Текст книги "Жизнь моя, ты не приснилась мне. Исповедь советского человека"

У меня лично мало что изменилось, продолжал учиться зимой, работать в колхозе летом. И вот эта трагедия, враз превратившая меня в инвалида. Я мог уже тогда умереть. Кисть руки я положил в ящик для инструментов, культю обмотал сорванной с тела рубашкой, сел на железное сиденье сенокосилки, напарник повел быков в деревню. Там встретил нас отчим, мама упала в обморок, он тут же запряг пару лошадей и погнал в соседнюю деревню Новорождественку, там имелся медпункт. Медсестра Варя Рягина сорвала пропитанную кровью рубашку, перевязала рану, выше локтя затянула жгутом. Вернулись в Антоновку и вместе с мамой поехали в Исилькуль, в райбольницу. Поездка, которую не забуду до сих пор, была непростая: стоило разогнать лошадей, телега начинала резко подскакивать на рытвинах проселочной дороги, кровь из обрубленной культи толчками цвиркала через намотанные бинты, останавливались, теряли драгоценное время, я мог истечь кровью. К вечеру добрались до больницы, но там отказались принять меня, нужно направление из амбулатории, так тогда называлась поликлиника. Вернулись к амбулатории, увы, был уже вечер, врачи ушли домой. Мой отчим, Василий Иванович, вновь погнал лошадей к стационару больницы, там снова отказали в госпитализации. Спокойный и в целом всегда ровный, выдержанный фронтовик, он покрыл больничных бюрократов матом, после чего меня, уже еле живого, положили в палату. Утром пришел хирург, осмотрел и объяснил матери, что прошло уже много времени, в рану могли попасть грязь, микробы, к тому же большая кровопотеря у больного. Придется ампутировать руку выше локтя, может быть, до плеча, чтобы избежать заражения… Мама встала на колени, умоляла спасти хоть что-нибудь от изувеченной руки. До сих пор помню фигуру и лицо хирурга: плотный, среднего роста, краснолицый, он вошел в операционную, когда медсестры уложили меня на операционный стол. «Материться умеешь?» – неожиданно спросил он. «А как же…» – ответил я. «Ну, давай»… «Но здесь же женщины»… Резкий, жесткий, ироничный, как все хирурги, – их будет много в моей жизни, – он проникся горем мамы, рискнул и оставил мне часть руки, эта культя будет служить мне до конца моих дней. Низкий поклон Вам, дорогой хирург!

В больнице я провел двадцать дней, за это время успел многого насмотреться, увидеть разных людей, вдохнуть запах незнакомых мне лекарств, гниющих ран. В палате лежал красивый молодой брюнет, похожий на цыгана, у него была оторвана почти вся задняя часть ниже спины, он лежал только на спине, руки на боку. У окна дежурил милиционер, стерег молодца, тот, оказалось, был вор-рецидивист, домушник. Когда лез в окно, получил полный заряд дроби из ружья. Он недолго находился в нашей палате, его вскоре увезли в тюрьму, уходя, весело смеялся, скалил белые зубы, мне особенно желал скорейшего выздоровления. Полностью лежачим был дядька в солидном возрасте, он получил тяжелейшее увечье во время работы на каком-то механическом агрегате, произошел разрыв шнека, тяжелое чугунное колесо сорвалось с крепления и, словно пушечный снаряд, пробило стену, круша всё на своем пути, изувечило машиниста, но случилось чудо – тот остался жив. Он часто со мной говорил, искренне соболезновал моему несчастью, советовал, как дальше строить жизнь, я чувствовал в нем какое-то отцовское отношение.

