Текст книги "Жизнь моя, ты не приснилась мне. Исповедь советского человека"

Сюжет первый
Жизнь моя в реальных фактах, событиях, радостях и печалях. Всё, как было

Не растекаться мыслию по древу, учили наши мудрые предки, говорить только о самом важном, существенном, определяющем. В противном случае можно утонуть в мелочах, второстепенных деталях и не сказать о главном. Серьезная дилемма. Отказаться от «мелочей» – можно впасть в схоластику, все рассуждения будут оторваны от жизни, а отвлеченные умозаключения как минимум подвергнутся сомнению. «Мелочи» в мемуарном жанре – это прежде всего сами факты из жизни автора, именно они образуют документальную основу всего повествования. «Факты, если их взять в целом, в их связи, не только «упрямая», но и безусловно доказательная вещь» (В.И. Ленин). Но мелочи бывают разные. В одном случае – это проявление пустяка, ничтожного случая или обстоятельства, в другом – воплощение явления, его сущности – главного содержания самой жизни во всем ее многообразии и противоречивости. Не случайно в народе родилось и продолжает жить выражение «чёрт сидит в деталях»… Поэтому в книге предпринята попытка, с одной стороны, всё же не растекаться мыслию о советском времени, а, как просила Алла, сказать главное, сущее о нас с ней, о коммунистах и партработниках, а с другой – максимально избежать общих декларативных фраз и рассуждений, дать возможность вероятному читателю оценить мир реальных, а не выдуманных фактов из жизни советского человека. Может быть, это и будет самым интересным в предлагаемой книге. А если вдруг обнаружится, что ничего интересного нет в таком подходе, то очень легко избавить себя от ненужной потери времени – книжку можно просто выбросить, это же не телевизор с рекламой и ток-шоу, от которых не спрятаться, не увернуться.

И еще один момент, о чём следует сказать возможному читателю. Всё, о чем будет рассказано в книге, решено разделить на несколько стержневых сюжетов прожитой жизни автора и тех людей, с которыми пришлось общаться, которых любил или ненавидел. Всё, как было… Как известно, само понятие «сюжет» означает «совокупность событий», составляющих содержание художественного произведения: в литературе (романе, повести, пьесе), театральном, изобразительном, киноискусстве (спектакле, картине, фильме). Но какими бы ни были талантливыми и даже гениальными художественные произведения, реальная жизнь ярче, богаче, глубже, сложнее, противоречивее всех спектаклей, повестей, пьес и даже романов. В ней тоже есть свои «сюжеты», которые никто не придумывает. Они – продукт деятельности миллионов и миллионов людей, непостижимо огромного числа отношений между ними, миллиардов видимых и невидимых связей, хороших или плохих, ибо само общество – определенная ступень конкретно-исторического развития со своим отличительным характером. Мои «сюжеты» – ступени развития меня и моих близких в условиях борьбы, выживания, становления советского социалистического мироустройства со всеми его достижениями, промахами, недостатками, противоречиями. Наконец, два последних пояснения. Свои воспоминания я решил сопроводить серией фотоснимков разных периодов моей жизни. Фотографии – это зрительный ряд, они выступают своего рода документальным подтверждением того, о чем говорит автор, что он точен в отношении своих героев, не привирает в изображении тех или иных сюжетов. Фотоснимки, как говорили техники в радиокомитете, где я работал, «микшируют» абстракцию словесных построений, наполняют их ароматом живой жизни, лицами людей советской эпохи. Они вместе с родителями, женой, детьми, внуками, а теперь и правнуком, главные герои моего рассказа.

Итак, сюжет первый. Восемьдесят пять лет я ношу фамилию Сапрыкин. Фамилия как фамилия, я не задумывался, что она означает. Но однажды случилось нечто, что привлекло внимание к ней других людей. Будучи студентом пединститута, подрабатывал диктором Северо-Казахстанского областного комитета радиовещания и телевидения. Это было в 1958 году, естественно, меня слушали не только в этой области, но и в соседней Омской, в родной деревне Антоновка. Интересная во всех отношениях работа на радио. Масса информации, которую приносили, привозили корреспонденты редакций, а я с ведущим диктором Любой Баулькиной ее озвучивал, в основном читал вечерние «последние известия».

