Текст книги "Старорежимный чиновник. Из личных воспоминаний от школы до эмиграции, 1874–1920 гг."

Интерес, который я проявлял к работе, опыт, который я успел приобрести в первый же год службы, не могли пройти не замеченными при таком начальнике, как Савич; если он не обратил внимания на то, кто меня рекомендует, то на полезность мою для его отдела он должен был обратить внимание. И действительно, вопреки всякому ожиданию, через восемь месяцев после причисления моего к отделу я был назначен на первую штатную должность – младшего помощника делопроизводителя⁶². В жизни чиновника первое назначение – это крупнейшее событие, смешное, может быть, со стороны, но с искренней радостью переживаемое самим чиновником, вероятно, как первый дебют артиста на серьезной сцене. Когда секретарь объявил мне о моем назначении и предложил расписаться в прочтении приказа, я испытал чувство удовлетворения, какого впоследствии больше никогда на службе не испытывал. Было ощущение, что я стал на ноги, хотя материальная сторона не могла серьезно в то время занимать молодых чиновников Земского отдела; штаты его были старые, введенные еще тогда, когда этот отдел входил в состав Канцелярии Комитета по освобождению крестьян⁶³. Младшему помощнику делопроизводителя было присвоено жалование в размере 33 руб[лей] 33 коп[еек] в месяц, а со всеми квартирными и наградными деньгами составляло около 1100 руб[лей] в год. Только через год или два в отделе были введены нормальные штаты, принятые в других учреждениях, т[о] е[сть] я стал по моей должности получать 1200 рублей в год жалования, кроме наградных денег, и мог при моей очень скромной жизни, несмотря на частое посещение ресторанов, освободить отца от дальнейшей поддержки меня.

Было, следовательно, какое-то другое чувство, какие-то другие основания радоваться своему первому служебному успеху. И в этом чувстве преобладало приятное сознание, что личная работа – важнее всего, а потому в дальнейшем, до конца моей службы я никогда ни к каким протекциям не прибегал.

Мое глубокое убеждение, что всякий способный и добросовестный человек, если он только действительно стремился, действительно желал достигнуть высоких ответственных должностей, достигал их в России своими личными усилиями. Конечно, я не имею в виду массы терявшихся по глухим провинциальным углам чиновников; им часто трудно было выделиться, несмотря на их знания и работоспособность; но ведь и врачи, и адвокаты, которые по материальным соображениям вынуждались сразу же начинать работу вне культурных больших центров, карьеры не делали. Зато провинциальная жизнь обычно лучше обставлялась в материальном отношении, особенно для лиц, рано, еще на студенческой скамье обзаводившихся семьями. Кроме того, надо сказать, что многие провинциальные работники, особенно судьи, так привязывались к своей деятельности, что часто отказывались променять ее на более по рангу высокое, но менее интересное для них место. Это наблюдалось мною даже и при материальном недостатке; я знал мировых судей, жены которых сами стирали белье, но которые так дорожили своим положением, своей работой, что их нельзя было соблазнить высшим назначением, например, в прокурорский надзор. Кстати сказать, много таких судей в качестве представителей «нетрудящегося буржуазного класса» истреблены теперь большевистскими чрезвычайками⁶⁴.

Если и я лично, например, закончил свою службу на вице-директорской должности⁶⁵, то объясняется это отчасти тем, что служба моя была прервана войной и революцией, а отчасти свойствами моего свободолюбивого характера, потерей с годами вкуса к карьере, предпочтением ей иногда чисто личных стремлений.

Я знаю массу примеров, когда люди без всяких связей и протекционных путей достигали большого относительно положения, не исключая и министерских портфелей. Мой брат, например, в 38 лет был уже прокурором судебной палаты⁶⁶, несмотря даже на то, что не пользовался расположением министра Щегловитова. Гофмейстер А. В. Кривошеин – молодой министр начал службу в Петербурге, абсолютно не имея никаких ни родственных, ни придворных связей; по натуре своей, поставив себе единственно главной целью жизни – добиться влиятельного по службе положения, он каждый шаг своей жизни сообразовал с этой целью и добился ее⁶⁷. Приамурский генерал-губернатор и шталмейстер Двора Н. Л. Гондат[т]и⁶⁸, также мещанского, подобно А. В. Кривошеину, происхождения, получил назначение на пост, который раньше вообще не предоставлялся гражданским чинам; вся его карьера была дело его личного труда и стремлений. Не стоит перечислять массу других, прошедших перед моими глазами карьер; я назвал первые бросившиеся мне в память фамилии моих знакомых и начальников. Всем памятны назначения на министерские посты С. Ю. Витте⁶⁹, Ванновского – сына учителя⁷⁰, Боголепова – сына дьякона⁷¹ и т. д., и т. д. Служба в России была, несомненно, демократична, т[ак] к [ак] открывала пути способностям и личному труду для каждого, независимо от его происхождения.

