Текст книги "Жизнь моя, ты не приснилась мне. Исповедь советского человека"

Через неделю Аллу с дочерью выписали, и я привез их домой, там всё было готово к приезду дочки. Заранее Алла приготовила распашонки, простынки, шапочки, одеяльце. Бабушка Катя, мастерица на все руки, уже соорудила люльку, на деревянную раму натянула мешок, со всех сторон зашила его, внутрь положила мягкую толстую подстилку (матрац), обернула ее белым материалом, сверху еще клеенку, простынку, одеяло, подушечку, и всю эту конструкцию на четырех прочных шпагатах прикрепила к потолку. В этом ей помог сосед Григорий (Гринька), рабочий на одном из заводов города, очень добрый, отзывчивый человек, всегда готовый придти на помощь. У них с женой Ларисой не было детей, они очень переживали и откровенно радовались нашему счастью. Люлька висела рядом с нашей и бабушкиной кроватями. Помню, как дочь положили в люльку, мы все сгрудились над ней, старались рассмотреть этот комочек, она лежала на спине, спокойно смотрела на нас, будто спрашивала: что уставились? Тёща и бабушка по очереди брали внучку и правнучку на руки, «угукали», искали в ней родственные черты, они были – темные волосики, очертания лица, – словом, она явно понравилась бабушкам. Я тоже хотел взять ее на руки, но очень боялся, как бы не уронить, не повредить маленькое тельце. Алла уже вовсю кормила нашу дочь, молока у нее было в изобилии, оно само вытекало из груди, рубашка и платье на ней постоянно были мокрыми. Дочь наедалась досыта и тут же засыпала, она с первых дней была спокойной, редко плакала даже по ночам, так что нам всем было довольно легко с новым членом семьи.

Но вот наступил ответственный момент: надо было наконец давать имя ребенку. Мы готовились к нему, но, видно, так и не пришли к согласованному мнению. Назывались разные имена: один день дочь была Ольгой, другой – Ларисой, третий – ещё кем-то. Всплывало имя Наташа, оно нравилось мне, но у родственников уже использовалось это имя, а повторяться не хотелось. Наши колебания разрешил мой друг Володя Адерихин: «Чудаки стоеросовые, Наташа – самое красивое имя, называйте»… Друзья каждый день спрашивали, когда «крестить» будем дочь?! Под крестинами они имели в виду товарищеский обед с подарками и поздравлениями. «Мы должны принять Наташу в нашу студенческую семью – тогда у нее будет счастливая дорога в жизни», – шутили друзья. И мы утроили студенческие «крестины». Прасковья Антоновна поставила бражку – в те годы она широко использовалась во время застолий; доходы не позволяли покупать коньяки, которые рядами стояли на полках магазинов – «КВ», «КВВК». Тут же в деревянных бочках находилась красная икра; я не видел, чтобы ее кто-то купил, а мне она казалась какой-то ягодой, но желание попробовать таинственную «клюкву» почему-то не возникало. Я продал совершенно новые зимние валенки (пимы), они мне были не нужны, я, как и другие студенты, ходил в войлочных черного цвета «ботах» с металлической застежкой, – их звали «Прощай, молодость». Они надевались поверх обычных ботинок или туфель, застегивались, было тепло и удобно. На вырученные деньги купил хорошего вина, шампанского, колбасы, мяса, нажарили, напекли, словом, организовали неплохой стол, достойный нашей новорожденной дочери, приготовились как следует. Пригласили «крестного» Адерихина, комсорга института Жилкина, подругу Аллы Власову Зою, Щетинину Нину, кого-то ещё (забыл), соседей Гриньку с Ларисой, за столом собрались самые близкие и родные люди. Друзья принесли какие-то игрушки и железную ванну, чтобы купать Наташу. За столом было весело, тосты, поздравления, шутки, смех, а затем пели песни и танцевали. Так мы «официально» обрели с Аллой статус родителей, а Наташа – дочери факультета. Началась наша новая жизнь, молодой студенческой семьи.