Председатель комитета, он же главный редактор Яков Моисеевич Грин разрешал читать и большие материалы, подбирать музыкальные заставки и даже составлять концертные программы по заявкам радиослушателей. В комитете была большая и интересная фонотека, я хорошо справлялся со своими обязанностями, старался от всей души. Грин следил за моей работой, иногда делал замечания и давал советы. Он, общаясь с сотрудниками редакции, улыбался, но это не мешало ему быть строгим, взыскательным в деле. Фронтовик, потерявший ногу на войне, думаю я сегодня, хорошо понимал и меня, безрукого юношу, и, хотя никогда об этом не говорил, я интуитивно чувствовал в нем какую-то отцовскую поддержку. Подписывая мое заявление об увольнении, когда я закончил институт и по распределению уезжал в другую область на работу школьным учителем, Грин лично выписал первую в моей жизни трудовую книжку. «Она вам пригодится», – улыбнулся он, крепко пожав мою руку. В сущности, то был всего лишь эпизод в моей дальнейшей трудовой жизни, но книжка Грина сопровождает меня и сегодня. В бесконечной череде всяких дел и суматох, в огромном обилии контактов с множеством людей, добрых и плохих, фронтовик – коммунист Яков Моисеевич Грин постоянно присутствует в моем нравственном багаже. Такие люди не уходят в неизвестность.

Дикторская работа среди прочего привела к тому, что вдруг ко мне однажды пришла женщина, а позже и две другие, с вопросом: нет ли у меня брата с фамилией Сапрыкин. Они искали своих родственников. Пришлось их разочаровывать, однофамильного брата у меня не было. Увы, на мне заканчивалась фамилия в нашей семье, родные сестры вышли замуж и носили фамилии мужей. Видимо, тогда эти визиты радиослушательниц и возбудили мой интерес к собственной фамилии, который в полной мере я смог удовлетворить через много лет. Однажды на день рождения мой зять Виктор Ступаченко (муж Наташи) сделал очень интересный подарок: из исследовательского центра «История фамилии» он принес хорошо оформленную, в красивой рамке справку «Сапрыкин»… Фамилия Сапрыкин, говорилось в ней, принадлежит к самому популярному типу исконно русских фамилий, образованных от народной формы крестильного имени родоначальника. Имя Сапрыка, от которого образована фамилия Сапрыкин, – популярная в старину во многих русских говорах народная форма канонического крестильного имени Софроний. Это имя включено в христианский именник в честь носивших его святых, именины которые празднуются 9, 14 и 24 марта, 12 апреля, 24 мая, 10 июня, 13 июля, 31 августа, 10 сентября, 22 и 31 декабря. Сапрыкин <> Сапрыка <> Сапрон <> Софроний <> Здравомыслящий. Древние русские фамилии, образованные в XVII—XVIII столетиях, отражали принятые в то время народные формы крестильных имен. Так, например, в древнерусских летописях упоминаются: в 1659 году – Сапрыкин Никита, устюжанин; в 1627 году – Борис Сапрыкин, белевский житель.

О былой популярности имени Сапрыкин свидетельствует, например, такой факт: по данным телефонной базы 2000 года, только в Москве проживало более 600 семей Сапрыкиных. Об этом же напоминают и населенные пункты Сапрыкино, сохранившиеся в Смоленской и Белгородской областях. За многие века существования на Руси православия, говорилось в заключение справки, христианские обряды и обычаи стали основой духовной жизни русских людей. И одними из таких замечательных памятников русских христианских обычаев и традиций является фамилия Сапрыкин.