Несмотря на то, что я был назначен в обход, так сказать, многих, ранее меня причислившихся к отделу, у меня со всею молодежью сохранились наилучшие отношения: элемента несправедливости в моем назначении не было.

Знакомство и сближение мое с чиновниками других отделений Земского отдела началось с первых же дней службы, и постепенно у меня завязывались новые приятельские, дружеские или просто добрые отношения. В ряду этих знакомств один молодой чиновник – такой же причисленный к министерству, как и я, стал одним из самых близких моих друзей на всю жизнь, вплоть до его смерти в 1918 году, когда он, подобно многим другим бессмысленным жертвам нашего столетия, был расстрелян большевистской бандой по дороге в Киев; сначала ходили слухи, что он отправлен в Бутырскую тюрьму в Москве; я, ожидая его в Киеве, переходил от горя к надежде и, наконец, получилось подтверждение его гибели, очевидно, по той же причине, как и десятков тысяч других «представителей нетрудящегося класса», хотя он всю жизнь упорно и добросовестно работал, не имея личных средств, и после 15 лет такой работы получил вполне заслуженное им назначение на место делопроизводителя в том самом отделении, в котором я начал свою службу. Немецкого происхождения, с немецкой фамилией – барон Б. А. Симолин был типично русским человеком, для которого Россия была лучшей страной в мире, а родной его г[ород] Казань – лучший город в России. Он очень волновался, хотя как всегда в очень доброй форме, когда речь заходила о сравнительном значении и преимуществах того или иного университета; свою Казанскую alma mater[68]68
  Альма-матер, родина (лат.). Слова на латыни вписаны от руки.


[Закрыть] он ставил выше даже Московского университета; любил особенно ссылаться на тексты любимых всеми студентами песен, в которых, действительно, часто упоминаются и Волга, и река Казанка с Булаком, и Св[ятой] Харлампий, и прочие дорогие казанцам места. Впрочем, несомненно, провинциальная и тихая по виду Казань, когда я ближе познакомился с этим городом, представляла из себя хорошее культурное гнездо со своими университетскими, театральными и помещичьими традициями; русскому человеку не мог быть не мил этот городок. В то время я, однако, любитель столицы и Киева, яростно нападал на С[имолина] за его пристрастие к глухой провинции и осмеивал его искреннейшие дифирамбы Казани и Волге. На почве сильно развитого во мне национального чувства и потянуло меня к барону С[имолину], с которым мы виделись почти ежедневно даже после того, как он женился на племяннице нашего общего сослуживца и приятеля В. Я. Е[сипович]а, несмотря на то, что обычно брак отделяет людей от их прежней холостой компании; в молодые годы барон любил «богему»: жил в меблированных комнатах и с особым удовольствием готовил на керосинке какое-то излюбленное им «казанское» блюдо; ел и пил он так заразительно аппетитно, что и после обеда даже многие, не говоря уж обо мне, соблазнялись его стряпней; и в кулинарном деле, как во всем, он был глубоко национален: расстегаи, осетрина, ботвинья, соленая капуста кочаном, вобла и т. п. – это были любимейшие его блюда; при кулинарных операциях одевалась обязательно татарская «тебетейка»; изготовление пищи и угощение сопровождалось всевозможными жизнерадостными причитаниями: «Ну-ка, Романов, попробуй», – и с чувством успешно исполненного долга мне на вилке подносился какой-нибудь шипящий еще кусок; привычка самому иногда готовить осталась у него и после женитьбы его, к чему несколько иронически, но не без любви относилась его жена, жившая с ним душа в душу. Я вспоминаю о всех этих мелочах с большой любовью, потому что в них заложено было очень много хорошего непосредственного чувства, чего-то свежего и юного, что не ушло от С[имолина] до конца его жизни; вспоминаю, как о контрасте с теми представлениями, которые принято иметь о столичных чиновниках как о каких-то сухих безжизненных манекенах.