Впереди еще два года учебы, и их надо пройти достойно. Я регулярно посещал все без исключения занятия. Алла ходила на семинары, но нередко пропускала лекции, староста Адерихин в журнале посещений эти пропуски не отмечал. Алла училась по учебникам и по моим конспектам, так что ущерба для ее знаний не было. Наташа росла здоровой, хорошо прибавляла в весе, молока у Аллы было в избытке, она его постоянно сцеживала и оставляла в бутылочках. Бабушка Катя грела и в отсутствие матери кормила Наташу, проблем не возникало. Правда, иногда дочь почему-то простывала, у нее начинало болеть горлышко, приходилось носить в поликлинику на улице Карима Сутюшева, это не совсем далеко, но и не рядом. Ходили пешком, я носил дочь на руках, она во все глаза смотрела вокруг, ей всё было интересно, ребенок познавал мир. При этом она наклонялась то вперед, то влево, то вправо, центр тяжести смещался, я мог уронить ее. Алла увещевала дочку, объясняла: «Не висни, прижмись ближе, видишь, папе тяжело», – и легонько прижимала Наташу к моему плечу. Вряд ли та понимала, что хочет от нее мать, слушала, смотрела, а потом повторялось всё сначала. Детский врач была хорошим специалистом: мерила температуру, смотрела горло, прослушивала сердцебиение, дыхание Наташи, назначала лечение, всё делалось доброжелательно, без суеты, с улыбкой; дочь была настороже, но не пугалась докторских манипуляций. А она у нас росла своеобразным ребенком, к незнакомым людям относилась настороженно, никогда не принимала от них подношения, конфеты, куклы, если те пытались ее взять на руки, мгновенно отстранялась и прижималась к матери. Взгляд у нее становился строгим, осуждающим: «Ну, что вы ко мне лезете?». На фотографии, где она стоит маленькая, в клетчатом платьице, чулочках и туфельках, видно это выражение её лица, а справа, внизу снимка, рука Аллы. Фотограф успел схватить момент, когда Наташа готова была упасть в руки матери, с большим трудом мы смогли сфотографировать выросшую дочь. Она быстро впитывала знание об окружающем мире, ориентировалась среди множества различных событий, фактов, сигналов, которые успевала запомнить. Врач из поликлиники однажды порекомендовала против простуды давать несколько раз по маленькой ложечке «кагора» – сладкого вина.

Видим, оно понравилось ребенку; смотрим, она тянет руку и поднятым пальцем показывает в то место, куда мы поставили бутылку. Ничего не поделаешь, дали ещё. Подросшую, я носил Наташу на руках в комнате, через окна показывал людей, животных, находившихся на улице, объяснял. Внимание она обратила на коров, поворачивала ко мне лицо, хотела что-то сказать, протягивала ручку. Объясняя, я имитировал мычание, так она лучше поймет, – что это за существо. Наташа поняла этот сигнал и по-своему повторила его. Во время ее болезни, стремясь отвлечь внимание от болезненных ощущений, я подходил к окнам и пел ей песенку о коровах, которые сочинял тут же: «Вот коровка идет, молочка нам несет, она к Наташе идет, и говорит му-му-му-у-у». Внимательно смотрит, слушает, успокаивается, засыпает… Дочь рано пошла, в десять месяцев, и говорить стала рано. Помнится, первое слово у нее было «мама»…

Между тем время летело быстро, приближалось окончание нашего пребывания в институте, началось распределение выпускников. На Государственную комиссию нас пригласили вместе, меня и Аллу. От заведующего Северо-Казахстанским областным отделом народного образования Сакуна, это его фамилия, последовало предложение: поехать нам в семилетнюю школу одного из совхозов области, мне директором, а Алле учительницей русского языка и литературы. Деревенская жизнь мне по-прежнему близка и мила, при этом я буду жить недалеко от Исилькуля, а значит, от родной Антоновки. Я, недолго думая, согласился, а Алла сразу и решительно отказалась: «Мы поедем в Балхаш…». Два года назад, ещё до рождения Наташи, я возил её туда, знакомил с сестрой Риммой, Васей Быковым, моим зятем и их детьми, они понравились ей, как, впрочем, и она, уже в тот момент между ними возникла симпатия. Сакун, умный, проницательный руководитель ведомства, стал убеждать Аллу и меня, объясняя, что мы делаем ошибку. Он говорил, нам придется жить в пустыне Бетпак-Дала, где нет растительности, там стоит невыносимая жара, по песку ползают лишь змеи и ящерицы, вода опресненная, полусоленая, в атмосфере нехватка кислорода. «Куда вы собираетесь ехать, у вас же маленькая дочь? Здесь вы получите квартиру, школа хорошая, совхоз будет помогать!» – внушал он жене. Алла ни в какую: «Мы поедем только в Балхаш». Комиссия приняла решение: из Карагандинского облоно пришла заявка на двух учителей, но там есть свой пединститут, вряд ли вас распределят в Балхаш, скорее всего, в сельскую местность или на какой-нибудь рудник. Это предупреждение не испугало Аллу: мы всё равно поедем в Балхаш. Позже мы узнаем, что Карагандинский облоно определил нас в железнодорожную школу станции Агадырь, это где-то между Карагандой и станцией Моинты, тоже не «райское» место.