О широком распространении этой фамилии я смог убедиться, когда стал работать в аппарате ЦК КПСС. Во время многочисленных командировок, находясь в гостиничных номерах, обязательно пролистывал телефонные справочники, ища фамилии на буку «С». То была маленькая исследовательская работа, которая подтверждала сведения, почерпнутые в справке центра «История фамилии». Особенно много Сапрыкиных отмечалось в Воронежской, Тамбовской, Липецкой, Смоленской и других областях центральной России. Сапрыкины в буке «С» явно доминировали, и это только среди тех, кто имел домашние телефоны, а значит, их было гораздо больше. Сам я встречу своих однофамильцев на страницах печатных изданий, в передачах радио и телевидения и даже в медицинском реабилитационном центре, что находится в подмосковной Кубинке. Появляются Сапрыкины и в кинофильмах, но почему-то как антигерои, ущербные, отвратительные фигуры. Мои внуки Женя и Кирилл, острословы и юмористы, смеялись, глядя на меня, когда мы смотрели фильм «Место встречи изменить нельзя». Там карманник Костя Сапрыкин в исполнении актера Стаса Садальского шепелявит, кривляется, торгуясь с оперативником Глебом Жегловым.

Что же я знаю о моей личной фамилии, кто мои предки, оставившие мне славное, исконно русское, крестьянско-христианское фамильное обозначение рода, уходящее в глубь веков? К глубокому сожалению и стыду, мои познания в этом отношении скудны и обрывочны… Из рассказов родной сестры Риммы Александровны Быковой (в девичестве Сапрыкиной) я узнал, что мой дед Сапрыкин Василий Тимофеевич был крестьянином, хорошим плотником и столяром, рубил дома, пользовался большим авторитетом среди односельчан. Социальный статус Василия Тимофеевича – прост и однозначен: он был работником в зажиточной семье… В «Толковом словаре» Владимира Даля говорится: «Рабочий, работник, взятый куда для работ, простых, черных, или сельских, или фабричных и заводских, простой прислужник, батрак, наймист, служитель. … Белоручка не работник». За хорошего, здравомыслящего работника и трезвенника Василия Тимофеевича Сапрыкина была выдана замуж девушка Мария, впоследствии моя бабушка по отцу. У них родилось пятеро детей: Александр, Татьяна, Елизавета, Раиса, Мария. Александр Васильевич Сапрыкин – мой отец, родившийся в Борисоглебске Воронежской губернии в 1906 году.

По матери я должен был бы носить другую фамилию – Майоров, ее происхождение и значение не изучал, а потому ничего дельного сказать не могу. Знаю другое – отец мамы, мой второй дед – Майоров Иван Федорович, и ее мама, моя бабушка, Наталья Николаевна были такими же работниками, иначе и проще говоря, пролетариями, как и Василий Тимофеевич Сапрыкин. Но они были связаны уже с городскими отношениями, оба трудились в городе на мясокомбинате, дед – забойщик скота, а бабушка – мойщица внутренностей забитых животных, самая грязная, тяжелая работа.

Они – выходцы из другой полосы России, с Волги. Бабушка отчаянно окала, до сих пор помню, как она говорила мне, мальчишке: «Вóлóдя, ты пóштó шалишь»… Удивительно добрая, ласковая, обладавшая невероятной жизнестойкостью, она была воплощением всех лучших черт русской женщины, с библейской покорностью выносившая тяготы жизни, беды и несчастья, валившиеся в то время как из рога изобилия. Я не помню деда Ивана, но впоследствии мне рассказывали, что у него был взрывной характер, он даже дрался в семье, бил свою жену Наталью, у нее случались выкидыши. В живых остались их дети: старший Егор, воевал в Красной Армии в годы Гражданской войны, говорили, что был командиром, потом – Маруся, Клавдия, Анна. Вся семья Майоровых была «красной», Иван Федорович участвовал в диверсионных актах против колчаковцев, однажды сжег запасы фуража для конницы, его искали, но он сумел уйти от преследования. За сына Егора, погибшего в войне с белыми, бабушка получала от Советского государства пенсию, чем весьма гордилась, считая ее наградой в справедливой борьбе за народное счастье. Но однажды ее лишили столь дорогой памяти о сыне: один негодяй и клеветник написал донос, в котором оболгал имя Майорова Егора и его родителей. Нет, Наталья Николаевна не плакала, не металась в горе, а внучке Жене, моей старшей сестре, сказала сурово: «Садись и пиши письмо Климу Ворошилову» – «А что писать, бабушка?» – «А вот что я тебе скажу, ты это и пиши»… Через месяц из райвоенкомата пришел сотрудник и принес ответ, пенсия была восстановлена, матери красноармейца Майорова принесено извинение… (В нашей семье узнали имя провокатора, знаю его и я, но называть не буду, чтобы не пачкать чистый лист бумаги.)