Частым гостем С[имолина] был общий наш любимец «Принцик», приезжавший как всегда на «десять минут» и просиживавший в комнате С[имолина] часто до утра, а также неизменный член нашей компании доктор-хирург М. В. Костеркин; последний тоже кончил Казанский университет, поэтому с С[имолиным] его связывали общие студенческие воспоминания, а кроме того С[имолин]а, как естественника по образованию, привлекали к К[остеркину] и медицинские его рассказы. С доктором К[остеркиным], с которым я долго жил совместно после отъезда из Петербурга Ковалевских, связывала меня такая же дружба, как и с бароном С[имолиным]. Это был удивительно стильный по его простоте и нравственной чистоте человек. Незаурядный хирург, работавший в одной из крупнейших столичных больниц, он органически ненавидел всякую рекламу, а потому и частную практику имел небольшую; рекламой же он считал не только чтение в ученых обществах рефератов по всякому мелочному случаю из практики, но даже и держание экзамена на степень доктора медицины; он, несмотря на убедительные советы его товарищей, никак не мог понять, на что ему надо зубрить различные предметы, не относящиеся к его специальности, когда он имеет массу работы в хирургической больнице. За всю мою петербургскую жизнь я не помню ни одного случая, когда бы К[остеркин] опоздал в свою больницу, как бы поздно мы ни засиживались в нашей холостой компании: ровно в 8 часов утра и в будний день, и в праздник К[остеркин] был на своем месте. По отзывам специалистов, из него выработался очень хороший хирург, но карьера его не занимала. Основной чертой его характера было стремление к абсолютной искренности, поэтому он так и привязался к барону С[имолину], у которого душа была нараспашку. На меня же К[остеркин] часто злился, считая, что я люблю «поломаться». Например, садимся ужинать и я, обычно специально для К[остеркина], говорю: «Чувствую, что организм мой требует сегодня мятной водки»; из-под нависших на глаза белых бровей К[остеркин] сейчас же устремляет на меня злой взгляд: «Ну кому нужно это лицемерие; при чем тут организм? Просто хочешь выпить, так и говори!» В различных вариациях такие сцены повторялись у нас неизменно при каждом свидании. Барон С[имолин] добродушно нас мирил, и мы успокаивались до следующей «ссоры». Но любили мы друг друга очень сильно, и когда пришел конец моей холостой жизни – К[остеркин] был чрезвычайно огорчен⁷². Узнав от меня о предстоящем событии в моей жизни, К[остеркин], хотя было утро (мы были тогда вместе в отпуску в Ялте), лег снова в кровать, закрылся одеялом, долго вздыхал и ничего мне не говорил; очень нескоро из-под одеяла раздался его голос, какой-то странно-задушенный и мрачный: «И кому это нужно?» С браком моим он, кажется, так никогда и не примирился в полной мере. Я был последний холостой его друг.

Барон С[имолин], кроме кулинарного искусства, служил еще и драматическому искусству, хотя в общем имел мало данных для сцены. Я, делая ему рекламу, приходя в театр, громко среди публики спрашивал у кассы прежде, чем купить билет: «А Басанин (он играл под этой фамилией) участвует сегодня?» – и только получив утвердительный ответ, покупал билет; публика удивленно переглядывалась, так как играл он обычно второстепенные роли. Один летний сезон, уже будучи на службе, работал даже за плату в секретном порядке в какой-то профессиональной дачной труппе.

Не буду останавливаться на целом ряде других хороших, добрых, честных, стильных, нешаблонных людей, с которыми я встретился на первом месте моей службы; их было много. Служебный, деловой интерес представляли для меня те, которые уже стояли во главе самостоятельных частей отдела – «делопроизводств», так как по их знаниям и деловым качествам я мог судить, какой ценз требуется для продвижения по службе. В этой среде, так сказать, старших чиновников я познакомился также с рядом весьма незаурядных людей, о многих из которых сохранил на всю жизнь самые лучшие, полные уважения воспоминания.

Назову наиболее памятных мне.