В конце августа меня выписали из больницы и дали направление в амбулаторию на долечивание, Антоновка была далеко, она снилась мне во сне, хотел к маме. На «свободу» вышел с сумкой в правой руке, левая, обрубленная, лежала в косынке, завязанной на шее. Шагнув за порог больницы, не только и не столько разумом, сколько всей кожей ощутил: вот и началась моя новая жизнь, – «после», совсем не придуманная и не приснившаяся, – жизнь инвалида третьей группы Вовки Сапрыкина. «До», – я, конечно, немного знал, когда видел инвалидов войны, мне было их очень жалко. Казалось, все они лишены каких-то радостей жизни, им трудно работать, учиться, они не могут служить в армии, им постоянно кто-то помогает. Я вряд ли ошибался в этом своем чувстве, так думали и многие другие люди, инвалиды, или, в широком, массовом обиходе, калеки существуют в каком-то ином мире, отличном от мира здоровых, жизнерадостных людей. Впрочем, позже я прочитаю в словаре Владимира Даля, как массовое мироощущение на Руси отражало феномен инвалидности. «Инвалид, отслуживший, заслуженный воин, неспособный к службе за увечьем, ранами, дряхлостью. Инвалидка, жена инвалида, увечная, дряхлая». Доживи Даль до наших дней, ему пришлось бы изменить смысл определения инвалидности. Один Алексей Маресьев своим мужеством опровергает представление о неспособности инвалидов к службе. А сколько других фактов об удивительной жизнеспособности инвалидов как в нашей, так и в других странах мира! Пройдет не так много времени, я сам опровергну ошибочное представление об инвалидах, людях, обиженных судьбой…

Но надо жить дальше, прежде всего продолжать учебу. Сегодня, когда пишу эти строки, я понимаю, что надо было пропустить один год и, набравшись физических и моральных сил, идти в шестой класс. А тогда всё моё существо стремилось войти в мир здоровых людей, как раненая птица, хлопая крыльями и валясь с боку на бок, пытается догнать улетающую стаю. Изнеможденный физически, опустошенный духовно, оторванный от матери, решил не терять времени, записался в восьмилетнюю школу на улице Энгельса в Исилькуле, недалеко от дома бабушки Наташи, в нем я должен жить до выздоровления, ведь каждый день нужно ходить на перевязку в амбулаторию. Класс, куда я пришел, встретил меня, чужака, не только с любопытством, но и с какой-то настороженностью, между нами незримо пролегла «межа» отчужденности, недоверия. Я был замкнут, а ученики класса не спешили растопить лед подозрительности. Да и учителя школы словно не заметили приход раненого ученика, как будто таких было много, подумаешь, еще один… Я не помню, чтобы ко мне подошел классный руководитель, как-то попытался выяснить, что это за «гадкий утенок» появился в его классе. С каждым днем атмосфера отчуждения нарастала, некоторые ученики, не стесняясь и не боясь, начали открыто травить меня, называть безруким, калекой. Всё сжималось во мне, я превращался в затравленного зверька. Однажды принес в школу камень и погнался за обидчиком, к счастью, не догнал. В такой обстановке откровенной враждебности было не до учебы. Алгебра, в отличие от арифметики, мне казалась совершенно недоступной, ее абстрактные «а» плюс «b» не доходили до моего сознания, а учитель математики, рослый, физически сильный, с крупной округлой головой дядька, уверенно продолжал углубляться в хитросплетения алгебраической премудрости. Не знаю, как другие ученики класса осваивали их, я же безнадежно тонул, даже не пытаясь позвать на помощь. Вокруг – чужой, опасный, враждебный мир, дальше от него… Мамы нет, она далеко, в Антоновке, больная, старая бабушка живет молитвами, еле-еле справляется со своей болезнью. А тут еще надо регулярно ходить в амбулаторию на перевязки, культя заживала плохо, из нее продолжала вытекать сукровица.

…Дни становились короче, в доме бабушки всё холоднее, тоска по родной деревне, по матери была невыносимой. Не выдержав, встал однажды утром и объявил: всё, ухожу домой. Собрал нехитрые пожитки, учебники, тетрадки, связал их в стопку, оделся – и в дверь. «Возьми вот ещё бидон, он пригодится матери», – произнесла заботливая, добрая моя бабушка Наташа. Октябрь, солнце, холодное и тусклое, едва поднявшись, торопится к закату. Надо идти быстрее, пока совсем не стемнело, можно нарваться на волков или, споткнувшись о камень на дороге, упасть. Это было бы совсем некстати. Но как всегда помогает родная природа, она выручит. На опустевших полях стоят стога соломы, вот и ночлег, теплый, безопасный. Вырыл нору, залез, вход замаскировал, съел картофелину, запил предусмотрительно взятой в бидончике водой, – можно и вздремнуть. Сон в соломенном стогу тревожный, разорванный мыслью, – не проспать бы. Но это мои городские недоброжелатели могут проспать, их разбудят папа с мамой, а я не просплю, – папы нет, мама далеко, я дойду до нее. Дошел к вечеру следующего дня, мама ахнула, увидев свое дитя.