Бабушка Наташа – воцерковлённая, глубоко верующая женщина, в ее доме был угол горницы, в котором, в обрамлении красиво вышитых полотенец, находились иконы, горела лампада. Она постоянно, и утром, и вечером, молилась, призывая Матерь Божию, других библейских святых помочь избавиться от грехов, проявить милость к себе и своим близким, живым и мертвым. При этом не сидела без дела, а вечно пряла пряжу, вязала носки, варежки, больная тяжело, готовила пищу для меня. Сквозь религиозную оболочку явственно проявляется ее гражданская позиция – социальная правда и социальная справедливость. Мы, ее внуки, слышали: «Советская власть лучше прежней, она дает людям образование и запрещает бить женщину». Долгие разговоры бабушки с моей сестрой Риммой, которая жила у нее в доме, учась в педучилище, заканчивались поиском всё той же социальной справедливости. «Будет в мире страшное время, когда люди ожесточатся и превратятся в зверей, их породит жажда денег, богатства, они начнут поедать друг друга. Но придет красный конь, и жизнь станет другой». Идея «красного коня» в разном ее проявлении, как у бабушки Наташи – в религиозной, мифологической форме, и как у ее сына Егора, командира в Красной Армии, – в революционно активной, жертвенной во имя счастья рабочих и крестьян, всегда жила в нашей семье, среди родных и близких. Моя любимая сестра Римма, посвящая меня в ткань семейных отношений, однажды сказала: «Вова, знай, в нашей семье белых никогда не было, мы все – красные»…

В словах сестры не прозвучало ни грамма преувеличения, одна правда, ничего кроме правды. Я пишу эти строки не о себе, а о сестре, о них, давно и недавно ушедших из жизни, красных русских крестьянах, рабочих, учителях – носителях бессмертной идеи социальной правды и социальной справедливости. Они, мертвые, взывают ко мне, еще живому, – не предать, не оболгать, не струсить. Я обязан вспомнить еще одно красное имя – Кузьмы Николаевича Волосникова – родного брата Натальи Николаевны Майоровой. Кузьма Николаевич, а для меня дед Кузьма, – машинист паровоза, коммунист с дореволюционного времени. Я думаю, этим фактом сказано всё о нем самом, о его сестре и детях. Примечательно, в противовес бабушке, он – открытый безбожник, с презрением относившийся к попам, по его словам, наживавшимся на народном горе, бесстыдно обманывавшим малограмотных людей. Но между братом—атеистом и глубоко верующей сестрой были теплые, даже нежные отношения. Я неоднократно бывал у деда Кузьмы в Берёзовке, это часть районного города Исилькул, в противоположном направлении от дома бабушки Наташи. Кузьма Николаевич любил поговорить со мной, любопытным мальчишкой, а я с ним, много знающим и мудрым. Однажды пришлось наблюдать, как в его доме перестилали пол, убирали прогнившие половицы, а новые, еще не крашеные сосновые доски, укладывали рядом, вплотную. «Дед, – обратился я к нему, – а твой пол рассохнется». «Почему это?» – изумился он наглости подростка. «А потому, что доски еще не высохли, между ними появятся щели, будешь перестилать» – самоуверенно держался я. Дед на минуту задумался и приостановил укладку. Позже от мамы я узнаю, что он всё-таки принял мое крестьянско-подростковое наблюдение. «Клавдя, а у тебя растет умный сын» – словно вдогонку дед поблагодарил и меня, и мою мать. Так мог поступить только умный, великодушный человек, способный дарить людям тепло и радость.