Вторым помощником управляющего Земским отделом в первые годы моей службы был С. А. Куколь-Яснопольский. Внешне это был человек очень сухой, корректный, с умным лицом, всегда изящно одетый, обычно в визитке. Он был связан всю жизнь сердечной дружбой с другим помощником управляющего, о котором я говорил выше, Б. Е. Иваницким, через которого я впоследствии познакомился с С. А. и его семьей частным домашним образом; тогда только я узнал, какое благородное, доброе сердце, какая высокая корректность души скрывалась у С. А. за сухой внешней его корректностью. Это был русский джентльмен в полном смысле этого слова со всеми положительными национальными свойствами, с добавлением к ним европейского, скорее всего английского, воспитания. Излюбленная им отрасль дела была коннозаводство; специалисты признавали его одним из лучших знатоков лошади в России; он всегда следил за литературой о лошади, выписывал массу журналов и различные новинки в этой области. В товарищеском кругу за стаканом вина это был остроумный, спокойный, милый собеседник, от общения с которым делалось всегда как-то хорошо, чисто на душе, вероятно, от сознания, что есть на свете такие «уютные» люди, и что эти люди – русские, несмотря на свой английский облик. Глубоко религиозный человек и убежденный консерватор, он несколько затерялся, когда настало тревожное время в России; по себе он судил о других, не понял, не угадал той пропасти, в которую вел Россию последний министр внутренних дел Империи Протопопов, и продолжал добросовестно сотрудничать в ведомстве уже в должности товарища министра⁷³. Но даже знаменитая Верховная Следственная Комиссия Временного правительства⁷⁴, старавшаяся изыскать возможно более преступлений со стороны царской бюрократии, и та вынуждена была после первых же допросов отпустить на свободу благородного С. А., несмотря на служебную близость его к Протопопову; ни в чем, кроме честности, обвинить С. А. нельзя было.

С христианским смирением принял С. А. свою долю лишенного заработка, выброшенного за борт человека; личных средств у него не было, и он в зиму 1921 г[ода] скончался от материальных невзгод в нищете и голоде, считая все происшедшее Волею Бога, на которого нельзя роптать.

От нас из Земского отдела С. А. ушел, кажется, в 1900 году, будучи назначен на должность начальника вновь образованного, выделенного из состава отдела Управления по делам о воинской повинности, в каковой должности его впоследствии, как я уже говорил, заменил его помощник С. В. Корвин-Круковский – мой первый учитель по службе⁷⁵. Дела воинской повинности, чрезвычайно нервные, особенно при выработке и исполнении мобилизационных планов, были не под силу двум делопроизводствам нашего отдела и затрудняли очень работу управляющего по ведению им других сложных отраслей специально-крестьянского дела.

Поэтому воинские дела и были выделены из Земского отдела в самостоятельный департамент или управление, как стали в последнее время называть департаменты, подобно тому, как за год до поступления моего на службу из того же отдела было выделено переселенческое дело.

У нас знатоком дела по воинской повинности и неутомимым работником в этой области считался делопроизводитель А. П. Федоров, явившийся в новом управлении главным сотрудником Куколя и Корвина. Подобно всем чиновникам с духовным образовательным цензом⁷⁶, он отличался необыкновенным трудолюбием и строгим формализмом; когда его помощники во время различных мобилизационных разработок или, в особенности, пробных мобилизаций уходили куда-нибудь из дома, они обязаны были оставлять свои точные адреса, например, Мариинский театр, кресло № такой-то. А. П. Федоров прошел школу чиновника у старого дореформенного служаки некого Платова, признававшегося, по введении в России всеобщей воинской повинности, первым специалистом по этому делу. Платов был грубый провинциальный чиновник, во время занятий иногда, в припадке недовольства, запускавший чернильницей в своих помощников. В губернском учреждении, в котором он служил несколько десятков лет, у него вышла грязная юмористическая история, отдававшая гоголевскими временами, которая послужила предметом разбирательства в административном департаменте Сената⁷⁷. Я из любопытства прочел указ Сената по этому делу, кстати сказать, хранившийся в делопроизводстве того самого отдела, на службе в котором состоял виновный. Сущность этого дела, изобиловавшего многими бытовыми подробностями, сводилась к следующему: некий мелкий чиновник Оранжевый получил в подарок от губернатора, при его отъезде к новому месту назначения, брюки; последние очень понравились Платову, и он их отобрал от своего подчиненного; тот взбунтовался, наговорил дерзостей, за что П[латов] распорядился выпороть бунтовщика. Сенат подверг П[латова] вычету какого-то значительного числа лет из времени его службы. Нужны были, следовательно, совершенно исключительные знания и работоспособность, чтобы с таким формуляром попасть в центральное учреждение.