Началась знакомая антоновская жизнь. Через день с друзьями пошел в шестой класс Новорождественской школы, был встречен учениками и учителями как солдат, вернувшийся из госпиталя. Но надо было явиться и в медпункт колхоза, к знакомой уже Варваре Рягиной (в деревне ее звали просто Варькой, что очень коробило меня). Она попросила выписку из амбулатории, я сделал вид, что мне ничего не давали, просто объявили на словах, могу ехать домой. Покачав головой, строгая и добрая медсестра размотала бинты и еще раз возмутилась: «Как же они могли тебя выписать с открытой раной?! Чем же я буду лечить?..». Нет, она не завернула меня назад, а растолкла красноватые таблетки стрептоцида и засыпала рану. Я приходил к ней после школы каждый день, процедура повторялась, и, о чудо, рана окончательно затянулась. Всю жизнь буду помнить медсестру Варвару Рягину и мысленно благодарить, она излечила меня полностью и окончательно, рука не болит, не саднит, только всегда, до сегодняшнего дня, в окончаниях сосудов чувствую кисть отрубленной руки – ладонь, пальцы, которые нет-нет да и зачешутся, словно живые.

В школе дела вроде бы поправились, как и раньше учился с охоткой, с прилежанием, особенно по истории, географии, биологии, литературе, русскому языку. Прекрасно помню филолога Веру Федоровну Жирнову. Красивая, с тонкими чертами лица, выразительными глазами, доброй улыбкой, она завораживала класс объяснением правил, чтением стихотворений, к каждому из нас проявляла внимание и терпение. Меня Вера Федоровна явно выделяла, хвалила мои изложения, которые писали на уроках, почерк и чистоту тетрадей. Она ходила по рядам класса и, держа развернутую тетрадь, говорила: «Смотрите, как пишет Вова Сапрыкин, какая у него чистота в тетради». Разумеется, мне было приятно, в такие моменты я чувствовал себя счастливым. Совершенно иначе складывались мои отношения с алгеброй. Я так ничего не понял еще в исилькульской школе, а здесь вообще складывалась катастрофическая ситуация. Преподавание вел молодой человек со средним образованием, все звали его Валька, фамилия Верховский. Знал ли он что-нибудь в премудростях алгебры, геометрии, мне неведомо. Ему было не до меня, а мне – не до него. По сравнению с тем, что я еще помнил из Исилькуля, он ушел далеко вперед в освоении программного курса. Выход один – списывать у тех друзей, кто что-нибудь понимает.

Так длилось целых два года, и никто в школе не обратил внимания на меня и подобных мне учеников, не пришел на помощь. Да и откуда появиться этой помощи, если физике учил Петр Иванович Коротков, преподаватель физкультуры. Фронтовик, у него была изувечена левая рука, умел громкими командами строить учеников, учить их маршировать, тут у него получалось неплохо. Иная картина была на уроках физики, мы понимали, что он ничего не знает, а потому в классе стоял шум, возня, смех. Преподаватель злился, кричал, пытался найти зачинщиков, но становилось только хуже. В классе был парень, рослый, сильный, явно старше нас, он придумал кличку Петру Ивановичу и забавлялся на его уроках. Приставив ко рту руки рупором, наклонив голову низко над партой, так чтобы звук шел вниз, он рычащим голосом произносил: «Гоша, Гошка»… Учитель долго не мог вычислить безобразника, между ними началось противостояние. В один из понедельников Коротков всё же опознал своего противника и громко скомандовал: «Вон из класса, без родителей не появляйся!». Нарушитель даже не пошевелился, смотрел дерзко, с вызовом. Рассвирепевший учитель подскочил к нему, вцепился в его руку и стал тащить из-за парты. Тщетно, силы были явно неравны. Класс замер, что же будет… Слышалось пыхтенье, парта под напором борющихся начала двигаться от стены в сторону прохода, раздался металлический звук и по проходу потекло молоко… Этот парнишка, из дальней деревни, принес бидон молока, которым питался, живя на съемной квартире. Чем закончилось это противостояние, я уже не помню, как забылось и имя соученика.