Потом, уже будучи зрелым, я многое узнаю о сыновьях и дочерях деда Кузьмы, а с двумя – тетей Шурой и тетей Тамарой – познакомлюсь лично. Тетка Шура, узнав, что я закончил школу и получил аттестат зрелости, принесла мне костюм сына Виктора, моего двоюродного брата, тоже машиниста паровоза. «Одевай, неужели пойдешь на выпускной вечер в своей потертой вельветке, пора ухаживать за девчонками», – полушутя, полусерьезно объяснила тетя Шура Волосникова. Сломив мое сопротивление, она буквально напялила явно большой для меня костюм, ловко подогнув в поясе штаны, рукава пиджака и, хлопнув по спине, отправила в школу получать вожделенный аттестат. Где ты теперь, моя дорогая тетя, в каких райских кущах пребывает твоя благородная душа, говорю я, атеист, и хотя бы этими запоздалыми строчками кланяюсь тебе и всему роду Волосниковых, главе Кузьме Николаевичу и его сыновьям, стоявшим на страже Советской власти. Один из них, к тяжелому сожалению, теперь не могу восстановить его имя, был чекистом, трагически погиб. Его репрессировали и пытали на допросах в Омской тюрьме. Каким-то чудом ему удалось передать записку домой. «Отец, – писал он, – я кончаю свою жизнь, нет больше сил терпеть пытки. Знай, я был и остаюсь коммунистом». Об этом мне рассказала тетя Шура, сестра покончившего жизнь самоубийством брата. По ее словам, Кузьма Николаевич считал, что замучили его сына замаскировавшиеся враги, колчаковцы и белобандиты, коих оставалось множество в Омской области.

Эти отрывочные эпизоды – всего лишь штрихи к той семейно-родственной атмосфере, в которой я формировался как личность, усваивая нравственные, социальные, политические ценности. Бабушки и дедушки как с материнской, так и с отцовской стороны – корневая основа, своего рода предтеча моих убеждений, но человеком я стал в полном и глубоком смысле этого слова благодаря своим родителям. Всё от них: сама жизнь, здоровье, темперамент, характер, способность работать до изнеможения, мои взгляды, привязанности, умение жить среди людей, отделять честных, порядочных от негодяев и проходимцев, никогда не разменивать честь и достоинство на любые материальные и должностные подачки, не поддаваться на лесть и похвалу, какими бы притягательными они ни были. Мама Клавдия Ивановна Сапрыкина (в девичестве Майорова) и папа Александр Васильевич Сапрыкин произвели меня на свет в декабре 1935 года в деревне Антоновка Исилькульского района Евсюковского сельсовета. Крестили в церкви села Ивановка Москаленского района Омской области. Так что я являюсь генетическим сибиряком.

Давно ушли из жизни бабушки и дедушки, одни из них похоронены в Исилькуле, другие в Антоновке, которой тоже нет, осталось лишь кладбище в березовом лесочке. Родителей, отца и мать, забрала война: папа погиб в 1943 году и лежит в братской могиле между Орлом и Курском, а мама, надорвавшая здоровье в военные и послевоенные годы, покоится на интернациональном кладбище в казахстанском Балхаше. Жизнь разбросала и нас, их детей: прах старшей сестры Жени покоится в Петропавловске, а младшей Риммы – в Омске. А я с детьми и внуками всё еще живу в гигантском мегаполисе по имени Москва. Но магическое слово «Антоновка» продолжает притягивать меня. Жива еще моя память, несмотря на годы, я сохранил это чудодейственное свойство человеческой личности. Отчетливо помню родную деревню в разные годы ее существования, вижу поля и леса, по которым ходил подростком, наш дом с садом и огородом, слышу лай полуовчарки Султана, улыбаюсь козленку, который норовил меня боднуть в заднее место, если зазеваюсь. Многое помню и из рассказов сестер Жени и Риммы.