А. П. Федоров усвоил от своего старого учителя все знания и умение работать, но, конечно, без его самодурства и архаичности в служебных отношениях.

При Савиче, да, кажется, и после него, должности делопроизводителей замещались главным образом чиновниками, особенно выделившимися в провинции, преимущественно на должностях непременных членов губернских крестьянских учреждений⁷⁸; должность делопроизводителя большей частью являлась для них переходной на губернаторские или высшие министерские должности (вице-губернаторов, директоров департаментов и т. п.).

Наиболее выдающимися из приглашенных при мне таким порядком делопроизводителей были Г. В. Глинка, И. М. Страховский и И. И. Крафт. Первый закончил свою карьеру, прерванную революцией, в должности товарища министра земледелия, а последние два – на губернаторских должностях.

Г. В. Глинка – юрист Московского университета, помещик, земец, бывший одно время помощником знаменитого присяжного поверенного Плевако и затем непременным членом крестьянского присутствия в своей родной Смоленской губернии, единственный в живых близкий родственник нашего великого композитора⁷⁹ – представлял из себя во многих отношениях человека совершенно незаурядного и выдающегося знатока сельского быта и права. Я постепенно сблизился с ним до искренне-дружеских отношений и впоследствии значительную, лучшую часть моей службы провел под непосредственным его начальством. Поэтому в дальнейших моих воспоминаниях мне придется еще возвращаться неоднократно к этому дорогому мне по многим причинам человеку, несмотря на те служебные трения и, так сказать, «сцены», которыми изобиловали наши отношения по службе.

За время моей работы в Земском отделе я был на дому у Г. В. не более двух-трех раз. У меня остался в памяти красивый строгий облик его матери, которую он обожал, по-видимому, в той же степени, как я свою бабушку; с тем же обожанием относился он к своему единственному сыну Воле – молодому правоведику, перешедшему потом в Политехнический институт⁸⁰; впоследствии Воля и его жена составляли всю семью Г. В., и он с ними почти не разлучался. Невероятно тяжелую душевную боль и борьбу пришлось пережить, прежде чем решиться сообщить Г. В., что его Воля убит большевиками при первом занятии ими Киева в 1918 году⁸¹.

Отличительной чертой Г. В., которая не изменилась в нем никогда, была его глубокая религиозность и столько же глубокий национализм, какая-то прямо болезненная любовь ко всему родному, в особенности же к нашему крестьянству. Религиозность его выражалась не только в обычном посещении богослужений, но и в выдающемся знании Священных Писаний и церковной истории. Народничество его принимало порою какие-то даже уродливые формы, которые на службе злили, а в частной жизни смешили. Он убежденно или просто бессознательно как-то, в этом я не мог разобраться, считал, что умнее русского крестьянина нет никого и ничего на свете, почему «интеллигентское» вмешательство в его жизнь может быть часто только вредно: сам, мол, народ отлично разберется в том, что ему надо. Довольно сумбурные взгляды его на этот предмет были проникнуты чем-то вроде толстовского утопизма. Конечно, в них была огромная доля истины – мы скоро, без сомнения, будем свидетелями, а если не мы, то наши дети, мощного расцвета крестьянской России, надо думать, с призванным крестьянством законным Царем во главе; но до такой идеологии не доходил тогда Г. В., а просто в мелочах злился на всякие вредные, по его мнению, опыты с крестьянством; например, злобствовал он часто на ученых агрономов, считая, что они дают крестьянам не то, что им надо; начинались нападки его на агрономию всегда с примера, как когда-то в его уезд приехал какой-то агроном для чтения крестьянам лекций по молочному хозяйству: «Читал, читал, – злобно говорил Г. В., – а не догадался, с[уки]н с[ы]н, узнать сначала, есть ли у крестьян коровы; на кой черт им знать, как получаются молочные продукты и как по-интеллигентному надо ходить за коровой, когда самой-то коровы, черт ее дери, нет!»

В Земском отделе Г. В. дослужился до должности помощника управляющего этим отделом по делам продовольственным⁸²; фактически в его руках, таким образом, было сосредоточено руководство всем продовольственным делом в Империи⁸³. Когда Савича на должности управляющего отделом заменил Гурко⁸⁴, то последний, как человек очень властный, начал теснить Г. В., предполагался даже перевод его на низшую должность, но он уехал в командировку и странствовал до тех пор, пока не состоялось назначение его на должность помощника начальника Переселенческого управления, по приглашению тогдашнего начальника этого управления А. В. Кривошеина⁸⁵; в этом управлении, которое Г. В. скоро и надолго возглавил⁸⁶, открылась ему широкая почва для его талантливой энергии и любви к крестьянам; широко и бесплатно наделять землею крестьянские массы – это наиболее отвечало душевным стремлениям и бессознательным идеалам Г. В. О моей работе в этом управлении под бессменным руководством Г. В. я расскажу ниже, теперь же вернусь к сослуживцам по Земскому отделу.