Весна 1959 года ознаменовалась еще одним важнейшим событием, ставшим для меня, а впоследствии для всей моей семьи рубежом, определившим нашу жизнь на долгие годы. В партбюро института, куда меня пригласили, предложили вступить в ряды КПСС, стать коммунистом. Я был растерян, всё так неожиданно и крайне ответственно. С одной стороны, втайне, иногда я думал о таком шаге, ведь столько раз со сцены произносил слова «партия», «Ленин», «Революция». «Советская власть», а с другой, – это касалось других людей, великих и гениальных, событий, в которых не участвовал. Заметив мою растерянность, в парткоме подсказали: «Идите домой, хорошо подумайте, примите решение вступать, приходите с письменным заявлением»… Как всегда посоветовался с Аллой, два дня ходил в размышлениях. Алла сказала просто: «Решай сам». «Я уже десять лет комсомолец, всегда был честен и выполнял любые поручения, учусь хорошо, общественник, вот даже предлагают должность директора школы, может быть, действительно соответствую званию коммуниста?» – думал я. На третий день решился, написал заявление, объяснил, почему и зачем я хочу стать коммунистом, сказал об отце, о братьях, о родственниках, погибших за Советскую власть. Мне дали хорошие отзывы и на открытом партийном собрании единогласно приняли кандидатом в члены КПСС. Это решение должен был утвердить Петропавловский горком КПСС. Подошел этот день, и меня пригласили на бюро горкома партии. Помню до сих пор, как оно проходило. Я сидел на стуле, заведующий организационно-партийным отделом доложил моё «дело». Во главе длинного стола совершенно лысый человек в защитного цвета кителе – первый секретарь горкома Полипов, а по бокам члены бюро. Стали задавать вопросы, я встал и ответил на все – по уставу, программе, как учусь и т.п. Полипов поднялся и начал говорить, почти ничего не запомнил из его слов, а вот первая фраза врезалась в память на всю жизнь: «Смотрите, какого парня мы вырастили»… Наверное, он помнил мои выступления на торжественных собраниях, где я читал стихи Маяковского, может быть, даже слушал областное радио, когда сообщал о последних событиях в городе Петропавловске. Домой летел, как на крыльях, Алла поздравила меня и, как всегда, пошутила: «Ну, товарищ коммунист, ты теперь должен показывать пример во всем».