Антоновка была небольшой деревней, может быть домов 30-40, но все из дерева, ухоженные, у большинства – яблоневые сады с крыжовником, смородиной, малиной. У нашего дома было много яблонь и большой участок малины, в жаркие дни я прятался под ее тенью. Такое чудо для холодной Сибири не случайно, это дело рук воронежских крестьян-переселенцев, сумевших трансплантировать свой образ жизни и навыки в новом краю. До Великой Отечественной войны колхоз, созданный в Антоновке, развивался, хорошел. Даже я еще видел, как выглядели не только дома крестьян, но и общественные постройки. Коровники, конюшни, овчарни, свинарники, кладовые для хранения зерна, магазин, начальная школа, детский сад, клуб, правление колхоза – это всё деревянные, хорошо сделанные строения. Клуб меня просто восхищал: большой зрительный зал, в нем показывали кино, проводили собрания, а за ним, сбоку, небольшие комнаты, предназначение которых я уже не помню. Потом в нем поселят высланных литовцев.

Родители работали в колхозе, отец – член правления, животновод, говоря по-современному, руководитель всего животноводческого комплекса, мама – доярка, его подчиненная. Сестры Женя и Римма учились, а меня отводили в детский сад. Много позднее расскажут, что Вовка Сапрыкин доставлял немало хлопот воспитательницам. В послеобеденный сончас не спал, лишь прикидывался спящим, а потом убегал. Его находили сидящим у запертой двери дома, так повторялось несколько раз. Естественно, ничего этого я не помню. Из рассказов родных и близких мне известно, что у нас была прочная, любящая семья – отец, мать, нас трое детей, бабушки, тети и дяди. Все очень близки, слово «двоюродный» отсутствовало. Отец и мама очень любили друг друга и нас, детей. В доме был патефон с набором пластинок русских народных песен, гитара, на которой играла мама и пела любимые песни. Среди них «Мой костер в тумане светит», «Окрасился месяц..» и другие. Папа тоже хорошо пел, Римма и Женя помнили его пение. Нас хорошо одевали, баловали, отец привозил подарки из своих поездок в район и область. Колхозный животноводческий комплекс успешно развивался, его руководитель Сапрыкин Александр Васильевич в 1939 году в составе делегации был направлен на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку в Москве – прообраз ВДНХ. То было признание заслуг колхоза и лично отца, своеобразная награда за труд. Из Москвы папа привез девочкам платьица, а мне «испанку» с кисточкой. Баловал отец и маму, доставлял ей радость своими сюрпризами.

При этом он обладал цельным, словно выточенным из металла характером: не пил и не курил, презирал праздность, расхлябанность, краснобайство, дело ценил превыше всего, ненавидел стяжателей и приспособленцев, во всем и везде – на работе и дома – был строг и требователен. До меня дошли два эпизода из жизни и образа отца. Однажды мама, колхозная доярка, обратилась к нему с просьбой выписать новые пимы, поскольку старые износились и прохудились. Ответ был однозначен: подожди, твоя очередь еще не подошла, пусть получат те, кто впереди тебя… Мама, резкая и вспыльчивая, настаивала: «Шура, ты же член правления колхоза, можешь взять пару валенок без очереди». «Не могу», – был ответ. На следующий день мать пошла в кладовую колхоза, и ей выдали валенки. Отец, придя вечером с работы, строго взглянув на маму, взял пимы и утром отнес их назад, жестко объяснив кладовщику, что так делать нельзя. Второй эпизод, рассказанный мне сестрами Женей и Риммой, не менее примечателен для моего понимания личности отца. Однажды он встретил своих дочек, которые шли к дому от околицы деревни. «Откуда вы идете?» – спросил отец. «Мы были на клуне, взяли семечек»… Не ругаясь, он взял сестер и молча повел назад к этой самой клуне, где высились гурты пшеницы, ржи и злополучных семечек. «Высыпайте, – спокойно сказал отец, – и больше так не делайте»… Вроде бы мелочь, но из них формируется личность.