И. М. Страховский представлял из себя тип ученого юриста; всегда ровный, спокойный, приветливый, он и на службе, и дома более всего интересовался правовой стороной крестьянских дел; его статьи в популярном среди юристов журнале Гессена и Набокова «Право»⁸⁷ отличались тонким анализом, изящным стилем и обращали на себя внимание в юридическом мире⁸⁸. Не знаю, каким он был губернатором (без сомнения, строго лояльным и корректным)⁸⁹, но настоящее место его, конечно, было в столице; какие причины помешали ему удержаться в Петербурге – я не помню.

И. И. Крафт даже для смелого по выбору сотрудников Савича представлял весьма необыкновенное явление в петербургской канцелярии. Провинциал-сибиряк, без всякого образовательного ценза, он начал службу почтальоном или сортировщиком писем в г. Якутске; одно время был даже волостным писарем; на свой опыт по этой должности, будучи уже губернатором, он любил ссылаться в разных важных совещаниях, чем приводил в немалое изумление других губернаторов и различных сановников. Постепенно, работая над своим самообразованием, читая, он дослужился в Сибири до советника Забайкальского областного правления, где на его способности обратил внимание военный губернатор области и наказной атаман Забайкальского казачьего войска⁹⁰ Барабаш, взявший с собою И. И. на должность старшего советника Тургайского правления, когда он был переведен на должность военного губернатора в той области; здесь И. И. близко ознакомился с бытом и правовым положением киргизского населения, среди которого пользовался большой популярностью; по поводу последней врагами И. И. распространялись ложные слухи о небескорыстной роли его в деле защиты киргизских интересов; он, действительно, понимал интересы эти довольно односторонне, как видно будет ниже, но, без сомнения, искренно и глубоко любил киргиз; маленькие же сбережения его за весьма продолжительную службу и очень экономную жизнь были лучшими показателями его честной работы. В Оренбурге, являвшемся центром управления не только Оренбургской губернии, но и Тургайской области, почему это был единственный в России город, в котором проживало два губернатора, Крафт начал заниматься в архиве и в результате издал ценную работу: комментированные законодательно-историческими первоисточниками и сенатскими разъяснениями положения о степных областях и киргизах⁹¹. Эта работа, по переезде его в столицу, открыла ему двери Археологического института⁹², несмотря на отсутствие даже среднего образовательного ценза, и он окончил курс этого института, уже будучи на службе в Земском отделе.

Савич о деятельности Крафта имел сведения от Барабаша и, конечно, как только освободилась вакансия делопроизводителя по делам сибирских и степных инородцев, пригласил его на эту должность.

Глубокий провинциализм Крафта, самый внешний его вид – он нарядился в какой-то чрезвычайно дешевый сюртук, купленный по случаю за 8 рублей, и, согласно столичной моде, в цилиндре, приобретенном на толкучем рынке, весь какой-то взъерошенный как пудель, – все это долго служило предметом различных веселых шуток со стороны сослуживцев. Помню, как один мрачный циник, разочарованный в женщинах, презиравший и любивший их только в самых грубых целях, уговорил К[рафта] поехать с ним в «высшее светское» общество Петербурга; Крафт испугался, но после долгих уговариваний согласился и был привезен на маскарад в Приказчичий клуб⁹³, известный своими легкого поведения маскарадными дамами. Его спутник предупредил его, чтобы он ничему не изумлялся, так как столичные нравы отличаются необыкновенной вольностью по сравнению с сибирскими. Несмотря на это, К[рафт], изумленный роскошью зал старинного особняка, который занимал Приказчичий клуб, был все-таки совершенно потрясен, когда услышал разговоры и почувствовал на самом себе, действительно, необычайно свободные жесты двух дам, которым он был представлен в необыкновенно почтительной форме его товарищем. Пока его дергали за его длинную бороду, он еще считал, что это признаки великосветского вольнодумства, но когда началось еще более фамильярное обращение, он догадался, в какой круг общества ему пришлось попасть в первые же дни его столичной жизни. Савич, которому рассказали об этой истории, много смеялся, вызвал К[рафта] к себе и, притворяясь серьезно рассерженным, сделал ему выговор на тему, что вот, мол, серьезный человек, так сказать, ученый, и вдруг, не успел приехать в столицу, как попал уже в полусвет, т[о] е[сть] пустился по скользкому пути. Крафт, принимая шуточный разнос начальства за серьезный, был очень сконфужен, оправдывался, что он ехал с целью познакомиться с петербургским светом и т. д., и вышел из кабинета С[авича] красный как рак, в недоумении, кто мог донести Савичу о его приключении.