А вот с Петром Ивановичем мне пришлось и дальше общаться. Он, как мне казалось, хорошо рисовал, я любовался портретами И.В. Сталина в маршальской форме, во весь рост. В январе 1949 года в моей жизни произошло важное событие – я вступил в ряды Ленинского коммунистического союза молодежи. Мне никто не предлагал, не «тащил» в комсомол, об этом сегодня с мазохистским наслаждением любят рассказывать антисоветчики разных мастей, выдавать себя за героев – сопротивленцев тоталитарному режиму. Я был подготовлен всей своей короткой жизнью, образами отца и матери, бабушки и дедушки Майоровых, их сына Егора, общением с коммунистом дедом Волосниковым. Меня подготовили страницы «Тихого Дона» и «Поднятой целины», мне хотелось бороться с мерзавцами, которых я знал и ненавидел. В комсомол принимали с четырнадцати лет, я же прибавил себе год и таким образом получил комсомольский билет в тринадцать лет. Это событие тоже связано с именем Петра Ивановича Короткова, он, фронтовик, прошедший войну, придал ему почти фронтовую значимость. Всех претендентов, человек пять, он построил в школьном дворе, произнес речь, наш пеший поход от Новорождественки до Исилькуля он сравнил с марш-броском бойцов Красной Армии, которым поручено выполнять важное государственное задание. Вдохновленные, мужественно преодолели двадцать пять километров, нам нипочем были мороз, заносы на дороге, встречный ветер.

…Заканчивалось обучение в седьмом классе, на носу выпускные экзамены, в том числе по алгебре. Мой страх был напрасным: учитель раздал нам шпаргалки, чему мы все были несказанно рады. А по химии, например, которую нам вообще не преподавали, просто выставили какие-то оценки, я думаю тройки, и мы получили право говорить о своем неполном среднем образовании. На собрании выпускников директор школы назвал лучших, среди которых неожиданно оказался и я. «Это, – сказал он, – наши сливки». Сравнение показалось странным, я не понял тонкости метафоры. «Доброта» учителей, похвала директора и моя деревенская наивность еще аукнутся мне, когда приду в восьмой класс Исилькульской средней школы № 1.

Но так далеко я не смотрел, меня волновала другая, неотложная мысль – ехать в Омск на протезный завод, смириться с участью инвалида было невозможно. С трепетным волнением ступил на территорию завода и сразу увидел то, что вначале потрясло меня, а после заставило задуматься и иначе взглянуть на самого себя, на дальнейшую собственную жизнь. В одном месте столько инвалидов – безруких, безногих, на костылях, одних везли, других даже несли. То были искалеченные, оставшиеся жить жатвенные дети страшной кровавой войны. Навстречу мне попались молодые мужчина и женщина, одинаково высокие, красивые, хорошо одетые, он в сером костюме, с очень бледным лицом. Я невольно остановился и вздрогнул, из рукавов пиджака показались странные «руки» – две длинных клешни, обтянутые кожей. Они нырнули в карман и вынули из него коробку, на которой был нарисован всадник, потом я узнаю, что так обозначались папиросы «Казбек». Этими же клешнями мужчина открыл коробку, вынул папиросу, взял в рот и повернул лицо к спутнице. Та из другого его кармана достала спички, зажгла и дала прикурить. Они двинулись дальше, а я, остолбеневший, смотрел им вслед. За время прохождения комиссии, всех процедурных дел я узнаю многое об инвалидах-фронтовиках, о человеке со странными руками. Врачи разрезали у него лучевые кости, обтянули их кожей, мужественный фронтовик научился ими управлять…

Он будто сказал мне: что же ты скис, у тебя есть здоровая рука, ты всё можешь, перестань страдать. В коридорах и кабинетах протезного завода я не увидел ни одного плачущего инвалида, без рук и без ног они мужественно справлялись со своим положением, ни боли, ни жалобы, ни даже страдальческого взгляда… Сделанный для меня протез был тяжеловат, в кисти металл, через плечо и под мышками ремни, удерживающие его. К протезу выдали набор инструментов: молоток, крюк для ношения тяжести, например, ведра с водой, кольцо. Кисть снималась, а кольцо вставлялось в гильзу протеза. Так я получил некоторую возможность включить и левую руку в тот или иной вид крестьянской работы. В кольцо вставлялся черенок лопаты или косы и пожалуйста – копай, коси, забивай молотком гвозди и т.д. и т.п.