Вот так, на высоком «идейно-политическом уровне», можно сказать, завершилась моя пятилетняя «поездка» в Петропавловск-Казахский: ехал на два года, чтобы получить диплом учительского института, а затем, имея в кармане «нечто», торить дорогу в юриспруденцию. Не получилось, жизнь гораздо сложнее наших планов и желаний,;спасибо пединституту, всем преподавателям, самому городу с русским именем. Я прощался с ним, ещё не зная, что он навсегда останется в моей жизни, окажется, что и я, скромный студент первого выпуска, также не исчезну из его памяти. Связи с Петропавловском останутся до конца моей жизни, их будет много. Вот лишь один эпизод, памятный для меня. В начале июня 2003 года пришло письмо от нашей сокурсницы Эммы Красиковой: «Добрый день, Володя и Алла! В областной газете появилась информация о нашей встрече, Володя, когда ты приезжал, – «… Летят путями звёздными», – посылаю вырезку». … «Эта волнующая и необыкновенная встреча, – говорилось в заметке, – произошла в бывшем актовом зале третьего корпуса СКГУ, где собрались первые выпускники вуза – историки и филологи, принимавшие в 1958—1959 гг. участие в строительстве пединститута. Поводом для встречи послужил приезд одного из выпускников – В.А. Сапрыкина, доктора философских наук, профессора Московского государственного института электроники и математики, который в настоящее время руководит одной из ведущих в России кафедр культурологии, активно участвует в общественной жизни, часто выступает на страницах журналов, газет, издал несколько книг. По его признанию, всем, чего удалось добиться в жизни, он обязан Казахстану, родному Петропавловскому пединституту, давшему своим выпускникам прочные основы знаний, научившему трудолюбию, воспитавшему любовь к Родине» (газета «Северный Казахстан».) Эту выдержку из газеты Эмма Сергеевна сопроводила собственным комментарием: «Володя, очень, очень приятные воспоминания у всех о нашей встрече, все передают привет тебе и Алле, Л.А. Морозова особо… С поклонами и уверениями от имени всех. Эмма». Эти слова я прочитал через 44 года после отъезда из Петропавловска, значит, наша память хранит всё самое ценное из нашего советского прошлого, оно не умрёт, пока мы живы…

А тогда, летом 1959 года, я еду подальше от Петропавловска, вместе с женой и дочерью, вглубь Казахстана, в центр пустыни Бетпак-Дала, к берегам знаменитого озера «Балхаш» и одноименному городу, еду, чтобы начинать новую жизнь. Взяли «нажитое», в контейнер положили книги, конспекты лекций, одежду, обувь, конечно, ванну для купания дочери. И в путь, – мимо Караганды, Агадыря, в Моинты, на этой станции моей семье придется не раз ночевать на стульях «вокзала», а если повезет, в душной клоповой комнате. В первый раз «повезло», «выбил» ночлег для Аллы и Наташи, а сам вышел в теплую, почти еще жаркую ночь. Вглядываясь в черную темноту, глядя на мерцание ярких звезд над головой, – на юге они крупнее и намного светлее, чем у нас на севере, в Сибири, – слушал тишину, цвирканье кузнечиков, – они тоже не спали, – и думал: что ждет нас в Балхаше, как сложится жизнь в незнакомом городе. Петропавловск стал для меня не просто счастливой гаванью, временным прибежищем, я породнился с ним, впервые за двадцать три года испытал чувства уверенности, радости в учебе, в широком общении с замечательными людьми – преподавателями, студентами, комсомольскими и партийными работниками, спортсменами, журналистами, артистами. Даже улицы Луговая, имени революционера Карима Сутюшева, Кирова, Ленина, Интернациональная стали родными, а вокзалом города просто гордился, – он был известен на весь Советский Союз тем, что садовник на перроне вокзала разбил цветник, напоминавший художественное произведение. Чувство родства и благодарности к этому городу, его людям, никогда не исчезнет из моего самочувствия. Петропавловск станет для меня даже ближе, чем родной Омск.

…Утром проснулись рано, я выпросил чай, покормили Наташу, перекусили сами, тем, что взяли с собой в дорогу, и на посадку. В трёх вагонах поезда «Моинты-Балхаш» почти никого, мы ехали в пустом вагоне. На деревянную полку положили свою одежду – вот и постель для дочери; она вскоре уснула, а мы прильнули к окнам. Как и предсказывал Сакун, вокруг безжизненное пространство, ни жилья, ни людей, ни растительности, лишь где-то вдалеке промелькнет силуэт верблюда. Состав тащит какой-то паровозик, вагоны бросает из стороны в сторону, слышно, как они бьются о рельсы однопутки; боюсь, чтобы колеса не соскользнули с них. На разъезде останавливаемся, ждем встречный состав. Разъезд – это одинокий домишко, ощущение такое, что он случайно забрел в покинутую богом пустыню, теперь страдает и не знает, как отсюда выбраться. Не ожидает ли и нас такая судьба? Я посматриваю на Аллу, – что думает моя «командирша», не жалеет ли о совхозе в Северном Казахстане? Но, кажется, спокойна. Едем дальше, оказывается, и здесь идет жизнь: рядом с нами по проезжей дороге пылит грузовик в противоположном направлении, один, второй, третий, роют песок и глину, сгребают их в большие кучи, к ним подъезжают самосвалы, и, нагрузившись, куда-то уезжают. Вижу, работают люди, я успеваю их рассмотреть, значит, и здесь идет такая же жизнь, может быть только, более трудная…