Через несколько дней С[авич] лично уже встретил К[рафта] поздней ночью с дамой, наружность которой не оставляла сомнений, что она принадлежит к завсегдатайкам приказчичьих маскарадов. На ближайшем докладе К[рафта] Савич спросил, что это за дама гуляла с ним. К[рафт] опять сконфузился и нерешительно проговорил, что это племянница губернатора Барабаша. С[авич] только улыбнулся по поводу столь наивной хитрости К[рафта].

В самом департаменте⁹⁴ К[рафт], приходя на службу по провинциальной привычке рано утром, по ошибке представлялся курьерам и т. п., а раз был сбит окончательно с толку: в каком-то доме он играл в винт с важными чиновниками, среди игроков был некий Мацкевич. Когда на другой день К[рафт] пришел на службу, первое лицо, встретившееся ему в вестибюле, был именно М[ацкевич], которого Крафт поспешил почтительно приветствовать, как нового своего знакомого. Вдруг сверху раздается голос нашего курьера Катона: «Эй, Мацкевич, послушай, приехал уже товарищ министра?» Крафт остолбенел от такого фамильярного обращения с М[ацкевичем], но потом узнал от меня, что М[ацкевич] главный курьер Переселенческого управления, в помещении которого находится и кабинет одного из товарищей министра.

Несмотря на свою деловую серьезность, чрезвычайно солидный внешний вид: большая черная борода, очки, глухой, как из бочки, голос, очень застенчивые манеры, К[рафт] имел большую слабость к женскому полу, различным веселым похождениям, осложнявшимся нередко довольно серьезными неприятностями, из которых иногда и мне приходилось его выручать.

Пробыв много лет в должности губернатора, сначала якутского, а потом енисейского⁹⁵, т[о] е[сть] исключительно личным трудом достигнув предельного для него служебного положения, он умер во время войны⁹⁶, как-то одиноко, на руках одного моего сослуживца. «Придется сделать последнюю в жизни глупость», – сказал он в последнюю минуту. Матерьялистичных взглядов на жизнь, чуждый какой бы то ни было метафизической философии, абсолютно ничего не понимавший в музыке, да и вообще в искусстве, он был честной рабочей силой сибирского уклада; сблизить меня с ним могла только работа, и в этой области я ему очень многим обязан, о чем скажу несколько слов ниже.

При мне был приглашен из провинции Савичем на скромное место старшего помощника делопроизводителя и такой необыкновенно способный человек, как П. П. Зубовский⁹⁷, впоследствии товарищ министра земледелия⁹⁸.

Из делопроизводителей, которых я застал уже в отделе от прежних времен, особенно остались в моей памяти, как наиболее характерные, П. Г. Рождественский, Д. И. Пестржецкий и В. И. Якобсон.

Рождественский был делопроизводителем со дня учреждения Земского отдела в 1861 году, т[о] е[сть] работал еще в отделе как в Канцелярии Комитета по освобождению крестьян; не в пример прочим он имел чин тайного советника. По внешности он сохранял вид чиновников эпохи императора Николая I: брил усы и подбородок, носил пушистые, всегда аккуратно причесанные баки; клок волос на лбу был всегда завит; для приведения его в такой вид к нему на дом каждое утро являлся парикмахер. Со всеми сослуживцами одинаково, не исключая совершенно зеленой молодежи, он был поразительно любезен и ласков; в старческих его глазах светилась такая масса любви к людям вообще, а к товарищам по службе в особенности, что о нем смело мог бы Гоголь сказать: «Вот кто исполнил мой совет не терять по дороге к старости движений молодой души, сберечь их до конца». Умер он, получив давно заслуженное им назначение на должность члена Совета министра⁹⁹.