большинство, как бывает на всех вообще приемах, томилось, зевало, ходило взад и вперед по комнате; земские начальники³² расспрашивали меня, каков С[авич]: любезен ли, не зол ли и т. д.; многие ведь вызывались для объяснений по службе; губернаторы злились, что им приходится ожидать, но уходить не решались, так как уже все равно потеряли много времени. Вдруг на лестнице и в вестибюле послышалось какое-то оживление, пробежал через переднюю со всегда испуганными глазами курьер Поплавский, на ходу прошептал: «Управляющий приехал», и открыл двери в его кабинет, но в это самое время с лестницы донесся неистовый крик: «Безобразие, хам, понятия нет о дисциплине, вон отсюда» и т. д.; в приемной все испуганно переглянулись, некоторые обратились ко мне с вопросами: «Что это, кто это?» Я отвечал, конечно, что это приехал, мол, Савич, которого все так долго ожидали. Оказалось, что С[авич] по дороге в Министерство по неосторожности извозчика упал, и колесо переехало ему ногу; это привело его уже само по себе в раздраженное состояние. Он вообще никогда не ездил на извозчиках спокойно; по живости его характера ему всегда казалось, что его везут слишком медленно, что он зря теряет деловое время; случалось, что во время поездки на дачу к министру он по дороге менял по три извозчика, а раз, когда околоточный³³ остановил почему-то его извозчика, он в бешенстве выскочил из пролетки и набросился на испуганного полицейского. «Я еду к министру, – говорил он, ударяя его пальцем по носу, – у меня срочные дела, – снова удар пальцем по носу, – а ты смеешь меня задерживать». Околоточный так растерялся от этого бурного натиска, что ему и в голову не могло прийти составить протокол об оскорблении его при исполнении служебных обязанностей. Поднимаясь по лестнице после падения с извозчика, С[авич] увидел на диване жандарма, принесшего ему какой-то пакет от директора Департамента полиции; жандарм развалился на диване так, что почти лежал на нем; Савича он не узнал, а может быть и совсем не знал. Боль в ноге, поврежденной колесом, а может быть, отчасти, и раздражение на Департамент полиции за отказ признать благонадежным политического ссыльного, обратили весь гнев С[авича] на несчастного жандарма. Через приемную С[авич] прошел весь пунцовый, хромая, с налитыми кровью глазами. Просители и представлявшиеся как-то замерли, пошептались друг с другом и тихонечко начали расходиться; когда я вышел из кабинета С[авича], чтобы по очереди, которую он сам устанавливал, пригласить к нему ожидавших его лиц, осталось всего три-четыре человека. «Ну, и черт с ними», – сказал мне С[авич], когда узнал, что все разошлись; он понимал, конечно, причину опустения приемной и в глубине души чувствовал себя, без сомнения, смущенным.

Мне, избалованному добрыми отношениями в семье и среди друзей, любившему личную свободу и бывшему с гимназической скамьи, ввиду легких успехов в «науках», преувеличенно высокого о себе мнения, с болезненно развитым, избалованным дешевыми успехами самолюбием, казалось совершенно невозможным, чтобы на меня кто-нибудь мог кричать. И действительно, как в первые же дни моей пансионской жизни я не допускал мысли, что я подвергнусь обычным в отношении новичков издевательствам и не подвергся таковым, так и на службе я ни разу не услышал при разговоре со мною повышенного голоса вспыльчивого С[авича]; он, видимо, чувствовал, что я не допущу такого тона со мною; впрочем, надо сказать, что к молодежи он относился очень ровно и хорошо, и случаи крика на молодых чиновников были исключениями; кара провинившихся обыкновенно осуществлялась через их непосредственное начальство – делопроизводителей. Например, С[авич] страшно обозлился на добрейшего немца барона Фиркса, когда тот, будучи дежурным, подал ему список лиц, желающих видеть С[авича], в котором «член присутствия» было по рассеянности написано через ять; Фиркса Савич спросил только зловещим шепотом: «Что это такое?», указывая на слово «член», а делопроизводителю наговорил неприятностей и запретил представлять когда-либо Ф[иркса] на штатную должность, почему последний года два просидел причисленным к отделу без жалованья; затем был назначен на скучнейшее дело – по рассмотрению приговоров сельских обществ о ссылке порочных членов и различных ходатайств ссыльнопоселенцев; пробыв более года на такой переписке, он впал в тоску. «Поше мой, – говорил он часто мне со своим милым немецким акцентом, – все ссыльные, да ссыльные, это невосмошно». Он начал посещать, сам будучи лютеранином, петербургского митрополита Антония, вел с ним большие беседы, а потом вдруг очутился в роли санитара в Швейцарии в какой-то иезуитской больнице.