К сожалению, об этом я знаю лишь из рассказов сестер, которые старше меня на восемь и пять лет, сам же почти ничего не помню об отце. Мне было пять с половиной лет, когда папа 12 июля 1941 года был призван в ряды Красной Армии, казалось бы, что в моей памяти могло быть больше картин из жизни отца. К сожалению, мои воспоминания почему-то не простираются ниже пределов семилетнего возраста. Сравниваю себя с моими внуками Женей и Кириллом, они помнят всё свое раннее детство еще до школы, кажется, с трех лет. Первый иногда, по праздникам, вспоминает, как я вез его на санках в сквере им. Павлика Морозова (это рядом с так называемым «Белым Домом», реставраторы капитализма вымарали и опорочили имя советского пионера и выбросили стоявший бюст), на уклоне поскользнулся, грохнулся на спину, шапка отлетела далеко в сторону, санки с внуком полетели вниз, а он громко, с восторгом хохотал. Другой, младший внук, с не меньшим удовольствием иногда вспоминает, как мы обманули бабушку Аллу. Она как-то отправила нас погулять на берег Москвы-реки, тот, что ниже смотровой площадки Воробьевых гор. Во время прогулки заметили шедший по реке прогулочный катер с пассажирами на борту. У ребенка загорелись глаза, не сговариваясь, дед с внуком решил бежать, догнать катер и прокатиться до Киевского вокзала. Сказано – сделано – рванули, держась за руки. В порыве я не заметил, как правая ножка внука ступила на травяной край дорожки, наполненный водой. Как теперь докладывать бабушке, что мы ослушались ее строгого наказа? «Дед, не переживай, мы бабушке ничего не скажем», – так мой умный и принципиальный с раннего детства внук выручал незадачливого деда. Но бабушку трудно было провести, по его реакции она обо всем догадалась, мне был выговор.

Слушая воспоминания моих уже взрослых внуков, невольно сравниваюсь с ними и, увы, понимаю: мои собственные картины раннего отрезка жизни значительно беднее, их у меня почти нет до пяти-шести лет. При этом я всегда отличался хорошей памятью, что же случилось с ней в то раннее детство, почему не помню отца, а вспоминаю лишь отдельные эпизоды, связывающие меня с ним? Они очень дороги, ибо являются связующей нитью с образом человека, давшего мне не только жизнь, но и наполнившего ее основополагающими ценностями. Лишь эпизод, живущий во мне и сегодня, он связан с поездкой папы в Исилькуль. У бабушки Наташи была корова, которую, естественно, надо было чем-то кормить, желательно сеном, чтобы она давала молоко. Папа периодически возил бабушке продукты, а корове сено. Одной из таких поездок и воспользовался его непоседливый сын, который очень просился поехать в Исилькуль. Мама была категорически против и запретила брать меня, послушный отец уехал. Через несколько километров пути, осматривая воз, всё ли в порядке, обнаружил сына, вцепившегося в торчавшую сзади жердь. Что делать, возвращаться назад? Но отъехали от Антоновки довольно далеко. Закутав сына в свой пиджак, отец повез дальше, в бабушкин Исилькуль. Привез и… оставил на побывку. Я любил бабушку, ее дом, таинственный Исилькуль. Днем и ночью слушал паровозные гудки, которые словно звали в незнакомый, но прекрасный мир. Я, деревенский мальчишка, страшился его и в то же время хотел в него попасть. Эти звуковые символы отличались друг от друга, и я их хорошо различал: длинные, басистые, мощные гудки – это кричат могучие великаны, думалось мне, хотя что я мог знать о великанах; тонкие, короткие, визгливые, – я их не любил, – так верещат неприятные существа, вроде сверчков (других сравнений у меня не было), их я знал и не любил.

Но всё когда-то кончается, даже аромат приключения, надоедают бабушкины обеды, а паровозные гудки вызывают тревогу и какое-то щемящее чувство тоски по родной деревне, где тихо и так вкусно пахнет яблоками, малиной, крыжовником, что растут в саду у дома. А еще желание поскорее увидеть отца с матерью, сестер, друзей из соседних домов. Домой, только домой! Но где же папа, почему он не едет, ведь бабушка старенькая, она с трудом ходит, на нее надежды нет. Помню, как, охваченный этим чувством, выйдя за порог дома, плакал и причитал: «Серенький, миленький, забери меня отсюда, увези к маме, к папе!». «Серенький» – так звали колхозного коня, на котором ездил член правления колхоза, животновод Сапрыкин Александр Васильевич. «Серенький» для меня был не просто лошадью, а другом, товарищем, от которого исходили доброта, ласка, надежность. Видимо поэтому очень любил лошадей, с ранних лет мечтал быть конюхом. Если бы не война, унесшая 27 миллионов жизней советских людей, погубившая и моего отца в 37 лет, то моя жизнь и всех других «детей войны» сложилась бы иначе. Я стал бы агрономом, или, как папа, животноводом, уж конюхом бы наверняка. Я и сегодня в душе остаюсь тем деревенским мальчишкой, которому близко и дорого всё: кони, коровы, лес, поле, речка, озеро, болото, крик населяющих их птиц и птичек. Деревья для меня, особенно березы, мощные сосны, это – живые существа, с которыми я мысленно разговариваю, а иногда и вслух. Теперь уже не в Сибири, родной Антоновке, а здесь, в Подмосковье, много лет посещаю одни и те же места, где ждут меня мои верные друзья – деревья, которым, как и мне, помногу годков. Я им желаю здоровья и счастливой участи – не попасть под топор «реформаторов», хищных реставраторов капитализма.