В колхозе уже не работал, а по дому дел предостаточно. Отчим и мама трудились на овчарне, за ними было закреплено свыше шестисот овец: кормить, поить, лечить, выхаживать ягнят. Зимой отара находилась в овчарне, а летом ее надо было пасти, тут пригодился и я. Всё лето, вплоть до сентября, пас овец, а мама с дядей Васей, так звали отчима, могли что-то сделать в домашнем хозяйстве. Выгоняли отару ранним утром, и до позднего вечера я ходил с ней по разным местам, выбирая те из них, где могла расти хорошая трава. Овца – прожорливое животное, она срезает зубами траву под самый корень, поэтому луговые участки надо было периодически менять, дожидаясь, когда отрастет зеленый покров на пройденных. Так и водил всё лето многочисленную отару, набираясь пастушьих навыков управления непростыми созданиями природы. У меня до сих пор осталось представление, что овца – самое глупое, плохо управляемое животное. В жаркие дни овцы, покрытые толстым слоем шерсти, наклонив к самой земле головы, сбиваются в плотную массу и кружат на одном месте. Заставить их идти в нужном направлении совсем непросто. В холодное, дождливое время, наоборот, они, словно обезумевшие, несутся, куда глаза глядят. Догнать, остановить, завернуть – дело еще более сложное. В Толковом словаре Владимира Ивановича Даля хорошо передан характер овцы. «Без пастуха, овцы не стадо. Сыта овца кричит, голодна овца кричит. Повадится (набалуется) овца, не хуже козы. Посади деревенскую овцу в почет, будет хуже городской козы. За бешеной овцой не крылатыми пастырю быть. Не верти головой как бешена овца, не продали бы татарам». Справляться с такой большой отарой мне помогал Султан, мой верный друг, товарищ и брат. Так звали нашу домашнюю полуовчарку, собаку, выросшую при мне, исключительно умную, если не сказать мудрую. Султан всегда был на страже, зорко следил за движениями непредсказуемого шерстяного собратства. Стоило только вроде бы мирно пасущейся отаре начать движение в сторону, как Султан вздрагивал всем телом, поднимался на ноги и смотрел на меня, ждал команды. «Заверни», – слышал он и стремглав мчался к месту нарушения дисциплины. Подбегая, кусал за ноги нарушителей, те в испуге шарахались от него, и хотя укусы были всего лишь имитацией, они не ранили овец, те возвращались на прежнее место. Я давал команду Султану, чтобы он находился на противоположной от меня стороне, мудрый помощник всё исполнял. С двух сторон мы контролировали бестолковых, неуправляемых особей.

Территория овечьих пастбищ была большой, вокруг деревни, минуя поля, засеянные пшеницей и рожью, мы с Султаном водили отару по луговым участкам. Благодаря таким путешествиям я расширял свой кругозор, к сенокосным знаниям родной природы много добавили хождения с овцами. Леса, околки, поля, луга, болота вокруг Антоновки стали родными, близкими, узнаваемыми, где какие птицы – утки, чибисы, кулики, куропатки, перепелки, синички, воробьи, вороны, сороки – вьют гнезда, чем и как они кормят свое потомство; это и многое другое я узнавал, тесно общаясь с миром природы. Даже сегодня, спустя много десятилетий, находясь далеко-далеко от родных полей и лесов, могу с закрытыми глазами начертить карту мест, где жил, работал, косил, пас, ходил за грибами и ягодами. Моя Антоновка осталась со мной навсегда, на всю жизнь, я всегда хотел ее увидеть, прикоснуться к родным местам. Но всего лишь два раза пришлось побывать там, один раз в 1985 году: деревни уже не было, она исчезла, как и тысячи других деревень России, а второй, последний раз – в 2016 году.