На Бертыс, так называется станция Балхаша, куда нас доставил поезд, мы приехали в середине дня, нас уже ожидали родные – сестра Римма и ее муж, мой зять, Вася Быков. Они – самые гостеприимные, радушные родные, благодаря их примеру мы появились в Балхаше. В нем они жили уже несколько лет, а перед нами к ним присоединились мама и отчим, Антоновка исчезла, как и десятки других деревень, благодаря «реформаторским» деяниям реформатора-волюнтариста Хрущёва. За обеденным столом нас собралось довольно много, в сестриной семье было трое детей, родители, и мы трое, то есть десять человек. Наташа льнула к матери, ей нужно было привыкнуть к незнакомым людям, которые громко и весело говорили. «Никаких съемных квартир, будете жить у нас, – объявила Римма, глядя на мужа, тот согласно кивал. – А потом вам, как молодым специалистам, дадут жилье, в городе много строится»…

«Дорогие Римма и Вася, – сегодня я говорю им, ушедшим из жизни, – да святится имя Ваше на том свете, я, пока еще живой, кланяюсь Вам до земли, Вы – самые благородные и бескорыстные жертвователи!» В трехкомнатной коммунальной квартире, кстати, в хорошем кирпичном доме, две комнаты занимала семья сестры из пяти человек, мама с отчимом, отвели место и нам двоим, значит, нас уже девять… В третьей комнате жила другая семья из трех человек, – двенадцать жильцов пользовались одной кухней, одной ванной, одним туалетом. Нам предстояло прожить у сестры почти пять месяцев, о чем мы еще не догадывались: в советское время действительно строили много, но жилье не валилось людям как из рога изобилия. Раны войны были столь глубоки и масштабны, что тогда это понимал каждый человек. За время жизни в общей коммунальной квартире я не помню ни одного конфликта, тем более скандала, – их просто не было. Было другое: сосед Семён, рабочий завода, в дни «получки» приходил навеселе, жена Тоня старалась уложить его спать, но ему хотелось поговорить. Говорили, а потом он уходил в туалет, садился на раковину в штанах, закрывал задвижку и засыпал… Тоне требовалось немалое искусство, чтобы разбудить мужа, вызволить из заточения и открыть доступ нам, жильцам коммуналки.

Сестра и моя мама побеспокоились о главном – о нашей с Аллой работе в Балхаше, ведь у нас, выпускников, направление в другое место, примут ли здесь «беженцев»… В Балхаше уже много лет работала учительницей начальных классов Мария Васильевна Сапрыкина, родная сестра папы, моя тетя. К ней обратились Римма и мама с просьбой помочь. И она действительно помогла через свою подругу, которая тоже из Антоновки, – Корниенко Татьяну. Та работала секретарем у председателя горисполком:, именно она попросила заведующего гороно Валентина Ивановича Ли (кореец) принять нас на работу. Встретился с нами, посмотрел дипломы, комсомольский и кандидатский билеты, издал приказы:

1) «Назначить Сапрыкину А.А. в СШРМ № 1 в качестве учителя русского языка и литературы. Основание: Удостоверение 1394. Пр. Гороно № 82, 20.VII.59, г. Балхаш. Подпись В.Ли»;

2) «Назначить Сапрыкина В.А. в СШ № 1 в качестве учителя русского языка и истории. Основание: Удостоверение Минпросв. № 1393, 30/III-59 г. Пр. Гороно, № 82, 20/VII-59 г. Зав. гороно В. Ли».

Всё – наш путь завершен, мы с Аллой «конституированные» работники балхашских школ, а значит, и жители известного города Центрального Казахстана, в котором нам предстоит жить, трудиться целых одиннадцать лет. Здравствуй, Балхаш!