Других личных воспоминаний из тех пяти лет почему-то не осталось, хотя, замечу, всегда отличался хорошей памятью. Учась в школе, стихотворения и прозу запоминал с третьего чтения и воспроизводил их с упоением. В МИЭМе студенты иногда мне говорили, как много я помню. Даже сегодня, в 85 лет, не страдаю провалами памяти. И всё же, думаю я, почему так мало воспоминаний об отце, о нашем деревенском доме, о том счастливом, радостном и безмятежном детстве, когда вливаются в ребенка живительные соки бытия, закладываются в нем все основные качества личности? Не знаю, почему. Думаю, что последовавшие события сломали, разрушили мой радостный мир, и наступила пора тревог, несчастий, горя, чёрной пеленой закрывших розовые картины раннего детства. Великая Отечественная война разделила, разломила мой мир надвое, куда-то ушло, улетело счастье, начались суровые будни, наполненные тяжким, изнурительным трудом мамы, ее борьбой за наше существование. Известие о гибели отца в 1943 году потрясло меня, я вдруг ощутил себя взрослым, мужиком, которому не до сентиментальных воспоминаний.

Можно вообще сказать, без всякого преувеличения, у меня, как и миллионов сверстников, где бы они ни были, на фронте или в тылу, детства в настоящем смысле слова не было. Очень точно потом уже, после победы над лютым врагом, таких как я назовут «подранками». Война лишила нас детства, а наших матерей, совсем молодых женщин, – мужей, любви, счастья. Моей маме, Клавдии Ивановне в 1941 году было всего тридцать три года, каково ей было навсегда проститься с мужем, отцом троих детей? Ей, колхозной доярке, надо было не только доить, но и поить, кормить коров, убирать навоз, а летом еще и пахать на них. А чтобы дети не умерли от голода и холода, нужно было обрабатывать огород, сажать, окучивать, окапывать картошку, запасать нужное количество, дабы хватило на целый год. Она должна была содержать дом: топить печь, пилить, рубить и привозить из лесу дрова, готовить еду для дочерей и сына, длинной, холодной сибирской зимой раскапывать занесенный по самую крышу дом. Морозы были настолько сильными, что разрывали землю, в ней образовывались большие трещины, встававшее солнце светило тускло, его обрамляли какие-то кольца. Мама наглухо закрывала двери, ведущие в горницу, голландскую железную печь переставала топить, вся жизнь сосредоточивалась вокруг большой, кирпичной русской печи, в которой варила борщ из капусты. Она заготавливала ее с осени на всю зиму, большая кадушка стояла в сенях, замершую капусту мама рубила топором, потом оттаивала – вот и борщ, и вместе с картошкой еда на целый день. Когда появлялась мука, то пекла и хлеб, но он только так назывался, в нем было 90% картошки и 10% муки. Я спал на печи – там было тепло и уютно. Забившись в угол и загородившись от мамы, при фитильке читал, – читал много, запоем. В четвертом классе прочитал «Тихий Дон», «Поднятую целину» и многое другое. Не случайно на Руси говорили, «печь нам мать родная. На печи всё красное лето. Доброе – то речь, что в избе есть печь…». Спасибо тебе, русская печь, спасительница ты наша!