Тогда я решил навестить тяжелобольную сестру Римму в Омске, со мной поехала Марина. Римма находилась в тяжелейшем состоянии, она держалась изо всех сил, ей трудно было говорить, мы с ней еще не знали, что это будет наша последняя, прощальная встреча. В 2019 году сестра уйдет из жизни, а я, к великому моему горю, не смогу с ней проститься и проводить в последний путь. Прости меня, Римма, только тяжкая болезнь Аллы, да и моя собственная, не позволили немедленно приехать к тебе. Прости. Тогда, еще при ней, живой, я решил вместе с Мариной и Леной поехать в нашу деревню, где мы родились, росли, становились советскими людьми. Я, конечно, знаю, что Антоновки давно нет, но ведь есть кладбище, где покоятся бабушки Наташа и Мария, дядя Алеша. Мы не должны их бросать, пока живы, отдадим дань памяти, уважения, любви. Дорога, хотя и длинная, около двухсот километров, меня не пугала, хороший, опытный водитель, мощная скоростная машина, да и я ничего не забыл. Через Исилькуль, Новорождественку, и вот наше болото, увы, уже высохшее, за ним должна была быть Антоновка, вот там наш дом, огород, роща, в которую ходила мама за водой. А еще поле, где я потерял руку, ну и, наконец, кладбище. Всё знакомо до слез, щемит сердце, сейчас подъедем. Один околок, другой, третий, а где же кладбище?.. Нет его… Совсем рядом строения Северного, отделения совхоза «Боевой», теперь он какое-то «ООО». Унылый вид, зачуханные домишки, на улице ни человека, ни собаки. К счастью, возле длинного ветхого барака увидели старика и женщину, сиротливо сидевших на лавочке. Поздоровались, спросили, не знают ли они, где здесь может быть антоновское кладбище. «Да здесь оно, совсем недалеко, вы проехали его, вернетесь и слева от дороги в околке оно и лежит… А откуда вы будете?» Пришлось сказать, дед изумился: «И вы специально приехали на кладбище?!». Молчавшая женщина, пристально всматривалась в меня и вдруг спросила: «А как ваша фамилия?». Узнав, сказала: «Я так и подумала». «А ваша?» – мне совсем стало интересно. «Викторенко» – вглядевшись, я тоже узнал ее. Боже мой, передо мной мгновенно промелькнули лица Поли Викторенко, матери сестер Зои, Любы, Таси, а вот младшую совсем забыл. Это их отец погиб на фронте, а мать, мужественная, работящая женщина, по весне спасала свое семейство лебедой и крапивой. Я что-то сказал женщине на скамейке, а она, глядя мне в глаза, произнесла: «Я знаю, и ваш отец погиб»… Наверное, я растерялся, и забыл спросить, как ее звать, то ли Люба, то ли Тася. Теперь уже не спросишь…

Мы вернулись назад и уже ехали медленно, смотря налево, и вдруг Марина воскликнула: «Кладбище!». Я, как не всматривался в стволы берез, ничего не видел. «Да вот же оно, смотри, видишь металлические прутья?» Увидел, рванулся из машины, застрял в высокой траве, упал в канаву. Маленький околок разросся, березы, которые я помнил молодыми и тонкими, стали высокими, могучими, и своей мощью словно закрыли от непогоды теперь уж безымянные могилы. А еще я вдруг ощутил, до боли в сердце, до спазма в теле, что могучие березы спрятали само кладбище от тех, кто превратил Северное отделение некогда передового, самого лучшего в Омской области совхоза «Боевой» в подобие умирающего погоста, и от тех, кто преступно уничтожил Советский Союз. Сиротливо стоявшая красная звезда напоминала: мы не умерли сами, нас убили враги. Краска на звезде уже облупилась, а ее фрагменты почернели, скоро и их не станет. Могилы превратились в маленькие, едва различимые сиротские бугорки, всё заросло травой, невозможно было узнать, чьи они. Правда, на одной сохранилась фамилия и даже фотография – это Семён Колбасин, сосед, что жил слева от нашего дома, колхозный пастух, заядлый рыбак. Могил бабушки Наташи и бабушки Маруси, дяди Алёши я так и не смог опознать, они рядом, но скрываются под тяжестью земли, покровом травы, тенью берез. Марина, Лена и я обошли кладбище по кругу и положили цветы, которые нам дали в Исилькуле: мама Саши, это муж мой внучатой племянницы Юлии, срезали все, какие были на грядке. Открыли четвертинку водки, разлили по пластмассовым стаканчикам, молча помянули. Спите, родные, мы помним вас! В Омске, куда вернулись, я подробно рассказал Римме о нашей с ней родной Антоновке, о кладбище, о брошенных могилах наших деревенских родных, близких, знакомых… Она с волнением слушала, сожалела, что не может поехать, была рада, что это сделал я. Так, в сущности, я простился с любимой сестрой.