Сюжет третий
Жизнь делает крутой разворот. Новая профессия, которую не выбирал…

Алла совсем не случайно выбрала Балхаш в качестве места будущей работы и нашего жительства. Она, как женщина, мать, мыслила категориями практической жизни семьи, прежде всего детей. Хлебнувшая горя в военные и послевоенные годы в Средней Азии, думала, как обустроить семейную жизнь в «Махалля», чтобы не прозябать в тесном, холодном жилье, чтобы дети были сыты, обуты, накормлены, у них была возможность учиться в хорошей школе, читать книги на русском языке, смотреть кинофильмы, посещать театр, учиться музыке. Самоотверженная, любящая мать, она настойчиво и целеустремленно добивалась для своих дочерей всего того, к чему стремилась сама и чего часто была лишена в годы своего детства. До нашего трудоустройства Алла уже познакомилась с Балхашом, двумя годами раньше, – я тогда привозил молодую жену на «смотрины» к маме и сестре Римме. Как я тогда понял, они понравились друг другу, а с Риммой даже подружились. Приятно, уже тогда соседка Тоня сказала: «Клавдия Ивановна, а сноха похожа на Вас». Впоследствии можно было услышать от разных людей: не дочка ли Алла Клавдии Ивановне? Словом, Балхаш выбран не случайно, и нам надо в нем жить. Мы уже не «туристы», а потому пристальнее вглядываемся в город, его здания, улицы, скверы, нашли наши школы, оглядели. Школа № 1, куда я направлен на работу, находится в центре города, на улице Ленина. Она понравилась нам: красивое кирпичное двухэтажное здание, с ухоженной территорией, вокруг деревья и кустарники, поливаются, видим металлические трубы, из них по узким канавкам течет вода. Ясно: здесь трудится хороший коллектив, значит, и во всем остальном порядок. Школа рабочей молодежи, где предстоит работать Алле, разочаровала: обычный одноэтажный барак, серое здание, без собственной территории, зелени и всего того, что мы видели у «моей» школы. Алла явно расстроилась, пришлось немножко успокаивать ее: «Не волнуйся, ты же идешь не на веки вечные, поработаешь, осмотришься, придумаем что-нибудь получше…».

А лучше мы действительно увидели. Балхаш – город контрастов, в нем нет старых деревянных домов, крестьянского или купеческого типа, такая застройка характерна для родных мне Омска и Петропавловска. Он – детище первых советских пятилеток. В 1931—1935 годах на голом месте, в полупустыне, вдалеке от крупных промышленных центров и железных дорог велось строительство Балхашского медеплавильного комбината, со всех концов Советского Союза ехали инженеры, рабочие, врачи, учителя. Они откликнулись на призыв партии и правительства построить Прибалхашский медеплавильный комбинат. XVII Всесоюзная партконференция, состоявшаяся в 1932 году, назвала будущий комбинат «Магнитогорском цветной металлургии». Всенародная помощь шла из Москвы, Ленинграда, Нижнего Новгорода, Харькова и других городов страны. Газета «За индустриализацию» 24 марта 1932 года выступила с призывом: «Будем драться за Балхаш, как за Магнитную!». Примечательно, что начальником Прибалхашстроя был назначен Василий Иванович Иванов – старший большевик, удостоенный ордена Ленина за сооружение тракторного завода в Сталинграде, человек-легенда, с огромным опытом управленческой работы в тяжелой промышленности. Об этом и многом другом позже я прочитаю в историческом исследовании «Медный гигант», написанном Лидией Алексеевной Пинегиной, бывшей учительницей средней школы № 1 г. Балхаша, а впоследствии кандидатом исторических наук, научным сотрудником Института истории, археологии и этнографии имени Чокана Валиханова.

А до этого мы сами видели с Аллой центр города – улицы Карла Маркса, Ленина, Фрунзе, Мира, – они застроены красивыми пятиэтажными домами, из кирпича, с балконами, все ухоженные, вокруг чистота. Мне расскажут старые балхашцы Волков Иван Тимофеевич, Буравов Дмитрий Александрович, что город проектировало Московское проектно-конструкторское бюро, дома строили на совесть. Толстые стены, высокие потолки, балконы – они спасали людей от жары, помогали преодолевать тяготы климата Бетпак-Далы. Бросалось в глаза, что город чист, озеленен, кругом ведется полив, улицы прямые, заасфальтированные, бордюры побелены. Солидности и респектабельности городу прибавляли великолепный Дворец металлургов, недалеко от озера Балхаш, Дом культуры строителей, здание горно-металлургического техникума, а ещё жилой дом с лоджиями, на фасаде которого смотрелась гордая надпись: «Дом мастеров медьзавода».