Мы с сестрой были очень похожи, нет, не внешне, а по своему внутреннему миру, по взглядам, по жизненной позиции. Я всегда поражался, как точно и емко Римма видела события в стране, больная, оторванная чисто физически от мира, она знала, что происходит вокруг, как рушат советское прошлое, и страдала еще больше. Антоновку она помнила и любила не меньше, чем я. Мы с сестрой пронесли эту любовь через всю жизнь, там были наши корни, детство, юность, там были наши радости и горести, которые переносили с мамой, бабушкой Наташей, тетей Маней. Римма рассказывала своим детям о деревне, а я своим. Марина, будучи еще совсем маленькой, спрашивала меня: «Папа, расскажи, как вы жили в деревне. У вас совсем, совсем не было хлеба?». Ей, выросшей в достатке, было трудно представить, чтобы у людей не было хлеба. Алла иногда шутила, с улыбкой, смеясь, называла меня «Антоновкой», «деревней»… Я не только не обижался, а наоборот, считал и считаю эту метафору точной и справедливой. Мир деревни того счастливого советского времени, образ жизни моей семьи формировали меня, вливали в сознание и подсознание ценности морали, труда, культуры, поведения, делали человеком. В моей семье царил культ трудолюбия, праздность, ничегонеделанье презирались, у всех находилось дело. Не угрозами, не назиданиями, не банальными нотациями, а личным примером учила меня мама. Она работала, «пахала» до изнеможения в течение многих лет. «Пахали» тетя Мария Ивановна Непряхина, «пахали» родные сестры всю свою жизнь. «Пахали» и многие другие жители Антоновки – Полина Викторенко, Матрена Толкачева – многодетные матери. В этой атмосфере рос и я, с детства стал понимать, что только труд, только он есть стержень, основа человеческого бытия. Если чего-то достиг в собственной жизни, то это благодаря труду, и я научился работать много, до язвы желудка, до болезни сердца. Мне никто ничего не принес на «блюдечке с голубой каемочкой», ничто не свалилось с небес просто так, даром. Наверное, не зря впоследствии ко мне прилипнут два слова – «педант», «трудоголик».

Рассказывая о деревне, о себе, об отце и маме, сестрах и соседях, я вряд ли идеализирую ту, нашу советскую жизнь: нет, и тогда, и сейчас я вижу многое совсем не в розовом свете. Мир деревни был в действительности сложным, неоднозначным, в нем жили разные люди, такие, на антипримере которых я тоже учился. «Пахали» в Антоновке далеко не все: Иван Каращуков, любитель масла и сметаны, Лев Нужных, балагур и сибарит, Егор Халецкий, мелкий жулик и «командир» над бабами. В условиях деревни все и всё знали друг о друге, нельзя было скрыть и хорошее, и плохое. Вся деревня стала однажды обсуждать, как Егор Халецкий, используя должность бригадира, засеял большой участок колхозной земли овсом, чтобы скосить его в период молочно-восковой спелости, когда стебель растения еще зеленый, а не созревшее зерно, вкусное, сладкое и очень питательное, любят коровы. Такой витаминный корм дают им к весне, во время отела, надои молока резко возрастают, оно становится жирным и очень вкусным. Я не мог пройти мимо этого факта и вечером в горнице сел за стол и стал писать. Мама, разумеется, обратила внимание: «Что пишешь?» – «Готовлюсь к занятиям…» «Какие занятия! Август месяц!». Пришлось сознаться: письмо в райком партии о воровстве Халецкого. Мать взмолилась: «Ты что, с ума сошел?! Он нас со света сживет! Он и без того нас ненавидит!». Пришлось волей-неволей отдать написанное, которое мама сожгла. Хотелось крикнуть: отец, где ты?!

У таких родителей как Халецкий росли подобные им дети. Многие не хотели учиться, с трудом закончили начальную школу, а ходить за три километра в семилетнюю в Новорождественку категорически отказывались. Помню, как, собравшись вместе, заходили к соученику Ваське Каржавину. Его мать впускала нас в дом, подходила к печи, на которой спал ее сын. «Сынок, Вася, вставай, пора в школу». «И к чорту, ня пойду» – слышалось с печи. «Ён седни ня пойдить» – говорила спокойным голосом Каржавиха. Васька вырос, превратившись на наших глазах в здорового, сильного мужика, играл на гармошке, на вечерках веселил девушек, женился, пьяный избивал жену, попал в тюрьму, вышел, работал трактористом, в состоянии жуткого опьянения погиб под трактором.

Мне даже во сне не могла придти мысль, чтобы не пойти в школу, не сделать домашнее задание. Лишь однажды в сильный мороз я заикнулся о том, чтобы остаться дома, как мама тут же пресекла мою робкую попытку, одела потеплее, поверх шапки завязала шалью голову, чтобы не обморозился, и отправила в дорогу. Да я и без того знал, что мой путь – учеба, без нее меня, инвалида, ничего хорошего не ждет. Даже конюхом не смогу, только пастух – вот мое будущее… Учиться и только учиться – главная дорога всей моей будущей жизни, и я пройду ее до конца. Средняя школа, институт, аспирантура, докторантура – всё очно, а параллельно – самообразование, собирание домашней библиотеки, чтение, чтение, чтение. Работа в партии – это постоянное повышение квалификации. Вся жизнь будет наполнена многочисленными месячными курсами, недельными конференциями и семинарами, обменом опытом в Москве, Ленинграде, Алма-Ате, Минске, Ташкенте, Ростове-на-Дону, в других городах Советского Союза. Всё, что я имею в своем культурном багаже, чем располагаю в интеллектуальном потенциале, – это заслуга, дар Советского государства, КПСС, тех людей, кто учил, направлял, благословлял меня. Возможности для культурного развития каждого человека были столь велики, что их просто не с чем сравнивать, история еще расскажет об этом феномене, воздаст ему должное. Погромщикам социализма его не закопать, не оболгать!

В 1950 году я вновь вернулся в Исилькуль и был записан в восьмой класс средней школы № 1. Чем ближе придвигался ко мне учебный год, тем сильнее становилось предчувствие беды. Оно не обманывало меня, начались первые занятия по алгебре, геометрии, химии, я с болью во всем теле услышал слова «корень квадратный», «валентность» и многие другие из курса семилетки. Вот она, цена шпаргалкам, которые давали нам «добрые» учителя! Я лез из кожи, старался, но прорехи, нет, провалы в моей математической подготовке были столь великими, что никакие усилия без помощи со стороны не помогут. Спасение утопающего – дело рук самого утопающего. Я не помню ни одного случая, чтобы учительница обратила на меня внимание, выяснила, почему не усваиваю учебный материал, в чем причина, и вообще, зачем с таким багажом приперся в восьмой класс. Среднее образование в те пятидесятые годы еще не было обязательным, за него даже нужно было платить. Я был освобожден от ежегодной платы, мой погибший отец словно помогал мне, своему сыну, получить образование. Думаю, что необязательность среднего образования в определенной мере сказывалась на работе школьных учителей, если не всех, то, думаю, некоторой части наверняка. Как школьный учитель по своей первой профессии, замечу: индивидуальный подход в работе с учениками – обязательный, неотложный элемент в системе обучения и воспитания. За лесом надо видеть деревья, за классом – ученика. Конечно, мне надо было самому обратиться за помощью, объяснить, рассказать, в чем дело. Но не смог сделать такой шаг, стеснялся и откровенно боялся раскрыться. Страшно боялся завуча Мыльникова, который явно невзлюбил меня, от него исходила какая-то агрессия. Однажды увидев на моей спине белое пятно известки, обвинил чуть ли не в хулиганстве. Моё объяснение, что меня толкнули, даже не захотел слушать, вызвал маму и потребовал забрать сына из школы, на все ее мольбы отвечал: пусть идет в бухгалтеры. Какой из меня бухгалтер с моими математическими способностями! Мама устояла под напором ретивого завуча, я остался учиться, цеплялся, как мог, за школу.