Семья Риммы и Васи Быковых получила свои комнаты тоже в добротном доме со всеми коммунальными удобствами: центральным отоплением, холодной и горячей водой, туалетом, ванной. Василию Лазаревичу, рабочему электросварщику металлургического цеха комбината, жильё предоставили вне очереди профком и руководство БГМК. Он заслужил это право, воевал на фронте, в боях под Калининградом получил тяжелое ранение, в бане, куда иногда мы ходили с ним, я видел место на его теле, где зияла огромная рана – там был вырван кусок плоти. Бескорыстный, добрейший души, этот русский человек, – высокий, статный, русоволосый, с тонкими чертами лица, – приютил и нас, пожертвовав своим отдыхом, думаю, отчасти и здоровьем. Ведь он работал в металлургическом цехе комбината, где выплавляли медь из концентрата, к балхашской жаре добавлялось пламя из жерла конвертеров; я бывал там, – это страшнее библейского ада. Фронтовик Быков, рабочий медеплавильного производства, поселил нас, молодых учителей, без сомнений и колебаний, – так поступали многие советские люди… Пройдет несколько лет, и ещё до нашего отъезда из Балхаша, семье Быковых, где будет трое детей, комбинат предоставит трёхкомнатную квартиру, правда, уже в панельном доме, поскольку шла массовая застройка типовыми домами. Но сестра искренне радовалась новой квартире, в ней было всё, удобно было всем членам семьи – сыну Володе, дочерям Тане и Лене и, конечно, трудяге-мужу. У меня удивительная сестра, она меньше всего думала о себе, для детей жертвовала всем: сном, покоем, здоровьем, собой в самом прямом смысле этого слова.

…Обходя центр Балхаша, на его окраине мы с Аллой увидели длинные, серые, приземистые здания, их было много, – бараки. Так мы узнали, что помимо красивого, «презентабельного», центра в городе металлургов есть четыре рабочих поселка барачного типа: Северный, Набережный, Центральный и Метрогородок. Название последнему дали строители Московского метрополитена, которые вложили свой труд в создание медной промышленности на юге Казахстана. Конечно, эти поселки производили совершенно иное впечатление, чем центр Балхаша. Но у страны, вырывавшейся из социальной и технологической отсталости, перенёсшей Гражданскую, а затем и Великую Отечественную войны, не хватало ресурсов на всё: это понимали и жители бараков. Примерно через год после нашего приезда я побываю в гостях у Петра Ивановича Худякова, рабочего сернокислотного цеха БГМК, познакомлюсь с его женой Ниной, тремя детьми, увижу, как они живут в бараке. Да, это не квартира в кирпичном доме в центре Балхаша, но, тем не менее, их жильё оказалось лучше, чем я ожидал: в нем три комнаты, чистые, теплые, с центральным отоплением, водопроводом. Баня, куда они ходили мыться, была совсем рядом. Я тогда подумал: а полторы комнаты моей тёщи Прасковьи Антоновны, куда я пришел «примаком», были гораздо хуже. Пройдет лет 10-12, и бараки начнут исчезать, на их месте вырастут новые панельные пятиэтажки с необходимыми удобствами, слова «коммуналка» и «барак» исчезнут из лексикона балхашцев.

…Но это будет потом, а пока мы с Аллой «врастали в землю ту» – жаркую, раскаленную, каменную, совсем незнакомую нам. В 20-х числах августа с приказами на руках явились по назначению в свои школы: надо представляться, получать почасовую нагрузку, списать расписание уроков, словом, по полной программе стать учителями. Аллу принял директор вечерней школы Захарченко, сообщил, что работать надо в две смены, утром и вечером, помимо этого ходить в цеха комбината и вместе с администрацией брать на учет молодых рабочих, не имеющих среднего образования. Вернулась Алла довольно мрачной: нагрузка будет большой, к тому же директор школы произвел не очень приятное впечатление – явно молодящийся мужик в возрасте, важный, речь напыщенная, бедная, с украинизмами, говорит на «суржике».

Меня встретил в коридоре Иван Иванович Голоенко, директор школы № 1, сразу обаял своим видом: высокий, в возрасте, в хорошем коричневом в полоску костюме и белой рубашке, правда, без галстука, открыто улыбался, повел в кабинет, начал рассказывать о школе, о планах на ближайший год, доброжелательно выслушал меня, и вдруг слышу, – он «рассчитывает на меня»… Последнее прозвучало неожиданно, но как-то ободряюще. На партийный учет меня поставила секретарь школьной партийной организации Роза Ивановна Дергунова, тоже подробно поговорила со мной, сказала, что рада прибавлению «в нашем полку». Иначе встретила меня первый завуч школы Молотова Мария Иосифовна, к ней направил директор. Уже с первого взгляда я почувствовал, что сидящая передо мной полная, если не сказать больше, хорошо одетая дама, – начальница властная, опасная, с ней ухо надо держать востро. Не спрашивая и не задавая никаких вопросов, продиктовала объем учебной нагрузки: история в пятом классе – их шесть, история и классное руководство в восьмом и еще в одном пятом классе – литература и русский язык. Это восемнадцать часов в неделю – одна учительская ставка, оплата известна: 69 рублей в 5-7-х классах, 71 рубль – в 8-10-х. Негусто, подумал я, Алла будет зарабатывать 130 рублей. При этом у меня четыре подготовки к урокам, в общем, какое-то «лоскутное одеяло»… «Почему с тобой так обошлись?» – спросила моя опытная жена, имевшая практический опыт работы в школе, знающая, как делятся учебные часы, составляется расписание. «Иди, попроси, наверняка у них много часов по истории, школа большая, найдут». Уже в начале сентября, в ходе учебного года, узнал, что у ведущего историка Халовой Марии Николаевны недельная нагрузка составляет 36 часов, то есть две учительские ставки. Посчитав, что со мной обошлись несправедливо, рискнул обратиться к завучу с просьбой добавить хоть бы два часа по истории и убрать русский язык и литературу. «Вы что, милый, не успели прийти к нам в школу, а уже просите часы? Вы поработайте столько, сколько Мария Николаевна, шестнадцать лет, а потом приходите». Словно хлыстом огрела меня Мария Иосифовна: господи, зачем, не зная броду, полез в воду, – чёрт с ним, буду работать так, справлюсь.

Так начиналась моя жизнь на стезе учителя. Происшедший эпизод не был лишним для меня, он в который раз стал сигналом – будь бдительнее, ты входишь в незнакомую для тебя учительскую среду. Ничто не проходит в жизни бесследно, ни хорошее, не плохое. В школе работал многочисленный педколлектив, из пятидесяти учителей мужчин всего пятеро – директор, преподаватели физкультуры, труда, математики и я, учитель истории. В учительской постоянно находились лишь математик, тихий, замкнутый немец; он никогда не садился за общий длинный стол с зеленым шерстяным покрывалом, забивался в угол и там курил, и я – заполнял классные журналы, проверял работы учеников. Директор, «трудовик» и «физкультурник» пребывали в своих кабинетах. В учительской царила атмосфера женского всевластия: дамы, громко, не обращая внимания на тихого математика и тем более на молодого историка, часто обсуждали темы купли—продажи платьев, костюмов, сапог, босоножек, в том числе интимных вещей, которые нередко тут же примеряли. Если кто-то жестом показывал на меня, дескать, здесь мужчина, также жестом или даже гримасой отмахивались. Нагло, бесцеремонно вела себя учительница иностранного языка Котт. Она садилась на противоположную от меня сторону длинного «зеленого» стола, запускала руку под кофточку и тщательно поправляла лямки лифчика, при этом насмешливо смотрела мне прямо в лицо. Я не знал, куда от стыда деть глаза, опускал вниз к столу голову и делал вид, что погружен в проверку классных журналов; подобные сцены повторялись не единожды.